Текст книги "День последний"

Автор книги: Стоян Загорчинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 29 страниц)

Райко встрепенулся.

– Верно! – смеясь, воскликнул он. – Да здравствует виселица! Она всех равняет...

Но боярин нахмурился.

– Это не одно и то же, – высокомерно возразил он, не глядя на Райка, который продолжал смеяться, что-то бормоча себе под нос. – Вы не повинуетесь царской власти, а я иду только против незаконного царя. Без царя и бояр царство быть не может.

– А без народа, без отроков? – вдруг спросил Мом-чил, и голос его дрогнул. – Без таких, как я, как племянник мой Райко, как этот вот медвежатник Сыбо, как крестьяне Чуй-Петлева, которые теперь свадьбу справляют? Слышишь – кричат и веселятся?

И он прислушался к врывающемуся в окна шуму. Топот и гиканье сопровождались однообразным, глухим наигрышем гудка ', который перебивал доносившийся как будто издали хор девичьих голосов. Слушая, Момчил менялся в лице: оно, словно летнее небо, то прояснялось, спокойное, веселое, то вдруг темнело. Боярин, прищурившись, поглядел на него, потом на Сыбо, который сидел неподвижно.

– Царь и бояре поставлены затем, чтобы царствовать и управлять, а парики и отроки должны платить налоги и служить воинами. Так богом устроено, – промолвил он уверенно и гордо.

– Коли так, то мне, Райку и всем голым-босым все равно, кому посошное да кошарное ^{13 14} платить – Ивану ли Александру, который сербиянку Неду и Михайлова сына прогнал, или безусому юнцу этому, Стефану Шишману, которого ты на престол посадить ладишь.

– Правильно, – подтвердил Райко. – Что Иван, что Стефан, нам легче не станет.

Боярин ответил не сразу, а подошел еще ближе.

– Послушай, Момчил, – промолвил он совсем тихо,– ту ли песню ты запоешь, коли я скажу тебе, что этот безусый юнец и эта самая Неда нарочно послали меня к тебе с грамотой и подарками?.

Момчил быстро поднял голову и вопросительно посмотрел на пленника.

– Выходит, ты меня и искал? – промолвил он. – Говоришь, царица Неда и Шишман нарочно тебя послали? А откуда они меня знают, и чего им надо от меня, отрока и хусара? Я ведь не раб и не боярин.

Пленник засмеялся.

– Царица Неда и юный Стефан узнали о тебе от меня. Ты думаешь, я так легко забыл о том вечере, когда ты спас меня от нападения пьяных головорезов в корчме «Золотой щит» возле Цурулона? Один против четырех! Клянусь святым Георгием-копьеносцем, такого меча и такой руки я до тех пор ни разу не встречал и – кто знает – встречу ли когда в будущем! Хоть ты не боярин, а хусар, но юнак, какого редко можно встретить и среди болгар и среди греков. Если б не ты, отправился бы я на тот свет к отцу своему, которого Иоанн-Александр изгнал из Болгарии, сократив ему дни. Спасибо тебе!

Момчил нахмурил брови.

– Но откуда ты знал, что я здесь, в этих дебрях? Только постой, – прибавил он. – Не сердись, что я спросил тебя насчет кира Пантелеймона и его дочери Теофа-но. Мне стыдно умного грека. Я почти два года в его стратиотии ^{15 прожил, многому научился, человеком стал, а напоследок, вместо того чтоб спасибо сказать, убежал не простившись.}

И он покачал головой. Потом, после небольшого молчанья, проворчал:

– Ну, говори! Да покороче: у нас дело есть.

– Я не знал, где ты, Момчил, – начал боярин. – Видно, бог в конце концов свел меня с тобой. Когда твои схватили меня, я в первый раз услышал твое имя от одноглазого хусара. До тех пор куда только я не ездил, где тебя не искал! И по всей Меропской области и в святом Юстине, до самой Клокотицы. Всюду тебя знают. Бояре бранят, а крестьяне хвалят. Ну, дело твое! Я от тебя до сих пор только хорошее видел.

– Дальше, может, и плохое увидишь, – сурово заметил Момчил. – Слишком-то не располагайся.

– Может быть, – возразил боярин и гордо сверкнул глазами. – Лучше храбрый враг, чем трусливый друг.

– А что тебе говорили в Меропской области? – не без любопытства осведомился Момчил.

– И те, что тебя бранили, и те, что поминали добром, только плечами пожимали. Одни уверяли, будто ты уже где-то на виселице вниз головой повис, другие богу молились, чтоб ты жив-здоров вернулся. Кое-кто уверял даже, что ты к одному византийцу поступил тонкому обхождению обучаться. А когда я им говорил, что тебя у этого грека нету...

– А это откуда тебе известно? – сердито перебил Момчил. – Ты был у кира Пантелеймона?

– Конечно, был. И мне там сказали, что ты в лес ушел.

– Видно, я шибко понадобился твоей царице и ее сыну, что ты из-под земли выкопать меня стараешься, словно борзая следы мои вынюхиваешь, – так же сердито промолвил воевода.

– Гора с горой не сходится, а человек с человеком всегда сойдутся, – сказал боярин, немного помолчав. – Откуда ты знаешь, что из нашей встречи не выйдет для тебя добра? Неужто всю жизнь хусаром быть рассчитываешь, по большим дорогам да по лесам бродить? Если молодой царь вернется на свой престол в Тырново, он наградит всех, кто бился вместе с ним против его врагов. А такому, как ты, юнаку и награда крупней достанется.

– Довольно, боярин! – воскликнул Момчил.– Не по сердцу мне царским слугой быть. Не выйдет из меня ни чашника хорошего – царю вино подавать, ни протоке-лнота ^{16 – багряницу да рубашки шелковые складывать. А коль вздумается мне чем другим стать – есть у меня меч да рука. Чего же может ждать от меня жена Михаила?}

– Хочешь, я тебе грамоту прочту? – спросил боярин, засовывая руку за пазуху. – Она на груди у меня зашита. Твои не нашли.

– Не надо, слушать не хочется. Лучше так расскажи, что тебе поручено.

Боярин взял стул и опять сел, но на этот раз посреди горницы, возле Момчила и Райко. Солнце светило теперь с такой силой, что оба хусара отодвинулись в тень, и сноп лучей падал только на пленника. Роскошные пестрые одежды его стали от этого еще ярче, а два вороновых пера на шлеме засверкали, как золотые кинжалы.

– Молодой Шишман – настойчивый юноша, – начал, понизив голос, боярин. – Он никогда не забудет, что корона Асена принадлежит ему, а не какому-то Александру, который только и знает что охотиться да обивает пороги красивых тырновчанок. Теперь, говорят, ему приглянулась одна еврейка.

– Пустили козла в огород! – воскликнул Райко, хлопая себя по ляжкам. – Ай да Двойная борода!

– Ты, наверно, знаешь, – продолжал боярин, не обращая на него внимания, – что Шишман ездил в Россию к татарам и вернулся от них не с пустыми руками. Хан обещал ему свою помощь. По данному знаку он ударит со стороны Дуная. А знаком будет...

Момчил быстро наклонился, схватив пленника за руку.

– Постой, боярин! Ты мне все так подробно рассказываешь, будто мы с тобой закадычные друзья. А что, если я пошлю гонца к Александру и все ему передам? Ты знаешь: ведь он здесь в лесу, на охоте!

Вдруг Райко ударил себя по лбу.

– Ах, братец Момчилко, я совсем забыл! Один пастух разговаривал с царем в лесу. Экая башка у меня – хоть кол на ней теши, ничего не соображает! А откуда знаешь, что царь здесь?

– Я был в Одрине на Комниновом лугу, на царской свадьбе гулял,– усмехнувшись, тихо промолвил Момчил.

– На свадьбе! На царской свадьбе! – воскликнул Райко, всплеснув руками и открыв рот от удивления. – Как же ты не побоялся, братец, что тебя увидят, узнают? Нет такого кастрофилакта ¹ и катепана по обе стороны границы, которому тень твоя не была бы известна.

– Пускай, – твердо возразил Момчил. – Этого мне и надо. Сидел я на свадьбе на видном месте, как боярин, и царское вино пил. Ну велика ли хитрость за боярина сойти? Надел расшитые золотом одежды и шлем с пером, да сиди гордый, надутый.

И, обернувшись к пленнику, поглядел на него, прищурившись.

– Такую птицу, как ты, царь Александр в золотую клетку посадит. А царице твоей и сыну Михаила в Царь-граде тесно будет. Болгарский царь теперь с Андроником породнился.

– Со мной, хусар, делай что хочешь, – надменно промолвил Воислав. —А царица и Стефан Шишман – в надежном месте. Царица Неда поехала в Дубровник ^{17 18} к родным, а Шишман хоть и в Царьграде – сильного друга имеет.

– Какого друга?

– Великого доместика ^{19 Иоанна Кантакузена.}

– Эта лисица что-то замышляет, – задумчиво и как бы про себя промолвил Момчил.

Он помолчал, нахмурившись.

– Ты о каком-то знаке говорил? —вдруг спросил он, вытягиваясь на медвежьей шкуре. – Какой он?

Боярин кинул быстрый взгляд на дверь, на окна, потом наклонился над Момчилом и надменно произнес:

– Голова самого Иоанна-Александра.

– А кто снимет ее у него с плеч, боярин? Она ведь царская, не хусарская.

Боярин как будто не решился сразу ответить, хотя лицо его приняло гордое, почти дерзкое выражение. Он снял шлем, выдернул одно из вороновых перьев – то, что осталось целым, – и протянул его Момчилу.

– Это перо воткнула мне в шлем сама царица, – промолвил он, глядя прямо в глаза воеводе. – Для того чтоб я передал его тебе. Понимаешь, что это означает, Момчил?

Но тот глядел на него, ничего не говоря и не протягивая руки к перу.

– Это означает, – продолжал пленник, – что тот, кто прольет царскую кровь, станет одним из первых людей в государстве. Хочешь быть боярином и вельможей, воевода?

Момчил продолжал молча смотреть на боярина, не сводя с него глаз, но словно не видя его, а всматриваясь во что-то другое, далекое и уходящее. Перо взял Райко. С любопытством повертел его, понюхал даже, посмотрел на свет, потом, как-то особенно блеснув глазами, вернул боярину.

Момчил сделал движение.

– Воткни его обратно! – властно промолвил он. – Момчил – не цареубийца. Возьми вельможество себе. Оно тебе больше к лицу.

– Хорошо, – ответил после небольшого молчания пленник. – Я сделаю это сам. Еще не поздно. Дай мне только сотню храбрых молодцов да верни коня. Царь еще гоняется по лесу за оленями. А когда татары перейдут Дунай, собери побольше людей и ударь на Тырново. Царь и царица обещают всем хусарам царское прощенье и пир. А ты возьмешь что хочешь, – по своему выбору!

– Этому не бывать, – тихо ответил Момчил. – Бери коня. Ты свободен. Поезжай на все четыре стороны. Я со своими хусарами против Тырнова вместе с татарами не выступлю. Это мое последнее слово.

– Как знаешь, воевода, – сказал боярин, и прежняя горделивая улыбка заиграла у него на губах. – Только ты делаешь ошибку. Не теперь, так через год, через два Шишман взойдет на престол, и тогда плохо придется тем, кто не захотел поддержать его. В Болгарии не один только я – враг Александра. Назови имя Шишмана в Бди-не, ¹ увидишь, сколько народу откликнется, вооруженного с головы до пят. Не забывай и того, что брат царя Михаила Белаур еще жив и здравствует.

– Послушай, боярин! – промолвил Момчил, вставая.

Он прошелся несколько раз взад и вперед по горнице,

причем длинный меч колотил его по ногам. Наконец остановился в раздумье, сверкая глазами.

– Вам, боярам, только бы царей ставить да свергать. Другой у вас заботы нет, – начал он. – А какая от этого государству и народу польза, о том и не помышляете. Вы самому дьяволу готовы кадилом махать, ежели он вам помочь обещает. Кто сегодня вам друг, завтра – враг или помеха. Ты вот татар хочешь на помощь себе звать. А знаешь, что за люди татары эти? Слыхал песню об Ивайло-свинопасе 2, что с татарами боролся, а потом царем в Тырнове стал? Слыхал, а?

– Может, тебе не боярином, а царем стать захотелось? Прежде царем свинарь был, а теперь хусар станет, – кинул насмешливо боярин.

– Царем в Тырнове быть не хочу, – возразил Момчил ровным голосом, но слегка прищурившись. – И тому Ивайле тоже надо было не царем становиться и брать царицу Марию в жены, а с дружиной оставаться и народ от татар оборонять. Правильно поэтому татарский хан ^{20 21} сделал, что голову ему отрубил, как в песне поется. А еще поется в ней о младенце, в утробе матери возопившем о сожженных нивах, о бессчетных рабах и рабынях, татарами в полон уведенных. Об этом твои царь с царицей подумали?

– Может, оно и так, только Шишман на царство богом миропомазан и вернет себе престол во что бы то ни стало.

– Что ж, с богом, только я пальцем для него не пошевелю, – ответил Момчил, опять садясь на медвежью шкуру. – Какой толк от царя, который народ свой в татарскую неволю отдает!

Он махнул рукой и закрыл глаза.

Боярин несколько раз взглядывал на Райка, как бы прося его о помощи. Но тот опять дремал, сидя на своем месте.

Момчил открыл глаза.

– Боярин Воислав, – промолвил он, – ты меня искал и нашел. Сказал мне то, что хотел. Мои хусары взяли тебя как языка, но, видно, я больше твоего знаю о свадьбе. Теперь ступай куда знаешь! Я прикажу вернуть тебе и коня и оружие. И дай нам бог встретиться друзьями.

Пленник только вздохнул; по лицу его было видно, что ему нелегко пережить неудачу.

– Ты упрям, – сказал он наконец. – И пожалеешь об этом. Ну да ладно. Спасибо, что меня отпускаешь! Только одно хочу я спросить у тебя: почему твои удальцы и ты сам все о царской свадьбе толкуете? Не задумал ли ты ее ограбить? У тебя что-то на уме.

Момчил кивнул.

– Есть кое-что на уме. Затем я и от кира Пантелеймона убежал и в Одрине был. Только одного ты не угадал. Не свадьбу ограбить я хочу, а невесту украсть.

И, не давая изумленному боярину времени ни о чем спросить, он крикнул лежащему на кровати Сыбо:

– Эй, побратим Сыбо!

Тот не пошевельнулся и продолжал храпеть.

– Спит, – промолвил Момчил. – Райко, разбуди его! Пора нам насчет царской свадьбы подумать.

Райко очнулся, вскочил, потянулся, подошел к кровати и принялся расталкивать Сыбо. Наконец тот открыл глаза и быстро сел на своем ложе.

– Что, что такое? – испуганно пробормотал он, полусонный. Потом, увидев смеющегося Райко, закричал:

– Что стоишь на крепостной стене и зубы скалишь? Момчил окружен! Скорей на помощь!

– Проснись, Сыбо! – смеясь, крикнул ему Райко в самое ухо. – Тут нет никакой крепости и никто не окружал Момчила. Вон он сидит в углу и разговаривает с боярином. Тебе сон приснился, что ли?

Сыбо, окончательно придя в себя, слегка кивнул в ответ:

– Сон, сон, видно!

Он встал и сделал вразвалку несколько шагов no направлению к воеводе, но посреди комнаты остановился.

– Я за тебя испугался, побратим Момчил, – проговорил он глухим, хриплым голосом. – Как будто сон, а сердце так и запрыгало. С чего бы такой приснился? Может, вещий? Будто тебя со всех сторон враги окружили, копья над тобой черной тучей нависли, а этот Райко сидит себе на высокой башне, глядит на тебя и смеется. Смеется, а у самого слезы из глаз так и текут. И кричит: «Конец, конец Момчилу». Я стараюсь к тебе пробиться и Райка рукою маню, чтоб он тоже к тебе спустился. А он смеется и плачет да рукой вниз показывает. Фу! Прости, господи, мои прегрешения! Сила сатанаилова! Не дай бог во сне увидеть, как побратим погибает, а ты помочь ему не можешь. Спасибо, Райко разбудил. А то прямо сердце бы разорвалось.

И он быстро перекрестился разок.

Момчил засмеялся.

– Когда ко мне смерть придет, ни ты, ни Райко мне не поможете. Но я рассчитываю еще пожить. А вот ты какой-то другой стал: в сны веришь, словно старуха, о прегрешениях толкуешь, крестишься.

Сыбо покачал головой с печальным и тревожным выражением.

– Да, да, Момчилко. Верно это. Другим я стал. Да и как не стать? Сколько лет на белом свете живу, – грехов вдоволь накопилось.

– Каких грехов? – сердито спросил Момчил.

Сыбо почесал затылок,. кинув смущенный взгляд на боярина.

– Да вот таким, как его милость, разве мало мы пакостили? Мало их на тот свет отправили? Перечислить.' всех, выйдет целое поминанье. А сколько купцов да царских людей от нас пострадало, и вовсе не упомню. Ведь это все npex, дело сатанаилово. Кого жизни не лишили, у того добро отняли. А сребролюбие – тоже грех тяжкий. Отец Григорий из Парорийской обители сказал мне: «Сребролюбие, сынок, – это червь, огонь и ... татарин!» Да еще как-то, только я позабыл...

– И татарин! А кто это такой – отец Григорий? – громко осведомился Момчил.

Сыбо немного помолчал, стоя все так же посреди горницы, наклонив голову и слегка покачиваясь на ногах.

– Послушай, Момчилко, – снова начал он. – Уж коли на то пошло, расскажу тебе обо всем, что я делал, пока мы с тобой не виделись. Ходил я с братьями – с Батулой, Халахойдой, Стратимиром и другими хуса-рами. Только Райка мы редко видели. Хусары как ху-сары, хоть и не совсем такие, надо правду сказать, – я врать не люблю. Перебрались мы на ту сторону Ма-рицы, и знаешь, Момчил, чем больше всего занимались? Монастыри и скиты грабили, монахам на живот угли клали, чтоб они, где добро их зарыто, нам указывали. Люди праведные молитвами да жизнью непорочной грехи свои искупают, а мы им: «Деньги, деньги давай!» Хорошо, коли есть у них: они скажут, мы откопаем и – прощай! А есть и такие, у которых ничего нет, на икону молятся с кровавыми слезами, руки нам целуют, как братьям, христианам: «Нету у нас, братец! Нету, сынок!»... а угли-то шипят да шипят!

– Скверно делали, – нахмурившись промолвил воевода.

– Знаю, знаю, Момчил! – ответил Сыбо' с тяжелым вздохом. – В геенне огненной место мне – обязательно там буду...

– Перестань, – перебил Момчил, еще сильнее нахмурившись. – Не люблю, когда насчет того света болтают. Помрем, тогда и увидим.

– Так-то так, Момчилко, а все-таки боязно. И чем больше зла я творил, тем больше мысли о преисподней, об адских муках мне в голову лезли. Раз, – помню, года полтора тому назад дело было, – только листья в лесу распустились, напали мы на скит там один, в приморье. Товарищи по кельям пошли, братию мучить и грабить, а я – в церковь. Знал я, что постарше монахи деньги

•

под престолом прячут, на котором распятие стоит. Думают, верно: войдет грабитель, не станет к святому престолу прикасаться. Да таких, как я, ничем не испугаешь! Вхожу, а перед алтарем в подсвечниках восковые свечи горят. Взял я их, сложил в один пук, чтоб свету больше было, и к царским вратам подошел. Поднимаю свечи, гляжу... Окаменел я: на стене-то Христос как живой сидит, а у ног его – река огненная, без начала и конца, будто весь свет обтекает. Над рекою – мост, тонкий да длинный, как волос; по мосту души умерших идут;ко-торые праведные – переходят благополучно, и Христос им объятия свои простирает; а грешные в огненную реку падают. Да с берега еще красные черти их вилами колют, чтоб не вылезли. Стоял я, стоял, пот холодный на лбу у меня выступил. И говорю себе: «Вот и твоя душа, Сыбо, в огненной реке, как рыба в масле, жариться будет». Вдруг свечи как затрещат, словно на них дунул кто, и остался я в потемках. Как я дверь нашел и на солнышко выбрался, сам не знаю. И про деньги забыл! С тех самых пор покою мне нет: все тянет рассказать кому-нибудь – матери либо сестре, – чтоб малость полегче стало. Да нет у меня ни матери, ни сестры; так вот тебе рассказываю, побратим, и тебе, Райко, чтоб вы меня простили.

И он провел рукой по своему единственному глазу.

– А потом что делал? – с любопытством осведомился Райко. – Перестал монастыри грабить?

– Кабы перестал! – со вздохом ответил Сыбо. – Нет, братец, нет. Внутри мука, а сам за старое. Только в церкви больше входить не стал. От мученья даже пить начал больше. А в это время повстречался нам злой старик – Амирали звать – монах греческий. И давай нас в монастырь отца Григория, в Парорийскую обитель, посылать: «Я, говорит, вам и денег дам, да вы и сами у иноков, сколько можно, награбите, а особенно у старика у этого, Григория». Не любит он отца Григория, как чуму. Говорят, было время, вместе жили они на той самой горе, где Райко нас встретил, а потом из-за чего-то не поладили, и Григорий устроил отдельно свой монастырь в Парории. Стали мы в Парорию наведываться: найдем монаха в келье и давай его мучить, деньги вымогать; а коли монахи в лес убегут, мы плотину рыбного затона разрушим. Но старого Григория нигде найти не могли.

б Стоян Загорчвнол bl

Монахи ли прятали его, сам ли он в лес уходил, не знаю! А злому Амирали мы каждый раз говорили, будто мучили старика и деньги у него отняли. Он, слыша это, весь дрожал от злобы: такую вражду таил этот злой монах в черной душе своей! И в самом деле деньги нам давал и отпущение грехов сулил. Вот и позавчера послал нас с Лукой, послушником своим. Что я там творил и как против ближних своих согрешил, – вспомнить стыдно. Вдруг мелькнул у входа в пещеру одну человек. «Ага! Видно, вот где монахи старца Григория скрывают, думаю. Пойду хоть взгляну на него, чтоб старого Амирали больше не обманывать!» Кое-как, по тропинкам да по скалам, добрался до пещеры. Только вошел, слышу, кто-то сбоку говорит мне. Он самый, старец! Щупленький такой, низенький, бородка острая, глаза черные – горят, будто угли впотьмах! Ах, побратим Мом-чил! И ты, Райко! Много я народу видал, не одного и не двух на тот свет отправил. А этот как поглядел на меня да как заговорил, опустились у меня руки, подкосились ноги: и бух перед ним на колени! Будто был он и прежде оо мной или тенью моей завладел... Только жизнь мою по порядку – с начала и до конца – всю как есть мне рассказал. Муку мою с сердца снял, на ладонь к себе положил. «Хороший, мол, ты крестьянин был, храбрый воин и сокольник. А сына загубил... Ну, душа и затосковала твоя...» Все досконально... «Покайся и молись», говорит. Всего не перескажу, голова старая – не упомнит. Да и он то по-нашенски, а то по-гречески толкует. Ну, вышло так, что я, ничего не взявши, от него ушел. Поцеловал он меня в лоб и молвил на прощанье: «Приходи к нам, брат Сав-ватий!» Это он такое имя мне дал и крест подарил мне.

Окончив свой рассказ, Сыбо побрел мимо Райка к кровати и сел на нее, согнувшись пополам. Наступило продолжительное молчание. Его нарушил Момчил.

– Ты на самом деле собираешься в монастырь, Сыбо? – спросил он, пристально глядя на побратима.– Ишь что задумал!

Сыбо, не разгибаясь, покачал головой и пробормотал что-то невнятное.

– Что ж, побратим, – продолжал Момчил. – Ничего не поделаешь. Коли суждено нам расстаться, разойдемся по-хорошему. Я и Райко в одну сторону, а ты в другую. Когда думаешь нас оставить?

Сыбо медленно поднял голову.

– Нет, Момчил, побратим побратима не покинет, – глухо, почти шепотом произнес он. —Ты что-то задумал, потому и послал Райка за мной. Коли нужен я тебе, говори! А потом... – тут он запнулся, и голос его дрогнул, – видишь ли, я никогда тебя не спрашивал, мы с тобой об этом ни слова не говорили...

Кинув взгляд на боярина, Сыбо наклонился к воеводе и прошептал:

– Скажи, Момчил: где твоя сестра, монахиня... Ев-фросина?.. Хочу я еще один свой грех искупить.

– Ты ни в чем не виноват, – так же тихо возразил Момчил.

– И перед Евфрбсиной и перед памятью сына своего

Стефана виноват. Ты знаешь, Момчил. Ведь она, можно сказать, суженая сыну моему была... А я! Приходит Стефан перед усекновением: «Благослови, батюшка,

венцы готовить». Меня как пронзило. Даже в глазах потемнело– будто не сын мой родной. Гляжу на него исподлобья: «Нет, говорю, лучше уж на Георгиев день... На Георгиев день плясать веселей». Приходит Георгиев день, я – на Малую Богородицу, потом – после жатвы, потом – когда молодое вино поспеет. И так без конца! Эх-эх! Старое сердце – старая навозная куча. Хотелось мне вскочить на ноги, да схватить Евфросину, да стать рядом с ней перед алтарем вместо моего Стефана. Вот как дело было, Момчил. Виноват я, виноват очень...

И Сыбо вдруг замолк, зажмурив глаза, нахмурив лоб. Рука его опять смахнула слезу с единственного глаза.

– Зря говоришь. Не ты виноват, Сыбо, – промолвил Момчил, меняясь в лице. – Виноват другой, который далеко. Не раз я ему силки расставлял понапрасну. Но теперь он получит по заслугам. Как говорится: око за око...

Он так стремительно вскочил со своей медвежьей шкуры, что большие шпоры его и меч зазвенели. Остальные тоже встали, удивленные и притихшие.

– Попомните мое слово, ты, Сыбо, и ты, Райко. Послушай и ты, боярин, да заруби себе на носу! – громко воскликнул он. – Не будь я Момчил, который стоит перед вами, если еще до наступления вечера дочь тырнов-ского боярина Петра Елена не будет моей невестой. Он сестру отрока и хусара осквернил, а теперь хусар боярскую дочь похитит. Это мое мщение, слышите?

Лицо его побагровело, глаза загорелись злым огнем.

– Слышим, слышим, – тихо ответил Сыбо.—Хорошо придумал. А самого боярина мне оставь. Он тоже в свадебном поезде, Момчилка?

– Нет, в Тырнове. Да он мне не нужен, – промолвил с зловещей улыбкой Момчил. – Пусть только узнает, что дочь его Момчилом похищена. Ты думаешь, старый пес забыл меня, Сыбо?

– Ежели ты решил на царскую свадьбу напасть, позволь и мне с твоими молодцами, воевода, – вмешался боярин, долго молчавший, отойдя в сторону, пока Сыбо и Момчил беседовали между собой. – Грабьте и похищайте кого хотите, только оставьте мне протовестиария Раксина. У меня с ним старые счеты; надо мне спросить у него, что он сделал с имуществом моего отца. Лишний меч вам не помешает. Но мне один беглый отрок сказал, что сегодня свадебный поезд остановится на ночлег возле Большого рва на постоялом дворе, к которому Иоанн-Александр отряд конных татар послал. Как ты с ними справи шься? Ведь вас так мало.

– Не беспокойся, боярин, – запальчиво отозвался Райко. – Один хусар против десятка татар и царских людей выйти может.

– Ладно! – воскликнул Момчил. – Коли ты, боярин, хочешь с нами, – твоя воля. Пойдем, раз душа просит. Увидишь: меча не обнажим, капли крови не прольем, а что я задумал, то сбудется. И для того нужен мне побратим Сыбо... Погоди, боярин, – прибавил он, спохватившись. – Меч твой понадобится ли, нет ли, а плащ и шлем обязательно нужны. Да я тебе верну их потом, – nрибавил он опять, видя, что лицо пленника приняло недовольное выражение.

– Можешь не возвращать: боярин Воислав никогда ничего не берет назад, – гордо, высокомерно отрезал пленник. Сняв шлем и плащ, он положил их на кровать рядом с Момчилом. Но вороновы перья заботливо спрятал за пазуху. Потом повернулся и пошел к двери.

– Не сердись, Воислав, – улыбнулся Момчил. – Я: тебе сказал: мы расстаемся друзьями и встретимся друзьями. Спасибо тебе! Все-таки ты нам кое-что рассказал насчет свадьбы. Я: так и думал, что они сегодня у Большого рва заночуют. Место подходящее.

Сказав это, воевода устремил свой взгляд на Сыбо, словно забыв про всех остальных.

– Присядь, Сыбо! Давай поговорим. Нам с тобой есть о чем потолковать: и о том, что было, и о том, что нам делать предстоит.

Он умолк, глубоко задумавшись. Но это длилось лишь мгновенье.

– Ты, Райко, пойди с его милостью! – сказал он, указывая племяннику на боярина. – Скажи, чтобы ему отдали коня, оружие и освободили его из-под надзора. А ребята пускай малость поспят: сегодня впереди ew.c езда и работа. Ступай!

Боярин вышел первый, за ним Райко.

Оставшись наедине с Сыбо, Момчил обратился к нему с мрачным выражением лица.

– Значит, ты не забыл Евфросину и Стефана?—тихо спросил он.

– Нет, братец Момчил, нет. Сыну – дай бог царствие небесное! А о сестре твоей – ты слышал: и жалость меня мучает, и раскаянье грызет. Все сердце изболелось.

Момчил вперил в него пристальный взгляд.

– Коли так, – медленно промолвил он, – будем мстить вместе. Ты за сноху и сына, я – за сестру.

& ЦАРСКАЯ СВАДЬБА

К находившемуся возле Большого рва постоялому двору, на котором, как сказал Мсмчилу боярин Воислав, должна была заночевать царская свадьба, в этот день перед заходом солнца приближались тремя разными дорогами три разные группы.

Слева и дальше всех от постоялого двора продвигался отряд черных татар, посланный для охраны свадебного поезда царем Иоанном-Александром, который, окончив полеванье, направился через Руссокастро в Не-себыр.

В отряде насчитывалось не более шестидесяти сабель, но лошади поднимали такую пыль, а всадники такой ш ум в лесу, что крестьяне окрестных сел со страхом прислушивались к топоту и гиканью, словно мимо двигалась целая орда. От страшной жары с мягкой, лоснящейся шерсти маленьких татарских лошадок на дорогу падали капли пота, а лохматые гривы и длинные, низко свисающие хвосты были покрыты такой пылью, что животные напоминали движущийся кустарник. Большинство всадников разделись до пояса и скинули свалявшиеся меховые шапки, заменявшие им шлем. Бритые головы их с длинным черным чубом блестели на солнце, как полированные шары; некоторые, чтоб укрыться от солнца, прикрепили себе над теменем круглый щит, возвышавшийся у них над головой, словно корзина у сборщиков винограда. Несмотря на приказ, запрещавший им грабить население, у многих позади были приторочены к седлу мешки с мукой, крестьянская одежда или целые гроздья связанных друг с дружкой за ногу кур, чье испуганное кудахтанье смешивалось с диким гортанным говором татар, без умолку что-то бормотавших и выкрикивавших. Над всем этим гомоном носилось однообразное треньканье струнных байлам ^{22 и треск барабанов. Татары ехали не спеша, весело и беззаботно, полупьяные от вина и грабежей. Время от времени там, где дорога расширялась и между ветвями деревьев показывалась узкая полоска неба, какой-нибудь молодой татарин, выпрямившись в седле, легкий, как кошка, с резким гортанным криком выпускал несколько стрел в парящих над ними орлов. В случае удачи стрелок поднимал с пыльной дороги произеиного орла и жадно пил струящуюся из раны кровь, веря, что становится от этого неуязвимым.}

Вторая группа двигалась по очень узкой, малоезжен-ной дороге, проложенной топором дровосека там, где встречались более тонкие и менее твердые, деревья. Группа эта состояла из Сыбо, сменившего прежний свой сокольничий наряд на крестьянскую одежду, Коложеги и еще одного чуйпетлевца – плотного, коренастого Гедеона. Коложега, весело болтая о всякой всячине, вел пару волов, запряженных в двуколку, где лежала небольшая бурая медведица в толстом кожаном ошейнике и с железным кольцом в носу. Медведица дремала и только по временам, когда колесо задевало повалившееся дерево или узловатые корни, подымала голову и глухо, сердито рычала. Сыбо и Гедеон шагали позади повозки, вооруженные длинными толстыми дубинами, какие бывают у медвежьих поводырей. Сыбо вслушивался в тишину леса, где от жары все словно вымерло. Лицо у него было усталое, озабоченное. Что же касается Гедеона, то он произносил односложные слова, дополняя их подмигиванием и жестикуляцией: его больше всего занимала медведица, которую, как всех дрессированных медведиц, звали Станкой.

По широкой, утоптанной царской дороге из Одрина в Диамполь, уже близко к постоялому двору, двигалась третья группа. Это был царский свадебный поезд. Он растянулся на расстояние полета камня, и от жары или в ожидании близкого привала порядок его расстроился. Все же над шумной и пестрой вереницей всадников, пешеходов и повозок угадывался чей-то бдительный глаз.

Головную часть поезда составлял отряд конных царских телохранителей – отборных, рослых воинов в красных одеждах хорошего покроя, золоченых шлемах и латах. Вместо копий и луков они были вооружены обоюдоострыми секирами и длинными мечами, колотившими их по бедру.