Текст книги "День последний"

Автор книги: Стоян Загорчинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 29 страниц)

– Дымом пахнет. Село близко, – сказал один, зевая.

– Село либо цыганский табор. А может, и углежоги. Костры жгут. Я встречал здесь.

– Как же это? Углежоги в заповеднике? – удивился молодой парень, видимо еще не бывавший в этих местах. Лицо его в полумраке казалось слишком белым и нежным, почти девичьим, да и говорил он тонким голосом, застенчиво.

– Эх, Моско, сразу видно, что ты – новичок! Да по нынешним временам тут каждый сам себе царь. От самого приморья вверх до Большого рва и до самой Ма-рицы – все как есть наше. Хусары да углежоги здесь хозяева. Птичка ли пролетит, царь ли проедет – каждый нам дань плати.

– А говорят, будто здесь царь охотится. И еще – будто царская свадьба проехать должна, – робко заметил молодой разбойник по имени Моско.

Другой тихо свистнул сквозь зубы и, помолчав, отрезал:

– У царя только и работы – на охоту ходить да свадьбы играть. А у нас есть дела поважней.

И, махнув рукой, замолчал.

В это время на верхнем краю поляны раздвинулись кусты, и оттуда вышел старый одноглазый разбойник.

– Тихо! – прошептал он, приложив палец к губам.– Выше на горе, отсюда камнем докинуть, царский путь проходит. Воевода Момчил языка достать велел. Кто-нибудь да пройдет непременно: из царской ли охоты сокольники заблудившиеся, либо царский скороход. Слушай, Нистор! И ты, Пройо! И ты, и ты! Райко приказал вам на гору подняться, но без коней. Коли один-двое пройдут, живьем берите, коли много – не высовывайтесь. А Райка и мы все вон по той тропинке к углежогам пойдем, на поляну возле Змеевых зубов. Ступайте!

Названные, передав поводья товарищам, скрылись в кустах. Последним шел юный Моско.

– А вы – за мной, за мной! – скомандовал одноглазый, когда они исчезли из виду, но кусты еще качались и слышался треск сучьев.

И он первый двинулся вперед по узкой тропинке, вонзавшейся в лес наподобие тонкой иглы.

Вскоре лес опять поредел, и разбойники выехали на круглую поляну. По краям ее виднелись обгорелые пни, сучья и свежая щепа. В верхней части поляны, куда направился одноглазый, среди каких-то темных, частью низких, частью более высоких холмиков, похожих на стволы поваленных деревьев, горел костер. На стволах сидели два углежога с испачканными лицами, одетые в лохмотья, Райка, Сыбо, косматый Халахойда и Батул. В стороне были сложены дрова, а возле деревьев находился загон, огороженный плетнем, где спало маленькое овечье стадо. Огромный пес с злобным рычаньем кинулся к при -шедшим. Углежоги вскочили, чтоб посадить его на цепь, а Райко обернулся – посмотреть, кто пришел. На лице его играл отблеск огня, щеки раздулись. Он что-то жевал.

– А, это вы? – воскликнул он с набитым ртом, громко, весело.

И спросил шедшего впереди одноглазого:

– Ты послал людей следить за дорогой, Войхна?

Тот кивнул.

– Ну, пустите коней попастись и садитесь! Без цере* моний! Постол и Трифон нас угощают.

Старший угольщик, с большим шрамом от ожога на лбу, поднял голову.

– Милости просим, добрые люди, чем бог послал. Мы – свои, – гостеприимно промолвил он.

Разнуздав и стреножив коней, разбойники сели вокруг огня. То, что они издали приняли за стволы поваленных деревьев, оказалось двумя рядами камней, посеревшими от дождя, ветра и глубокой ветхости, вросшими в землю и так загнутыми по краям, что получился как бы открытый рот. Эти камни и были Змеевы зубы. На одном из них, более плоском и широком, лежали несколько просяных хлебов и козий сыр. Проголодавшиеся хусары не заставили себя долго просить. Челюсти принялись усиленно перемалывать сухой хлеб.

– Ну, рассказывай дальше, Трифон, – промолвил после небольшого молчания Райко. – У нас в Родопах тоже олени водятся, но про таких я не слыхал!

– Есть, есть, – возразил младший углежог, не оборачиваясь и продолжая шевелить угли кизиловой палочкой. – Известное дело: белого оленя увидать – не к добру. Но между белыми есть один – самый белый и самый старый. Весь белый, как снежный сугроб, а рога – золотые. Коли он появится, значит, либо царь скоро помрет, либо царству конец. Вот как!

– Примета не обманет,—назидательно поддержал старик. – Примета – она от бога. К примеру, вот тоже когда царь Михаил – царство ему небесное! – с сербами воевал, о белом олене с золотыми рогами слух пошел. Видели его ранним утром на Медвежьей пяте, на горном лугу, против Главанова городища. Малость времени прошло – слышим: убили сербы царя и бояр его в плен позабирали.

– Буен он был и неистов, – вмешался в беседу одноглазый Войхна. – Оттого и голову сложил. Эх, с тех пор и я без глаза остался!

– И ты говоришь, Трифон, будто опять белого оленя видели, а? – спросил Райко. – Так что ж это значит? Двойная борода царь Иван-Александр жив-здоров, на охоту ездит, свадьбы справляет. Выходит, царству его погибель? Так, что ли?

Углежог помолчал, потом поднял голову и, поглядев на Райка и его спутников покрасневшими от дыма, мигающими глазами, сурово, таинственно произнес:

– Великое свершится... Сам царь сегодня белого оленя видел.

– Царь? – удивленно воскликнули разбойники и сгрудились к самому огню, словно позабыв, что если царь со своими людьми застанет их на этой поляне, всем им висеть головой вниз на толстых сучьях.

– Эх, Трифон, – засмеялся Райко, – не будь ты старше меня, я бы сказал тебе, что ты шутки шутишь и небылицы плетешь. Кто ж это разговаривал с царем и знает, что он видел?

– Климент, внучек мой, который яловых пасет.

Косматый Халахойда захохотал.

– Да где ж это слыхано-видано, чтоб пастух с царем разговаривал? Все ты брешешь, почтенный, – грубо заметил он, сплюнув в .огонь.

– Где твой внук? – спросил Райко.

– Вон там, за дровами, – ответил углежог, понизив голос, словно боясь разбудить парня. Он даже обернулся в ту сторону и прислушался.

– Уморился бедный. День-деньской промайся-ка с овцами с этими паршивыми. Скажу я тебе, Райко, и вам, люди добрые, – продолжал старик, наклонившись вперед и переходя на шепот. – Особенный он у меня. Божьим человеком стать хочет, на Святую гору уйти, постричься. Ах, вернется иной раз домой – лицо у него белое, светлое, как у девушки. «Опять мне сияние привиделось», скажет. «Какое такое сияние и как это привиделось?», говорю. А он давай креститься. «Стою, говорит, возле куста боярышника. Овцы траву щиплют. И вдруг будто опять заря утренняя. Все как засияет, как засветится: и посох мой пастуший, и поляна, и Черноглазка, и собака, что под явором прикорнула. Да так ярко сияет – ну глазам больно и дрема находит. А потом начало сияние к небу подыматься, будто облако. Все выше, выше – и пропало!»

– Ну, коли ему такое видится, значит, и царь привиделся, – снова засмеялся Халахойда.

– Замолчи! —прикрикнул на него Сыбо, до тех пор стоявший в стороне и молча, внимательно слушавший.

И обращаясь к углежогу, ласково прибавил:

– Раз он хочет, отпусти его в монастырь. Пускай молится там о тебе и о нас грешных. Да что же ты его не кликнешь? Нам бы поглядеть на него...

– Правда, Трифон, – поддержал Райко, – разбуди-ка его. Он нам и расскажет, как видел царя и что тот ему говорил.

– Можно, люди добрые, можно, – промолвил углежог после небольшого колебания. – Только о сиянии не спрашивайте, что ему является, – не смущайте его!

Он встал и побрел к поленнице. Собака тоже поднялась и побежала за ним, весело помахивая лохматым хвостом.

Громко фыркнула лошадь. Где-то в чаще испуганно закричала птица.

– Не пора ли в дорогу, Райко? – шепнул Войхна на ухо командиру. – Как бы не опоздать? До Чуй-Петлева пять-шесть поприщ осталось. Путь не малый.

– Не беда. Успеем, – рассеянно ответил Райко. – Авось кто-нибудь проедет по дороге на наше счастье.

В это время углежог привел внука. Подойдя к разбойникам, паренек остановился и отвесил смиренный, почтительный поклон, словно господам. Он был высокого роста, одет чище углежогов; лицом миловиден, но бледен; синие глаза его, казалось, смотрели не на человека, а на что-то стоящее позади человека. Взгляд был добрый, кроткий, радостный. Над верхней губой виднелся легкий пушок.

– Это ты – Климент-овчар, который с царем в лесу разговаривал? – спросил Райко, стараясь умерить свой громкий голос, чтобы не испугать паренька. – Присаживайся на камень! Расскажи, как дело было, а мы послушаем.

– Я постою, – с добродушной предупредительностью ответил пастух и оперся на свой посох, как будто стоял среди стада. – Что ж тут рассказывать-то?

– Расскажи, расскажи, – подбодрил его Сыбо. – Послушаем о том, как царь с пастухом толковал.

– Вчера, что ли? – спросил Райко.

– Нет, третьего дня утром, перед самым полуднем, – начал паренек. – Только вышел я на полянку одну, как прямо из лесу человек двадцать бояр на конях выезжают, – гончие-борзые впереди. Овцы врассыпную, да и я струсил, признаться. Ну, сотворил крестное знамение и говорю себе: «Может, добрые бояре, христиане». Прошел мой страх, только посохом вокруг себя кручу – от борзых, да в сторонку отступаю. «Погоди, пастух», – слышу, боярин кричит, который впереди, – видный такой, высокий, румяный, с двойной бородой и в красное одет.

– Коли в красном, значит, царь, – многозначительно промолвил Войхна.

– И борода двойная, – добавил кто-то из стоявших позади.

– Двойная борода – двойная беда. Головы береги!-вставил Райко.

Разбойники засмеялись.

– Не слушай их, рассказывай дальше, – сказал Сыбо, видя, что паренек в смущении замолчал. -

– И спрашивает меня тот высокий румяный боярин, – продолжал пастух, но уже тише, обращаясь только к Сыбо и Райку. – «Ты, говорит, по лесу ходишь. Не пробегал ли тут раненый старый олень, белый весь, с бОльшими рогами, будто дерево ветвистое?» – «А рога не золотые у него, боярин-государь?» говорю. А сам думаю: не тот ли это самый олень, что знамением божиим к нам приходит? Боярин с двойной бородой поглядел на другого боярина, постарше, сморщенного и сердитого, и они что-то по-гречески друг с другом перемолвились. Потом мне: «Золотые, золотые!» – говорит и смеется. «Господи боже, пресвятая богородица, да ведь олень тот – знамение», говорю. «Ну так что ж?» Перекрестился я. «Что ты крестишься, парень?» – удивился боярин и наклонился надо мной. Окружили меня бояре-государи, и псари с плетками, и ратники, что луки носят. Тоже спрашивают: «Что ты крестишься, пастух?» – «Вы за ним гоняетесь, за златорогим?» – «За ним, отвечают. Мы его стрелой ранили». – «Нет, говорю, не ранили вы его. Это вам привиделось. Его ни стрелой не достичь, ни ножом не ударить!» Засмеялись ратники, и боярин улыбнулся. Только другой боярин поглядел на меня злыми таким глазами и что-то сердито мне кричит. «Что ж это за олень, которого ни стрела, ни нож не берет»? – первый боярин спрашивает. Боязно' мне было, так боязно все им сказать, – только я свой страх пересилил. «Да вот такой, говорю. Знамением он от бога посылается. Где появился, там, значит, либо царь помрет, либо царству конец». Потемнел боярин в лице и отпрянул, а другой как закричит на меня: «Замолчи, оборванец! Ты с кем разговариваешь: с царем или с волопасом деревенским?» И плетью замахнулся, хотел по тубам меня хлестнуть.

– И здорово огрел? – с любопытством спросил Райко.

– Не тронул, – ответил паренек, переложив руки на рукояти посоха. – Другой – царь-то значит – за руку его схватил, и опять они по-гречески между собой заговорили. Тут уж я шибко испугался. «Прости меня, кричу, царь-государь! – И колено ему целую. – Я ведь от простоты своей сказал. Так у нас толкуют, из рода в род ту молву передавая. Не сажай меня в тюрьму!»

– Значит, и тут лгать не стал, – заметил углежог со шрамом на лбу. – Молодец, Климент! Правильно сказал царю: эта молва из рода в род передается.

Вдруг Войхна встал, прислушиваясь, и промолвил:

– Чу, сюда идут!

Остальные разбойники тоже встали, схватились за оружие; двое-трое вокочили на коней. Только Райко не шевельнулся.

– Это наши, – сказал он. – С добычей.

В самом деле, с той стороны, откуда пришли хусары, послышались шаги, голоса. Закричала ночная птица, этот крик повторился, и в то же мгновенье на поляне появились те четверо разбойников, которых Войхна послал на царокую дорогу. Но среди них был еще какой-то человек, одетый иначе. Позади всех шел Моско с оседланным конем в поводу.

– Я вам говорил, – воскликнул Райко, вскакивая на ноги. – Это наши. И языка ведут. Ты жив, Нистор! Все живы! .. Воевода будет доволен. Ведите сюда, К огню. Ишь ты, нарядный какой! Прямо на свадьбу! Боярин, видно. Ну, боярин, добро пожаловать. К11.к вы его поймали, Нистор?

– Протянули поперек дороги веревку, лошадь и споткнулась, – гордо промолвил Нистор, тот самый разбойник, который трунил над Моско. – Связали, опомниться не успел. Отрок с ним был один – убежал. Побрыкался маленько боярин...

– Не ври, разбойник! – послышался сильный, мужественный голос. – Сколько ты раз звезды на небе считал? Кабы не твои товарищи, быть бы тебе в преисподней, с голытьбой за грехи свои жариться.

Это произнес пленный. Рай»о как будто не ошибся, назвав его боярином. Роскошные, отлично сшитые, яркие одежды, отороченные мехом выдры, и широкие полусапожки с большими звездообразными шпорами не оставляли места сомнениям. Над посеребренным шлемом пленника торчали два черных вороновых пера, одно из которых было сломано – наверно, во время борьбы. ^Видимо, от этого же пострадал и его длинный зеленоватый плащ, еле державшийся на правом плече. Глаза пылали гордостью и гневом; черные усы и широкая борода придавали лицу мужественное и высокомерное выражение.

– Еще неизвестно, у кого больше грехов, боярин, – возразил, слегка краснея, Нистор. – Знаю, как ты кор-мишь-поишь отроков своих, как каленым железом их метишь, когда они от благодеяний твоих бегают! Хлебал я ваших щей.

– Так бог велит и царь приказал, – гордо ответил пленный боярин, продолжая пристально глядеть на разбойников. – Бояре от бога поставлены.

– Эй, боярин, придержи язык! Или не знаешь, в чьих ты руках? – промолвил Райко, глядя на него исподлобья.

– Больно дерзок да смел! – нахмурившись, закричали и другие разбойники.

– Повесить его на этом вот суку, – с грубым хохотом предложит Халахойда, засучивая рукава. – Тогда видно будет, кто выше поставлен.

– Делайте что хотите, – мрачно произнес боярин.

– А как тебя звать и откуда ты, твоя милость? – подойдя к нему, примирительно осведомился Райко.

– Ни имени своего не скажу, ни откуда я, – резко ответил пленный. – Ежели вам деньги нужны, берите, что осталось: ваши негодяи здорово меня обобрали. И выкуп заплачу. Только отпустите скорей: я по делу еду.

– По какому делу? – заинтересовался Райко.

Пленный не ответил. Но Райка это не смутило.

– Не царский ли ты посол? Или, может, прямо со свадьбы едешь?

– С какой свадьбы? – глухо промолвил боярин.

– С какой! Понятно, с царской! Всему миру известно, что царь Иван-Александр женил в Одрине сына и теперь свадебный поезд едет через этот лес в Тырново. Чего прикидываешься?

– Я не царокий посол и на царской свадьбе тоже не был, – медленно произнес пленный, оглядев Райка, Сыбо, попрежнему молча сидевшего в стороне, и углежогов. – Вот и весь сказ!

– Едем, Райко, – прервал беседу Войхна. – Погляди: звезды уже бледнеют. Скоро рассвет, а до Момчила еще далеко.

Услыхав это имя, боярин, презрительно замолчавший, вдруг поднял голову и пристально посмотрел на одноглазого.

– Ребята, собираться! – скомандовал Райко, взмахнув рукой.

Разбойники побежали в разные стороны – снимать путы с коней. '

Вскоре они уже построились – конники, сидя на своих конях, а пешие – рядом с ними. Сыбо устроился на коне пленного боярина, а самому боярину пришлось, подавив досаду, сесть позади него. Наконец и Райко вскочил на своего вороного жеребца, который, радостно заржав, так и заплясал под седоком на своих тонких жилистых ногах.

– Будьте живы-здоровы! – на прощанье приветствовал Райко углежогов, ни разу, с тех пор как хусары привели пленного, не раскрывших рта.

Вид у них был испуганный. Юный пастух стоял все так же в сторонке, опершись на посох. Собака терлась о его ноги, рыча на разбойников.

– С богом, люди добрые! – в один голос ответили оба углежога.

– Царской челяди не бойтесь, – крикнул им Райко. – Она сюда носа не покажет. Да, Климент, – обернулся он к молчаливому парию, – ты так и не досказал нам о царе и об олене. Чем кончилось-то?

Подняв свои прекрасные синие глаза, паренек поглядел на него отсутствующим взглядом.

– Уехали они, – тихо ответил он. – И больше не показывались.

– Ну, прощай и ты, Климент!

– ^Будьте здоровы! Дай бог удачи! – промолвил парень.

– УДачи или погибели, кто его знает, – сказал Рай-ко. – Кому что суждено.

И махнул рукой. Углежоги молча поклонились. Собака залаяла вслед уходящим.

5. У ОБР А. ДА. В ЧУИ-ПЕТ ЛЕВЕ

Чуй-Петлево было расположено в горной долине, далеко от других сел и всяких дорог, в таком густом лесу, что только по пению петухов да по дыму из труб можно было догадаться о присутствии в этой местности людей. Когда-то, за много лет перед тем, по полям прошел мор и погубил великое множество народу. Чуйпетлевцы, спасаясь от злой напасти, пробрались сквозь лесную чащобу, сами расчистили себе поляну, вырубив деревья, построили на ней избы да общий хлев для скота и зажили на новом месте, всеми позабытые, но счастливые. Так как лес начинался прямо за воротами их крестьянских дворов, ограждая, словно крепостной стеною, селенье от внешнего' мира, чуйпетлевцам негде было ни хлеб сеять, ни скот пасти. Вся скотина у них передохла, кроме нескольких пар волов, которых они запрягали два-три раза в год в единственную имевшуюся на селе телегу, – чтобы привезти из дальних полевых сел необходимые для пропитания припасы. Женщины сами мололи прооо и рожь в каменных ручных мельницах, сами пекли хлеб в глиняных подницах 1 В лесу было пропасть грибов и лебеды, а дичь сама забегала прямо на крыльцо изб, днем привлекаемая стуком ручных мельниц, ночью – светом очагов. Мужчины ходили на медведя, на серн и кабанов с самодельными топорами и луками. Шкуры убитых медведей и серн бережно хранились в сухом месте; крестьяне выменивали на них просо или рожь, а иной раз соль, которая была редкостью и стоила очень дорого. Летом в Чуй-Петлеве жилось легко, хорошо, но зимой, среди высоких сугробов, когда даже сучья деревьев трескались от мороза, жизнь становилась трудной, мучительной. Иногда появлялась целая стая голодных волков ¹⁰

или пара косматых черных медведей и среди бела дня подымала вой или начинала разрывать снег вокруг ушедших глубоко в землю изб. И все же чуйпетлевцы были довольны, чувствуя себя свободными и недосягаемыми для посторонних, не подвластными ни царю, ни боярину. Потом мало-помалу, повырубив еще деревьев, они расширили свою поляну и стали сами сеять просо и рожь, так что им уже реже приходилось ездить в полевые деревни за зерном или горсткой соли. В конце концов они до того отвыкли бывать среди чужих, что нужны были увещания, просьбы, даже жеребьевки, чтобы заставить их запрячь волов в телегу, нагрузить ее товаром и везти его в полевые деревни. Это казалось им чем-то непривычным, даже грейшым. К тому же жители полевых сел смеялись над их странной речью, их одеждой из звериных шкур, их угрюмостью и тугоумием. В самом деле, они говорили по-своему, смеялись редко и над тем, что другим вовсе не казалось смешным, не знали, какой царь теперь царствует и в какой они стране живут. У них не было ни церкви, ни попа; крестились они как-то особенно и браки заключали только между собой, так что у них родовые имена были все одни и те же. А для различия они давали друг другу всякие прозвища – глупые или странные.

Однажды чуйпетлевские обозники вернулись не все: одного не хватало. Пропал Обрад – человек средних лет, но еще более замкнутый и молчаливый, чем остальные. Невозможно было понять, как он погиб, да и погиб ли на самом деле или просто сбежал. С тех пор в Чуй-Пет-леве об Обраде ничего не было слышно: жив он или помер; а так как у него не было ни жены, ни матери, скоро все о нем забыли. Словно он не здесь и родился. И когда в один прекрасный день Обрад вдруг снова появился в Чуй-Петлеве, все село сбежалось поглядеть на него да чуть его не прогнало, как чужака-пришельца. Старики и местная знать долго раскидывали умом, толковали, расспрашивали Обрада и в конце концов решили, что он ихний, коли знает до тонкости, где в лесу самый упругий кизил для луков, в каком месте растет ежевика и в каком – ясенец. Скоро крестьяне убедились, что не могут без него обойтись, так как все, выходившее из его рук, было складно и ладно: умел он и тетиву натянуть, и против мышей и змей заговаривать, и от ожогов, от укусов травами и заячьим салом лечить. -

Вернули ему домишко с постройками; поставил он новую избу – у самой дороги, на краю села, да не такую низкую, придавленную, вросшую в землю, как у всех, а высокую, светлую, с двумя большими горницами и просторными сенями. Где ходил Обрад, в каких царствах-государствах побывал, – осталось неизвестно. Только сразу было видно, что много видел и многому научился. Попрежнему неразговорчивый, он, однако, нет-нет да ронял теперь непривычные слова о разных полезных предметах, а иной раз и о таких вещах, о которых крестьяне никогда не слыхали. Но больше всего удивляло чуйпетлевцев то, что Обрад обучился чтению и письму, и в избе у него, на полке над очагом, было несколько книг, из которых он им кое-что почитывал, сопровождая это умными, толковыми объяснениями: о муках, которые видела пресвятая богородица в преисподней, о Христе, вспахавшем ниву, а особенно о Сатанаиле, укравшем у бога первого человека. Мало-помалу пришелец Обрад вошел в душу своих односельчан и во всем захватил первенство над ними; так что они сами не заметили, как он отучил их креститься, что они, впрочем, делали редко и кое-как, жечь свечи на могилах, целовать иконы и распятье. •

Время от времени Обрад собирал взрослых мужчин и женщин, зимой и во время дождя – у себя в комнате, летом – под древним дубом, на ветвях которого крестьяне сушили шкуры убитых животных. Первым делом он предупреждал их о скором наступлении дождей и необходимости чинить крыши и стрехи или о том, что зима будет долгая, суровая. И предсказания его, основанные на каких-то невидимых признаках, всегда сбывались. Потом он открывал книгу в толстом, тяжелом переплете и медленно, раздельно читал что-то похожее на пословицы и загадки, на первый взгляд чудное и мудреное, но в конце концов понятное, будто это не Обрад читает, а сама книга рассказывает на том самом языке, на котором чуйпетлевцы говорят между собой, когда рубят дрова или подстерегают серну в кустах. Это звучало то как сказка о вихрях и самодивах, которые грабят людей и вредят им, то как прекрасная размеренная молитва, а то и потешно, так что можно было вдоволь посмеяться – без обиды для книги и для чтеца. Сидя в прохладной тени дуба или в уютной Обрадовой горнице, где всегда пахло травами и сушеными цветами, крестьяне ловили слова, казавшиеся им низко летящими птицами: только руку протяни – и схватишь, рассмотришь как следует, – а то и перо для стрелы вырвать можно. Через некоторое время в голову им стали приходить мысли о том, что грешно детей в воде крестить, не надо царю платить ни с сохи, ни с дыма, не надо ходить на войну, и они сами только диву давались, как и когда дошли они до всего этого, хотя прекрасно понимали, что только Обрад мог научить их чему-то новому, взамен прежних их навыков и привычек. Наконец Обрад закрывал книгу и начинал говорить уже иначе и с другим выражением лица. Все понимали, что теперь нельзя ни смеяться, ни перешептываться, а надо сидеть смирно и молча слушать о том, как Христос висит на кресте между двумя разбойниками, как он просит воды, потому что жажда мучит его, а воин подносит ему на длинной палке из тростника губку, намоченную уксусом. Каждый из них попадал в такое место, где приходилось в летнюю жару подолгу сидеть без воды, и хотя никому никогда не случалось висеть на кресте, они вспоминали, как детьми иной раз, в поисках птичьих 'гнезд, повисали на каком-нибудь суку. Так само собой поНятными делались им и жажда и крестные муки. Христос казался и близким, своим, и в то же время далеким, бесплотным. А когда Обрад произносил слово: «Свершилось!», с которым Христос испустил дух, каждый думал, что не простился бы так с жизнью, а тужил и плакал бы обо всем: и о лесе, который шумит, и о низкой закопченной избе на селе, и даже о вое волков зимой. И им становилось ясно, что ни один человек не в силах совершить то, что совершил Христос, что это может сделать только бог. Они глядели на Обрада, строгие, суровые, и расходились, не глядя друг на друга, а женщины скрытно, беззвучно плакали.

Только от одного не мог Обрад отучить односельчан. Сколько он им ни толковал, какими муками ни грозил, никто из них не хотел отказаться от того, чтоб убивать лесных зверей и поедать их мясо. Чуйпетлевцы больше всего на свете любили охоту. Если какой-нибудь крестьянин, отдыхая у себя в сенях в жаркую пору дня, слышал доносящийся из лесу топот кабана или далекий рев оленя, он забывал и об отдыхе и о жаре, хватал что попалось под руку и бежал преследовать добычу. Вернувшись с пустыми руками, он скрывался до ночи на опушке, чтобы никто не видел; если же зверя удавалось убить, шел прямо в деревню среди бела дня с еще дышащей окровавленной добычей на плече, сам в крови и шатаясь от усталости. Все село сбегалось посмотреть на струящуюся кровь, потрогать рога оленя или острые клыки кабана и послушать охотника, рассказывающего встречному и поперечному, где он подстерег добычу, сколько времени ее преследовал, в какое место ранил и как нанес последний удар ножом. Потом каждый отрезал себе кусок еще теплого мяса и спешил изжарить его на углях.

Видя, что ни уговоры, ни угрозы не действуют, Обрад стал ходить в лес без всякого оружия, с одной палкой, как бы говоря чуйпетлевцам, что звери могут теперь сделать с ним то, что чуйпетлевцы делают с ними, и отомстить селу. Но, потому ли, что звери добрей, чем люди, или потому, что они сами убегали от Обрада, он возвращался домой целехонек, провожаемый молчаливыми и виноватыми взглядами крестьян. И это не помогло. Крестьяне попрежнему ходили на охоту, ловили зверей и птиц в силки, вволю лакомились их мясом и кровью. В конце концов Обрад махнул рукой и только' сам не вкушал убоины, питаясь грибами и медом, малиной да терпкой мушмулой, в изобилии даваемыми лесом.

С тех пор как вернулся Обрад, в село время от времени, а иногда и частенько стали захаживать посторонние: то женщина, живущая за девять сел в десятом, придет за лекарством от бесплодия, то углежо'г, которого укусила змея, а то разбойник-хусар с глубокой гноящейся раной, нанесенной топором воина-пограничника. Сначала крестьяне хмурились и сердито ворчали на гостей, а если Обрад бродил в это время по лесу, просто не пускали их в село. Но со временем привыкли и даже стали гордиться, что народ из такой дали приходит к их односельчанину Обраду.

Вот какой был Обрад из Чуй-Петлева: зелейщик и знахарь для чужих, грамотей и толковник для села, богомил для экзархов, появлявшихся порой в окрестных селах для взимания владычины ^{11 и надзора за сельжими попами, а по сути – простой крестьянин, только умней и прилежней других. Но по черной шерстяной одежде и бледному постническому лицу его можно было принять за монаха, изгнанного за какую-то провиниость из монастыря.}

6. МОМЧИЛ

В то время как Райко со своей дружиной приближался к Чуй-Петлеву, Обрад, выйдя в просторные сени своей избы, разговаривал с двумя крестьянами, носившими оба имя Иван, но имевшими каждый особое прозвище: один – Коложега, что по-ихнему значило «зима», другой – Прах. У порога двери, ведущей в горницы, храпели несколько человек, по виду не крестьяне; одеты они были как спутники Райка, а вокруг них валялись на полу и стояли прислоненные к стене секиры, похожие на лопнувшее гранатовое яблоко огромные палицы, тяжелые изогнутые мечи и стройные, тонкие луки. Остальные избы еле виднелись в предрассветном сумраке. Над темной линией леса, на уже побелевшем, но' еще сонном небе поблескивали звезды. Время от времени утренний ветерок покачивал верхушки деревьев, но ни его дыхания, ни шелеста листьев не было слышно.

– Что так рано поднялись, Прах и Коложега? – тихо спросил Обрад, глядя в серые, озабоченные лица обоих крестьян.

Он был высокого роста и казался еще выше, оттого что лицо его, маленькое, продолговатое, удлиняла узкая, обвисшая, как кудель, тронутая сединой борода. Впалые глаза так и горели в глубоких темных глазницах.

– В лес собрались или что дурное приснилось? – продолжал он.

Оба крестьянина переглянулись и одновременно тяжело вздохнули.

– Эх, кабы только приснилось, Обрадка! – начал,

наконец, обладатель прозвища Коложега, высокий и сухопарый, как Обрад, но старше его. – Мы встали бы, зевнули да в лес пошли —грибов набрать, зайчишку из самострела подстрелить. Нет, не приснилось нам, а от этих вот безбожников, – тут он кинул выразительный взгляд на спящих хусар и заговорил еще тише, – мученье нам, нелегкая их возьми совсем, чтобы им, окаянным, пусто было! .

– И ты, Прах, тоже на них жалуешься? – осведомился Обрад у второго крестьянина.

Этот был помоложе, поииже ростом и как будто не вполне владел даром речи. В ответ он только вздохнул и покачал головой.

– В каждом человеке бог и сатана живут и друг с другом борются. Хусары по дорогам бродят и человеческую кровь проливают, но ведь и вы кровь божьих тварей пьете, – строго, внушительно промолвил Обрад. – А теперь свои грехи искупаете.

Оба крестьянина, склонив головы, молчали.

– Ну, рассказывай, Коложега, и о себе и об Иване Прахе. Что вам хусары сделали? – смягчаясь, спросил Обрад. – Воевода у них – хороший человек: может приказать, чтоб вернули награбленное.

– Кабы ограбили только, бог с ними! – возразил Коложега.

– Мы с них не требуем, пускай пользуются, – словно эхо откликнулся Прах.

– Чего же вам надо?

– У Праха-то полбеды, – продолжал Коложега. – Поправится как-никак. Один хусар, из тех, что ночуют у него, напился и давай колотить и его самого и жену. Бьет и приговаривает: «Деньги давай, червонцы и дукаты!» А откуда у Праха с женой червонцы и дукаты?

– Нету ни червонцев, ни дукатов, – подтвердил пострадавший.

– «А нет, говорит, так я дух из вас вышибу, деревенщины-медвежатники, богомилы-отступники! Покажу вам, как над крестом смеяться, икон не целовать!» А сам небось, сукин сын, ни икон, ни креста в глаза не видал. Да как начнет все крушить и ломать! И этого еще мало разбойнику: пошел в чулан, все зерно рассыпал. «Подай пиастры да оки, мужичье косолапое!» – «Нету, – говорят ему Прах с женой. – Нету, хоть душу из нас вынь!»