Текст книги "День последний"

Автор книги: Стоян Загорчинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 29 страниц)

– Веди нас в бой, царь, чтоб и мы обагрили мечи свои вражеской кровью!

– Довольно им отдыхать в ножнах!

– Не мила земля, добытая без крови!

– Александр, вспомни Асеня!

– Бери пример с Душана: он и греческие и болгарские земли берет!

Среди раскрасневшихся, разбушевавшихся бояр мирно и спокойно сидели только три представителя духовенства: игумен Никодим, Теодосий и отец Филипп. Но в то время как на лицах у первых двух не было заметно ни страха, ни тревоги, словно воинственное бряцание оружием вовсе не достигало их ушей, отец Филипп пожелтел еще больше, испуганно склонившись в своем кресле к толстому протостратору Михаилу, продолжавшему есть и пить, ухитряясь, однако, с набитым ртом кричать не меньше других. Наконец отец Филипп не выдержал: оглянулся на царя, – как бы тот не увидел! – торопливо перекрестился, прикрывшись презручником *, и пропал среди орущих бояр и разинувших рты слуг.

Царь Иоанн-Александр сперва как будто рассердился: взгляд его серых глаз стал еще холодней, сжатая в кулак правая рука легла на грудь. Но скоро на губах его заиграла прежняя хитрая, лукавая улыбка.

– Эх, молодежь! – благодушно промолвил он и, повернувшись к низенькому боярину с потным теменем, продолжал: – Протокелиот! Есть у нас царевецкое вино, новое? Налей его боярам! Молодежи под стать молодое ^вино!

– Есть, есть, царь. Как не быть! – ответил протокелиот. – Сейчас, мигом! Эй, Стоил, йон, Бойчо!

Слуги побежали за царевецким; засуетился и протокелиот Драган, хотя они отлично знали свое дело. Когда вино полилось из кувшинов в чаши и все взгляды устремились к царю, Иоанн-Александр, подняв свою золотую чашу, гордо произнес:

– Я тоже пью за болгарский меч, но не хочу поливать меч свой кровью. Я царь, бояре, и царский клинок– в ножнах, не забывайте об этом, – продолжал он все более торжественно, меча в молодых бояр из-под насупленных бровей грозные взгляды.

Он ударил рукой по рукояти меча.

– Но и в ножнах этот меч страшит врагов моего царства. И не только страшит, а он-то и дал нам эти восемь крепостей. И что же, бояре, пал ли ради них хоть один воин? Пролилась ли хоть капля болгарской крови?

Он немного подождал, обводя взглядом молодых бояр.

– Не мила земля, добытая без крови? – снова начал он резко и сурово, с кривой усмешкой на устах. – Кто это сказал? Кому не мила, хотел бы я знать? Тебе, Ти-хот, или тебе, Павлин? Читай, читай, протовестиарий, читай, что знаешь! – резко повернулся он к Раксину с каким-то злым смехом.

Раксии не спеша вынул из-за пазухи свернутый в трубку свиток и стал медленно его разворачивать. Свиток был скреплен золотой печатью, висевшей на золотом шнуре.

– «Иоанн-Александр, во Христе боге благоверный царь и самодержец всех болгар и греков, жалует свет– ^{51 лых бояр и воевод Павлина, Светослава, Власия, Ио_НЧа, Д,06^.^ Семира, Иоанна и Тихота прониями в Плов-дивской области, со всем, что к тем прониям принадлежит, как то: живущими на тех землях париками, а равно сборами за пользование переправами, мостами, охотничьими угодьями, пешеходными и проезжими путями и прочим, во славу и памятование щедрой десницы пр_евысокого царя нашего богоугодного и боговенчанного Иоанна-Александра», – медленно прочел старый Раксин, взглядывая на каждого боярина или воеводу при прои_3-несении его имени. – Царский хартофилакс 51 в Тырнове выдаст каждому из них грамоту с красной царской подписью и царской печатью, – прибавил в заключение про-товестиарий и подал с поклоном свиток Александру.}

Царь медленно свернул свиток и поглядел на сына. Тот некоторое время смотрел на отца, не мигая. На юном белом лице его выступили красные пятна.

– А тебя, Михаил, – протяжно произнес Иоанн-Александр, – назначаю соправителем государства, как поступали все болгарские самодержцы с наследниками престола. Да здравствует царь Михаил-Асень! – вдруг громко крикнул он, подняв чашу.

Удивленные неожиданной царской милостью, бояре и воеводы поспешили, однако, осушить свои чаши под громкие дружные клики:

– Да здравствует царь Михаил-Асень!

– Да здравствует царь Иоанн-Александр!

Первый поднялся с места Михаил-Асень. То краснея,

то бледнея, словно в душе его боролись два чувства, он медленно подошел к отцу, но ничего не сказал ему, а только поцеловал его руку. Иоанн-Александр притянул его к себе и поцеловал в лоб. Наследник встал возле его кресла. Перечисленные в царском указе бояре и воеводы, поспешно вложив мечи в ножны, стали тоже подходить по очереди к руке царя. При этом они глядели на него виновато, а то и просто избегали его взгляда. Последним подошел Иончо. Вместо того чтобы склониться, он поднял голову.

– Царь, – тихо, но твердо промолвил он, – спасибо тебе за честь и за царскую милость. Но не прогневайся и не таи на меня зла: я остаюсь при своем. Царь ⁵²

Александр! – заговорил он громче, не смущаясь тем, что царь все больше и больше краснел, а бояре, повскакав с мест, навострили уши. – Обнажи свой меч, встань во главе войска, что стоит в Сливене, и поведи его...

– Ты что, обезумел, Иончо? – воскликнул в изумлении толстый протостратор Михаил и даже развел руками. – Царя учить вздумал?

Но Иоанн-Александр жестом остановил его.

' – Постой, Михаил, не прерывай его милость. Ну, а против кого же обнажить мне свой меч? На кого двинуть войско? – обернулся он к воеводе с каменным лицом.

Иончо печально улыбнулся.

– В греческой Фракии скоро ничего не останется от грабежей. Агаряне не больно раздумывают над тем, чья это земля: им лишь бы было что грабить и кого в рабство угонять. Ежели у соседа нива горит – и на нашу огонь переметнется. Соседнюю не погасим, своей лишимся.

– Царские пограничники знают свое дело, а царь день и ночь думает о царстве, Иончо, – с досадой промолвил Раксин. – Довольно тебе царя поучать.

Иоанн-Александр тряхнул головой и, опираясь на меч, встал из-за стола.

– Отец Никодим, спасибо тебе за угощение, за хлеб, за соль, – веско промолвил он, кланяясь игумену. – Я и в Царевце так сладко не едал. Ежели что понадобится святой обители, ты не стесняйся: царское ухо далеко слышит... А с тобой, Теодосий, мы и двух слов сказать почти не успели, – ласково обратился он к парорийскому иноку, который встал, как только поднялся из-за стола игумен, и набожно перекрестился, хотя не съел ни куска жаркого, а только отхлебнул немножко вина да отломил себе кусочек хлеба. – Завтра или послезавтра я поеду обратно в Тырново; ты будешь. моим спутником и дорогим гостем. Тебе оставлено место в моей колеснице. Нам нужно как следует потолковать о соборе и о гнусной богомильской ереси. Слышал я, что и патриарх кое в чем с тобой не согласен, – прибавил царь, улыбаясь.– Неплохо тебе с ним повидаться.

– Разреши мне, царь, сейчас вернуться в Парорий-скую обитель, – неожиданно, может быть, даже для самого себя возразил Теодосий.

Царь поглядел на него с удивлением.

– Как? Сейчас же?

– Нынче утром оттуда пришли два инока. Они бежали от агарян, которые опять напали на братию, – взволнованно пояснил Теодосий. – Мысль о том, что преподобный и братия в опасности, а я далеко, не дает мне покоя. Прости меня, царь!

На лице его была написана тревога.

Но царь поморщился.

– Опять агаряне,– с досадой промолвил он.– И ты, как Иончо, пугаешь меня этими бездельниками, Теодосий?

– Воевода говорит правду, царь,– тихо ответил Теодосий. – Басурманы зажгли Фракию с четырех сторон. Кантакузен ли призывает их, Анна ли ублажает деньгами и подарками, они гнут свою линию. Дошло до того, что христиане сами предают своих братьев им в руки, – упавшим голосом продолжал он. – До нас как добрались, не знаю. Может, охотиться в парорийские леса забрели. Так или иначе, в первый раз они еще месяц тому назад, вскоре после пятидесятницы, на святую обитель напали. Не предупреди нас тогда во-время Скопель-ский кефалия, они все живое истребили бы. Хвала и тебе, царь: твоя башня спасла и людей и скот.

И Теодосий почтительно склонился перед царем.

Но царь словно не заметил поклона. Он стоял возле своего кресла под монастырской лозой, выпрямившись и глядя в одну точку.

– Витомир! Витомир! – воскликнул он, не обнаруживая в голосе ни удивления, ни испуга и протянув руку в сторону двора.

Все обернулись. В самом деле, на монастырском дворе только что появился покрытый пылью боярин верхом, в латах и шлеме. Услыхал ли он голос царя или подбежавшие слуги и монахи указали ему на присутствие последнего, только всадник сейчас же спешился и торопливо зашагал мимо самшитов к столу.

– Господи боже, да ведь это в самом деле Витомир! – послышались восклицания в толпе бояр.

А те, что помоложе, побежали навстречу прибывшему и стали было расспрашивать его на ходу. Но Ви-томир отстранил их и, ни слова не говоря, направился прямо к Иоанну-Александру. Лицо у него было усталое, измученное. Даже одежда говорила о продолжительном пути и пережитых опасностях: местами висела лохмотьями, обнажая белую кожу, местами была пропитана кровью, смешанной с пылью и землей.

Витомир упал перед царем на колени и поклонился ему в землю.

– Твое величество, Перперак потерян! – глухо промолвил он.

Иоанн-Александр отшатнулся и молча поглядел на боярина, не поднимавшего голову из пыли. Лицо его побагровело, как спелая малина.

– Где твое войско? —хрипло спросил он. – Встань, боярин! Виновен ты или нет, разберем потом.

Витомир медленно поднялся.

– Внизу, в Сливене, – пробормотал он, боязливо глядя на сердитое лицо царя. – Только... только его мало осталось. Часть перебил Кантакузен, часть утонула в Марице, переходя ее вброд. А больше всего погибло от рук агарян. ..

– Агарян? – перебил царь.

Опершись левой рукой на стол, он поднял кулак правой и изо всей силы ударил им по столу, так что со звоном подпрыгнула посуда.

– Да, царь, – ответил Витомир, и усталая улыбка промелькнула на его сухих, потрескавшихся губах. – Кабы не эти проклятые басурманы, мы без труда ушли бы от Кантакузена и его насильно набранных стратиотов 1

– Агаряне! Опять агаряне! – повторил еще раз Иоанн-Александр, на мгновенье опустив голову.

Но тотчас опять выпрямился.

– Иончо, – спокойно позвал он, ища глазами черномазого воеводу. – Видно, в недобрый час произнес ты это слово, что я теперь только его и слышу! Отбери двести храбрых молодцов и собирайся в путь.

– В путь, царь? В поход? В бой? – радостно откликнулся воевода.

– В Перперак. Заключать мир с Кантакузеном, – сурово возразил Иоанн-Александр.

– Царь!

Иоанн-Александр опять ударил кулаком по столу.

– Слушай, Иончо! Поезжай, пока твердая и упрямая половецкая башка твоя еще на плечах!

И он удалился, провожаемый тихо, взволнованно перешептывающимися боярами и монахами. ⁵³

Когда на землю спустилась ночь, из какой-то темной и тесной впадины вырвался протяжный, жалобный вой шакала. Взвившись до самых верхних нот, он затрепетал одиноким, сиротливым воплем, исходящим словно из самых недр погруженной в молчанье земли и рыдающим без слов над какой-то горестной тайной. Ближе ему откликнулся другой, еще более пронзительный, бесконечно более печальный крик, и оба вместе дружно взметнули свою жалобу к черному, беззвездному небу. Наконец из дальней дали, с края равнины, оттуда, где она переходит в гладкую ширь моря, им ответил целый хор, в котором звучали и детский плач и смех безумца. Потом так же внезапно голоса оборвались, исчезнув в ночи. И вдруг оказалось, что этот шакалий вой был как бы сигналом: какие-то могучие всадники вырвались из последних отрогов Родопских гор и помчались, как ветер, прямо на юг. Под покровом душной летней ночи они неслись безмолвно, словно тени, слитые с мраком и тишиной, сами – ветер навстречу вечернему ветру с моря, кидающемуся им в лицо. Не было слышно ни людских голосов, ни конского ржания – только тупой стук ножен о стремена да шорох высокой упругой травы под копытами. Головы всадников торчали высоко, чуть не до неба, сдавливавшего равнину со всех сторон как тяжелая крышка. Вой шакалов снова прорезал ночную тьму – уже совсем близко, под самыми ногами коней; испуганно закричали какие-то птицы; и вновь дыхание земли слилось воедино с далеким ревом моря. Прямо впереди начал все ясней вырисовываться черный треугольник огромной горы. Налево внизу заблестели два далеких огонька, единственный признак жизни на этой пустой, безлюдной равнине.

Долго ехали всадники, руководясь двумя этими огоньками, пока огоньков не стало больше и они не замелькали чаще, как светлячки, блуждающие в ночи, а морской ветер не усилился, став холодным и соленым. Острый треугольник горы, оторвавшись от суши, выступил среди черной морской равнины в виде огромного острова. Конские копыта застучали по утоптанной дороге. Впереди послышался тихий суровый возглас:

– Сто-о-ой! Долой с коней!

Всадники, ухватившись за гривы, ловко спрыгнули на землю, еще прежде чем успели остановить животных. Как будто немного посветлело, и впереди, прямо перед насторожившимися конями, вдруг появился холм с выгнутым посредине горбом, похожий на спину ощерившейся кошки. Огни дрожали совсем близко, как будто над самым холмом. Из мрака выступили зубчатые стены башни. Рев моря ясно слышался, как глубокое дыхание, прерываемое звучным плеском. Кони принялись с хрустом щипать траву, а всадники стали собираться группами и тихо шептаться.

– Тьма кромешная! Глаз тебе выколют, не узнаешь, кто, – произнес чей-то голос после долгого зевка.

– А на что тебе знать? Рубанул мечом, только и всего! Не все ли равно, кривой или горбатый, – возразил другой голос, низкий и грубый.

– Это и есть город Палисталон? —слышалось в другом месте.

– Палистало или Понистало. Как-то так по-гречески.

– Пади, Стана! Вот как, наверно, – вмешался какой-то шутник.

Кругом весело засмеялись.

– Шш, шш!.. Воевода! – передалось из уст в уста, и перешептыванья прекратились.

Но вместо воеводы между всадниками протискивался Войхна, толкая коней в бока, чтобы проложить себе путь, и кидая то направо, то налево строгие, сердитые замечания.

– Где стрелки с просмоленной паклей? Твердко, Иван, куда вы запропастились?

– Я здесь! Вот я! – послышалось с двух разных сторон.

Всадники подвинулись, чтобы пропустить их.

– Коли здесь, чего прячетесь? – проворчал одноглазый воин, смягчаясь. – Обмотали стрелы паклей, как приказано?

– Все сделали, Войхна,—ответил Твердко, подходя. – Сам знаешь. Только пошли нас куда надо.

– Огниво и сухой трут есть у вас? – продолжал старик.

– Есть и трут и огниво.

– Мы что? Город поджигать будем? – полюбопытствовал кто-то.

– Много будешь знать, скоро состаришься, – сердито ответил Войхна. – Довольно болтать. Слушай, Твердко! И вы все слушайте внимательно: дело не шуточное!

Он стал что-то шептать стрелкам с колчанами, полными толстых стрел, похожих на обмотанные куделью веретена.

– В заливе – пятнадцать агарянских ладей. Умур-бег Кантакузену их на помощь прислал. Воевода приказал их сжечь. Как услышите шум и трубы в городе, так стреляйте. Да почаще. Сперва хорошенько паклю разожгите. Удастся ладьи поджечь, двиньтесь на море. Вам лодки подадут. А Нистор с другим отрядом слева нападет.

– Натянуть лук нетрудно, да как стрелять в такой тьме? – спросил Твердко.

– С вами пойдут здешние горцы-рыбаки – из тех, что против Кантакузена и бояр. Зилотами называются, что ли. Воевода говорил, да не помню.

В это время из города донесся троекратный звук военного рога, и в высоте, на одной из башен, вспыхнул огонь.

– Вторую стражу трубят, – проворчал кто-то. – Пускай трубят! Новых караульных тоже скоро сон одолеет.

Кто-то тихо подошел к Войхне и долго шептал ему на ухо.

– Теперь вот еще что, ребята, – громко промолвил Войхна, подняв голову. – Воевода требует двадцать человек, вооруженных одними мечами – и чтобы по-гречески понимали. Они войдут с Райком в город по подземному ходу и стражу у ворот перебьют. Есть охотники?

Наступило короткое молчание, но вскоре с разных сторон послышались голоса, среди всадников произошло движение, охотники потянулись вереницей. Войхна молча пересчитал их и поставил в стороне.

– А по-гречески-то знаете? – осведомился он, окончив подсчет.

– Стихилисто-милихисто знаем, – ответил шутник-момчиловец. – А еще лучше знает мой меч. Язык у него острый, на славу присюсюкнет.

– Ну, коней товарищам оставьте, а сами с мечами и стрелами – за мной, к воеводе! – скомандовал Войхна, и в голосе его не слышалось ни шутки, ни суровости.

Предводительствуемые старым воеводой, охотники скоро потонули во мраке, а конный отряд остался на месте. Кони продолжали щипать тугую траву, склонив голову между передних копыт, а люди топтались на месте, перекидывались шутками или по ветру и реву моря гадали о том, какая будет завтра погода. Ночь словно остановилась на месте и легла брюхом на землю, как усталый зверь. Над головами людей и животных время от времени пробегало дыханье соленого ветра, улетавшего в безлюдное черное пространство, где печально выли шакалы. Некоторые момчиловцы начали было задремывать, склонившись на шею коня, как вдруг над городом, облизав весь нависший небосклон, взвился язык пламени. В тот же миг оттуда долетели крики толпы и раздались какие-то подземные, тупые удары. Возле самого отряда послышался топот коней, и в ночи прозвучал тот же суровый голос:

– По коням! За мной!

И снова во мраке помчались могучие черные всадники и зашумела трава, но люди ехали теперь не тихо и молча, как тени. Топот копыт и звяканье ножен о стремена перекрыл общий крик, бурно всколыхнувший ночь. Чем длинней и многочисленней становились языки пламени, тем громче и веселей гремели крики темных всадников. В красном свете, распространявшемся от стен города, грозно засверкали их обнаженные мечи и наклоненные вперед копья. Во всех концах города трубили трубы. Вот впереди показались стены, и стало ясно видно, как за бойницами бегают воины в сверкающих, будто раскаленных, железных доспехах. Две-три стрелы просвистели высоко в воздухе. За крутым поворотом дороги перед всадниками возникли высокие ворота, полуоткрытые, как рот мертвеца. Оттуда неслись крики и звон оружия.

Огромный всадник на огромном коне первым перепрыгнул неглубокий ров и бурей ворвался в приоткрытые ворота. Это был Момчил. Прыжок был такой длинный, что из-под копыт коня посыпались искры, и животное чуть не упало на щербатую каменную мостовую. Но Момчил пришпорил его и с поднятым мечом ринулся к кучке дерущихся возле ворот. Одни из них напирали спинами на ворота, чтобы их закрыть, в то же время отбиваясь мечами от момчиловцев. Сверху, с башни, сыпался град камней и стрел. Звон оружия смешивался с яростными криками сражающихся. Горящие в бойницах факелы и зар^о пожара озаряли все кругом красным светом. Ворота заСкрипели, закачались и открыли еще шире свою пасть. Как ^з в это мгновение сверкнул Момчилов меч. Отрубив чьи-то пальцы, он впился глубоко в деревянные бревна ворот. Момчиловцы сразу узнали этот страшный удар, издали радостный крик и еще сшьней потянули ворота. Наконец ворота распахнулись настежь, с такой силой стукнув по боковой башне, что загудели, а от каменной стены отвалилось несколько обломков. В зияющий пролет хлынула конница. Вся площадка перед воротами наполнилась развевающимися черными гривами коней и возвышающимися над ними плотными фигурами всадников.

Момчиловцы придержали коней.

– Глядите! Корабли горят! – крикнул кто-то.

Внизу, на море, кострами пылали три ладьи. Мачты

их походили на дымящиеся головни, красные языки пламени проворными белками сновали по веревочным лестницам, паруса, полусгоревшие и рваные, полоскались по ветру, будто огненные знамена.

Откуда-то появился Райко.

– Воевода!

Только одно слово промолвил на этот раз разговорчивый племянник воеводы. Отыскав Момчила, он принялся что-то шептать ему на ухо, показывая рукой на башню, находившуюся в середине города, ближе к морю. Момчил ничего не ответил, только стал искать кого-то глазами среди своих.

– Саздан! – крикнул он.

Длинный серб медленно отделился от группы всадников.

– Останься со своим отрядом здесь, – коротко приказал Момчил и повернулся к воротам, так что одну щеку его озарил огонь пожара, а другая осталась в тени. – Охраняй башни и соседние бойницы. Кто вооруженный подходить будет – стреляй без промедления! Но мирных жителей не трогайте!

И, повернув коня, поскакал вниз, к морю; за ним Райко и остальные.

Уличка скоро привела их к одним воротам и вывела на берег ярко освещенный пылающими ладьями. Остальные корабли находились в открытом море. Их высокие кормы и надутые паруса белели над волнами, как напуганная стая уток.

Но Момчил и его спутники даже почти не взглянули на море. На узкой полоске земли, возле нескольких островерхих шатров, рубились человек сто – не на живот, а на смерть. Между двух черных ладей, еще остававшихся в заливе, и берегом сновали лодки, битком набитые агарянами. Первый заметил эти лодки Райко.

– Коли мы их не перехватим, половина убежит на корабли, – крикнул он и направил своего высокого быстрого скакуна к самой воде.

Волна, плеснув в ноги коню, выбросила на песок обломок обгорелой мачты.

Воевода покачал головой, всматриваясь в тени сражающихся.

– Не успеют. Мы во-время прискакали, – пробормотал он. – Райко, возьми пятьдесят человек, скачи по берегу, а потом по воде, вброд! Нистор и греки с той стороны здорово их прижали. Теперь дело за нами. Отрежьте агарян от моря, а мы с побратимом Раденкой сверху ударим. Действуйте! Скорее!

Люди Райка словно только того и ждали: тотчас подняли коней вскачь по мелководью. Момчил постоял на месте, потом, увидев, что передовые всадники уже атаковали одну готовую отплыть лодку, привстал на стременах и повел своих. Лодка опрокинулась, и желтые чалмы очутились в воде. Следуя вдоль городской стены, Момчил подвел свою дружину так близко к месту боя, что можно было разглядеть лица дерущихся. Но полоска суши стала уже тесной, и всадники ехали теперь по двое, по трое в ряд, а кони, испуганные волнами и пожаром, пятились назад, становились на дыбы или спотыкались, увязая в рыхлом песке. Тогда Момчил спешился. Момчиловцы последовали его примеру.

– Кто с мечом – за мной! Коней оставить копейщикам! И еще одно, – крикнул он громче, покрывая вой ветра и шум сражения: – В плен не брать! Руби и коли!

С этим возгласом он ринулся в самую гущу боя. Его рослая фигура была видна издали; на нее глядели, за ней следовали, как за знаменем, его верные момчиловцы. И как дровосек прокладывает путь топором в лесной чаще, так Момчил прорубал проход в живой стене врагов.

«Чудные шапки у этих агарян, вроде капустных кочанов!» – пронеслось у него в мозгу, когда он повалил

двух рослых^отивников. Но и у него из левой щеки потекла кровь: ее,как ножом, полоснуло стрелои

– Берегись, Воевода! – крикнул ему кто-то в разгар

боя.

Момчил только успел пригнуться, как на расстоянии пяди от его волос рассола воздух тяжелая палица. Не задевая его, она раздроби.ла правую руку клейменому сербу Гойке. Тот взревел оКболи, но не выпустил меча. Схватив оружие в левую руку, он ринулся вперед и с яростью погрузил клинок в жИвот какому-то толстому агарянину. Но тут силы оставили его: он лег на землю рядом со своей жертвой и прижал к груди свою раздробленную руку. «Метили в меня, а попали в него, беднягу», – подумал Момчил и, чувствуя, как вся кровь бросилась ему в голову, стал искать глазами того, кто метнул палицу. Взгляд его остановился на одном агарянине с поднятой правой рукой возле крайнего шатра.

«Вот кто метнул», – подумал он и полетел туда. Но в суматохе и полутьме добраться было трудно. Вокруг валились, как снопы, убитые и раненые; песок от крови почернел и намок, словно после дождя. Треск разрубаемых боевыми секирами костей, пение стрел, тупые удары копий в щиты – все это тонуло среди криков и проклятий, стонов и хрипа людей, отстаивающих железом и мышцами свою жизнь и веру. Но все тесней сжималось вокруг агарян кольцо нападающих, все реже мелькали их большие чалмы, все тусклей блестели серповидные кривые ятаганы. За шатрами Райковы всадники рубили врагов, не слезая с седла, и взмыленные кони их топтали пеших передними копытами.

– Руби! Коли! – раздавались крики момчиловцев.

Ближайшие передавали эти слова дальним, и этот

громкий клич придавал храбрости робким, зажигал новый огонь в жилах ослабевшей руки.

Наконец последние агаряне дрогнули, Момчил опустил свой меч и, взобравшись на груду тел, окинул взглядом поле боя. Лишь кое-где блестели еще ятаганы и виднелись чалмы, а между ними носились всадники на долгогривых конях. «Свершилось!» – промолвил Момчил со вздохом облегчения и только тут заметил, что правая рука у него повисла, одеревенелая от усталости.

Вдруг Момчил опять заметил того агарянина, который, как ему показалось, метнул палицу. Агарянин смотрел сквозь отверстие в полуразрушенном шатре, думая, видимо, только о том, как бы убежать. «Не прощу ему кровь Гойки!» – подумал Момчил и, сжав в ослабелой руке рукоять меча, тихонько подполз к трупам агарян, окружавшим шатер, словно насыпью. Перепрыгнув через них, замахнулся что было силы. Агарянин мгновенно исчез, но меч Момчила рассек шатер снизу доверху, и он покосился на сторону. Пока подбежавшие момчиловцы рубили веревки и колья, Момчил опять поднял меч и откинул полотнище. Перед ним предстали двое в агарян-ской одежде: в одном из них, рослом, широкоплечем, Момчил узнал того, за которым гнался; на другого, почти ребенка, воевода даже не взглянул. Момчил занес свой меч над высоким агарянином. Но дрогнула ли у него рука от усталости, или агаряне отдернулись в сторону, только вместо того, чтобы обрушиться со всей силой на того, кому был предназначен удар, меч лишь просвистел у самого его плеча и, полоснув желтую шелковую одежду агарянина с девичьим лицом, сорвал прочь целый кусок ее. Мальчик, испуганно вскрикнув, поспешно прикрыл обнаженное место рукой. Но, прежде чем он успел это сделать, Момчил заметил под одеждой полную женскую грудь. Узкая рана, из которой брызнули капли крови, протянулась через всю эту грудь, от самого плеча.

– Елена! – почему-то воскликнул Момчил и, поспешно опустив меч, остановился, словно окаменев.

Он не заметил даже, что высокий агарянин, что-то крича раненой, занес над ним свой ятаган. Но во-время подбежавший Твердко прикрыл воеводу своим щитом, а несколько других момчиловцев наставили на агарян копья.

– Не убивайте их! – крикнул Момчил.

Момчиловцы отодвинулись, а агарянин, словно позабыв

о копьях и мечах, о грозном воеводе и кровавом сражении, поспешно уложил девушку на землю и стал ее перевязывать, сделав бинты из рубашки, которую снял с себя.

«Почему я подумал о Елене, как только увидел женщину?» – подумал Момчил, испытывая в глубине души досаду и не сводя глаз с шелковых русых волос девушки, рассыпавшихся по плечам, после того как чалма свалилась у нее с головы. «Тут битва и кровь, а не ... монастырь святой Ирины», – все сильней сердился он. Но сквозь этот гнев, будто солнце сквозь какую-нибудь щель, сиял образ боярышй^ как она стояла возле стройной виноградной лозы, сама такая же стройная, с распущенными волосами, с глазаМв^ блестящими от слез, а он взмахнул мечом и срезал лозу,Словно желая убить Елену и выкинуть память о ней из головы.

«Теперь не до нее», —"Обрубил он, наконец, нить воспоминаний и, приблизив нахмуренное лицо к незнакомцу, ткнул его ножнами. Тот повернул голову к воеводе и вперил прямо в глаза его бессТрашный взгляд.

– Только пальцем девушку тронь, жизни лишишься, хоть мне жизнь и сохранил! – торопливо, запальчиво произнес пленник по-болгарски, выхватив из-за обмотанного вокруг его тела широкого пояса кривой кинжал.

Момчил поглядел на него с изумлением. Момчиловцы, занятые вытиранием своих окровавленных мечей об одежду убитых, при виде обнаженного оружия подбежали к воеводе. Но они тоже удивились, услыхав, что агарянин говорит по-болгарски.

– Ты болгарин? – осведомился Момчил.

– Болгарин, – грустно ответил незнакомец. – Был болгарином, а теперь – акинджи, наемник У мура и невольник агарян.

Воевода порывисто наклонился к нему:

– Не ты ли крикнул мне во время боя, предупреждая об опасности?

И, не ожидая ответа, тихо, ласково продолжал:

– А кто эта девушка? Твоя сестра? Невеста? Кто? Я тебя хотел убить: думал, это ты метнул палицу. А ее я нечаянно задел. Ничего, дня через два заживет. Как ее зовут?

Момчил опять поглядел на рассыпавшиеся русые волосы девушки, и в голове у него шевельнулась мысль: «Будь с тобой Елена, не завидовал бы ты этому человеку». Он опять рассердился и сдвинул брови.

– Говори, кто ты и кто эта девушка? —сурово спросил он, устремив на пленника мрачный взгляд. – Мне нет дела до того, что ты болгарин и христианин. Я – ни царю Александру нахлебник и слуга, ни богу послушная овца. Я – Момчил, воевода и вольный человек, – громко промолвил он, отходя в сторону.

– Момчил, Момчил, – повторил несколько раз невольник и наморщил лоб, словно что-то вспоминая. Потом вдруг вскочил на ноги.

– Знаю, знаю, – сказал он с улыбкой. – Ты тот ху-сар, что Елену, дочь великого прахтора Петра, похитил. Я бы на твоем месте тоже так поступил.

Он вдруг рассмеялся весело, добродушно; этот смех как будто стер с лица его все следы пережитых невзгод и агарянского плена.

– А меня зовут Игрил, воевода. Когда-то я был боярином. Дед мой, царство ему небесное, был протосевастом и великим вельможей царя Александра. Но теперь, ты видишь, я – ничто, – сказал невольник, манерой говорить и держаться приобретая все большее сходство с воспитанником боярина Панчу, захваченным турками в плен на берегу Марицы.

– А смеюсь я, знаешь, почему? – продолжал он уже совсем непринужденно и даже взял Момчила за локоть, не обращая внимания на хмурый вид собеседника, молча смотревшего на него в упор. – Я смеюсь над собой, воевода, над тем, как был глуп когда-то. Ведь у меня еще молоко на губах не обсохло, когда царский поезд вернулся в Тырново и все говорили о тебе и Елене. А я тогда сестре твоей Евфросине вот что сказал ...

– Ты знаешь мою сестру? – тихо спросил Момчил.

Игрил махнул рукой, словно для того, чтоб не мешали

чему-то очень веселому и забавному.

– «Будь я взрослый и присутствуй тогда на свадьбе, погнался бы я за твоим братом, догнал бы его. Потом вызвал бы его в открытое поле – на единоборство».

– Коли есть охота, это и сейчас можно, боярин! – усмехнулся Момчил.

– Постой, постой! – воскликнул Игрил, опять махнув рукой. – «И ежели ни один не одолел бы, мы бы побратимами стали», – закончил он, откинув назад голову с веселым, беззаботным смехом.

У Момчила тоже посветлело лицо.

– Вот как? Поединок и побратимство! Только, знаешь, – резко прервал он самого себя, и лицо его опять потемнело, – я не братаюсь с боярами.