Текст книги "День последний"

Автор книги: Стоян Загорчинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 29 страниц)

– Удалая голова! – прошептал Райко, почесав себе затылок. – Силой может ее увезти, да и монастырь зажечь. Все может сделать.

Хусар медленно повернулся, толкнул низенькую дверь плечом и, совсем согнувшись, переступил кривой, как луч, высокий порог.

– Прощай, сестра! – промолвил он, кланяясь.

Когда стук его шагов затих, сестра Ксения затворила

дверь и в задумчивости встала на прежнее место. Поправила в лампаде фитиль, подлила в нее масла из склянки. Кроткий огонек поднялся выше и с веселым треском озарил темные, полустертые лики на иконах. Наливая масло, рука ее слегка дрожала. После этого монахиня хотела продолжать молитвенное бдение, но, перед тем как опуститься на колени, поглядела на боярышню. Пара блестящих глаз была устремлена на нее: Елена не спала.

Монахиня не успела опомниться, как боярышня приподнялась на ложе и, не спуская глаз с сестры Момчила, тихо промолвила:

– Почему ты так ласкова со мной, сестра Ксения? Почему так заботишься обо мне? Разве ты видела много добра от моего отца? Разве получила что-нибудь хорошее от меня? Или бережешь меня для своего брата Мом-чила? Я все слышала, что ты говорила с этим хусаром, но не все поняла. Признайся: ты – та самая Евфросина, за которую меня принял медвежий поводырь Сыбо и о которой я молилась по приказанию отца...

Сестра Ксения страшно побледнела, у нее подогнулись колени, и она как стояла, так и опустилась на топчан к больной. Схватила руки Елены, прижала их к своей груди и заплакала, не в силах вымолвить ни слова. У Елены на глазах тоже выступили слезы. Высвободив одну руку, она обняла плачущую монахиню и продолжала:

– Пресвятая богородица привела меня в этот монастырь, чтоб я увидела тебя, Евфросина, познакомилась с тобой и попросила у тебя прощения за все зло, которое ты ...

– Замолчи, замолчи! – воскликнула монахиня и прошептала сквозь слезы: – Бог наказал меня! Бог наказал!

– Нет, бог не наказывал тебя, – перебила Елена. – За что господь будет судить тебя, когда ты не сделала ничего дурного? Другие грехи будет судить суд его праведный, другие...

Лицо ее омрачилось, и брови сблизились, как это было на постоялом дворе, когда Сыбо протянул ей золотой перстень.

– Не плачь и не целуй мне руки, сестра Евфросина,– тихо, задумчиво продолжала она, и морщина на лбу ее не исчезла, а красиво изогнутые брови слились, как две грозовые тучи. – Я согрешила, притворившись спящей, но иначе ничего не узнала бы, хоть в уме у меня все время вертелось кое-что из того, что говорил медвежатник. Нет, не только с тех пор... – поправилась она, устремив взгляд куда-то в пространство.

Елена помолчала, словно стараясь вспомнить что-то давнишнее, почти забытое.

– Мне кажется, я и тебя когда-то видела и твоего брата хусара, – тихо промолвила она. – Наверно, когда была совсем маленькая. Вот сейчас услыхала, как ты вздыхаешь, и показалось мне, будто я уже слыхала этот вздох и плач.

Монахиня подняла лицо, бескровное, заплаканное. Губы ее кривились в горькой, страдальческой улыбке.

– Елена, боярышня Елена, – воилем вырвалось у нее. – Ты запомнила меня плачущей и опять видишь в слезах! Горькая моя участь...

И она устремила взгляд прищуренных глаз на озаренные лампадкой иконы.

– Не мучай меня, – прошептала она, сжав руки и умоляюще глядя на Елену.

Елена села на постели и прислонилась к стене под иконостасом. Она долго молчала, глядя на монахиню широко раскрытыми глазами, не мигая.

– Сестра Евфросина, – проговорила она наконец. – Неужели ты думаешь, что я сама не мучаюсь и не лишилась покоя на всю жизнь? Неужто мне приятно слышать, что отец обидел тебя, – чем, сама не знаю, но, кажется, догадываюсь. И разве ты забываешь, что я здесь – не по своей воле, а пленница твоего брата, которую он захватил насильно?

Она покраснела и закрыла глаза рукой.

– Отец, отец,– запричитала она,– что с тобой будет, когда ты узнаешь, что дочь твоя – в руках твоего врага!

Опомнившись, она испуганно поглядела вокруг.

– Где, где он?

– Кто? – ласково спросила монахиня, гладя ее по руке.

– Момчил. Когда приедет хусар Момчил? Тот, что на Комниновом лугу возле Одрина представился мне как боярин, и я дала ему перстень, потому что он меня переплясал. Да не только перстень, а, кажется...

Она поглядела на монахиню с горькой улыбкой. Потом, наклонив голову, прошептала:

– Я ненавижу Момчила, ненавижу, но другой его образ все время передо мной, не уходит из глаз.

И она опять покраснела.

– Ты перстень ему дала, говоришь? – спросила монахиня, глядя на нее с удивлением.

– Да. Золотой перстень с синим камнем. Он у медвежьего поводыря остался.

– Золотой, с синим камнем? —вздрогнув, повторила монахиня. – Откуда он у тебя? – промолвила она еле слышно.

– Отец подарил. Несколько лет тому назад, на Кой-_стантина и Елену, в день моего ангела. Что ты так смотришь на меня, сестра Евфросина? Что с тобой?

У монахини потемнело лицо; она смотрела перед собой невидящим взглядом.

– Этот перстень... этот перстень, боярышня Елена...– медленно, с трудом произнесла она, – твой отец когда-то надел мне на палец. С него все и началось.

Она перекрестилась.

– Видно, господь еще не отпустил мне греха моего.

– ‘А его греха? Отцовского? – спросила боярышня.

– Прости ему господь! А я все простила, – тихо ответила монахиня. – Только мои прегрешения не прощенные останутся. Мой грех тяжкий, боярышня: ведь я все видела и все знала, да только душа моя тщетой и гордостью обуяна была. И мать твою...

– Мою мать? – воскликнула Елена.

– Мать я твою обманула, боярышня, – смиренно призналась монахиня, взяв обе руки Елены и прижав их к своей груди. – Все, все сейчас тебе расскажу, как было, ничего не скрою... Только ты не клейми меня, боярышня-сестрица ... Дай, я рученьки твои поцелую. Матери твоей не могу ручек поцеловать, прощения у нее попросить, так хоть твои поглажу, слезами омочу... Не отнимай, милая!

– Что ты моей матери сделала? За что должна у нее прощения просить? – спросила Елена, не сводя глаз с монахини.

Сестра Момчила ответила не сразу: она словно собиралась с силами, чтобы начать свое повествование. Голова ее поникла, глаза утонули в тени надвинутого плата.

– Ты помнишь свою мать, боярышня? – слабым голосом спросила она наконец.

Елена поглядела на нее с удивлением.

– Словно видела во сне, – ответила она. – Держит меня на коленях и гладит. А у самой в глазах – слезы. Как будто она, хотя лица не помню. Только это вот и осталось в памяти: целует меня и плачет.

– Плачет, – как эхо повторила монахиня. – Ей было о чем плакать. Хорошая была женщина, ласковая, добрая. А я еще веселой, смеющейся ее видела. Бывало, запоют соловьи в лесу, она, сидя на боярском крыльце в Цепине, им откликается, и давай – кто кого перепоет,

– В Цепине? – тихо повторила Елена. – Мне отец говорил о нем. Там – крепость. И могила мамина.

– Да. Твою мать там похоронили, как она хотела. В западной части, у крепостной стены. Сколько раз я на этой могиле бывала, сколько на ней горьких слез пролила. А теперь слушай: я тебе свое сердце открою. Выслушай и помолись за меня.

И она слабым голосом начала свой рассказ, стараясь ничего не забыть.

– Одному богу ведомо, как это вышло, что моя жизнь так запуталась. Отец ли твой – дурной человек, я ли суетно себя вела, либо Момчил больно буен да строптив? Только мать твоя праведница, ни в чем не повинна, – нет на ней вины никакой... А она-то и связала нас вместе. Не позови она меня тогда в крепость, ничего бы плохого не случилось. Но как же мне было не послушаться! Ведь твоя мать была дочерью севаста Драгомира, кефалии '■ Цепинской области. Она – наша боярыня была и госпожа, а мы – отроки ее и насельники 2

. – Зачем моя мать позвала тебя в крепость? – спросила Елена, видя, что монахиня задумалась и замолчала.

– Сама не знаю, Елена. По доброте, или, может, затосковала, все одна да одна сидючи.

– А отец где был? – шепотом робко спросила девушка, покраснев.

– Он... – начала монахиня и запнулась. – Боярин,– глухо промолвила она после небольшого молчания, – в горах время проводил, на всякую дичину с псарями да сокольничими охотился. А когда вниз спускался, так со всеми своими гончими и целой стаей соколов по селам гоняться начинал, – только не за кабанами и перепелками, а за отроками-крестьянами. ..

Она вдруг запнулась, потом быстро заговорила:

– Елена, Елена! Как же я буду рассказывать тебе о боярине Петре, как корить его, когда он – твой отец, родитель твой и был к тебе добрей доброго? Он у тебя один остался, и кто знает, что у него теперь на душе! Если б он увидел тебя со мной, может проклял бы теби, чтоб тебе замуж не выйти, дитятку родному не порадоваться! Но пускай проклятия его на мою голову падут!

¹ Кефалия – правитель (греч.)

2 Н а с е ль н ик и – то есть парики, крепостные,

Что ты плохого сделала, сестрица, птичка моя, в чем _пр_овинилась? Сидишь у иконостаса, как мамочка сидела, и душа твоя трепещет, будто огонь на ветру... Ну вылитая мать, как я ее в первый раз увидала. В горнице у нее, возле иконостаса. Так же вот, мак ты, заплаканными глазами кротко, ласково на меня глядела.

Евфросина опять остановилась. Быстро встала с места. Подошла к печке, отворила большой пестро расписанный дубовый шкаф с изогнутыми в виде павлиньих перьев железными скобами. Порывшись в нем, достала какую-то длинную пеструю ткань, по форме напоминающую боярский плащ. Плотно затворив шкаф, вернулась к Елене.

– Погляди, боярышня! – промолвила она с сияющими тихой радостью глазами. – Вот что в тот день пальцы твоей матери вышивали: покров на раку с мощами святого Иоанна Рильского, которая теперь в Тыр-нове на Трапезице 1 Аксамитовый, золотой канителью шит. Грех мне, что я его святому не отдала, да это все, что у меня от нее осталось. А теперь он твой, все твои права на него. Бери!

Вишнево-красный покров лег большими упругими волнами на колени обеим женщинам, словно пелена, готовая принять младенца из знатного рода. Поблекшая канитель чуть мерцала при свете лампадки. Несколько жемчужинок, словно крупные слезы, побежали по материи и скатились на пол. Елена, уткнувшись лицом в покров, беззвучно зарыдала.

Монахиня принялась тихонько гладить ее по волосам.

– Плачь, плачь, сестра, – промолвила она. – Твои слезы – слезы Рахили. Бог посылает их душе человеческой в дни скорби и печали как утешение. А потом я расскажу тебе, как твоя мать вызвала меня к себе и что из этого вышло.

Она помолчала.

– Останься я дома в тот день – пряжу на челнок навивать либо ручную мельницу крутить, ничего бы не было, – начала она. – Ан нет, я возьми да с подругами в лес по грибы пойди. Набрали грибов – еле несем и уже совсем домой, на село собрались. Да у меня другое было ^{28 на уме: «Довольно грибы собирать, идем по малину», говорю. «А куда?» – «да на Черней. Там – самая крупная, самая сладкая». Но не за малиной меня на Черней тянуло, нет. С Чернея, с горы – чуть поииже сойдешь – все Цепино как на ладони. Это-то мне и нужно было. Я и прежде не раз уж ходила туда – смотреть. Зачем – сама не знаю. Сижу, сижу в кустах, бойницы по пальцам пересчитываю, жду, когда ворота откроются и оттуда кто-нибудь выйдет. А кто? Лукавый знал: он давно в душу мне вкрался. На других людей хотелось мне посмотреть – не на наших подневольных. Вот как да почему враг рода человеческого душой моей завладел. Иной раз мать твоя петь начнет, а то – борзые залают, соколы раскричатся перед кормежкой. Как услыхали подруги, что я на Черней их зову, ни одна не согласилась. «Ступай, мол, сама в пасть к волкам к цепинским, а мы здесь останемся». Так они и сделали, а я одна. на Черней пошла. Спустилась вниз по косогору до самой поляны, на которой башня стоит. Села на пень, стала ждать, когда ворота откроют. И вздумалось мне запеть. «Услышит боярыня и тоже запоет». Запела я – и знаешь ли, Елена?—лучше бы меня гром разразил. Вижу, выходит вдруг из ворот боярский слуга, глядит туда-сюда и ... прямо ко мне. Сама не знаю, как я на ноги встала, как пустилась бежать куда глаза глядят. А он за мной. «Стой, девушка, стой! кричит. Боярыня Десимира тебя зовет. Не бойся!» Слышу, он твою мать назвал, – остановилась. «А не врешь?» кричу. И узнала его. Дойчином звать, из Лывка, добрый человек. «Не вру, девушка! – отвечает, а сам еле дух переводит. – Видит бог, правда. Боярыня больна лежит, тебя зовет, чтоб ты ей попела, потешила ее!» Тут забыла я и свой страх и подруг своих. Пошла за Дойчином. Подошли мы к двери в горницу матери твоей, и шепнул он мне на ухо: «Пой да повеселей, поигривей песни выбирай. Сердце ей от мыслей от всяких облегчи». Отворил дверь и втолкнул меня в горницу. Вошла я и – прямо бух в ноги матери твоей, покойнице!}

Елена подняла лицо от покрова и поглядела на нее влажными от слез глазами.

– А мать моя что-нибудь сказала тебе? – с волнением спросила она.

– Только подняла я глаза на нее, она меня к себе подозвала. А сама вот этот вот самый покров золотою

иглой вышивает. «Откуда ты и как тебя звать? – ласково так спрашивает. – Это ты так хорошо пела в лесу? А мне споешь?» Ах, чего бы я теперь ни дала, лишь бы вернуть те слова мои. Молодая я была, глупая, одним духом все ей выложила: как я ее пенье слушала, как больше всего ради нее подруг своих оставила и на Черней пошла. Вдруг отложила она покров в сторону и в глаза мне заглянула так чудно да жалостно. «Больше ты не услышишь моего пения, девушка; все прошло. Было да сплыло». – «Что ты, госпожа? говорю. Зачем так говорить? Чего тебе не хватает? И богата ты и знатна; и муж твой за царской трапезой пирует, и молодая ты ...» А она головой покачала: «Да, да, все у меня есть: и сын у меня умный и добрый, служитель божий, и дитя малое имею... Ты еще не видала?... » Встала она с лавки пристенной и повела в другую комнату, рядом с ее горницей. Там спала ты, хорошенькая, как ангелочек...

– А потом? – чуть слышно прошептала Елена.

– Стала я твоей матери петь, боярышня, а она давай плакать: печальную ли, веселую запою, она все плачет. А потом говорит: «Ступай теперь к подругам, в село возвращайся, а завтра опять приходи. Знаешь, Евфро-сина, я на тебя как на младшую сестру смотрю, как на родную...» С тех пор так и пошло. Полюбила меня мать твоя, служила я ей, печаль ее разгоняла, дни и ночи с ней проводила, пока...

Монахиня опустила голову и через некоторое время тихим, глухим голосом продолжала:

– Отец твой скоро совсем переменился: в лес далеко перестал ходить, по селам больше не гонял отроков своих на барщину, а все дома сидел, и только я запою, сейчас :за каким-нибудь делом в горницу к матери твоей обязательно придет. Начал через Дойчина этого самого то деньги, то уборы мне посылать. Я все их возвращала. Одну только вещичку себе взяла, – господи, прости меня грешную! .. Тот перстень золотой, что ты Момчилу дала. Взяла его и тайно надевала, а при матери твоей за пазуху прятала. С того самого перстня, Елена, и грех мой пошел.

Она вздохнула.

– Заметила ли что мать твоя, перстень ли у меня увидала, когда я спала, не знаю... Она попрежнему ласкова и добра со мной была. Только утром как-то зовет меня к себе. «Придется нам с тобой расстаться, Евфро-сина, говорит. Твой отец хочет тебя замуж выдать. Собирайся, зайди ко мне проститься и ступай». Знаешь, что мне тогда в голову пришло, Елена? «Где боярин Петр? Он узнает, не отпустит!» А знала я, что его в тот день дома не было. Вот как завладел сердцем моим нечистый! Не хотелось мне, больно не хотелось опять на село перебираться. Простилась я с боярыней. Только из горницы вышла – глядь: Дойчин. «Ты куда, Евфросина?» спрашивает. «Отец домой меня зовет, говорю, хочет замуж выдать». – «Замуж? – удивился он. – А боярину про это известно?» – «Не знаю, Дойчин, – отвечаю ему. – Как вернется, передай ему от меня спасибо за доброту его». А он глядит на меня, усмехается: по глазам ли узнал, что не своей охотой иду, или кое о чем догадался? И вышло так, Елена, что через неделю я опять к боярыне вернулась. Деньгами ли отца моего соблазнил боярин или чем припугнул, ничего этого не знаю. А только как я второй раз в Цепинскую башню вошла, так душу свою обрекла на погибель. Твоя мать лежала совсем больная, еле голову могла поднять, а отец... отец твой, Елена...

Монахиня подняла лицо к собеседнице и заговорила громко:

– Не вини его, боярышня-сестрица, не кори его одного. Я первая во всем виновата. Не возьми я тогда перстня, боярин не осмелился бы. И возвращаться мне в башню не надо было. Взяла перстень от него, значит – на любовь согласна. И у кого же нынче перстень тот? У Сыбо, чьей снохой я должна была стать! Кому теперь стрела грудь пронзила!

Порывисто встав, она опустилась на колени перед иконостасом.

– Богородица-дева, матерь божия! – зашептала она, ломая руки. – Спаси его и помилуй, продли его дни! Каюсь тебе, пречистая, и вечно буду каяться коленопреклоненно! Не отнимай у него жизни, не обрывай пути его земного... За все мои прегрешения мне воздай, владычица небесная, – только его, смилуйся, пощади!. .

Голос ее замирал, тело дрожало как в лихорадке, лицо склонялось все ниже. В то самое мгновенье, когда лоб ее коснулся пола, в монастыре послышался удар колокола. Но монахиня как будто не слышала звона: она осталась в том же положении, сокрушенная, неподвижная.

Елена первая встала с постели, привела в порядок свою одежду и полураспущенные косы, потом дотронулась до плеча кающейся.

– Встань, Евфросина! – промолвила она. – Звонят к заутрене. Пойдем в церковь, помолимся вместе: ты за раненого, а я ... за отца.

Монахиня обернулась к ней, не вставая с колен. Лицо ее было бледно и строго.

– Погоди, —тихо сказала она. – Ты не дослушала до конца.

Положив еще несколько земных поклонов, она встала. Руки ее были попрежнему молитвенно сложены на груди. В голосе слышалось изнеможение.

– Боярышня Елена, ты сказала, что. .. твой отец поминал меня в молитвах своих. Это правда?

Елена кивнула:

– От него я впервые услыхала твое имя.

– Мое имя! – глухо повторила монахиня.

Подойдя вплотную к боярышне, она вдруг поклонилась ей.

– Теперь последнее, самое страшное, – прошептала она, глядя на нее угасшим взглядом. – С этого времени я ... я полюбила твоего отца, а матери твоей...

И монахиня поклонилась девушке в ноги.

– Ты стала желать ей смерти, Евфросина! – в ужасе воскликнула Елена.

– Да, да, я стала желать смерти боярыне Десимире. Смерти твоей матери, Елена, – простонала она, и плечи ее затряслись от рыданий. – Умом желала ей смерти, а сердцем молила бога о ее выздоровлении, о том, чтоб она встала с постели и выгнала меня вон из башни, нечестивую. Коли помнишь, с того времени пошло: плакала я, вздыхала, да все, все – и мысли и дела – от матери твоей таила, пока ребеночек не родился... Его скоро бог прибрал. Но тогда все наружу вышло: и мать твоя узнала и Момчил... Видела я, своими глазами видела, как он в башню пришел и на отца твоего кинулся. А через двое суток, слышу – бьют брата моего под крыльцом. Стала я плакать и молиться. Скажи я хоть слово матери твоей, что, мол, брат он мне, его не стали бы наказывать, отпустили бы. Да ничего я не сказала. Брата ли мало любила, боярина ли слишком сильно – сама не знаю! После того брат мой на третий день утром скрылся и хусаром стал, вместе с ^Сыбо да сыном его Стефаном, за которого меня выдать хотели. Скоро слух прошел: убили Стефана боярские люди. А о Момчиле и Сыбо ничего не было слышно. .. Теперь ты все знаешь, Елена, все я тебе сказала, – даже чего брату не говорила. Как на исповеди.

Тут опять послышался громкий и частый благовест, будто откуда-то сверху просыпалась целая связка серебряных колокольчиков.

Монахиня поглядела в узкое окошко.

– Светает, – промолвила она усталым голосом. – Пора к заутрене.

Потом набожно прибавила:

– Святая Ирина, помоги и спаси!

И опять повернулась к девушке.

– Ты меня простишь, боярышня Елена? Больше мне нечего сказать. Только еще одно: когда мать твоя померла – господь послал ей легкую смерть, – я в монастырь ушла грехи свои замаливать. Что ты так глядишь на меня? Или сказать что собираешься? Назови меня как хочешь, не бойся! Да, да! Но как ты устала! И накидки у тебя нету! Постой! На вот, надень этот плащ!

И монахиня заставила Елену надеть поверх пестро расшитого сарафана темнокоричневую верхнюю одежду.

В тот момент, когда она наклонилась, чтобы поправить складки, боярышня уронила ей голову на плечо. Обхватив девушку за талию, монахиня обняла ее как больного ребенка. Так они обе медленно пошли к двери, не говоря ни слова. Дойдя до порога, боярышня подняла голову.

– Сестра Евфросина,– тихо промолвила она,– я хочу пожертвовать покров, который вышила мама, твоей заступнице, святой Ирине. Мама на небесах порадуется. В этом монастыре я тебя встретила, тут узнала тебя, свою посестриму.

– Посестриму! —радостно воскликнула Евфросина.– Ты назвала меня посестримой, Елена? Мне – такая честь?

Она отерлй две слезы, смочившие ей ресницы. Потом подошла к постели, взяла покров.

– Бери, – сказала она. – Он твой. 5I его как икону

берегла; пусть будет, как ты решишь. Храни тебя святая Ирина! .

Они вышли из кельи с покровом в руках как раз й тот момент, когда в третий раз раздался громкий, призывный трезвон колоколов. Вместе с этим звоном их встретил гомон проснувшихся богомольцев, по случаю праздника вставших спозаранку и спешивших со всех сторон к старой часовенке, стоявшей посреди двора, под сенью темнозеленой сосны. Евфросина и Елена еще не дошли до лестницы, ведущей вниз, как навстречу им показалась группа монашек, предводимая монахиней постарше, с серебряным крестом на груди и длинным посохом в руке. Ее вела под руку молоденькая, конфузливая белолицая послушница.

– Мать Аглая, игуменья, – шепнула Евфросина Елене, останавливая ее за руку.

Они прижались к стене, уступая дорогу, а когда старая монахиня приблизилась, обе упали на колени и отвесили ей поклон. ,

– Встань, Ксения, и ты, боярышня! – промолвила игуменья, приветливо протягивая им свою пухлую белую руку для поцелуя.

Вблизи она производила впечатление не такой уж старой и дряхлой. Большие живые глаза ее глядели хитро, испытующе, а полное лицо казалось еще больше благодаря двойному подбородку, нависшему над серебряным крестом. Правый глаз ее был прикрыт бородавкой с длинными седыми волосами.

– Боярышня в гостях у тебя? – спросила игуменья Евфросину. – Добро пожаловать, сохрани ее святая Ирина! Откуда и чья?

Евфросина шепнула ей на ухо несколько слов.

Глаза игуменьи вдруг потемнели.

– Дочь великого прахтора Петра из Тырнова, говоришь? Господи боже мой, святая Ирина! Уж и не знаю, <ак принять-то тебя, вельможеству родителя твоего достойно, какие горницы тебе отвести. А то вон нынче где ночевать пришлось, бедненькой!

И она сердито поглядела на Ксению, стоявшую по-прежнему на коленях, наклонив голову.

– Встань, встань, боярышня! Будь как дома! – прибавила игуменья самым ласковым голосом и погладила Елену по голове.

Взгляд ее несколько раз остановился на златотканном покрове, который держала в руках боярышня, и она хотела еще что-то сказать, но в это время на лестнице внизу появилась толстая маленькая монахиня, красная, испуганная. Она еще издали махала руками и что-то кричала. На поясе у нее звенела большая связка ключей. За нею шел старый батрак.

Монахиня, тяжело дыша, поднялась на последнюю ступеньку и от усталости и волнения повалилась на землю.

– Хусары, хусары, матушка! – закричала она, еле переводя дух и ломая руки.

Потом принялась бессмысленно повторять:

– Мать пресвятая богородица! Святая Ирина!– Пресвятая богородица! Святая Ирина!

Услыхав эту новость, Евфросина поспешно поднялась на ноги и дрожащей рукой обняла Елену. Она страшно побледнела.

– Какие хусары? – воскликнула игуменья.

– Известно какие, матушк^ Разбойники и тати безбожные, – запричитала испуганная монашка. – Как те, что прошлый год обитель святого Пантелеймона в Черно-мене ограбили.

И она опять принялась ломать руки.

– День-то, день-то какой! Всей обители и святой покровительницы нашей посрамление!

– Ты не в себе, Серафима, – строго, сердито сказала игуменья. – Или тебя злые духи смущают. А ты что скажешь, Григорий? Ты – привратник у главных ворот и конюший монастырский. Тебе лучше известно, – обратилась она к старому батраку, который стоял, опустив глаза в землю.

– Правильно сказала сестра ключница, – неторопливо ответил он. – Хусары – и много их. Коли мы их добром не пустим, грозятся монастырь сжечь, а откроем ворота, – никакого, мол, зла нам не сделают.

– Ты тоже от страха, видно, голову потерял, – опять сердито закричала игуменья, поглядывая налево, откуда доносились топот и крики; лицо ее пошло черносиними пятнами. – Пустить их, так они дарохранительницу утащат, серебряные ризы с икон обдерут! Я еще с ума не сошла! Ворота на засов! Посмотрим, как они через стену перелезать будут. Да и бояре с отроками своими...

– – Вот они, матушка! – закричала вдруг сестра Серафима. Поспешно перекрестившись, она кинулась к игуменье и схватила полу ее одежды. – . -

В самом деле, раздался страшный треск, словно где-то обвалилась стена, и на наружном дворе послышался топот множества копыт, стук оружия. Игуменья громко вскрикнула и, закрыв лицо руками, забыв свой посох, побежала к себе в келью. Остальные монахини последовали за ней; позади всех бежала сестра Серафима, звеня тяжелыми ключами.

На галерее остались только Елена с Евфросиной. Они подошли, обнявшись, к перилам и поглядели во двор.

– Момчил! – шепнули они обе одновременно.

Действительно, в распахнутых настежь внутренних воротах показался Момчил верхом на усталом, взмыленном коне, а за ним хусары – кто на коне, кто пешком, ведя коня в поводу. Рядом с воеводой ехал Райка в своей чабанской бурке и о чем-то горячо толковал ему. Вместе с хусарами в ворота входили богомольцы-крестьяне, проведшие ночь у костров. Все громко разговаривали, что-то кричали, но ничего нельзя было разобрать. Весь двор, вплоть до самой часовни, быстро опустел. На галереях раздались торопливые шаги, громко захлопали двери келий. Нигде не было видно ни бояр, ни монахинь. Райко показал рукой на ту галерею, где стояли Елена и Евфро-сина. Момчил дернул повод коня, и усталое животное, повернув в сторону и громко цокая по плитам двора, так что из-под кованых копыт посыпались искры, приблизилось к самым перилам. Момчил поднял голову; лицо у него было темное, усталое.

– Здравствуй, сестра! – промолвил он, слегка улыбнувшись. – Давно не видались. Что поделываешь? Все богу молишься?

– Добро пожаловать, братец! – тихо ответила монахиня. – Молюсь богу за тебя и за Сыбо.

По лицу Момчила пробежала тень.

– Сыбо умер, – прошептал он. – Умер побратим мой, Евфросина.

Монахиня пошатнулась, готовая упасть, и на мгно-венье опустила глаза. .

– Я так и думала. Царство ему небесное! Сойди с коня, братец, – продолжала она, – и войди к нам. Я тебе должна кое-что сказать. Что-же ты не взглянешь на Елену? _Разве не _видишь боярышню?

Момчил 'нахмурился,

– Вижу, – глухо пр-омолвил он, только тут поглядев исподлобья на Елену. – Как тебе спалось в монасгырской келье, боярышня? – вдруг спросил он, и верхняя губа его насмешливо дрогнула.

Елена молча поглядела на него своими большими черными глазами.

– Что молчишь? Почему не отвечаешь? – воскликнул хусар, и рука его резко дернула поводья, а усталое лицо покраснело и глаза засверкали.

Вокруг Момчила стала собираться толпа любопытных крестьян, монастырских батраков, странников. Среди последних выделялся один еще не старый крестьянин с небольшими усами и жидкой бороденкой; он был в новом овчинном тулупе с красными и синими прошивками, без шапки. В то время как остальные старались пробраться поближе, чуть не коню под ноги, чтобы как можно больше услышать и увидеть, этот богомолец держался в стороне, хоть и на виду. Лицо его сияло кротостью и спокойствием. Глядел он все больше в землю, но время от времени взглядывал на Момчила, словно ожидая от воеводы какого-то знака. Когда Момчил возвысил голос, дернул коня и тот стал опять отходить в сторону, богомолец выступил немного вперед и промолвил:

– Побойся бога, юнак! Не обижай сироту! Разве ты не видишь, что она сама с собой борется?

Момчил кинул на него косой взгляд.

– Ступай в церковь – молись богу да подавай попу кадило. А в чужие дела не суйся, пономарь! – сердито сказал он.

– Богу я помолюсь от всего сердца. И за тебя тоже, – спокойно ответил богомолец. – Только не в обиду будь сказано, не пономарь я и не дьякон, а простой человек, богомолец. В Кроткого верую и славу его разглашаю по грешной земле. Аминь!

Он перекрестился, но как-то особенно: сначала малым крестом, потом большим, каким все крестятся, – наконец медленно осенил широким крестным знаменкм воздушное пространство и толпу, весь мир... И поклонился смиренно.

– Не гневайся, – поспешно прибавил странный богомолец, кинув взгляд на обеих женщин. – Нрав у тебя крутой, а сердце доброе. Золотое сердце, я знаю. Бедных пе угнетаешь, ни сирот и вдовиц. А она сирота. Зачем бранишь?

Момчил поглядел на него с удивлением.

– Отчего ты второй раз эту девушку сиротой называешь? У нее отец – боярин, жив-здоров. И брат есть.

Богомолец, пошевелив бровями, продолжал тем же ровным голосом:

– Все мы сироты отца небесного. Одна-одинешенька душа человеческая на свете этом, как птица-нырок в водах морских. Трепещет крыльями, чтоб к богу, к отцу своему взлететь, а не может. И так будет, пока Христос опять на землю не сойдет, чтобы плиту разбить с руко-писаньем Адамовым, которое сатана у себя держит. Тогда-то мир среди людей воцарится. Скоро, скоро, – не долго ждать.

Он остановился, чтобы перевести дух, поглядел на небо.

– А до этого времени не будь слугой сатанаиловым. Кровью за кровь не мсти. Все мы братья, – тихо промолвил он в заключение, остановив взгляд на Момчиле.

– Иди своей дорогой, богомолец, а меня в покое оставь. Прощай! – возразил Момчил беззлобно, но с замкнутым выражением лица.

– Все дороги к одному перекрестку ведут, а для душ человеческих перекресток – бог-отец,– назидательно произнес крестьянин. – Прощай, мы еще с тобой встретимся, коли живы будем. Не забывай раба божия Прохора. Аминь!

Он широко взмахнул довольно тяжелой сумкой, ловко вскинул ее себе на спину и пошел, постукивая кизиловой палочкой по плитам двора.

– Чего рты разинули, будто рыбы на мели? – заворчал чудной богомолец, нахмурившись. – Вы сюда ради святой Ирины собрались или для потехи? Идем, идем! Поклонимся святой, попросим ее – кому исцеления, кому мир душевный послать.

Запев слабым, но красивым голосом тропарь, он увлек большую часть богомольцев к маленькой монастырской церковке, откуда уже доносились пение и говор.