Текст книги "День последний"

Автор книги: Стоян Загорчинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 29 страниц)

Игрил, видимо, что-то читал, поминутно останавливаясь и повторяя то или иное слово, чтобы произнести его получше. Теодосий стал внимательно прислушиваться:

– «...и выступил он с Атридами. Сей Ахинеус... Ахил-леус имел своих воинов, которые в то время зваднсь мирмидонцами, а ныне зовутся болгарами», – читал Игрил.

– Сестра Ксения, – перебил он сам себя, видимо обращаясь к своей собеседнице, – это правда?

– Что правда, Игрил? – спросил женский голос.

– Да что болгар раньше мирмидонцами называли и что у них был царь Ахиллеус?

– Наверно, правда, Игрил, коли в книге написано, – помолчав, ответила женщина.

Помолчал и мальчик.

– Дедушка тоже так говорил, – задумчиво промолвил он наконец. – Это бьшо очень, очень давно. Только царя звали не Ахинеус и не Ахиллеус, а Асень. Мирми-донского царя Асенем звали, вот как,

И он, слегка запинаясь, стал читать дальшеГ

– « ...болгарами, числом три тысячи, с военачальниками Патроклом и Нестором. И пошел Ахиллеус сам со своими... воинами... на Илион». Живи я в то время, я бы тоже с Ахиллеусом пошел, – с жаром промолвил мальчик. – У меня есть лук и стрелы. А коня у дедушки взял бы – жеребца белого, как снег. Эх!

Он печально вздохнул.

– А о фени ксе ты слыхала, сестра Ксения? – спросил он через некоторое время.

– Богу я молилась, Игрил. О святых угодниках знаю, а о фениксе нет, – ласково ответила монахиня.

– А я знаю, знаю наизусть, что о фениксе сказано. Вот послушай: «Феникс – красивейшая из всех птиц, – красивей павлина, ибо у павлина лицо золотое или серебряное, а у феникса лицо из якинфа и каменья драгоценного. На голове у него венец, а на ногах красные сапоги, как у царя».

– Райокая птица, сразу видно. На небе живет, видом своим правединков тешит, – сказала женщина, когда мальчик окончил свое сообщение.

Теодосий услышал тихий смех Игрила.

– Эх, сестра Ксения, ты все хорошее на небо переносишь. Здесь, здесь, на земле, феникс живет, недалеко от Индии, возле солнечного города. Вот подрасту еще немножко, поеду его ловить. Живого поймаю и в золотую клетку посажу. Так и знай, сестра!

Теодосий, лицо к^рого все больше прояснялось и веселело, как будто слова наивного подростка излечили все его сердечные раны, уже хотел идти к церковке, как вдруг опять послышался ясный мальчишеский голосок.

– Сестра Ксения, – промолвил Игрил уже другим тоном, как будто давая понять, что Ахиллеус и феникс – сказки, а то, о чем он спрашивает, – действительность. – Где теперь Момчил, тот хусар, что прахторову дочку, боярышню Елену, увез?

– Откуда ты все это знаешь, Игр и л, мальчи к мой ? Кто тебе об этом рассказал? Господи, господи! – всполошилась женщина.

– Да в Тырнове все об этом только и говорят, с тех пор как царский свадебный поезд вернулся, – удивленно возразил подросток. – Как бояре пировали на постоялом дворе, как услышали вдруг крик: «Момчил! Спасите!», а когда выбежали, было уж поздно. Этот самый Момчил ее похитил. А погоню всю порубил да перевешал. Вот это удалец! – в восторге воскликнул он. – Только будь я там, да еще взрослый, я бы его не выпустил; уж где-нибудь да догнал бы – и тогда было бы видно, кто кого!

– Что же ты сделал бы? – испуганно спросила сестра Ксения.

– Что сделал бы? – гордо воскликнул Игри.л. – А вот что! Вызвал бы Момчила в открытое поле, на единоборство, хоть он и разбойник, а я – боярин. Если б он меня одолел, пускай бы голову мне снес; если б я победил, – тоже голову с него снял бы. Да. А не победил бы ни тот ни другой, мы бы с ним побратимами стали.

– Молись лучше богу, Игрил. Вчера девятый день был: панихиду по дедушке твоему отслужили, – укоризненно промолвила монахиня.

– Богу я молюсь, сестра, – глухо ответил подросток. – Но иноком быть не хочу, а буду юнаком. Если б дедушка был жив, он бы то же самое сказал ...

Теодосий не стал слушать дальше. Он направился к церкви, в ушах его звучали слова Панчева питомца: «Иноком быть не хочу, а буду юнаком». И он невольно изумлялся и дивился людям: до чего они друг на друга непохожи, сколько тайного скрыто в каждой человеческой душе! Ему стало стыдно, что он до сих пор не поговорил как следует с сестрой, ни о чем не расспросил ее, не разузнал у нее об этом самом Момчиле, о котором толковал сегодня Игрил. Почему хусар схватил именно ее, а не какую-нибудь другую боярышню? Вспомнил он и о боярине Драгшане, который переплясал Елену возле Одрина и взял у нее в залог перстень, как рассказывал этот толстый отец Герасим по дороге в Тырново. Он сам себе подивился: то он в Царевце, то на Святой горе, то по церквам да подворьям, – время мчалось незаметно; а то, ради чего он пришел, все откладывалось напоследок. «Помолюсь на могиле отца и отыщу Елену, – сказал себе Теодосий, шагая по узкому переулку. – Но где она? С Игрилом и сестрой Ксенией ее нет». И мало-помалу прежние мысли и тревоги снова вернулись к нему, согнули ему спину, собрали морщины на лбу. В таком настроении он подошел к церкви.

Она не отличалась ни особенно большими размерами, ни высотой, но по своему внешнему виду казалась Тео-досию непохожей на соседние боярские церкви. Потому ли, что ее заложил и построил отец, или потому, что там часто молилась его мать, это неоштукатуренное здание из красных кирпичей с узкими сводчатыми окошками и украшениями в виде зеленых муравленых трубочек, расположенных дугообразно, было ему даже милей родительского дома.

Быстро пройдя паперть, Теодосий вошел в самый храм. И вдруг увидел сестру, стоящую на коленях возле северных врат, у могилы отца. Она так усердно молшась, что не заметила его прихода. Теодосий остановился в дверях. Уже тускнеющий дневной свет еле проникал сквозь стекла окон, и в церкви был полумрак. Теодосий с особенным волнением стал рассматривать яркую живопись стен, изображавшую всех царей и бояр, разодетых один богаче другого, с мечами у пояса и шпорами на ногах. Только двое держали в руках не оружие, а крест – двое изможденных святых, терявшихся между суровыми и упитанными лицами вооруженных воинов. Теодосий поглядел на эти фигуры с набожной любовью, вспомнив о том, как он ребенком проводил долгие часы перед бледными изображениями двух этих угодников, забывая о царях и боярах. Те глядели на него сверху вниз, горделиво выставляя свои тяжелые мечи, а праведники божьи беседовали с глазу на глаз с его детской душой о тихих радостях и безмолвном житии.

Теодосий пошевелился; песчинка, скрипнув у него под ногой, вывела его из задумчивости. Он поднял голову и поглядел на Елену. Она попрежнему стояла на коленях, и солнечный луч покрывал ее всю, с ног до головы, красноватым плащом. Теодосию показалось, что плечи ее вздрагивают от сдерживаемых рыданий. Ему стало жаль бедную девушку, у которой не было никого на свете, кроме него; он торопливо подошел к ней. Заслышав шаги, Елена обернулась.

– Братец, – радостно прошептала она и, поспешно встав на ноги, прикоснулась губами к его руке, чтобы скрыть свои слезы. – Где ты был целый день, где пропадал?

Вместо ответа Теодосий поцеловал ее и заглянул в ее подурневшее, бледное лицо. Ее большие красивые глаза были полны слез; тонкие брови хмурились под влиянием какой-то неотступной мысли.

– Не плачь, сестра, не терзайся! – участливо промолвил, наконец, Теодосий. – Отца уже не вернешь, царство ему небесное. Покинул греховный мир бедный старик один-одинешенек, ни сына, ни дочери перед смертью не повидал. Вечный ему покой под этими плитами!

И Теодосий положил три земных поклона перед большой мраморной доской с высеченными на ней буквами и горящей в головах лампадой.

– Пойдем на паперть, посидим на солнышке, сестра, – оказал он, поднявшись с пола. – Ты какая-то печальная стала. Я расскажу тебе, где я был, что делал, а ты мне о своих делах поведаешь.

При последних словах Теодосия Елена кинула на него испуганный взгляд, но он, как обычно погруженный в себя, ничего не заметил. Положив еще один поклон перед красивым резным иконостасом, за которым блестела золотая мозаика алтаря, брат и сестра вышли на паперть и сели на разогретую солнцем каменную скамью.

Солнце заглядывало между колонн, красное, как новый медяк. На кудрявые дубы Орлова верха уже ложилась тень, и огромная островерхая гора вырисовывалась на вечернем небосклоне словно голова в нахлобученном шлеме. За нею по обе стороны речной долины высились голые скалы, то нависая над Янтрой, то глядя на нее издали, насупившись.

– Ты спрашиваешь, где я был все это время, сестра? – начал Теодосий, выйдя, наконец, из своей задумчивости. – На Царевце. Второй раз видел царя. Он щедро обещал мне дать все, что необходимо для монастыря: и скот, и денег на постройку башни, и грамоту о рыбном водоеме. На днях царские писцы напишут ее. Дай ему бог счастья за его доброту! Обрадую отца Григория и братию...

Елена схватила его за руки и поглядела на него жалобно.

– Ты скоро опять оставишь меня одну, братец?

– Не печалься, сестра. Пресвятая матерь божия и святая троица будут тебе защитой. Когда уйду, сам не знаю. Мне тут еще многое надо устроить. Вот нынче царь опять потребовал, чтобы Срацимир и другие царские дети поцеловали руку мачехе.

– Поцеловали руку Саре? – с удивлением переспросила Елена. – Бедняжки! Я бы на их месте змею за пазуху себе спрятала; стала бы ей руку целовать, а змея бы ее и ужалила, – продолжала она всхлипнув. – Или как Игрил. ..

Лицо Теодосия прояснилось.

– Об Игриле ты мне напомнила. Царь простил его. Даже лук послал ему в подарок: новый, перламутром украшенный. Добрый царь наш, милостивый!

– Добрый, милостивый! Кабы ты не умолил его, братец, труп этого ребенка теперь плавал бы в Янтре, – быстро проговорила Елена, словно слова эти были запретные и спешили вернуться обратно к ней в уста. – Игрила помиловал, а протосевастское имущество деда его разделил между Раксином и великим логофетом.

– Не осуждай царя, Елена! – укоризненно промолвил Теодосий.

Но он сам чувствовал в глубине души всю несправедливость Иоанна-Александра, и слова сестры прозвучали для него как выражение его собственных мыслей.

– Я осуждаю не царя, а царицу, новоявленную Теодору. Ведь это она стоит за его спиной. Ты не смотри, что она на вид кротка да застенчива. В тихом омуте черти водятся.

Теодосий ничего не ответил. «Добрая, умная девушка, – подумал он, – золотое сердце. Вот отчего мне стало так жаль ее, когда я, идя сюда, узнал, что ее похитили хусары. Господь ее сохрани и пошли ей хорошего жениха!» Подумав о хусарах, он вспомнил про Момчила. Это имя уже не казалось ему таким новым и чуждым; он словно слышал его и раньше, прежде чем услыхал от Игрила. Оно врезалось ему в память, но не было связано с реальным представлением о человеке. «Где же это я его слышал?» – спрашивал себя Теодосий. И как раз в тот момент, когда он уже устал вспоминать, в памяти его всплыла полная, ясная картина. «Да, да, в лесу. Когда два хусара вели меня к Амирали. Они говорили о царской свадьбе и о каком-то воеводе Момчиле».

– Елена, – обернулся он вдруг к сестре, – знаешь, у кого я был в плену в лесах?

Услыхав эти слова, Елена опять испуганно и озабоченно поглядела на брата.

– У кого, братец?

– У того самого Момчила, который тебя на постоялом дворе похитил. Пока он подстерегал царский поезд, его люди под предводительством какого-то Райка заперли меня в одной разрушенной башне.

– Райка? – тихо повторила Елена. – А знаешь ли ты, братец, что этот Райко был вчера в Тырнове и приходил ко мне?

Теодосий поглядел на нее с изумлением.

– Его присылал Момчил, – прибавила Елена и наклонилась, пряча лицо. Только ее пальцы, лежавшие на коленях, стали быстро-быстро собирать в складки и расправлять накидку. На левом безымянном заблестел золотой перстень, который Сыбо хотел вернуть ей на постоялом дворе.

– Наверно, Момчил за выкупом к тебе присылал, сестра? Заплатила бы ему, и дело с концом, – сказал Теодосий, гладя ее по волосам.

Елена подняла голову. Глаза ее гордо сверкали.

– За выкупом! – повторила она. – Я послала ему выкуп из монастыря с одним бывшим хусаром. А он мне его обратно вернул с этим Райком. Вот для чего Райко приезжал в Тырново. «Верни боярышне перстень!» Вот этот вот перстень, отцовский... – Елена показала золотое кольцо. – «И жемчужную нить, и серьги жемчужные. Момчил не нуждается ни в драгоценностях, ни в деньгах. Он все, что ему нужно, сам берет!» Вот что ор велел передать мне.

– Видно, добрый человек этот Момчил, – промолвил, помолчав, Теодосий. – Пожалел девушку, без выкупа на свободу отпустил. Где же он теперь?

– В Сербию перебрался, – ответила Елена, понизив голос.

Брат и сестра замолчали, глубоко задумавшись каждый о своем. Теодосий сидел, ссутулившись и опустив глаза в землю; лоб его покрылся морщинами, похожими на какие-то древние письмена. А Елена, прищурившись, смотрела на заходящее солнце. Но задумчивый взгляд ее был устремлен, видимо, гораздо дальше: за леса и горы, в какую-то дальнюю страну. Хотя огонь ее глаз вызывал горячий румянец на щеках, с губ ее не сходила горькая улыбка. Ее красивые белые руки, лежа на коленях, продолжали бессознательно сгибать и разгибать складки на платье, соответственно неровному течению мыслей... Вдруг обоих вывел из оцепенения удар колокола. Звонили по умершему. Звуки плыли снизу и то замирали, отвеваемые ветром, то били в самые уши. Брат и сестра перекрестились.

– Братец, – прошептала Елена, когда звон прекратился. – О чем ты опять задумался? Не о монастыре ли и об отце Григории, о котором ты день и ночь тоскуешь?

Теодосий кивнул:

– Да. Я почти каждую ночь вижу Григория Синаита во сне. Будто он зовет меня, пробуждает ото сна и повторяет мудрые слова свои.

– Знаешь, что мне приходит в голову, когда я гляжу на тебя, братец? – продолжала Елена. – Ты не в отца, да и на меня совсем не похож. Ему снились все погони да сражения, а мне...

Она снова устремила глаза вдаль; щеки ее запылали.

– Мне снится, – тихо, словно для себя одной, повторила Елена, – будто я к бешеному коню привязана, и летит тот конь по темному лесу, а за мной кто-то скачет во весь дух; в ушах топот, слышу храп усталого коня...

Она спохватилась и прикусила губы, словно почувствовала, что брату об этом не надо рассказывать.

«Она права. У нее больше сходства с отцом, чем со мной, – подумал Теодосий и тут же упрекнул себя: – Какой я несообразительный! Ведь она – молодая девушка. Надо ей искать жениха. Как же я теперь, после смерти отца, оставлю ее, бедную, в пустом доме одну, словно горькую кукушку? – Эта мысль так встревожила его, что он невольно вздохнул. – А если она уже полюбила кого-нибудь? – промелькнуло в его мозгу. – Но кого же? Уж не Драгшана м, которому перстень дала в залог?.. Ну да, конечно Драгшана. ..» – вдруг быстро и уверенно решил он и при этом незаметно для самого себя произнес вполголоса это имя.

Елена в испуге поглядела на брата широко раскрытыми глазами.

– Что ты сказал, братец? Что шепчешь?

– Я думаю о том, что тебе пора замуж, замуж пора, – тихо и как-то робко ответил он. – За боярина Драгшана, которому ты перстень дала...

– За Драгшана? – резко прервала она с горьким смехом. – А знаешь, братец, кто этот боярин, за которого ты меня выдать хочешь? Момчил, Момчил! Тот самый хусар, что меня похитил, бывший отрок нашего отца, доведший его до гибели. Вот кто это! – крикнула она.

Теодосий быстро встал, Елена тоже. Но она тут же опустилась на колени перед братом, спрятала лицо в складках его рясы и заплакала навзрыд.

– Братец, братец, – простонала она сквозь слезы.– SI люблю Драгшана-Момчила. SI полюбила врага отца и его губителя, полюбила навек!

И не вставая с колен, мешая слова со слезами, Елена одним духом рассказала брату все – начиная Одрином и Комниновым лугом, где боярин Драгшан, переплясав ее, взял у нее перстень, и кончая монастырем святой Ирины и Момчиловым гневом. Ничего не утаила: ни того, что делалось у нее в сердце, ни исповеди сестры Ксении, ни греха, совершенного их отцом. Слова словно жгли ей грудь; она торопилась все высказать, опорожнить до дна всю душу, как опоражнивают зацветший водоем. Слезы ее мочили черную рясу Теодосия, который молча стоял и слушал. Но мало-помалу он стал склоняться все ниже, и рука его, гладившая Елену по голове, задрожала, как у старика.

В то время как девушка торопилась облегчить свою душу, его душа, наоборот, впитывала ее омытые слезами слова и мучительные признания, разбухая у него в груди, как намоченное зерно. Все человеческие страсти собрались там, как в сосуде, и, громоздясь друг на друга, молили об утешении и возмездии. А он стоял, беспомощный, испуганный, растерянный, не раскрывая рта, не обращаясь с молитвой к богу, словно сам понимая, что никто не может ему помочь. Он вспоминал, как вот так же беспомощно сидел перед царем и Сарой, как при виде их человеческих лиц отпали все его осуждения и укоризны. как его сердце простило все. «Господи боже, будь милостив к людям!» – прошептал он, чувствуя, что у него выступили слезы на глазах.

– Довольно, довольно, сестрица, – промолвил он наконец, пробуя поднять ее лицо, но девушка уткнулась еще глубже в складки его рясы. – Бог простит нашему отцу его грех и смирит исстрадавшееся гордое сердце Момчила! Сестра Ксения сама искупила свои прегрешения, и ее бог уже простил. А ты молись, Елена! Со временем все забудется! Пути божии неисповедимы! Кто знает, не послал ли тебе всевышний сердечную муку ко благу? Чтоб ты сама смирилась и сердце разбойника обратила на правый путь...

Елена подняла к брату заплаканное лицо. Удивленно взглянув на него, встала.

– Его сердцене смирится. И мое тоже. Я буду любить и в то же время ненавидеть его, пока жива и пока во мне будет жив его образ. Свое сердце истерзаю, но и его не пожалею: пусть помнит и думает обо мне как о мертвой. До самой могилы ...

– Не говори таких страшных слов, сестрица, – кротко остановил ее Теодосий. – Будет, как господу богу угодно. Молись ему!

– Лучше ты, братец, помолись за меня, – возразила Елена с печальной улыбкой.

Она наклонилась и поцеловала ему руку, словно прощаясь.

– Дело не только в этом, братец, – прибавила она, помолчав. – Сердце у меня гордое, это правда. Но меня мучит еще другое. Он виноват в смерти нашего отца. Но кто сделал его разбойником? Разве от счастливой жизни пошел он бродить по лесам, по пустым дорогам? Не соверши наш отец греха над Евфросиной, Момчил не замахнулся бы и его не били бы два дня подряд. С этого все и началось, милый Теодосий, – с того наказания. Десять лет с тех пор минуло, а Момчил, как видно, ничего не забыл.

– Может быть, – задумчиво ответил Теодосий. – Сказано: зло порождает зло.

Девушка порывисто обернулась к брату с каким-то особенным выражением лица.

– А если так, кто сильней согрешил? – спросила она. – Чей грех вопиет к создателю?

Монах обнял правой рукой сестру, продолжавшую глядеть ему в глаза, словно чего-то ожидая, и повел ее к выходу. На пороге он остановился, не выпуская ее из объятий, поднял левую руку с посохом и указал на заходящее дневное светило.

– Спускается ночная тьма, и вместе с ней тысячи слуг лукавого выходят смущать дух человеческий, – тихо промолвил он. – Нам пора в родительский дом. Но ты не мучайся, сестра: господь каждому воздаст по заслугам!

Потом заговорил громче, словно обращаясь не к ней, а к каму-то другому:

–. Хоть немало на земле мук и страданий, бог любит людей, помогает им. Страдающий через страдание очистится. Гордый смирится. Первые на земле будут последними в царствии небесном, и каждому возместится по делам его, будь то царь, боярин или патриарх! Пойдем, пойдем, сестра. Не кручинься. Будет то, чему быть суждено...

И он первый стал спускаться по ступеням.

Брат и сестра в молчании направились к дому, видневшемуся из-за ограды. На них глядели большие темные ворота с широким навесом и сводчатой притолокой. Подойдя к воротам, Теодосий толкнул боковую калитку: стукнуло тяжелое кольцо, и она отворилась. Перед ними был двор, полный плодовых деревьев и окруженных буками гряд, с мощенной плитами дорожкой посредине, ведущей к деревянной лестнице в дом. Приземистое здание с широкой кровлей походило на маленькую крепость: в каменных стенах были прорезаны бойницы, окна первого этажа зарешечены. Одно окошко приветливо светилось, и в вечерних сумерках казалось, что только там есть живое существо. Два больших павлина расхаживали по плитам, что-то важно и сердито бормоча. Они испугались было черной рясы монаха, но потом пошли навстречу вошедшим. Теодосий, ласково поглядев на павлинов, обратил свой взгляд вверх, к светящемуся окошку. Этот веселый огонек напомнил ему кое о чем, и он наклонился к сестре. Она стояла, опустив голову и печально глядя в землю, но в глазах ее не было ни слезинки.

– Всю ночь буду бодрствовать перед святой лампадой, сестра, – еле слышно промолвил Теодосий. – Богу молиться, чтоб он дал тебе силы...

Он запнулся, нототчас еще тише и ласковей продолжал:

– ...силы на тяжелый подвиг, которому ты решила посвятить свою жизнь: подвиг искупления отцовского греха своей любовью.

Теодосий и Елена, не говоря друг другу больше ни слова, медленно пошли к дому, сопровождаемые двумя павлинами, которые клевали зерна, идя по их следам.

8. ТРИ СТЕПЕНИ

– Итак, братья и дети мои, – ласковым голосом начал Григорий Синаит, после того как два послушника – Сергьо и Климент, собрав остатки общей трапезы, кинули их за порог птицам, а подвижник, читавший во

время обе^ евангелие, поклонился ему и старшим братьям. – ИтаК^ч закон духа говорит и действует в сердце, а закон буквы Свершается в плоти. Первый освобождает душу от греха и омерти, а второй создает фарисеев, людей, толкующих и соблюдающих божьи повеления плотски, тех, кто все творЙ'г людям напоказ.

Старец помолчал, & монахи радостными лицами стали усаживаться поудобней на своих деревянных стульях. Братия сидела задлинным узким обеденным столом, в просторной светлой' гррнице с оштукатуренными стенами и утоптанным полом, расположившись по старшинству и подвижническому достоинству: по одну сторону преподобного сидел отец Варсонофий, по другую – товарищ Григория Синаита, отец Герасим из Еврипа, его ровесник, с лысой головой и серовато-синими глазами. Дальше – слепой старец Аарон и больной Илларион – тот, у которого ночевал Теодосий; еще дальше – более молодые и не столь давно постригшиеся. Сам Теодосий сидел возле беспокойного худого инока, который пришел с ним из Тырнова. Добророман находился дальше всех, у самой двери, между двух постоянных своих спутников: Григория Доброписца и отца Иосифа. В каменном очаге со слегка закоптелым сводом горело несколько больших поленьев, распространявших отрадное тепло. Когда послушники на мгновенье отворили дверь, снаружи пахнуло холодом, и глазам представилась обитель, вся в пушистом снегу. Под этой белой пеленой окрестность выглядела совсем иначе: словно горы подошли ближе, а скала с тремя пещерами стала не такой высокой и растянулась вширь. Между пещерами и рекой высилась теперь башня, окруженная плотной засекой. Снег бесшумно валил крупными хлопьями, скрадывая дали, но все же на вершине башни был ясно виден закутавшийся в длинный плащ сторожевой. Над келейками подымались тонкие струйки дыма; они таяли в сером небе, как будто белые снежинки впитывали их в себя.

Преподобный заговорил о трех степенях, которые надлежит пройти молчальнику, чтобы освободить свой дух от греха, после чего душа его, свободная от затемняющих ее материальных влечений, вновь станет, согласно своей природе, совершенно разумной, каким был до своего грехопадения Адам.

– Первая степень, – возвысил голос Григорий

Синаит, и правая рука его выпустила несколько зерен на четках, которые од все время перебирал у себя на коленях, – это альфа безмолвия, паперть храма, нижняя ступень той лестницы, соединяющей небо и землю, которую видел праотец наш Иаков. 1оротко определить эту степень можно так: удаление от мирской жизни, пустынно-любие и труд. Труд, – повторил старец, – ибо кто ленится работать руками, тот и умом и сердцем ленив; а такой молчальник не достоин есть хлеб своей обители. Но это не все. Этого еще недостаточно....

Пока Григорий Синаит говорил, сердце Теодосия волновали особенные чувства: он, как и остальные присутствующие, всей душой внимал словам наставника, но в то же время находился не только в Парории, среди своих сподвижников. Душа его была охвачена возбуждением, которое удесятеряло его силы и позволяло ему находиться в нескольких местах одновременно. Достаточно ему было остановить свой взгляд на белых стенах или на столе, за которым монахи только что окончили свой скромный обед, как он говорил себе, что и горница и этот дощатый стол созданы его заботой. Деньги, выхлопотанные им у царя, вложены и в них, и во вздымающуюся над обителью башню, и в окружившую монастырские здания засеку. Мысль его летела еще дальше; он видел, что теперь благодаря его усилиям преподобному и монахам не страшны не только нападения разбойников, но и нужда и болезни: в обители воцарилось довольство, но лишь настолько, чтобы дух имел возможность забыть о земных заботах, не погрязая в то же время в тунеядстве и роскоши. И все же, сознавая свои заслуги и чувствуя удовлетворение, Теодосий ни минуты не испытывал высокомерия или гордости и нисколько не йозносился над братьями. Его только радовало сознание, что он исполнил свой долг и сделал своих близких счастливыми. Он расценивал свои дела лишь как осуществление того, что отец Григорий говорил о духе и добродетелях молчальников, и поэтому чувствовал ту полноту бытия, которой напрасно ждал долгие годы.

На мгновенье наступила тишина, и Теодосий, словно пробужденный ею, вернулся к окружающему.

Григорий Синаит перевел дух, прежде чем перейти ко второй степени. Потом, обведя своих слушателей сияющим взглядом, продолжал:

– ВтораЯ'-(:тепень – это умная молитв.. Пройдя первую степень, стщень действенных добродетелей, молчальник подобен золотоискателю, вырывшему яму в земле, но еще не нашедшему'-золота. Только вооружившись созерцательными добродет^ями умной молитвы, обнаружит он под пылью и камнями золотоносную жилу. Умная молитва – это кирка и застуц молчальника.

Последние слова Григорйй Синаит произнес особенно отчетливо.

Он сказал далее, что умная мздитва связана непосредственно с духом, как младенец с матерью, и в ней проявляется подлинная его благодать. Молчальник не нуждается в устной молитве и в пении псалмов, утверждал отец Григорий, ибо голос дан нам ради нашей грубости и несовершенства. Но в то же время старец посоветовал ученикам своим не торопиться и сперва произносить молитву также устами. Только когда молчальник научится своему делу, ум воспрянет, получив от духа силу в молчании напряженно молиться всем своим существом.

Теодосий жадно слушал речь старца, чувствуя, как по телу его пробегает легкий озноб радости и блаженства. Но он попрежнему был не только здесь, в новой светлой горнице. Упоминание об умной молитве перенесло его на несколько месяцев назад, когда он впервые услыхал это выражение из уст Григория Синаита. Теодосий увидел себя в пещере и снова ощутил прежнее сладостное чувство, которое он испытал, шагая по неровному полу к поднявшемуся ему навстречу парарийскому игумену. Вспомнил, как старец помог ему подняться с колен, усадил его возле себя на низкую скамью и назвал его по имени. Эта первая встреча уже отошла в прошлое, но стояла перед его умственным взором как живая, а главное – показывала ему совсем другой образ его самого. Словно тогда он был малое дитя, делающее первые шаги, а теперь стал мужчиной и стоит крепко на ногах. Вот что сделал с ним Григорий Синаит, после того как Добророман перенес его на своей спине через тихую, говорливую монастырскую речку. Без духовной поддержки старца он не мог бы вернуться по своим стопам в Тырново, чтобы повидать отца и сестру и сделать все, что он сделал. Он чувствовал себя сильным духом и телом, способным горами двигать, расчищая путь идущим по его следам.

257

17 Стоян Загорчинов

Наконец-то получил он уверенность в своих силах и знание того, как и к чему эти силы приложить.

Осветив вторую степень, Григорий Синаит перешел к третьей и последней, какой может достигнуть молчальник. Эту степень он определил как опьянение духа, неизреченное блаженство, жизнь бесконечную и бессмертную, мир и тишину, ничем не омраченные. Тут человек, духовно уподобившись божеству, просто и естественно зрит все тайны и загадки божии. Так, через послушание и умную молитву, молчальник достигает соединения с божеством и видит его воплощенным в свет нетленный и нерукотворный, каким был и фаворский свет.

Григорий Синаит окончил речь свою совсем слабым голосом, но подвижники слушали ее, уловляя звуки как бы прямо с уст преподобного и сами собирая их в слова. Огонь в очаге догорал, и в горнице стало холодно, но никому даже в голову не приходило встать и подбросить дров. Наконец старец встал, а за ним и остальные иноки. Лица у всех были просветленные, ясные. Никто ни с кем не разговаривал, никто ни на кого не глядел, словно каждый думал только о своей душе, искал бога в своем сердце. Сам преподобный не смотрел больше на своих сподвижников. Взгляд его был обращен внутрь. Окончив свою речь, он как бы прошел до конца все тропы, ведшие к другим людям.

Как только Григорий Синаит вышел из трапезной, все стали расходиться по кельям – кто в одиночку, кто с другими братьями и послушниками. По тропинкам потянулись жиденькие вереницы, в которых каждый казался тенью идущего впереди. Теодосий пропустил всех, оставшись последним у двери в трапезную. Он долго глядел на черные силуэты братьев, расползающиеся во все стороны, словно пчелы после зимней спячки в улье.

Снег попрежнему падал большими хлопьями. Белизна окутала одинокого инока, словно нежная ткань, под которой он чувствовал лишь биенье своего сердца. Словно рек.а замерзла, но подо льдом текут, журча, ее струи. Так и у него в сердце тихо и радостно, с живительным журчанием бежала кровь. Все его существо трепетало от этой белой, умиротворяющей тишины.

ЧАСТЬ

тЬетья

v ........ Ц

ЮНАКИ

Вдаль он смотрит на дороги

белые:

Тучи пыли отовсюду движутся, Грозной окружен он силой

воинской.

Народная песня о Момчале

1. ПЕРВАЯ ВСТРЕЧА

В 1342 году, через два дня после успения, вниз по течению Марицы, вдоль правого ее берега, ехал маленький конный отряд во главе с певуном-боярином Витоми-ром.

Широко разлившаяся большая река блестела, будто серебряный пояс, среди прибрежных тростников, разделявших сплошное водное пространство на боковые рукава или окружавших продолговатые озерки и ерики со стоячей зеленой водой. Издали нельзя даже было понять, куда течет река, и не слышалось плеска воды, лениво ползущей на юг. В гладкой водной поверхности отражались громоздящиеся на горизонте скопления кучевых облаков. Их двойные образы – и в небе и в воде – напоминали близнецов. Солнце стояло высоко и заглядывало вниз лишь изредка, словно не желая видеть отражение своего усталого, затуманенного лица. Иногда из тростника поднималась стая диких уток и перелетала на левый берег, такой же пустынный и выжженный, как правый. Дорога вела по самому краю водной пустыни, взбираясь на низкие прибрежные горы. Там, белоглавым орлом, опустившимся на окалу, высилась башня. К ней и приближался теперь конный отряд.