Текст книги "День последний"

Автор книги: Стоян Загорчинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 29 страниц)

Медведица беспокойно задвигалась, зарычала.

– Чего она хочет? – спросил царевич, приподнимаясь, чтобы лучше видеть – Пускай попляшет!

И, наклонившись к маленькой Марии, он что-то шепнул ей на ухо. ²³

Сыбо окинул взглядом гостей.

– Чего она хочет, царь? – промолвил он с поклоном. – Подарка от тебя хочет: шелкового платка, как полагается поезжанке, да пряника медового – за то, что веселить тебя будет, да палкой по заднице – за то, что испугала. А коли будет на то твоя царская воля, одари этим всем и поводырей.

Гости засмеялись.

– Затейливо медвежий поводырь речь ведет, Ми-хаилчо, – промолвил старый боярин с добрым толстым лицом. сидевший как будто на самом нижнем конце стола, но, видимо, пользовавшийся почетом. – Неужели ты его накажешь?

– Прощаю, прощаю!– воскликнул царевич, раскрасневшись. – И подарки получат поводыри с медведицей. Теперь же. Можно, протосеваст ‘? – обернулся он к старому боярину.

– Можно, можно, – важно, степенно ответш тот.– Коли дарить – не скупись, щедрой рукой давай; а наказывать, так наказывай по-настоящему. Вот как по-царски следует!

Но царевич наклонился к уху сидящего рядом Ра-ксина и, видимо, повторил ему свой вопрос. Лицо прото-вестиария вытянулось.

– Воля твоя, – тихо ответил он. – Но палки поводыри тоже заслуживают. Ведь это отроки.

Юного Михаила-Асеня такой ответ, видимо, обидел и огорчил. Он призадумался.

– Нет, дядя Раксин, так нельзя! – наконец воскликнул он, ударив в ладони. – Все прощено!

И, забыв о Раксине и протосевасте, вдруг повернулся к Сыбо.

– Сперва пускай медведица попляшет! – нетерпеливо воскликнул он.

– Еще одно надо медведице, царь, только не от тебя, —осторожно начал Сыбо, глядя на одного царевича. – Кто та юнак-боярышня, что на землю ее скинула, как ягненка?

– Кто? – воскликнул Михаил-Асень. – Это Елена, дочь великого прахтора Петра. ²⁴

Пр_и этом он указал на Елену и с любопытством спросил:

– Чего же медведица хочет от нее?

Сыбо повернулся к девушке, глядевшей на него с удивлением.

– Боярышня Eлeнa, – поклонившись, начал он. – Слава боярству твоему и юначеству1 Ловко повалила ты на землю нашу Станку, наряд ее праздничный в пыли вываляла. Да она на тебя не в обиде. Протяни ей ручку свою: она ее поцелует, боярышня. И не только поцелует да оближет, а еще и даст тебе кое-что.

– Мешок яблок да бочку меду, – засмеялся один из молодых бояр, задорно глядя на Елену.

– Всякое даяние' благо, коли от чистого сердца идет, – возразил Сыбо, быстро о б ернувш и сь к нему. – Нет, боярин, Станка понимает приличия.

Он поглядел на Елену.

– Вот что она хочет тебе дать, боярышня.

И, вынув из-за пазухи тяжелый золотой перстень, он протянул его, держа двумя пальцами, Елене.

– Перстень! – в один голос воскликнули боярыни и бояре, причем некоторые даже привстали с места.

А юный царевич прибавил:

– Славно, славно! .

И с нова что-то зашептал маленькой княгине, которая ничего не понимала в происходящем.

Елена некоторое время сидела неподвижно, устремив взгляд на перстень, который протяги в ал ей Сыбо. Лицо ее мало-помалу раскраснелось, как пион, потом вдруг побледнело. Она быстро встала и взяла кольцо.

– Это мой перстень, – тихо промолвила она. – Что ты издеваешься надо мной, медвежатник?

Сыбо засмеялся.

– Я так и думал, боярышня. Когда ты дернула веревку, чтобы повалить Станку, он соскользнул у тебя с пальца. Она сама нашла его в пыли на пути к воро-там, когда сокол ...

– Постой, иостой, по в одырь! – громко крикнул Ми-хаил-Асень. – Ты говоришь, сама медведица отыскала перстень? Слышите, бояре? А мы ее голодной держим ... Станот! – крикнул он слуге, который хотел поста в ить на стол большой противень с политым медом и украшенным ягодами кунжута, еше теплым сдобным пирогом. – Не сюда. Нам довольно. Медведице, медведице!

– Нет, погоди, – приб а вил он, когда испуг анный и растерянный слуга уже готовился исполнить приказание: – Не на противне. На золотом блюде!

И, схватив свое большое золотое блюдо, он, с помощью слуги, поспешно переложил на него лакомство.

Бояре громко' з а с м е я л ись, з ашу мели.

– Молодец, Михаилчо! Многие тебе лета! – кр и к нул тот же сидящий на нижнем конце стола боярин в чине протосеваста. – Вот это по-царски! Отыскала золотой перстень, ну и ешь на золотом блюде. Ха-ха-ха!

Более порывистые бояре вскочили из-за стола; боярыни вытянули шеи.

– Ешь, ешь, мишенька! – послышалось отовсюду.

– Кушай на здоровье с царского блюда царекий пирог!

– Дайте ей вина – горло промочить!

– Меду, меду еще!

– За стол, за стол посадим ее, бояре!

– В честь и в воспоминание о царевичевой свадьбе!

Тут подвыпившие бояре пришли в азарт. Большинство, забыв о медведице и пироге, повернулись к Ми-хаилу-Асеню.

– Да здравствует u а р евич!

– Да здравствует Михаил-Асе нь!

– Да здравствует молода я су пруга его Мар ия!

Видя, что все взгляды устремлены на нее, маленькая

княгиня растерялась. Но Михаил шепнул ей что-то, и она опять показала свои хорошенькие зубки и помахала ручкой.

– Да здр а в ств ует царь и импе рато р! – в оскл и кнул в свою очередь Михаил-Асень, зардевшись и глядя в сторону византийцев.

Бояре залпом осушили свои чаши.

– Да здравствуют Иоанн-Александр и Андр о ник!– пробурчал и протосеваст, громко стукнув серебряной чаш е й по столу. – Да здравствуют и г р е ки и бол г ары! Да б уде т между нами м и р! До в ольно пролили мы христианской крови!

Он опустил голову, и длинная белая борода его растеклась по темнокрасной одежде, словно растаявший снежный с угроб.

– Кир Ставраки, – снова подняв голову, обратился он к маленькому сухому византийцу, такому же седому, как он, сидевшему возле Раксина. – Хотя ты, кажется, на что-то^ сердишься, но я хочу тебя спросить. Помнишь, как еще при старом императоре я с боярином Гры-дей – царство ему небесное! – приезжал в Царьград от царя Михаила-Шишмана, вечная ему память? Помнишь?

Византиец поднял на него свои маленькие бесцветные глаза и кивнул.

– Помню, бояр Панцос, – неохотно промолвил он по-болгарски.

– А помнишь, как мы пили вино и какие провозглашали здравицы?

– С тех пор много воды утекло. Стар я стал, —ответил византиец медленно, словно взвешивая свои слова.

Протосеваст Панчу поглядел на него, слегка нахмурившись.

– Стар стал? Я ведь тоже постарел, а ничего не забыл, – многозначительно возразил он. – У меня все в голове хранится, словно грамотей какой туда записал. Мы наполняли и поднимали чаши, и речь между нами шла только' о мире. И крест целовали, и патриарх нас благословил. А потом – опять за мечи!

– Нехорошо, нехорошо, кир протосеваст, – воскликнул с обиженным выражением лица молодой византиец. – Ромеи... ¹

Он закончил по-гречески, глядя на царевича и Раксина.

– Вино веселит сердце, но помрачает разум, – медленно промолвил Раксин, кидая недружелюбный взгляд на протосеваста.

Боярин Панчу вздохнул и нахмурился.

– Нет, Раксин, вино не помрачило мне разум. И ты, кир Мануил, прости, – обратился он к молодому византийцу. – Я не корю греков. Вы – наши гости. По-хорошему мы встретились, по-хорошему и расстаться должны. Я о другом речь веду.

Протосеваст остановился и обвел взглядом присутствующих. .

¹ Ром е и – буквально – римляне, так называли себя греки – подданные Византийской империи.

И»

– Я старик и не сегодня-завтра уйду туда, куда ушли Грыдя и Шишман: предстану перед господом богом и его судом праведным. Может, я и ошибаюсь, но сдается мне: много христианской крови прольется. Тяжело у меня на сердце, почтенные гости-бояре. Нечестивые агаряне ^{25 с великой силой на землю христианскую напирают, неся разрушение и гибель. Жгут, грабят, в по> лон берут. И конца той беды не видно!}

– Спаси нас господи и святой Димитр! – промолвил старый Ставраки, крестясь.

Молодой византиец опять вскочил на ноги и с прежней горячностью заговорил по-гречески. Остальные греки и кое-кто из болгарских бояр покрыли его речь рукоплесканиями.

– Я понял, понял, – заговорил протосеваст, кивая.– Ты молод, кир Мануил, – тебе все нипочем. Ты говоришь, император и Кантакузен отразили натиск Орхано-вых 2 войск, высадившихся с тридцати шести кораблей, и ты сам видел это. 5I об этом слыхал, и дай бог, чтобы христиане всегда одерживали над агарянами такие победы. И о пленении знатных агарян слыхал тоже. Да что из этого? Их отсюда прогонят, они оттуда наступают, и, сам видишь, опять христианскую кровь пролили, плоды трудов христианских погубили. От Никодимии и Никеи рукой подать до Царьграда, а ведь силы Орхановы их уже достигли.

– Эх, Панчу! – весело воскликнул болгарский боярин, который позвал медвежьих поводырей в горницу. Теперь он улыбался еще беззаботней; губы его были влажны от вина. – Что об этом думать! Император Андроник и Иоанн Кантакузен – храбрые витязи, а до нас еще во-о-он сколько! Давайте выпьем, дорогие гости, за уничтожение агарян!

Молодые бояре и византийцы с готовностью последовали его приглашению, дружно осушив свои чаши. Только протосеваст не выпил своей.

– Здравицами легко врагов побеждать, Витомир,-сказал он после долгого молчания. – По-твоему так: чужая беда – не в наши ворота! Видите, братья христиане, что выходит! – Голос его зазвучал громко, мощно, глаза засверкали из-под нависших седых бровей: – До нас, болгар, далеко, а до греков нам дела нет. Сердитесь, ощетинившись друг на друга, деретесь и кровь междоусобно проливаете христианскую, а придет время – ноги султану будете целовать. Помяните мое слово, хоть дай бог и внукам вашим до этого не дожить!

Слова его звучали вдохновенным и грозным пророчеством. Он словно вырос, возвышаясь над всеми присутствующими. В глазах его горел вещий огонь. Он оттолкнул рукой свою полную чашу, и вино разлилось по ск а -терти, густое и алое, как кровь.

– Не хочу вина, пейте сами, – мрачно сказал он. – Свою кровь, кровь детей своих пьете. А ты, Михаил-Асень, – повернулся он к царевичу, который притик, побледнел и слушал молча, – опояшься мечом и укрепи десницу свою! Тяжелые, трудные годы наступают для христиан, помни слова боярина Панчу.

Он сел, подперев рукой свою седую голову, пересеченную от темени до бровей шрамом старой раны.

– Пойте! – глухо промолвил он, не поднимая глаз.– Пойте! Спойте песню, но не о крови, а о побратимстве.

– Давайте споем, – весело подхватил Витомир. – Какую бы спеть, бояре? Кто знает песню о побратимстве? Все песни – только о крови да юначестве.

– Песню о Тундже, – крикнул кто-то. – На берегу Тунджи мы сыграли свадьбу и положили начало нашему побратимству, о ней и споем.

– Ладно, – ответил Витомир и запел:

Как поссорились, подралися Три реки, три сестры родные:

Река Арда, река Марица,

^Еще Тунджа, сестра меньшая.

Долго ль, коротко ли дралися, ^ровно три дня дрались, три ночи.

Ни одна не уступит шагу,

Ни одна не поклонится первой.

Протосеваст поднял голову.

– Слышите, что в песне поется? – промолвил он. – «Ни одна не уступит шагу, ни одна не поклонится первой». А что будет потом, об этом никто не думает. Продолжай, Витомир! Пойте, христиане!

И старик стал подтягивать. Песню пропели до конца, но без подъем а, будто по обязанности.

Вдруг р аздал ся звонкий девичий смех. Боярышни, подперев голову рукой, указыв ал и на другой конец горницы.

– Глядите, глядите, бояре. Мы и забыли про медве

дицу! – воскликнула одна из них, в веснушках, с вздернутым носом и бедовыми глазами. – Наелась и плясать принялась. Видно, недаром говорится: на голодный желудок не попляшешь. •

Все повернулись в ту сторону.

Медведица съела сладкий кунжутный пирог, и Сыбо, коснувшись ее ног дубиной, заставил ее плясать. Она, хоть лениво и неохотно, однако закачалась в се м телом, негром ко рыча. При свете пылающих сосновых лучин ее маленькие круглые глазки были еле заметны под нависшими косма м и свалявшейся шерсти.

– Станка благодарит за у го щенье, – сказал Сыбо.

– А в ас угостили? – кр и кнул со с во его места Ми-хаил-Асень, который, забыв о протосевасте и его зловещих предсказаниях, сиял от удо вол ьств и я.

– Угостили, угостили, – ответил Сыбо. – Мы сыты

и пьяны. Спасибо, государь! -

И он украдкой взглянул на Елену. Она, не двиг а я сь с места, пристально глядела на него своими блестящими черными глазами. Между ее красиво изогнутых бровей легла глубокая складка.

– А тесто месить она умеет? – спросила курносенькая боярышня.

– Умеет. И простой хлеб может замесить и узорчатый каравай. Только просфоры для причастия не замесит, потому – не христианка.

Боярышни засмеялись. Сыбо заставил медведицу сесть на пол, а Гедеон подставил ей спину.

– Ну-ка, Станка, покажи, как ты тесто месишь. Жених с в а то в прислал. Замуж тебя выдавать будем, – заговорил он скороговоркой.

Медведица покорно принялась водить лапами по спине Гедеона. Маленькая княгиня поднялась на ноги, чтобы лучше видеть, и захлопала в ладоши. Михаил-Асень то же.

Курносенькая боярышня вдруг повернулась к Елене с з адор но й улыб ко й и ска з ал а громко, так чтоб все слышали:

– Не знаю, выдадим ли з а муж медведицу, а вот Елену – так очень скоро. Она уж и перстень получила. Где перстень-то? – спросила он а, схват и в Елен у за обе руки.

Ни на правой, ни на левой руке перстня не было.

Боярышня пристально поглядела на Елену, прищур ившис ь.

– Ты что-то не такая, как всегда? – тихо, ласково промолвила она. – Или затосковала о ком? Не о^б отце ли?

Елена легонько высвободила руки.

– Тот, о ком я тоскую, обманул меня, – ответила она тоже тихо, но твердо. – И я ему этого не прощу.

Глаза ее гордо с веркнули.

В это время бояре снова запели:

Слава царю Асеню!

Как сивый поднялся сокол

Над царскими теремами...

Голоса звучали так мужественно и дружно, так задушевно и весело, что сра з у было видно: эта песня поющим по сердцу. '

Долго еще пели бо я ре; много мехов с ви но м осушили они, подымая всевозможные здравицы. Веселый запевало Витомир, перепев все песни, юнацкие и любовные, стал целовать кира Мануила и клясться, что хочет драться с агарянами и сложить свою буйную голову за веру христианскую, за Христа – спас ителя.

Дымящая сосновая лучина еще освещала горницу и развеселившихся бояр, а лампадка Хубавелы давно погасла, и ниша с иконостасом темнела в углу, словно детская могилка, украшенная базиликом и божьим деревом. Сама Хубавела спала, сидя на средней ступеньке деревянной лестницы, ведущей в каморку: у нее, видимо, не хватило сил до браться до верху, и она решила подремать на ступеньке, а заодно уж полюбоьаться еще немножко на боярский пир. Шапка у нее совсем съехала на затылок, новая белая одежда измялась, но лицо сохраняло блаженное и почтительное выражение, словно она во сне переживала все неслыханные и небывалые со' бытия дня. Возле самого очага, прислонившись к стене, дремал нищий дед KysMaH, держа на коленях старый, полусгнивший гудок. При особенно громких здравицах он приоткрывал один глаз и прикладывал к струнам кривой, изогнутый, словно коромысло, смычок. Но пальцы не подчинялись напеву или смычок скользил по мокрым от вина струнам, и бедняк всякий раз опять начинал всхрапывать, открывши рот. Только Смил еще держался на ногах, вместе с царскими Слугами разнося и наполняя чаши: одну поднесет боярину, другую сам осушит за его спиной.

Маленькая новобрачная скоро заснула сидя. Старая гречанка взяла се на руки и унесла из горницы; царевич проводил их; его тоже клонило ко сну, но он не хотел отставать от бояр и тайком от Раксина наполнял свою чашу. Вскоре после ухода княгини стали подыматься с мест и боярыни, вызвав шумный протест молодых бояр, которые не хотели их отпускать. В угоду им женщины остались еще не надолго, спели песню, посмеялись на проказы Витомира. Но в конце концов бояре не могли их удержать: они дружно встали и направились к выходу. Последней поднялась со скамьи Елена.

Заметив, что бояре и боярыни перестали интересоваться медведицей, Сыбо поспешил отослать ее с Гедеоном к Коложеге, а сам взял трехногий стул и сел у порога. Отсюда ему было видно и то, что делается на дворе, и кто входит в горницу или выходит из нее. Время от времени он незаметно поглядывал на Елену. Со двора веял свежий ветерок; за белой оградой постоялого двора тихо и протяжно шумел лес. Сквозь листву возвышающегося возле самого дома большого вяза блестели три звезды Сохи *, а когда тихий вечерний ветер колыхал листья, казалось, что это не ветки колеблются, а сами звезды на небе качаются, будто на качелях в Юрьев день. От выпитого вина и усталости у него слипались глаза. Хотелось растянуться под открытым небом на стоге сена и, чихнув два-три раза от пыли и запаха богородской травы, беспечно и безмятежно заснуть, словно какой-нибудь пастушонок, под кротким пологом звездной ночи. Сперва он слушал песни бояр и сам под– ^{26 тягивал вполголоса, потом перестал их воспринимать; только порой слуха его касались какие-нибудь случайные слова, какое-нибудь юнацкое имя. Чтобы побороть дремоту, он твердил себе, что надо дождаться, когда мимо пройдет Елена, заметить, в какую колымагу ляжет она спать. Или, вдруг встрепенувшись, глядел на лес и думал, что сейчас там, на самой опушке, под каким-нибудь дубом, стоит Момчил и только ждет от него знака, чтобы прискакать вместе с Райко и похитить боярышню. Ему почему-то стало казаться, что либо Момчил опоздает, либо боярышня догадается, подымет крик, и его, а может, и Момчила схватят и кинут в темницу. От этой мысли ему стало так страштю, что захотелось сейчас же дать знак воеводе, чтобы поскорей услыхать ободряющий топот его коня, увидеть его бешеную скачку. Но страх этот скоро прошел сам собой, и осталась только какая-то боязнь, смутное предчувствие будущих опасностей. Он опять поглядел на Елену, и она как будто– заметила этот взгляд. Ему надоело сидеть у двери, как нищий, и высматривать добычу, словно легавая. Что же не выходят боярыни? И вдруг дремота одолела его в тот самый миг, когда они вторично собрались уходить. Смыкающиеся гл аза его увидели, как они – кто гуськом, кто п арами – н а правил ись к двери. Он даже мог их назвать, так как запомнил их имена: русая, высокая и стройная, как тополь, – Елица; полная и смуглая, с глазами серны, – Христина... И ему вдруг опять показалось, что самая п осл едняя, идущая одиноко позади, – не Елена, а сестра Момчила Евфросина, нареченная его сына Стефана, на которой он, Сыбо, старый Сыбо, не дал сыну жениться, потому что сам сходил с ума по ее гл азам. Тот же стро й -ный, гибкий стан, те же красиво изогнутые брови, та же судьба – быть похищенной и опозоренной. Сыбо почувствовал, что проходящая опустила ему в руку какой-то маленький круглый предмет. Глаза его широко раскрылись, дремота рассеялась, и при свете горящей сосновой ветви и сиянии звезд он узнал тот самый перстень, который дал Елене. Сыбо вскочил, поглядел на двор. Ел ена уже приближалась к тени, отбрасываемой вязом.}

Он сбежал вниз и, еще не оч н у вшись от своих мечта -ний, крикнул ей вслед:

– Евфросина!

Но тотчас же понял свою ошибку и, догнав Елену уже Под вязом, шепотом позвал:

– Боярышня! Боярышня!

Девушка обернулась так стремительно, что Сыбо оказался с ней сразу лицом к лицу. Несмотря на темноту, глаза ее сверкали, и во взгляде было столько гордости, что хусар невольно отпрянул. «Ей не боярышней быть, а царицей!» – вспомнил он слова старого псаря, от которого узнал ее имя. «Вот какая дочка у этого боярина Петра, будь он неладен!» – промелькнуло у него в голове. Только теперь как будто дошло до его сознания, что Елена – дочь великого прахтора Петра, сделавшего ему с Момчилом столько зла, которое требует отмщенья. Впервые почувствовал он злорадство при мысли, что такую знатную девушку похитит его побратим.

– Чего тебе надо, медвежатник? – тихо и гордо спросила она. – Зачем зовешь меня?

И, не дожидаясь ответа, заговорила сама:

– Если ты украл перстень, возьми его. Я возвращаю его тебе. Делай с ним что хочешь. Если . .. если тебе кто-нибудь его дал, отыщи этого человека и верни ему. Он переплясал меня на Комниновом лугу возле Одрина, и перстень теперь – его. Что дочь великого боярина Петра кому отдала, того вовек назад не возьмет. Так и передай. Слышишь, мужик?

И она гневно топнула ногой.

Сыбо, отступив на шаг, поглядел на нее.

«Ты огонь, да и на тебя укор от найдется», – поду мал он.

Потом ответил:

– Слышу, слышу, б оярышня! Ты догадалась: не украл я перстень и не нашел, а мне его дали. Послушай, боярышня, – продолжал он, понизив голос и оглянувшись вокруг, – не сердись на юнака! Ты ему перстень в заклад отдала, а он тебе его как знак возвращает. О твоем добре заботится.

– Обо мне есть кому позаботиться, – так же гордо возразила Елена. – Уходи, медвежатник. Ступай к отрокам и сокольничим. Если бояре увидят, что я с тобой разговариваю, они песенку про меня в Тырнове сложат.

И она повернулась, чтобы уйти.

– Боярышня, – прошептал Сыбо, чувствуя в сердце прежнюю тревогу: вдруг Момчил опоздает, вдруг Елена

113

8 Сюян Загорчинов

догадается обо всем! – Боярышня, – повторил он, -• неужто тебе жизни и молодости своей не жалко?

Девушка поглядела на него через плечо.

– Кто ж это хочет отнять у меня молодость и жизнь? – спросила она.

– Боярышня, – продолжал он, подходя ближе к ней. – Ты слышала имя Момчила? Знаешь что-нибудь о нем?

– О Момчиле? Нет, я не знаю, кто такой Момчил... Погоди! – вдруг прервала она сама себя. – Ты меня про Момчила спрашиваешь, а мне другое на ум приходит. Почему ты меня сперва Евфросиной назвал? Я это имя от отца слыхала.

Хусар отпрянул, словно его ударили жердью по голове, и у него в глазах помутилось.

– От отца? – хриплым, глухим голосом промолвил он. – О какой Евфросине шла у вас речь, боярышня?

– А ты почему меня так назвал? – настойчиво повторила она свой вопрос.

– Эх, боярышня, – неохотно ответил Сыбо. – Не время и не место толковать об этом. Я тебя принял за одну девушку, которую встречал когда-то: Евфросиной звали. Такая же была красавица, как ты.

– Она жива? – с любопытством спросила Елена.

Сыбо махнул рукой.

– Все одно, что ... померла. В монастыре она.

– Кажется, это та самая, – задумчиво промолвила боярышня. – Год тому назад, когда я в церковь шла, отец сунул мне в руку два серебряных гроша. «Возьми, говорит, поставь большую свечу и запиши в поминание... Евфросину, сиротку одну».

Вдруг Сыбо вышел из тени вяза и направился к воротам. Боярышня следила за ним взглядом. На полпути он остановился, словно прислушиваясь к чему-то, происходящему снаружи.

– Слышишь, боярышня? – спросил он совсем другим голосом, указывая рукой на дорогу. – Слышишь конский топот?

Елена, подняв голову, прислушалась. В самом деле, издалека, но явственно доносился стук копыт. И как будто скакал не один, а несколько коней приближалось к постоялому двору как раз с той Стороны, куда показывал хусар.

– Кто это едет? – спросила боярышня.

Сыбо подошел к ней.

– Пусть святой Михаил Стратилат поразит меня копьем, боярышня, коли это не тот боярин, которому ты в Одрине перстень дала.

– Боярин Драгшан!—громко воскликнула девушка.-Откуда ты его знаешь?

Сыбо подошел к ней вплотную и даже взял в руку край ее накидки.

– Благодари пресвятую богородицу, боярышня, что Драгшан едет, – глухо промолвил он. – Как сказал мне боярин, так и будет. Сегодня ночью Момчил, о котором мы говорили, собирается напасть на постоялый двор, чтоб увезти тебя в лес и сделать своей женой...

– Увезти меня в лес? – воскликнула Елена. —Откуда Момчил знает меня и почему хочет увезти?

– Боярышня Елена, – поспешно ответил Сыбо, одним ухом прислушиваясь к лошадиному топоту, все явственней доносящемуся с дороги.

«Это Момчил, Момчил! – подумал он, и сердце его забилось. – Ему надоело ждать, и он решил сам ехать. Только бы татары приняли его за царского гонца! Он, кажется, хотел надеть одежду боярина Воислава».

– Этот Момчил был прежде отроком твоего отца,– продолжал вслух Сыбо.– Боярин ли поступил несправедливо, или отрок оказался непокорным, только Момчил затаил на него злобу. А потом бежал в леса и стал хуса-ром. Теперь он решил выместить твоему отцу на тебе. Но, бог даст, боярин Драгшан прогнал его и едет к нам с добрыми вестями.

– Разве у меня только и защита, что боярин Драгшан? На что же другие бояре? На что отцовские слуги? – гордо промолвила девушка. – Да хоть и одна останусь, живой не дамся в руки разбойнику.

Видя ее вновь такой гордой и смелой, Сыбо опять испугался, и прежнее дурное предчувствие овладело им. «Как мне подвести ее 'К воротам?»– подумал он и, словно забыв обо всем, сильно потянул ее за накидку. Конский топот раздавался теперь совсем близко. Слышалось даже позвякиванье шпор и мечей.

Девушка выдернула свою накидку у него из рук.

– Что ты меня тянешь, медвежатник?.. – недоверчиво спросила она. и в глазах у нее мелькнуло подозрение. – Ты меня обманываешь! – воскликнула она, протянув руки вперед.

И, мгновенно вслушавшись в топот коней, повернулась к постоялому двору, чтобы позвать на помощь.

Но Сыбо не дал ей времени.

«Закричит, сбегутся бояре, нас окружат воины и слуги. Сейчас или никогда!» – вихрем пронеслось у него в голове. В то же мгновенье в воротах мелькнула конская тень.

«Ну же, черт меня дери!» – подстегнул он сам себя. Прежде чем Елена успела крикнуть, он ловко накинул ей на голову свой пестрый плащ, поднял ее, крепко схватки за талию, и понес к воротам.

– Побратим! Райко! —тихо воскликнул он, чувствуя, что не в силах дотащить свою ношу до цели.

Девушка издавала под плащом приглушенные крики и била его по лицу свободной рукой. Но ему казалось, что со стороны горницы все стихло, а по дороге бежит целая толпа.

Когда его оставляли уже последние силы, он почувствовал, как две сильные руки сняли с него груз, и услыхал голос Момчила, шепчущий на ухо:

– Скорей, Сыбо, скорей! Прыгай на коня позади Райка!

Тут только он поднял голову и увидел за лохматой конской гривой лицо Момчила. У него пропал всякий страх.

– Наша взяла, Момчил! – вырвалось у него.

Но в тот же миг Елена, сорвав плащ со своей головы, закричала:

– Помогите! Помогите! Момчил...

Однако договорить ей не удалось, так как Момчил быстро опять закутал ей голову.

– В ров! За мной! —скомандовал он.

И погнал коня вскачь.

Конь Райка полетел вслед за Момчилом; Сыбо еле успел вскочить на круп и обхватить товарища.

– Гони! – крикнул он, ясно услыхав шум и голоса во дворе.

А где-то дальше раздались испуганные (крики, заржали лошади.

«Это наши ударили на татар, помешать погоне», – подумал Сыбо. И он, со смешанным чувством страха и радости, вонзил коню шпоры в бока.

Конь Райка быстро догнал Момчилова коня, и оба одновременно спрыгнули в ров. Всадники потонули во мраке.

Но в тот же миг сзади что-то просвистело, и в левую лопатку Сыбо вонзилась стрела. Горячая кровь хлынула ему за пазуху. У него потемнело в глазах, он чуть на свалился на землю.

– Я ранен! – крикнул он Райку из последних сил.

Он смутно слышал, как Райко что-то крикнул Мом-чилу, потом почувствовал чье-то теплое влажное дыхание; чья-то рука крепко обвязала его веревкой со всех сторон.

Перед тем как он совсем потерял сознание, ему представилось, будто на него, гордо сверкая глазами, глядит Елена, и в ушах его снова прозвучали ее слова: «Хоть одна останусь, живой не дамся в руки разбойнику».

«Она это сделает, – подумал Сыбо. – Надо предупредить Момчила».

Он через силу открыл глаза.

Но успел только заметить, что привязан к Райку и что кони бешено скачут в густом черном лесу. И прямо впереди, над деревьями, словно три лампады, мерцают три звезды Сохи.

10. СМЕРТЬ СЫБО

Первое, что почувствовал Сыбо, очнувшись, это то, что он спал глубоким тяжелым сном и не выполнил в срок какого-то важного дела. Но сколько он ни старался сообразить, какое это дело, ничего не мог припомнить: то в голове опять начинался какой-то морок, то мысль растягивалась, растекалась, ускользала, и ему казалось, чти кто-то расстилает перед ним холстину для беления, медленно, долго, бесконечно,– холстина протянулась по зеленому лугу узкой белой дорожкой, которой нет конца-краю. Мало-помалу он совсем пришел в себя и осмотрелся.

Он лежал на правом боку, на куче листьев, под чем-то темным и низко нависшим; сначала он подумал, что это потолок хижины, но, всмотревшись пристальней, увидел, что это просто сплетшиеся у него над головой ветви старого дуба. Перед ним была большая поляна; на ней – какие-то темные предметы вроде бревен; а на другом конце, у него за спиной, раздавались голоса и что-то похожее на глухие, прерывистые стоны. Ему захотелось посмотреть, откуда это; он попробовал повернуться. Грудь его пронзила острая боль, так что он чуть не закричал. Только тут он вспомнил о стреле, ранившей его в лопату, и о бешеной скачке по лесу. «Я ранен, и дело мое дрянь, – подумал он. – Но где Момчнл И! Райко? Г;:е Елена?» Ему захотелось, чтобы возле него был кто-нибудь, захотелось услыхать живое слово, водицы испить; его мучила жажда. И в то же время в голове у него мелькнула страшная мысль: не попал ли он в плен к татарам, которые пустились за ними в погоню?

Он стал прислушиваться к голосам, стараясь уловить чье-нибудь имя, какое-нибудь слово; но у него шумело в ушах, и он ничего не мог разобрать. Тогда он опять окинул взглядом поляну и всмотрелся пристальней в темные предметы. Теперь ему показалось, что стоны, которые он слышал раньше, идут оттуда, спереди от него, а не сзади. И в то же мгновенье один из этих предметов пошевелился; человеческая рука поднялась к небу со сжатым кулаком и тотчас опять упала на землю. «Тут сеча была, – подумал Сыбо. – Это трупы, а не бревна. Кто ж это с жизнью расстался?» Им овладела жалость, у него защемило сердце.

«Хорошо, коли праведная душа: пройдет по мосту и прямо в рай, ко Христу, – продолжал он думать, забыв и жажду и боль. – Да где же праведная, коли хусар-ская! Так вот и я – умру, буду в огненной реке гореть. Не пришлось мне грехи свои искупить».

Им опять овладело беспамятство, и усеянная трупами поляна, вместе с окружающим лесом, провалилась куда-то в бездну, а ему стало казаться, что он, опять здоровехонек, идет, как давно решил, к отцу Григорию в Па-рорию. Шагает по лесной тропинке, узкой-преузкой, обросшей желтым лисохвостом и папоротником. Старается идти быстро, но что-то все мешает: то ветви по глазам хлещут, то онучи разматываются, и приходится останавливаться, поправлять; а больше всего левое плечо – тя-нет-тянет, того и гляди оторвется. Вот тропинка становится шире, лес редеет, и впереди полянка. Но какая! Маленькая, круглая, покрытая высокой травой; а кругом трава низкая, скошенная, – укос еще лежит, сено не убрано. «Уж не самодивское ^{27 ли это игрище, что в горах над Заногой возле Жабьей башни? – с удивлением думает Сыбо. – Как же вокруг-то косили? Ведь самодивы могли напасть!» Он останавливается в нерешите.пьности: шагать ли напрямик, прямо по траве, или обойти полянку? Страшно, да надо торопиться. Пока он стоит и раздумывает, вдруг кто-то тихонько зовет его: «Сыбо, Сыбо! Уходи отсюда!» Голос женский, похож на Евфросинии, но никого не видно. «Перекрестись и уходи!» – слышится опять. Вдруг по самой середине полянки, прямо из травы, показалась маленькая покосившаяся церковка с ветхим крестом на куполе и такой низкой и узкой дверью, что надо согнуться вдвое, чтобы войти. Сыбо подходит, снимает шапку, крестится. «Где ж это видано, чтоб посреди самодивского игрища церковь стояла?» Не успел к двери подойти, а она отворяется, и выходит оттуда Ев-фросина в монашеском одеянии, а за ней отец Григорий – такой, каким Сыбо в пещере его видел. Евфро-сина глядит на Сыбо, не удивляясь, что он тоже тут, поднимает руку и на часовню ему показывает. Взгляд у нее строгий, укоризненный. Сыбо просунул голову внутрь: на него пахнуло запахом сырости, ладана и горящих свечей. Свечи горят всюду: на истоптанном полу, вдоль стен, возле маленького иконостаса. Перед ним – покойник с прикрытым холстиной лицом. «Кто это?» –спрашивает Сыбо; мертвец, свечи, молчанье Евфросины и отца Григория внушают ему ужас. Но вот Евфросина наклоняется к нему и тихо-тихо шепчет: «Зачем совершили вы с Момчилом этот грех? Сперва меня погубили, а теперь и ее!» И Сыбо сразу становится ясно, что покойник – Елена. «Она умерла?» – спрашивает он. Евфросина прикладывает палец к губам, взглядывает украдкой на старца и совсем тихо отвечает: «Она сама на себя руки наложила!» —«Ах, об этом я не догадался!» – еще не придя в себя, говорит Сыбо... Тут Евфросина, отец Григорий и церковка растаяли в каком-то сиянии, и он проснулся. Рослый человек, наклонившись над ним, смотрел на него заплаканными глазами.}