Текст книги "День последний"

Автор книги: Стоян Загорчинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 29 страниц)

Тут показалась у входа в тесный заливчик черная лодка Райка. Она приближалась, ломая сухой тростник. Наконец подплыла к берегу, и Райко выпрыгнул из нее.

– Добрый вечер тебе, Момчил, и вам, братья, – промолвил он, сняв шапку и отмахиваясь ею от комаров. – Нет ли чем разговеться? Нутро тоскует от сушеной рыбы и. соленых маслин.

– Как не найтись! Я для тебя кое-что припрятал, – ответил Войхна и принялся что-то искать позади себя.

Прежде всего он вынул большую тыквенную бутыль с вином. Райко тотчас протянул к ней руку.

– За твое здоровье, Момчил! За ваше, братья! – сказал он, поднося ее ко рту. – Угостите и гребцов, – прибавил он, порядочно отхлебнув и вытирая мокрые усы. – Поройчане – славные ребята. И знаешь, Момчил, ведь они, рыбаки эти, тоже деспотом тебя называют. Деспот Момчил – и конец!

Момчил вздрогнул.

– Значит, всем уже известно о моем переходе. Недели через две Кантакузен выступит против нас, – промолвил он и поглядел на Игрила. – Слышишь, боярин? Сперва Кантакузена, а потом ...

Он остановился на полуслове. •

– Потом Елена, – шепнул он Игрилу на ухо. – Скажи ей, боярин, когда будешь в Цепине, что больше я не отпущу ее ни за что на свете.

– А агаряне? – тихо спросил Игрил.

– Кто топчет мою землю и вредит простым людям, тот ступай к тем, в Полистилон, – отрезал воевода.

Лицо Игрила немного прояснилось; он облегченно вздохнул.

– А теперь – счастливого пути! Приедешь в Цепино, поклонись от меня Евфросине, – сказал Момчил, направляясь к лодке.

Она была довольно большая, с парусом и широким сиденьем на корме. Игрил вошел в нее первый и, бережно закутав Эйлюль в козью шкуру, усадил девушку рядом с собой. Находившиеся на носу два гребца, чьи лица трудно было рассмотреть в темноте, отвязали веревку и подняли парус. Он надулся, и челн, качаясь, полетел по черной воде залива.

– Прощайте! – крикнул Момчил отъезжающим.

– Не прощайте, а до свиданья! – послышался голос Игрила.

Эйлюль, высвободив руку из кожуха, помахала Мом-чилу.

Воевода долго стоял, задумчиво глядя вслед уплывающей лодке. Он стоял неподвижно, будто на часах, и месяц, поднявшийся уже высоко, сжал большую тень его до размеров каравая, так что ее можно было принять за свернувшуюся у ног хозяина овчарку. Ночной ветер подул сильней, и подгоняемый им челн уже скрылся за высокими тростниками, а Момчил все не двигался с места. Он не слышал ни шума травы под копытами приближающихся коней, ни возбужденных веселых голосов, не заметил, как вокруг тоже стало шумно и весело, словно в доме при появлении званых гостей. Вдруг он почувствовал легкий толчок чьей-то руки, неожиданно опустившейся ему на плечо.

– Момчил! Момчил! – послышался голос совсем рядом.

Он вздрогнул, как будто пробуждаясь от с на, и быстро обернулся. Перед ним стояли Райко и Нистор.

– Все в порядке, воевода, – сказал последний и, наклонившись к воеводе, прибавил: —Завтра нам откроют ворота, как в Полистилоне. На рассвете Перитор будет наш.

– Перитор, – рассеянно повторил воевода, как будто в первый раз слышал это слово.

Но вдруг он выпрямился, гордо сверкнул глазами из-под сдвинутых бровей и громким, властным голосом крикнул:

– Вперед! Вперед на Перитор!

Через месяц после битвы за Полистилон между Родопами и морем дымились пожарища спаленных сел и ржаных копен.

Время близилось к полудню; от жары и безветрия дым пожарищ подымался прямо вверх. Трава в тех местах, где ее пощадил огонь, пожелтела, выжженная солнцем, а сиротливо торчащие в поле купы вязов стояли, как зимой, черные, с увядшими листьями и сухими ветвями. Только фиолетовосиняя цепь Родоп, с трех сторон окружавшая поле, притягивала к себе взгляд, словно скрывая от него какой-то лучший мир. Дорога из Кумуцены в Пе-ритор, пройдя через эту опустошенную равнину, вонзалась стрелой в горы, которые на юге круто поворачивали к морю, словно жаждая окунуться в его волны.

В полуденном зное дорога белела, будто посыпанная мелкой солью, и солнце так жарило, что воздух над ней струился, словно река. Оно обливало зноем и потертые, помятые ударами шлемы на головах четырех всадников с обожженными, суровыми лицами, рассматривавших труп кобылы, который лежал на дороге, подняв вверх, как вехи, свои белые ноги. Падаль раздулась и распространяла зловоние; по ней ползали большие зеленые мухи. Но для всадников этот запах был делом привычным; они стояли, наклонившись к трупу, и, пошевеливая его остриями длинных копий, спорили о том, агарянская это лошадь или ромейская.

– Вы оба ошибаетесь, – сказал один из них, более плотный и приземистый, обращаясь к двум другим. – Больно круп велик. Я таких кобыл у алмогавар во время великой Каталанской битвы видал.

– Постойте, – воскликнул четвертый, заставляя своего храпящего и шарахающегося в сторону коня подъехать ближе. – Сломанный лук!

И он поднял с земли острием копья лук с порванной тетивой. Всадники, забыв о павшей лошади, стали внимательно рассматривать оружие, передавая его из рук в руки. Один, жевавший репу, сплюнул.

– Не агарянокая и не ромейская, – процедил он, нахмурившись. – А хусарская, момчиловская.

– Верно, – подтвердили вскоре двое других.

– Надо императору показать,– промолвил первый.—

Ихние разведчики сегодня утром тут были. Кобыла недавно пала.

– Кто-то скачет к нам, – заметил тот, который поднял ЛУК.

Всадники оглянулись. По дороге скакали двое, а позади них, на расстоянии сотни шагов – довольно многочисленный отряд.

– Кажется, Михаил Вриений, – прищурившись, прибавил поднявший лук.

– Э-э! С тех пор как димотикский митрополит предсказал его милости скорую гибель в бою, он меньше суетиться стал, – медленно и многозначительно промолвил жевавший репу.—Это друнгарий скачет, – с живостью прибавил он, кинув в падаль недоеденной репой.

В облаке пыли над украшенной блестящими медными бляхами головой коня показалось юношеское лицо с едва обозначившимися усиками и вздернутой, как у зайца, губой. За плечами всадника развевался разноцветный плащ.

– Чего окружили падаль, как воронье? – закричал друнгарий громче, чем вызывалось необходимостью, видимо для того, чтоб получилось грубей, повелительней.

– Падаль падалью, а вот что мы нашли, твоя милость, – проворчал в ответ приземистый.

И подал начальнику находку. Друнгарий взял ее и с удивлением повертел в руках, покрытых кольцами.

– Лук как лук. Что тут особенного, Цапала? – сердито возразил он. – Видно, с утра хватил лишнего в Ку-муцене.

Трое товарищей Цапалы сразу, как по команде, фыркнули. Но его собственная физиономия, цвета толченого кирпича, осталась неподвижной. Левое ухо его, – точнее половина уха, оставшаяся неотрубленной и украшенная каким-то желтым колечком с шариком, – несколько раз дернулось.

– Я ничего не пил, – возразил он угрюмо. – Но будь даже пьян, все равно увидел бы, что лук – не наш и не агарянский, а тех, что в Периторе.

– А! – воскликнул друнгарий, подняв на него свои красивые девичьи глаза. – Ты хочешь сказать, что тут проезжали Момчиловы разведчики? Так что же?

– Может, доложить императору? – почтительно заметил воин, утверждавший, что кобыла агарянская. —

Сколько нас? Сотни не наберется! Донесут разведчики варвару этому, Момчилу...

Он не договорил, увидев, что лицо начальника багровеет.

– Трусы! – закричал друнгарий. – Бабы! Пьяницы! Чтоб я стал задерживать императора из-за какого-то лука! Вперед, за мной! Император желает знать, нет ли кого в Мосинополе, вон в тех развалинах у дороги!

Он пришпорил коня, и воины молча последовали за ним.

Скоро к тому месту, где лежал труп кобылы, приблизился весь отряд, смтоявший действительно человек из восьмидесяти, не более; но все это были тяжеловооруженные воины – конники, прикрытые с головы до ног сплетенной из железных цепей кольчугой, в шлемах с забралами и наушами; даже конские груди защищала броня.

Впереди ехал всадник с императорским значком на конце копья. Этот значок представлял собой начальные буквы имени Иисуса Христа, сына божия, над бронзовым орлом со следами позолоты в виде редких блесток, еще сохранившихся на сгибах распростертых крыльев. Яркие краски знамени выцвели, обнажив голую ткань полотна. За знаменосцем следовали три всадника; средний, маленький, сухопарый, с острой бородкой и сжатыми бескровными губами, был одет хуже всех. Если б не изображение черного орла на пурпуровых полусапожках и на белом плаще, где оно было вышито почерневшей золотой канителью, трудно было бы подумать, что' этот тихий, болезненный на вид человек и есть сам димотикский император Иоанн Кантакузен. Только конь у него был великолепный: жеребец на точеных ногах, с пышным хвостом до земли. По левую руку от императора ехал главный гетериарх ^{56 Ланцерт. Его красивое мужественное лицо обрамляли волны буйных черных кудрей, выбивавшихся из-под позолоченного и осыпанного драгоценными камнями шлема. Другой спутник императора, более пожилой, рослый человек с квадратным мясистым лицом и усталыми глазами, был Михаил Вриений, о котором упоминал один из воинов. Ланцерт ехал совсем рядом с императором, так что кони их, балуясь, кусали друг друга за 'Гриву, а Михаил Вриений держался в стороне, отдельно от всех. За императором, Ланцертом и Вриением двигались, не соблюдая строя, болтая и громко смеясь, роскошно одетые вельможи и воины отряда.}

Когда отряд миновал труп кобылы, Ланцерт, подняв руку, указал на скачущих по дороге разведчиков, которые приближались к скрытым за ветвистыми смоковницами развалинам каких-то белых зданий.

– Друнгарий с разведчиками подъезжает к Мосино-полю. Не повелит ли твое величество подождать, пока они проверят безопасность пути?

Иоанн Кантакузен медленно поднял глаза, до тех пор невидные в тени шлема. Полные юношеского блеска, они составляли прямой контраст с его усталым старообразным лицом; острый, проницательный взгляд их таился в глубине зрачков, как спелый плод в ветвях дерева.

– Нет, поедем дальше! Только не так быстро. Мне хочется отдохнуть где-нибудь в тени, – ответил император поспешно, словно стараясь предупредить какую-то ранее возникшую мысль, и в углах его тонких губ появилась чуть заметная улыбка.

– Ланцерт, – заговорил он через некоторое время, понизив голос и положив свою маленькую, но жесткую руку на обсыпанный мелким жемчугом жесткий рукав гетериарха. – Когда мы с тобой говорили о Момчиле, ты упрекнул меня в том, что я слишком часто щажу врагов и держу даже те клятвы, которые даю иноплеменникам и варварам. Ты не прав. Люди пьяны и не могут не быть пьяными, – подчеркнуто произнес император, – но как раз поэтому я должен быть трезв.

– Люди не понимают слов мудреца, – тихо, понизив голос, возразил Ланцерт, искоса следя за разведчиками, которые в это мгновенье скрылись в развалинах города.

– Я не мудрец, – живо возразил Иоанн Кантакузен, и голос его стал резким и твердым. – Я не мудрец,—■ тихо повторил он, кидая взгляд на своего молчаливого и мрачного спутника справа. – Мудрец верит в то, что люди добры, а я – нет. Люди злы и глупы.

Он склонился над гривой коня. Взгляд его погас.

– Никто не понял моей незлобивости, – после небольшого молчания прибавил император. – Иначе я не был бы на этой дороге.

Ланцерт поднял правую руку ко лбу в знак того, что понял его мысль.

– Мои недруги говорят, что я, увлекаемый безмерной жаждой власти, первый нарушил клятву, данную императору Андронику у его смертного ложа, – продолжал Иоанн Кантакузен. – Но ты, милый Ланцерт, знаешь, что меня вынудили к этому императрица и Апокавк. Во время моего отсутствия из престольного города они оскорбляли моих друзей, распространяли обо мне ложь, следили за моей матерью, а потом посадили ее в тюрьму. Взявшись за оружие и провозгласив себя императором в Дидимотиконе, я хотел только защитить себя и своих родных... Жажда власти! – усмехнулся Иоанн Кантакузен, качая головой.– Она никогда не вдохновляла меня. Никогда!

Он помолчал, потом заговорил опять тихо, спокойно:

– Прежде чем возложить на себя императорский венец, я долго колебался, думая о том, как враги империи обрадуются нашим внутренним распрям. Поэтому я послал человека к одному гадателю, которому верю, – узнать, благоприятствует ли теперешнее положение небесных светил задуманному мной. Гадатель ответил мне, что не может ничего оказать и что мне лучше подождать до летнего солнцеворота: тогда небо само ответит на мой вопрос. Я так и сделал. Когда это время наступило, на северной стороне небосвода каждый вечер, сейчас же после захода дневного светила, стала появляться комета. Собственно говоря, не комета, а погоннас – борода или хвост звезды. Похожая на меч, она стала показываться у самых ног Персея, причем длинный хвост ее был направлен на восток. Миновав Северный полюс, созвездие Малой Медведицы и Когти Дракона, она коснулась правой ноги Геркулеса и венца Ариадны. Потом приблизилась к левой руке Змееносца. А так как здесь гнездятся летние жары, комета не могла больше держаться и стала таять, пока совсем не исчезла с небосвода, ибо это была не звезда, а лишь призрак звезды...

Вдруг сзади послышался громкий веселый смех.– Апалмена смеется, – нахмурившись, промолвил Ланцерт. – Распущенный мальчишка!

Но Иоанн Кантакузен как будто ничего не слышал.

– Понимаешь, Ланцерт? – продолжал он. – Призрак звезды! Тогда я понял, что хочет сказать мне небо: власть моя будет такой же, как эта звезда. Призраком власти.

– Вот видишь, гетериарх, – сказал он, повысив голос, чтобы слышал не только Ланцерт. – Не жажда власти, а нечто другое заставило меня начать эту междоусобную войну. Истинно так, призываю во свидетели Христа и пречистую матерь его!

Иоанн Кантакузен перекрестился.

– Люди смотрят на небо и землю. Но и небо с землей видят наши дела, – смиренно прибавил он.

Тут к нему обратился до тех пор молчавший спутник справа.

– Не лучше ли будет, твое величество, объехать этот древний город? Перед нами – разрушенные стены, – глухим голосом тихо промолвил он.

И неожиданно прибавил, покраснев:

– Не думай, что меня испугало это предсказание и я боюсь за себя, о всемилостивый! Но– если Момчил узнает, что нас так мало, он может сейчас же явиться сюда из Перито-ра. Для него – захватить тебя в плен значит победоносно окончить войну.

– Посмеет ли он? – возразил Ланцерт, быстро взглянув на императора, который молчал. – В поле полно Умуровых людей. Мы не одни.

– Умуровы люди заняты грабежом и добычей. Им не до Момчила, – пожав плечами, промолвил с горькой улыбкой Михаил Вриений. – Вот и Мосинополь! Слава богу! Друнгарий подает сигнал, что враг далеко.

В городе, куда они въехали через полуразрушенные ворота, их встретило однообразное пение цикад. Насекомых было так много, что казалось, деревья покрыты плодами, а в воздухе стоит непрерывный скрежет бесчисленных острых пил. Кони затопали по каменной мостовой; улица извивалась между покосившимися колоннами и разрушенными портиками.

Иоанн Кантакузен снял шлем.

– Я что-то плохо себя чувствую. Ко сну клонит, – устало промолвил он.

Теперь стали хорошо видны его светлосерые глаза, окруженные мелкими морщинами в виде растопыренных утиных лапок. На темени, покрытом мягкими и редкими, тронутыми серебром волосами, выступили крупные капли пота.

– Вриений, – вдруг сказал он, глядя в глаза стратегу, – я не подозреваю тебя в трусости, но ты растерян.

Пока мы в городе, никто не знает, сколько нас, и поэтому не нападет. Странно! У меня глаза слипаются! – приба-в и л он другим голосом, как бы про себя.

Улица вывела их на круглую маленькую площадь, посреди которой, несколько ниже ее уровня, находился фонтан. К нему надо' было спускаться по ступеням. Но отверстия были сухи, бассейн – полон листьев и сухих веток. Рядом раскинул свою крону молодой платан.

Иоанн Кантакузен остановил коня, спешился. Остальные последовали его примеру. Конские копыта затопали еще громче по плитам мостовой.

– Михаил Вриений, – промолвил император сонным голосом, – пошли еще четырех человек друигарию. И пусть они ему скажут, чтоб он выяснил, где Умуровы люди. А я пока отдохну тут в тени.

Поддерживаемый юным Ланцертом, император спустился по трем ступеням ik фонтану. Продолговатое сухое лицо его теперь, в тени, казалось совершенно бескровным, изможденным. Два телохранителя покрыли своими плащами кучу листьев, положили в качестве изголовья седло. Когда император сходил с последней ступеньки, между камнями проскользнула длинная зеленая ящерица.

– Убей ее, Ланцерт! – с улыбкой тихо воскликнул Иоанн Кантакузен.– Это, наверно, Момчилов разведчик.

Император расстегнул ворот рубашки и прилег на приготовленную ему постель. Прежде чем закрыть глаза, он поглядел на Ланцерта, стоявшего рядом, опершись на львиную морду, из которой когда-то текла вода, потом на членов отряда, попрятавшихся в тень – кто куда.

– Скажи Апалмене, чтоб он не смеялся громко, не мешал мне спать! – промолвил он.

И тотчас заснул.

Услыхав ровное дыхание императора, Ланцерт сделал знак двум телохранителям остаться возле спящего, а сам быстро поднялся по ступеням водоема.

Его мучила жажда, в горле у него пересохло. Он поглядел по сторонам. В нескольких шагах от него, присев на корточки на плитах мостовой, четыре воина играли в кости, ругаясь вполголоса, а позади них кони щипали пробивавшуюся между камней траву. Во дворе одного дома в тени мелькали золоченые шлемы и пестрые плащи. Раздавался чей-то громкий голос. «Это Апалмена, – подумал Ланцерт. – Сейчас захохочет и разбудит императора». И он, неслышными шагами подойдя к говорящему, который сидел к нему спиной, положил руку на его плечо. Тот обернулся, подняв веселое молодое лицо с мясистыми красными губами.

– Не смейся и не говори громко, Апалмена! Император приказал, чтобы ты не шумел, – строго промолвил Ланцерт, прижимая палец к губам.

Веселое выражение лица Апалмены сменилось злым, обиженным.

– Больно ты нос задрал, Ланцерт, с тех пор как тебя назначили главным гетериархом, – с раздражением ответил он, все больше краснея. – Не делай вид, будто ты один предан императору.

– Не говори громко, – повторил Ланцерт.

Апалмена встал и, весь ощетинившись, наступая на

собеседника, гневно воскликнул:

– Вечером в Кумуцене посмотрим, кто как заговорит!

Ланцерт снял руку с его плеча.

– Вечером? – усмехнулся он, и красивое мужественное лицо его стало строгим. – Доживем ли мы еще до вечера?

– Ха-ха-ха! Ланцерт боится Момчила, какого-то ху-сара! – насмешливо воскликнул Апалмена.

– Перестаньте, дети мои, – послышался сильный, суровый голос, и рослый седой человек, бренча большими шпорами, встал между ними. – Теперь не время ссориться. У Момчила, хоть он хусар и варвар, тяжелая рука. Император знает его еще по Сербии и много бы дал, чтобы снова перетянуть его на свою сторону. Ты сам, Апалмена, слышал от того агарянина, который привез нам известие об измене Момчила, что при Полисти-лоне от его меча из пятисот человек спаслось всего несколько. А с тех пор как он овладел Перитором и Ксан-тией... Будто кто-то скачет сюда! – вдруг оборвал он речь, прислушиваясь.

– Правда, – подтвердили некоторые, вставая.

Разговоры прекратились. Все лица стали суровыми.

На западе, низко над деревьями залетали с карканьем галочьи и вороньи стаи.

– Ланцерт! Гетериарх! – послышался слабый голос

фонтана.

Все обернулись в ту сторону. Иоанн Кантакузен, изменившись в лице, бледный, стоял одной ногой на верхней ступени и глядел на них странным взглядом. Одежда его была измята; на правой щеке сохранился отпечаток пятерни, подпиравшей ее во время сна. Один телохранитель накидывал ему на плечи плащ, другой опоясывал его мечом.

– Идите все сюда! – сказал император обычным своим голосом, махнув им рукой и совсем поднявшись наверх.

И, когда все его окружили, продолжал:

– Мне приснился сон, от которого я проснулся. Какой-то сверхъестественный голос крикнул мне: «Спящий, проснись! Восстань из мертвых! Свет Христов просветит тебя!»

– Что это значит? – послышались голоса.

В это мгновенье появился друнгарий.

– Император! – крикнул он, еще не сойдя с коня.– Я прискакал, чтобы доложить тебе, о пресветлый, – начал он, тяжело дыша, – что к Мосинополю приближается войско. Чье оно и откуда, выяснить еще не удалось.

– Вот и толкование сна, – промолвим пожилой владетель, разнявший Апалмену и Ланцерта. – Видно, небо хранит нашего' базилевса.

Он перекрестился.

– Может, это Карабалабан возвращается с Умуро-выми людьми, – заметил кто-то из стоявших сзади. – Наше войско.

– А если Момчил?

– Ссн-то, сон-то какой!—говорило большинство, качая головой.

Иоанн Кантакузен обернулся к стоявшему за спиной Ланцерта владетелю, мужчине на вид лет тридцати пяти, с обрюзгшим, но дерзким лицом. Это был тот самый молодой византиец, которого протосеваст Панчу на постоялом дворе у Большого рва называл киром Ма-нуилом.

– Тарханиот, – спокойно сказал ему император. без малейших признаков усталости или страха в лице, – возьми шесть человек и вместе с друнгарием поезжай – посмотри, свои это' или Момчил. Небо с землей видят наши де'ла, – задумчиво повторил он слова, которые сказал Ланцерту, въезжая в Мосинополь.

– Оружие в руки, друзья! Будем готовы к любой неожиданности! – обернулся он затем к владетелям, которые уже надевали шлемы и приводили в порядок расстегнутые доспехи.

Наступило молчание, нарушаемое лишь стуком копыт и ржаньем коней, на которых быстро, ловко вскакивали всадники. У фонтана остались забытая игральная кость и рваная воинская сумка. Но протя дувшееся копье быстро подкинуло сумку вверх, в руки зсаднику. Зной и духота стояли такие, что воздух казался горячей жидкостью. Опять пролетела воронья стая.

– Кто-то вспугивает их от падали, .. тихо промолвил Ланцерт и обернулся к императору, который вперил неподвижный взгляд в одну точку между деревьев.

– Что-то неладно. Тарханнот едет назад, – заметил Кантакузен, натягивая поводья своего черного жеребца.

– Наступает Момчил с большим войском! – еще издали крикнул только что посланный и уже возвратившийся полководец, взволнованно показывая рукой назад. Конь его боком поднес всадника к императору и Лан-церту.

– Где Михаил Вриений? – спросил попрежнему спокойным голосом Иоанн Кантакузен.

Мануил Тарханнот ответил не сразу. Он наклонился, словно пытаясь с высоты приложить ухо к земле. Лицо его становилось все взволнованней и краснее.

– Стратопедарх ¹ примерно с тремя сотнями Умуро-вых людей, отступающих перед Момчилом, сдерживает врага, – наконец сказал он.

Иоанн Кантакузен с какой-то скорбной улыбкой повернул коня.

– Помоги нам боже! – промолвил он. – Назад в Кумуцену! У Момчила кони устали. Мы от них уйдем.

В самом деле, по иссохшему пыльному полю, с той же стремительностью, как у Полистилона, мчалась дружина Момчила. Но теперь ни мрак, ни тишина не скрывали конницу от противника. Она приближалась к дремлющему в послеполуденном зное, словно под серой плащаницей, разрушенному, мертвому городу, охватывая его широко изогнутой дугой. За ней, в виде второй такой же дуги, ползла туча пыли. А солнце, глядя с пепельного небосклона, играло на лезвиях обнаженных мечей

' С трат оп е д ар х – начальник лагеря (грен.), и блестящих остриях наклоненных вперед длинных копий. Но когда первые, самые рьяные момчиловцы достигли окраин Мосинополя, они обнаружили, что все проходы завалены сухими сучьями, терном, стволами деревьев, а из развалин домов полетели стрелы и дротики. Их метали агаряне Карабалабана, наскоро расставленные Вриением у входов в город. Хотя агарян было меньше трехсот, они дрались яростно, ожесточенно, как волки, у которых вырвали добычу.

Скоро к первым ыомчиловцам присоединились другие. Их вспененные рослые кони преодолели все устроенные противником препятствия, и всадники накинулись с занесенными мечами на Кантакузеновых наемников и отряд тяжело вооруженных византийцев под командованием Михаила Вриения и Тарханиота. Агаряне, не выдержав вторичного напора, павскакали на коней и, уже сидя в седле, полуобернувшись к преследователям, стали на скаку пускать в них стрелу за стрелой, растягивая тетиву до правого уха. Они еще не успели покинуть окраину, как в городе на той же самой главной улице, где только что сидел Иоанн Кантакузен со своими людьми, появился Момчил. Он ехал в сопровождении Игрила. Боярин и воевода ничего не говорили. Взгляд обоих был устремлен вперед. Шагах в ста от них, на самой дороге, в полном порядке на рысях отступал со своими воинами Вриений. Фиолетовый плащ реял, словно знамя, вокруг его квадратного лица. Он поминутно оборачивался назад. Справа и слева раздавались крики агарян и момчиловцев.

– Не пора ли ударить, Момчил? – наклонился Игрил к воеводе.

Теперь его уже нельзя было принять за наемника Умурбега: на нем была шитая золотом одежда с золотым поясом.

Момчил жестом показал на город.

– Подожди, когда выедем в открытое поле. Кантакузен – опытный воин.

– Прой! И ты, Голуба н! —обратился он к двум момчиловцам. – Передайте сейчас же Райку и побратиму Раденк_е мой приказ не спешить и сдерживать людей, пока будут в городе; а как только выйдут из него, ударить на греков с обеих сторон. Пускай думают не о добыче, а о том, чтоб отрезать Кантакузена от Куму-цены. Поняли?

– Поняли, поняли, – ответили болгар и серб, и оба помчались – один направо, другой налево, пригнувшись к луке седла, чтоб уклониться от нижних сучьев деревьев.

– За мной – и смотрите в оба! – приказал воевода следовавшим за ним момчиловцам и пришпорил коня.

Теперь момчиловцы были в доспехах из пестро раскрашенной кожи с блестящими медными бляхами. Такие же бляхи красовались, сияя, словно тысячи зорких глаз, на щитах и конской сбруе. Только лохматые головы всадников, несмотря на духоту и зной, прятались в те же сдвинутые на ухо медвежьи и волчьи шапки. Пот, с пылью пополам, тек по– опаленным лицам, но глаза глядели весело, отважно; кто, наперекор жаре и врагу, крутил свой длинный ус, кто засучивал правый рукав, чтоб легче было работать мечом. Как только Момчил и боярин тронули своих коней, за ними тотчас, все как один, двинулись и момчиловцы. Пришпорили животных, расправили над пестрыми седлами свои могучие плечистые фигуры.

Мертвый город огласился цоканьем копыт.

Солнце уже склонилось за полдень и тени удлинились, еле заметные под жидкими миндальными деревьями и черные, как пролитые чернила, возле старых ветвистых смоковниц, чьи перезрелые плоды распространяли дразнящий аромат. Справа, а вслед за тем и слева послышался троекратный протяжный звук рога. В это время Момчил со своим отрядом выступил из города через те же самые полуразрушенные ворота, что незадолго перед тем и Кантакузен со своими людьми. Остановившись на мгновенье, он окинул взглядом расстилавшееся перед ним голое поле. Довольно далеко впереди, там, где дорогу пересекали две редки, блестели на солнце шлемы и щиты Кантакузенова отряда. Сзади отдельно двигалась маленькая группа катафрактариев ^{57 Вриения, а позади нее и левей, где сбившись в кучу, где врассыпную, словно преследуемые орлом цыплята, поспешно отступали Кантаку-зеновы союзники – агаряне Умурбега.}

А из города – и справа и слева – выезжали момчиловцы. Сдерживая коней, они устремляли свои взгляды на воеводу. Момчил обнажил меч и дважды взмахнул им над головой. С страшным грохотом копыт, звоном оружия, диким, неистовым гиканьем покатилась лавина животных и людей по пустому выжженному полю.

Первые вырвавшиеся вперед момчиловцы были встречены тучей стрел, выпущенных агарянами, и дротами Вриениевых катафрактариев; последние метились не в людей, а в открытые груди коней. Произошла страшная сшибка, и в тучах пыли, поднятой бешено мчащимися конями, ряды смешались; преследуемые оказались позади преследующих, обращенные спиной к противнику очутились лицом к лицу с ним. От сильною удара несколько момчиловцев вывалились из седла, и кони ик, обезумев от блеока мечей, пустили в ход зубы и копыта, не менее грозные, чем людакое оружие. Теснота не позволяла снять копье с плеча. Каждая рука вздымала меч, а глаза так и впивались в противника из-под забрала. Вот два меча, ударившись друг о друга, оба переломились у сжатой в могучем кулаке рукояти. Вот третий, дымясь горячей кровью, взлетев в воздух вместе с отрубленной по локоть рукой владельца, вонзился в рыхлую землю. Кровь, хлещущая из рассеченных кольчуг конников и распоротых брюх коней, собиралась в лужи на дороге. Когда тучи пыли рассеялись, в заднем ряду стоял на ногах только один высокий воин с мясистым квадратным лицом; встав ногами на два конских трупа, он еле махал погнувшимся мечом. Это был стратопедарх Михаил Вриений. У него вытек глаз; из разрубленной правой щеки торчал покрытый кровавой пеной язык; казалось, вместо доспехов на нем была какая-то только что содранная звериная шкура. Он что-то кричал. Здоровый глаз его сверкал, как драгоценный камень.

– Оставьте его: он сам умрет! – крикнул Момчил окружающим Вриения момчиловцам. – Ловите Кантаку-зена!

– Кантакузена! Кантакузена! – подхватили момчиловцы и поскакали вперед.

Хотя императорский отряд представлял собой лишь горстку по сравнению с Момчиловой дружиной, он оказал ей твердый отпор. О крепкие кольчуги из железной проволоки и кованые шлемы с подбородниками и на-ушами вдребезги разбивались стрелы. Даже кони, тоже одетые в броню, падали, только когда удар приходился в глаз или по ногам. Ни Раденке справа, ни Райку слева не удалось во-время обойти византийцев и отрезать их от

Кумуцены, чьи зубчатые стены виднелись совсем близко. Когда Момчилов племянник, преследуя агарян, повернул к дороге, на пути его встала густая дубовая роща, задержавшая отряд; а Раденковы конники увязли в болотистой пойме двух речонок, пересекающих поле.

Момчил все это видел. Он приказал Нистору и Игрилу напасть на византийцев с обеих сторон, чтобы рассеять их, а сам со своей группой момчиловцев ударил в тыл отступающим. Острый взгляд его нашел среди последних белый плащ Кантакузена. Воевода стал прокладывать себе путь в ту сторону. Скоро палицы момчиловцев превратили крепкие щиты телохранителей в щепки. Несколько момчиловцев, оставшиеся незамеченными в сумерках и тучах пыли, спешившись, принялись перерезать у коней сухожилия. В образовавшийся разрыв, как лом в трещину стены, тотчас ворвался Момчил, громко крича Кантакузену, чтобы тот сдавался. Управляя конем при пqмощи одних только ног, он правой рукою рубил своим тяжелым мечом, а в левой сжимал покрытую шипами огромную булаву. Ни бешеное ржанье коней, хоть и с перерезанными сухожилиями все же встававших на дыбы, чтобы вырваться из этого страшного места, ни вопли своих и неприятельских воинов, взывавших к богу и к родной матери, не останавливали его напора. Но не только в клинке меча да в шипах булавы заключалась его сила. Его огненные черные глаза и пылающее лицо, его рослая, плечистая фигура, сидящая в седле как припаянная, его могучая рука, подымающаяся и опушающаяся, будто рука дровосека в густом лесу, таили в себе не только силу и неотразимую решимость, но и безграничную отвагу и презрение к смерти. Большинство момчиловцев были не слабей его, и их столь же мало тревожила мысль о том, что им придется, быть может, сложить свою голову на этом самом поле. «Покончу с Кантакузеном – и к Елене!» – вот мысль, заставлявшая его кровь струиться растопленной смолой по жилам. И будто в сновидении, стоял перед ним образ боярышни, витая над конями византийцев и в складках императорского знамени, словно добыча, похищенная врагом. «На этот раз не уйдешь! Будешь моею!» – твердил себе Момчил, чувствуя в сердце своем скорбь и гнев и торопясь преодолеть препятствия, разделяющие его с ней.