Текст книги "День последний"
Автор книги: Стоян Загорчинов
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 29 страниц)
столи
^лго^нимок
день
последний
notes
1
2
3
4
5
6
7
8
9
10
11
12
13
14
15
16
17
18
19
20
21
22
23
24
25
26
27
28
29
30
31
32
33
34
35
36
37
38
39
40
41
42
43
44
45
46
47
48
49
50
51
52
53
54
55
56
57
58
59
60
61
62
63
стоям&rO|*4HNOB
столи
^лго^нимок
день
++
последний
истерический ромли из жизи и XIV столетия
Перевод с болгарского
ГОСУДАРСТВЕННОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО
ХУДОЖЕСТВЕННОЙ ЛИТЕРАТУРЫ москвл 1955
Перевод Д. Г о р б о в а Послесловие С. Н и к и т и на
Переплет, титул и гравюры работы художника Л. Кравченко
Перевод сделан по третьему болгарскому изданию с изменениями, внесенными автором.
Дорогой памяти Костадина Чех• ларова – мудрого и вещего сердцем – посвящается эта книга
ПРЕДИСЛОВИЕ R ПЕРВОМУ ИЗДАНИЮ
В романе «День последний» отражена эпоха царя Иоанна-Александра до битвы при Димотике ( 1352) и переправы турок через Великий брод, то есть Дарданеллы ( 1354). Этот отрезок времени в известном смысле является последним днем нашей свободной жизни, прерванной наступлением турецкого рабства: после указанных событий появляются первые вечерние тени, и буря, до тех пор лишь предугадываемая и предчувствуемая, разражается над Балканами со страшной силой. Заглавие романа имеет характер– не только символический, но отчасти и вполне реальный: оно говорит о конце, о гибели, еще не наступившей, но уже предопределенной, подготовленной законами природы и истории.
Все это бурное, но' забытое прошлое я постарался воскресить в своей книге. Все лица, упомянутые в византийских хрониках или наших летописях, заняли свое место. Души людей, давно истлевших в могиле, и дух эпохи, имеющей теперь лишь историческое значение, ожили в мертвых знаках. Время было' суровое – и я его не приукрашивал; ничтожество и эгоизм правящих верхов представил не смягченными, не возвеличенными из уважения к титулам, которые выдвинули этих людей на авансцену истории. Я старался создать национальный исторический роман без ненужного воинствующего' национализма. Страдания народа накануне рабства, его творческий труд, семена, им посеянные, но не давшие плода, все это, я убежден, нашло здесь верное отображе-ние.
Место действия романа – вся Болгария. Я считал, что будет правильней выйти из стен Царевца 1 и Трапе-зицы не только ввиду свойственной тому времени и характерной для него раздробленности. В дебрях вековых лесов, под соломенными крышами хижин, в боярских вотчинах и прониях, в темных кельях монастырей и скитов ведут неведомое или полуисторическое существование разбойники-хусары, отроки и парики, молчальники-исихасты, богомилы и странники по святым местам. Дух времени выразился в этих людях ярче и красноречивей, чем во всяких прахторах, примикюрах, протовестиариях и дуксах тырновского двора. Их души были средоточием предчувствий будущего; все они в равной степени и с одинаковой верой ждали чего-то такого, что наступит, неизбежно должно наступить – и все изменит в этом мире. Православные и еретики, мирные крестьяне и суровые хусары живут мыслью о боге, воздающем каждому по заслугам, носителе истины и правды; именно через это открывается им смысл всей тогдашней жизни и ее внутреннее значение. Центр тяжести переместился в низы. Хотя в Тырнове с прежним блеском властвует царь и средневековые связи все крепче привязывают людей к самодержцу, окружающим его великим боярам и соборной православной церкви, внизу, совершенно независимо от них, идет упорная тайная работа: там мечтают об установлении единства и согласия в государстве, о внутреннем мире в стране, об установлении единства и согласия между балканскими народами для отражения наступающих с юга агарян-турок. И получается, что не те, кто держит бразды правления, а неизвестные, лишенные власти – первые указывают путь спасения.
Конечно, я подчеркнул отдельные стремления, придал крылья желаниям и мечтам; историчеокие данные служили мне скорей вехами, чем шорами; датировка некоторых фактов изменена; второстепенные события, происходившие в разное время и в разных местах, сближены во времени и пространстве. Но в общем эпоха и события, люди и предметы показаны в своем подлинном виде, насколько мы можем представить его себе спустя шесть веков. Тем, кто ищет в историческом романе одной архео-
1 Объяснение незнакомых слоо и названий дается под строкой соответствующих местах текста романа, а также в послесловИИ.
б
логии, популярного комментария к учебнику истории или сплошного патриотического дифирамба, эта книга придеТСя, быть может, не по вкусу. Не скро^ нго нередко я стремился как раз к обратному: старался мжодат в°з-можно уменьшить так называемую «прибавочную стои-мостъ» исторического романа, создавая прежде всего одуШевленные образы живых людей, – таки^ которые с небольшими изменениями могли бы жить и среди нас в НаШи дНи. Думаю, что этим я не погрешш ни против исторической правды, ни против вечной правды жизни, ВЧера и сегодня одинаковой, равно простой и мн°го-ликой.
Я старался придать языку романа оттенок старины, п0льзуясь – умеренно и не в качестве внешних сгатасга-ческих украшений – малоизвестными словами и °б°ро-тами. Мне кажется, для внимательного читателя они будут понятны; поэтому я не приложил к своей книге Словаря. Воспроизвожу я и старинное произношение некоторых нарицательных и собственных имен, а такжс грамматические формы, ныне ставшие редкими.
Рождество 1931 г.
ЧАСТЬ
« ... Или парики и отроки. или какие-нибудь люди...»
Оряховская царская грамота
1. КОСТЕР В ЛЕСУ
На седьмом году своего царствования, после битвы близ крепости Руссокастро, царь Иоанн-Александр, как было договорено заранее, устроил в конце весны, вместе с императором Андроником, пышную свадьбу.
Целую неделю на берегах Тунджи возле СМ,рина шло царское пированье, с весельем и роскошью, давно не виданными ни у болгар, ни у византийцев. Как будто лившееся рекой вино смыло всю вражду и память о нанесенных ранах; в песнях, которыми обменивались обе стороны, звучали лишь радость и довольство. А только умолкали песни, тотчас начинались конские ристания, метанье копий или, по болгарскому почину, борьба нарочно доставленных владельцами-боярами из самого Загорья дородных отроков-горцев с сухими и жилистыми, как воловий ремень, греческими рыбаками. Как ни огромно было количество гостей, еще больше народу собралось без всякого приглашения – поглядеть да послушать, чтоб потом было что передавать из рода в род о двух царях, облобызавшихся в Георгиев день, после венчания красивых и разодетых, как куклы, новобрачных: десятилетней дочери Андроника Марии и царского сына – молодого Михаила-Асеня. Будь воля неуемных бояр и владетелей, кто знает, сколько продолжалось бы празднество; но на девятый день утром императорские конюхи вывели оседланного Андроникова жеребца, и сам император, со слезами обняв дочь, отправляемую к варварам, подал знак разъезжаться. Так как из шатра болгарского царя никто не вышел, император тронулся в путь, не
прощаясь с Иоанном-Александром, до которого в сущности ему не было никакого дела.
На другой день чуть свет, после длинного молебствия, с великим шумом, в сопровождении множества знатных византийцев, двинулись в Тырново новобрачные; впереди в дубовых сундуках с поднятыми крышками, напоказ всей огромной толпе, следовало приданое Марии. Только когда башни Одрина скрылись за излучинами Тунджи и лес стал гуще, царский протовестиарий 1 Раксин запер сундуки и торжественно вручил золотые ключи от них, – так, чтоб все видели, – новобрачной; она, не зная, что с ними делать, отдала их своему супругу; а молодой князь вернул их Раксину.
Вечером того же дня на другом краю леса, в который вступил царский свадебный поезд, в стороне, высоко над истоптанной конскими копытами широкой дорогой, пылал костер. Он был разведен на отлогой поляне, окруженной не особенно густыми, но высокими и прямымщ как свечки, березами да пышно разросшимся папоротником. У верхнего края поляны лес совсем поредел, так что была видна голая вершина горы. Дальше вверх бежала, извиваясь, едва приметная глазу тропинка; она вела к беспорядочной груде камней, которую в вечерних сумерках можно было принять за развалины башни. Несмотря на высоту пламени и жар, опалявший листья соседних деревьев, вокруг костра не было видно людей. Он горел один в тихой синеве весенней ночи, напоминая яркий цветок, возникший из недр тучной, влажной земли. Время от времени к треску выскакивающих из огня головней присоединялось доносящееся откуда-то снизу, издали громкое кваканье лягушек.
Вдруг в глубине леса крикнула какая-то птица, за ней – другая, третья, и целая стая поднялась в воздух, раздирая его своими отрывистыми, тревожными воплями. Когда они были уже далеко и в лесу опять стало тихо, на вершине холма появился старый монах. Он начал медленно, осторожно спускаться по тропинке, опираясь на посох с раздвоенной рукояткой; но в то же время что-то, видимо, заставляло его убыстрять свои шажки, в которых наряду с детской слабостью были заметны настойчивость и упорство. Он поминутно останавливался, то ли чтобы перевести дух, то ли к чему-то прислушиваясь. В нем чувствовалась какая-то' настороженность, несмотря на кроткое мерцание звезд и веселое сияние огня, чье ласковое тепло, видимо, не привлекало его внимания. Пламя, лизнув языком сухую ветку, ярко осветило лицо монаха – злое, сухое, бескровное. Подойдя к костру, старик поднял левую руку и прикрыл глаза ладонью от сильного блеска пламени. Опершись на посох, он смотрел теперь в ту сторону, куда улетели испуганные птицы. Его тень плясала позади него, длинная, изломанная между белыми березами.
Но недолго стоял старый монах на одном месте. Как раз в том направлении, куда был устремлен его взгляд, лес вдруг зашумел; несколько' летучих мышей, вырвавшись из мрака, бесшумно прочертили красное небо над огнем. Ясно послышались чьи-то шаги, приближающиеся к поляне, – не то человеческие, не то каких-то крупных животных: затрещали сухие ветви, зашуршала гнилая листва. Старик опустил руку, подобрал полы длинной рясы и поспешно, насколько позволяли старые ноги, пошел вверх по той же узкой извилистой тропинке, кидая быстрые взгляды назад, когда какое-нибудь дерево' скрывало его высокую сгорбленную фигуру. Не успел он удалиться, как на поляну высыпал отряд в десять высоких здоровых молодцов, еле волочивших ноги от усталости.
Только на одном была истрепанная ряса послушника, на остальных же – полукрестьянская, полугородская одежда, то слишком тесная, то слишком короткая для этих широкоплечих великанов. За спиной у них висели полные стрел колчаны; двое были опоясаны большими мечами, а один, высокий, длинный, как жердь, не имел другого оружия, кроме толстой дубины с железным шаром на конце. Подойдя к костру, последний кинул свою мохнатую баранью шапку на землю. Над потной головой его поднялся пар. Выше бровей, протянувшись поперек всего лба, открылся огромный шрам от рубленой раны. Гигант с такой силой ткнул железным наконечником дубины в груду головней, что пылающие угли, сыпля искрами, покатились во все стороны.
– Вот это костер! – сказал он, устало опускаясь на поваленное дерево. – С Погледца видно. Пусть славно живется тому, кто его разводил.
– Где лам падка, там и поп, – проворчал другой, скидывая с плеч сумку, из которой торчал пестрый хвост глухаря; при этом блестящие иссиня-черные перья заиграли при свете костра, как перламутровые.
– Не радует меня этот костер, братцы, – продолжал он. – Видно, найдется нам работа сегодня ночью. Зря таких костров не разводят. Поглядите, сколько жару! Целого кабана изжарить можно.
Он сплюнул в огонь.
– Как? Что? Сегодня ночью? – послышались полные досады грубые и хриплые голоса.
Усталые люди валились прямо на землю, поспешно' снимая колчаны и луки. Но больше всех возмутился великан с рыжеватой бородой, покрывавшей лицо его, словно лес вершину горы. Сняв шапку и отерев тылом руки свой потный лоб, он промолвил:
– Ни шагу отсюда не сделаем, хоть режьте. Правда, братцы?
В ответ снова послышался ропот, но уже более слабый и менее дружный, так как большинство было занято' извлечением из своих сумок дичи: большого зайца, еще живого, с перебитыми ногами, либо черепахи, старающейся уползти в густую траву... Только один сказал резко:
– Верно. Далась нам эта проклятая Парория! Измучились – а толку никакого.
В это время к костру подошел последний из пришедших. Расставив ноги, он оперся подбородком на длинную суковатую палку, увешанную разными подвесками и мелкими монистам и. Хотя крепкий и широкоплечий, он один был низкого роста и до того безбродый, что производил впечатление совсем молодого пария. В маленьких глазках его, прищуренных от жара и дыма, таилась глубокая печаль; из-под сдвинутой назад большой меховой шапки свободно падали на лоб грубые, как пенька, свалявшиеся волосы. Одет он был в поношенную красную безрукавку с пуговицами, какие носили в то время царские сокольничие. Из-за пазухи у него торчала длинная дудка, похожая на пастушью свирель. Он как будто не слышал того, что сказал товарищ, и не видел, как остальные, ощипав и освежевав дичину, принялись жарить ее. Запахло мясом и кровью.
– Сыбо! Эй, Сыбо! – крикнул кто-то.
Приземистый лениво зашевелился, поднял голову.
– Кто зовет? – спрсил он, озираясь по сторонам.
С той стороны костра, сквозь дым, распространяемый куском подгорающего мяса, ему махал рукой великан с рассеченной бровью. Огонь стал ослабевать, но от жара лица у всех были красные.
– Пойди сюда! – крикнул великан повелительно.
Сыбо медленно обошел вокруг костра, отстраняя палкой далеко выкатившиеся угли. Потом, остановившись в нескольких шагах от того, кто позвал, сердито промолвил:
– Что ты орешь, как оглашенный? Или я твой отрок, а ты мой боярин? Эх, Батул, когда мы с тобой на виселице вверх ногами повиснем, как разбойникам полагается, вепрь, и волк, и всякая тварь обнюхивать и осквернять нас станет. Да я-то буду сверху смотреть, грехи свои замаливая, а вот тебе плохо придется! Ты длинный: будешь, как голодный пес, землю лизать.
– Садись, – ответил Батул уже мягче. – Ешь и пей! Виселица еще далеко.
И разбойник с рассеченной бровью лежа протянул флягу товарищу.
Сыбо присосался к ней. Потом, осушив ее всю, кинул вокруг мрачный взгляд, словно ища кого-то.
– Где послушник Лука? Позовете его! Пусть и он будет тут.
– В малиннике валяется, – сказал один разбойник, вытирая волосатой рукой сальные губы. Потом крикнул: – Эй, Лука, вставай, а то головней запущу!
И он в самом деле протянул было руку к дымившемуся у его ног обгорелому суку.
– Не кидай полена, Халахойда, – возразил Батул.– Коли он спит, ты ему голову размозжишь, как орех. Да вот он уж подымается.
Сквозь синий дым из-за куста показалась лохматая голова.
– Вставай, барсук! – приказал Батул.
– Зачем?
– Огрей его поленом, Халахойда!
Лохматый еще помедлил, но, увидя, что тот, кого назвали Халахойдой, готовится исполнить приказание, проворно вскочил на ноги, отряхивая свою старую рясу от листьев и репья. Глаза его глядели недружелюбно из-под нависших бровей.
– Я сводил вас в Парорию, и оставьте меня в покое, – сказал он со злостью.
– Водил в Парорию, в эту чертову дыру, да что мы там нашли? – проворчал кто-то.
– Пошли в рубашке, вернулись голы, – мрачно прибавил другой.
Но рыжебородый опять перекричал всех:
– Это сообщник ихний, братцы. Ведь он с ними жил, перед тем как здесь с Амирали поселиться!
Разбойники повскакали с мест и с дикими, злобными криками, сжав кулаки, окружили послушника. Только Батул и Халахойда остались лежать у костра, не вмешиваясь в общую свару; показывая острые белые зубы, они то подуськивали товарищей, то бросали какое-нибудь замечание в защиту окруженного со всех сторон послушника.
Только Сыбо словно забыл о Луке; он сидел на поваленном дереве, время от времени покачивая склоненной на грудь головой. Седые свалявшиеся волосы его как-то сиротливо белели над сутулыми плечами и сухой стариковской шеей со вздутыми жилами. Казалось, годы отяготели над ним, и вместе с ними над душой его отяготела какая-то тревожная, но в то же время благотворная мысль.
Вдруг над лесом послышался отдаленный волнообразный шум; долгий вздох пробежал по вершинам деревьев; их ветви и темные, погруженные в. полудрему листья затрепетали. В воздухе запахло зеленью и деревом, несколько молодых веток упали в костер и, скорчившись, будто живые, быстро прогорели синим огнем. Потом вздох затих, так же быстро и незаметно, как возник, и в лесу снова воцарилось сонное молчание.
Этот вздох словно пробудил старого разбойника; он встал и, покачиваясь, принялся что-то искать у себя за пазухой, причем дважды поднял глаза кверху. На небе, будто рассыпанные по темному одеялу мелкие печеные кукурузные зерна, белели звезды.
Растолкав товарищей, Сыбо подошел к побледневшему послушнику и встал между ним и разбойниками. Поглядел на бледное, но дерзкое лицо Луки.
– Оставьте его! – промолвил старый хусар 2 и, не глядя на дружину, махнул рукой.
Потом, словно торопясь закончить какое-то уже начатое дело, медленно, торжественно, но слегка запинаясь, обратился к послушнику со словами:
– Лука! Ты – грамотей и знаешь побольше нашего. Всякое там читал, что в Писании сказано. Так вот, скажи мне по совести: не знаешь ли ты такой книги, где о грехах человеческих сказано? А? Приходилось тебе читать такую?
Не изменяя враждебного выражения лица, глядя на Сыбо тем же упорным и дерзким взглядом, каким раньше глядел на остальных разбойников, послушник пробормотал:
– Оставь меня в покое!
Но Сыбо подошел к нему вплотную и, схватив его за полу рясы, продолжал с тем же напряженным вниманием, словно боясь что-нибудь забыть или упустить:
– Нет, не надо так. Коли я тебя спрашиваю, значит душа моя знать хочет. Поговори со мной, поучи меня!
– Я сам темный. Ступай к Амирали: он больше меня знает.
– К Амирали? К этому злому старику? Нет, братец Лука. Да и что я пойму у него? Ведь он два слова по-болгарски скажет, а десять по-гречески.
– Ну так в Парорию к Григорию.
И злобно, насмешливо добавил:
– Пойди, пойди туда. То монахам животы углями прижигал, денег требовал, а теперь, что такое грех, спрашиваешь? Ты такой же тать и нечестивец, как все они.
Между разбойниками, слушавшими разговор Сыбо с монахом разинув рот, послышался глухой ропот, а Батуд крикнул:
– Молчи, церковное помело, а не то Халахойда со Стратимиром сейчас тебя вздернут... Шевелись, Халахойда! Выбери-ка покрепче сук для этого красавца, Стра-тимир!
Названные в самом деле встали и подошли к той группе, где находились Лука и Сыбо. Стратимир даже протянул руку к одной толстой березе.
Сыбо, словно не слыша этих речей, каким-то смешным хриплым голосом закричал, размахивая руками:
– Исповедаться хочу, братья! Покаяться! Грех на душе у меня. И правда это: нечестивцы мы, тати ночные. Что на пария напали? Он правильно говорит!
Порывисто наклонившись над старым разбойником, Лука поглядел на него удивленно, с недоверчивой улыбкой.
– Ты пьян, – прошептал он.
Вдруг Сыбо, задрожав, тяжелым мешком упал на колени – не перед Лукой или Стратимиром, а перед каким-то далеким, невидимым призраком. Голосом все более тонким и хриплым. как будто не имея сил выразить все, что было у него на сердце, он воскликнул:
– Обидели мы старца, братья, Григория этого самого! Нарочно подослал нас проклятый Амирали мучить его, ограбить. Просветил меня старый человек, и я ...
Но разбойник с рассеченной бровью не дал ему докончить; он накинулся на него и стал трясти его за плечи, свирепо крича:
– А-а, Григорий, Григорий? Где ты его видел? Где нашел? Куда деньги девал, которые у него отнял? Значит, ты и нас обманул, старый пес!
– Тоже верно, братья, – задыхаясь, пролепетал Сыбо, став на колени перед Батулом. – И про это скажу. И все, что взял, вам отдам. Отпусти меня, Батул: я всю подноготную расскажу, – все, все ...
Он перевел дух, потом, не вставая, продолжал, смиренно кланяясь всем разбойникам по очереди, но особенно усердно в ту сторону, где как-будто стоял незримый свидетель:
– Простите меня, братья. Грех алчности и сребролюбия попутал: обманул я вас. Помните, что я оказал, когда мы к речному затону возле скита подходили?
– Помним! Как не помнить, – послышались голоса. – Ты говорил: надо плотину разобрать и воду спустить; а она монастырский скот унесет...
– Правильно, Славота,—сокрушенно вздохнул Сыбо, глядя в землю.
– Сделали мы это, – подхватил другой, – и принялись рыбу ловить. Прямо так, руками. Вдруг из шалаша у плотины выходит монах и стал нас просить...
– А дальше что было? Говори, сынок...
– Дальше-то? Ну, хоть он еще сильней и крепче нас был, мы его побили и связалИ! и ты с него рясу снял и оделся монахом, чтоб в монастырь незаметно войти.
– Так, так. Теперь постой. Дальше я скажу все как есть, – так же сокрушенно перебил Сыбо.
Но Батул опять закричал:
– Провел нас, старая лисица!
Громко, словно боясь, что его перекричат, Сыбо начал:
– Ох, братья, пробрался я тогда в монастырь, и никто меня не узнал, не всполошился. Вхожу в одну келью, говорю: «Помоги вам Иисус и пресвятая богородица», а вместо креста меч показываю, под рясой спрятанный. И монахи стали мне все отдавать, что у них только было. Ну, я взял немного. Перед уходом говорю им: «Мне, мол, довольно, хвала святым бессребренникам. А вот товарищи мои придут, душу у вас вынут. Бегите в лес!»
– Ах ты, ржавое копье! Так вот отчего, когда мы пришли, в монастыре никого не было и нам ни бодки 3 не досталось? – зашумели разбойники, накинувшись с бранью и криками на Сыбо.
А Халахойда и Славота принялись теребить его и шарить у него за пазухой, ища денег.
Сыбо закричал благим матом, не давая Халахойде вытащить оттуда какой-то предмет. Силач даже поволочил старика за собой, но тот не уступал, вцепившись ему в руки.
– Оставь меня! —кричал он не своим голосом. – Все отдам, только это оставь. Мне его старец дал, сам отец Григорий, когда я в пещеру вошел, где он скрывается.
Но разбойники загнули ему руки за спину, и хотя жилистый старик повалился ничком на землю и стал кусаться и лягаться, Халахойда в конце концов вырвал у него таинственный предмет и поднял его высоко. Над раскрасневшимися от борьбы лицами вознеслось маленькое распятие черного дерева.
– Крест! – удивленно воскликнули все.
– Крест. Чтоб вам на кресте помереть, без креста в могилу лечь! —воскликнул Сыбо, вскакивая на ноги в разорванной одежде, с окровавленным лицом.
Он так быстро и неожиданно кинулся на разбойников, что скоро крест оказался опять в его руках. Впрочем, никто как будто особенно не заинтересовался этой простой, ненужной вещью. Разбойники отступили.
– Крест оставь себе, а нам подай деньги монастырские, – объявил Батул. – Живо!
Сыбо поспешно, заботливо спрятал распятие за пазуху и, не сводя глаз с разбойников, отступил на несколько шагов – к одному дереву. Выражение лица у него было теперь прежнее: полупечальное, полунасмешливое. Застегнув несколько пуговиц на своей красной безрукавке и поправив свирель, он промолвил устало:
– Дайте мне пить!
– Деньги где? – грубо повторил Батул.
– Сейчас скажу, Рваная бровь! Сперва пить дайте: я пить хочу! Хоть два глотка.
– Вина просишь, а от товарищей ихнюю долю прячешь, – укоризненно промолвил рыжебородый.
– Верно. Последнее это дело – товарищей обманывать, – поддержали остальные. – А еще крест носишь на груди!
– Ношу, братцы, и буду носить до могилы. И в грехе своем раскаиваюсь, – твердо, серьезно ответил Сыбо. – Деньги верну вам, чтобы корыстью и сребролюбием не грешить больше. Отец Григорий говорит: «Сребролюбие – огонь адский и тьма кромешная, червь для души, хуже татарина». Хочу я душу свою спасти.
Он вздохнул.
Костер погас. Слабые отблески от покрытых пеплом углей играли на лицах ху'саров и ветвях ближайших деревьев.
Вдруг Сыбо поднял голову.
– Деньги я отдам. Вот они, – тихо промолвил он, наклонился и, размотав на левой ноге онучу, достал продолговатый сверток. – Нате, разделите поровну, а мне ничего не надо. Добра от них не увидите: кого стрела, царскими людьми посланная, в спину уязвит, кого змея сонного ужалит. Божьи люди – пустынники эти святые...
– Ну, это еще либо будет, либо нет, бабушка надвое сказала, – засмеялся Халахойда. – А денежки всегда денежками останутся. Вот они! Все как есть – пиастры серебряные.
И косматый разбойник поднес к свету деньги, вынутые Батулом из свертка, пока еще Сыбо говорил.
Остальные весело засмеялись, предвкушая дележ.
– Выходит, и ты божьим человеком теперь станешь? – язвительно заметил один.
– Прощусь я с вами, товарищи, – наклонив голову, промолвил Сыбо. – Пути наши в разные стороны разбегаются. Нагрешили мы вместе немало, тяжко обременили души свои. Как уйду от вас, буду и свои и ваши грехи замаливать. Вот небо, – он показал на темный звездный небосвод, – и вот земля, две матери наши. Им все видно, ничего от них не утаится. А ветер, между ними веющий, на все четыре стороны света нечестивые мысли и дела наши разнес. Слышите, что он шепчет, рассказывает?
Сыбо умолк, протянув руку вперед, как бы требуя молчания. И, словно подчиняясь его воле, лес опять глухо и грозно зашумел, закачались и зашелестели близкие деревья, и вокруг повеяло весенней ночью, прохладной сыростью, сладким, нежащим теплом – дыханьем пробужденной земли.
Разбойники прислушались, качая головой; им, видимо, взгрустнулось.
– Оставайся с нами, – мягко промолвил самый младший, Славота. – Что было не так, то исправлено, деньги поделены, и мы заживем по-хорошему, как прежде.
И он взглянул на Батула, хмуро смотревшего прямо перед собой.
– Оставайся, оставайся, – подхватили остальные.
– Нет, нет, я уйду, – возразил после короткого молчания Сыбо, и голос его задрожал, слабея. – Пойду к старцу Григорию в Парорию. Сердцем он моим завладел, всю мою боль узнал, все, все рассмотрел, как на ладони. Вошел я к нему в пещеру и меч ему свой показал, а он не то что не испугался, а глядит, глядит на меня и кротко спрашивает, как меня звать, кто я такой, откуда. И говорит мне: «Доселе ты звался Сыбо, а отныне будешь зваться Савватием, Саввой, что значит «печальный». Печален ты был, одинока была душа твоя, оттого и грешил много. Покайся и приходи к нам!» И потом крест мне дал, – сам дал, чтоб я помнил о нем. Ну просто согрел мне душу человек. Я пойду. Прощайте, братцы!
И старый хусар уже приготовился идти: затянул пояс, поднял с земли шапку и надвинул ее себе на лоб, взял крепко палку в руки.
– Прощайте! – повторил он, но на минутку остановился и просительно, смиренно прошептал: – Мне попить бы. ..
Славота взял флягу и поглядел на Батула.
Тот махнул рукой:
– Дай ему!
Сыбо протянул левую руку к фляге, а правой перекрестился:
– За ваше здоровье! На прощанье!
Но прежде чем он успел поднести сосуд к губам, в лесу' затрещал валежник, залаяли собаки, и на нижнем конце поляны появилась небольшая группа всадников. Впереди ехали двое. Они так быстро подскакали к костру, что разбойники не успели опомниться, как те резко осадили коней прямо возле них. Костер осветил всклокоченные потные челки животных, в чьих испуганных, косящихся глазах загорелись красные огоньки. Вороной наступил на угли и с гневным фырканьем отпрянул, чуть не скинув всадника. Тот проворно соскочил на землю, выхватил флягу с вином из рук Сыбо и, поднеся ее к своему рту, воскликнул:
– За твое здоровье, Сыбо! Будь здоров, медвежатник! Тебя-то нам и надо!
2. ХУСАРЫ
Убедясь, что ото свои, разбойники окружили прибывших и завели с ними шумную, веселую беседу, сопровождаемую взаимным погчеваньем из всех наличных жбанчиков и фляг. Кто-то подбросил в угасающий огонь хворосту, и высоко взметнувшийся яркий сноп пламени осветил пеструю толпу людей и животных, собравшихся на маленькой полянке в березовом лесу. Батул подошел к гостю, который, беседуя с Сыбо', выпил вино и кинул пустую флягу на землю.
– Здравствуй, Райко, – сказал Батул. – С чем приехали?
Тот, кого звали Райко, не спешил с ответом. Сняв с головы большую баранью шапку, он долго тер ею свои огромные толстые усы. Все у него было большое, крепкое, словно состоящее из утесов и буковых стволов, как будто его породила сама гора. Но в то же время что-то робкое, детское таилось в черных глазах его, которые, жмурясь от огня, глядели то на Сыбо, то на Батула – насмешливо, когда останавливались на первом, рассеянно, когда скользили по второму.
– Я так и думал, что вы приедете, – тихо и с некоторой досадой промолвил Батул. – Еще издалека, как увидел огонь, говорю ...
Не докончив, он протянул руку и схватил коня Райко за поводья, украшенные подвесками и медными бляхами. В глазах его появился завистливый блеск.
– Богатырский конь! Где ты его взял? – глухо спросил он и хотел было почесать лоб животного.
Конь резко отдернул голову.
– Эх, где взял... – звучным, низким голосом, усмехнувшись, ответил Райко и похлопал коня по шее. – Только раз ведь живешь на свете. И тот не юнак, кто обо всякой ерунде думает.
И, подмигнув Батулу, повернулся к Сыбо. Тот стоял попрежнему, готовый тронуться в путь, закрыв глаза, опираясь на палку, как чабан на свой посох.
– О чем задумался, старина? Или сердишься, что я вино твое выпил? А оно кислое; вы его в козьих мехах держите, – прибавил Райко.
Потом наклонился и таинственно прошептал:
– Я за вами приехал. Сегодня ночью работа будет. Собирайтесь! Затем и костер развести присылал.
Сыбо открыл один глаз и хмуро произнес:
– Я не поеду.
– Это почему?
– Почему? Мое дело, – неохотно ответил он.
– В монастырь хочет уйти, душу свою спасать, –язвительно пояснил Батул.
Райко поглядел-поглядел на того, на другого и вдруг весь затрясся от хохота, ударяя себя по бедрам огромными руками.
– Мо-нах, мо-нах! – насмешливо воскликнул он. Потом замурлыкал себе под нос:
Юнак винцо попивает,
А монах-то церковь подметает...
Вдруг он перестал петь и удивленно уставился на Луку:
– Это кто ж такой?
И не дожидаясь ответа, прибавил:
– Мы вам тоже одного черноризца привезли. Сца-й'али по дороге, а вы подержите у себя, пока с делом не покончим. А то коли царские люди его поймают, он им хорошим языком будет. Эй, Трохан! – зычно крикнул он в сторону своих. – Куда девались Едрей и Хрельо с монахом этим? Опились, что ли, собачьи дети, или спать легли, как красные девицы? Ежели попика упустят, я им вот этим мечом уши поотрубаю – ребятишкам на потеху.
И Райко угрожающе взялся за рукоять необычайно длинного меча, которым был подпоясан. Однако видно было, что он не только не станет рубить ушей своим загулявшим соратникам, но даже плетью их не огреет, а хочет только покричать да пошуметь. Он был из тех людей, которые страшней, когда у них связан язык, чем когда развязаны руки.
