Текст книги "День последний"

Автор книги: Стоян Загорчинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 29 страниц)

Он даже отошел прочь от Игрила, и рука боярина, державшая его локоть, упала.

– А я согласен побрататься с хусаром, – твердо промолвил Игрил, и все тело его натянулось, как тетива. – Хочу побрататься с тобой. Ну?

Игр ил хотел' , еще что-то сказать, но тут у него за спиной послышался голос девушки, и он, махнув воеводе, чтобы тот подождал, быстро скрылся в полуразрушенном шатре. ⁴

Момчил некоторое время глядел ему вслед, потом вдруг повернулся и обвел взглядом поле боя.

При свете пожара берег выглядел совсем иначе: не будь луж крови и трупов на песке, никто бы не догадался, что недавно тут была лютая сеча. Только время от времени, словно из-под земли, доносились глухие стоны умирающих.

– Видно, агаряне полегли все до единого! – пробормотал себе под нос воевода. – Трубить! – крикнул он тем, кто стоял ближе к нему.—Трубить сбор!

Когда морской берег огласили призывные звуки рога, со всех сторон послышались голоса момчиловцев: бойцы искали товарищей и, еще покрытые кровью, становились под свои знамена. Первым появился Нистор, хромая и кляня на чем свет стоит агарян; за ним – Раденко, все такой же задумчивый, молчаливый.

– Гойко умер, воевода, царство ему небесное! И еще пало много народу, – тихо промолвил он.

Момчил склонил голову.

Войхна вылез из-за груды убитых, весь мокрый, окровавленный.

– Кончено, Момчилко! – громко крикнул Райко еще издали, сидя на коне. – Считал, считал, счету не хватило. Нет больше агарян. Лежат, как рыбы на песке, чтоб им пусто было, безбожникам горбоносым! – И, круто остановив коня, он ловко спрыгнул на землю.

– Ты жив, милый?.. Целехонек! – весело затараторил он, шагая к воеводе. – Мне говорили, тебя чуть палицей не двинуло. Да здравствует деспот Момчил! – вдруг громко крикнул он.

Момчиловцы дружно подхватили.

– Погодите! – прервал их крики Момчил, выйдя из неподвижности. – Я – ваш воевода, а не деспот, и никогда не буду для вас деспотом. Кто тебя научил так кричать, Райко? – сердито спросил он племянника.

Но Райко, видимо, ничуть не испугался.

– Кто меня научил, Момчилко? – весело воскликнул он. – А чего нам прятаться? Что тебе сказали послы

Апокавка в Подвисе? Как только ты выступишь против Кантакузена и пришлешь в Царьград сколько-нибудь пленных, тотчас получишь грамоту. Ежели она у тебя еще не за пазухой, так уже пишется. Да не только в этом дело. Эх, не только в этом! – еще громче и веселей продолжал он. – Пока мы тут с агарянами разделывались, наверху зилоты крепость взяли и Кантакузеновых людей перебили. Хоть и греки, а все равно как мы: такие же замученные, бедные люди. Так вот, Момчил, и они деспотом тебя называют. Для нас воевода, а для всех других – деспот. Так-то! Верно, братья и побратимы? – обернулся он к собравшимся со всех сторон и окружившим воеводу момчиловцам.

Со своими усталыми, посиневшими лицами, измятой, мокрой одеждой и окровавленным оружием они были похожи скорей на тени и призраки, возникшие из крови и воплей на ратном поле, чем на живых людей.

– Верно, Райко! – подтвердили они.

– Да как же может быть иначе? – продолжал Райко, ударив ножнами в землю. – Если Момчилу не быть деспотом, так кому же еще в этом краю? Мы кровь проливали, души человеческие губили и показали агарянским псам, которых Кантакузен из заморских стран вызвал, кто такой Момчил со своими юнаками. Ради чего, братья? – в каком-то исступлении воскликнул он. – Какая нам польза от этого? Ни рабов мы не захватили, ни добычи никакой делить нам не придется. Ради тебя, Момчил! – обернулся он к воеводе, и голос у него дрогнул, смягчился. – Ради тебя, воевода, и ради клятвы, что мы тебе дали у Белой воды. Ты жалеешь замученных людей, – ну вот и они тебя любят. Любят, как отца родного, как господа бога. Видишь, воевода? Погляди на их усталые лица.

– Правильно, правильно говорит Райко! Верно!– еще громче закричали момчиловцы.

Толпа их росла, становилась все гуще. Глаза горели беззаветной преданностью и благодарностью.

Но лицо Момчила оставалось неподвижным, брови – слитыми в одну черту. Рослая, плечистая фигура его словно вросла в песок, окаменела, покрылась сединой веков.

– Спасибо вам, братья, – тихо промолвил он наконец. – Но сдается мне, слишком много мы шумим. Теперь-то как раз и начнется самое трудное. Самое трудное, говорю я, потому что не хочу вас обманывать. А может, иначе сделать? Разойтись по домам, помириться, скрепя сердце, с тем, что есть, зажить, как до нас люди жили. Тишь, да гладь, да божья благодать, как говорится, а?

И он обвел момчиловцев зорким взглядом.

– Ты смеешься, Момчил? – возразил Райко.

– Сам ведь знаешь, побратим, что этому не бывать,– отозвался Раденко.

– Ладно, ладно, – улыбнулся воевода. – Знаю. И поведу вас теперь на Перитор! – вдруг громко крикнул он. – Согласны, юнаки-побратимы?

– На Перитор! На Перитор! – послышались радостные восклицания, и толпа зашевелилась.

– Что это за факелы двигаются к нам, воевода? – послышался из задних рядов голос Войхны. – Поглядите-ка! Это не наши.

Все обернулись в том направлении, куда указывал Войхна. В самом деле, по песчаному морскому берегу к момчиловцам приближалась большая группа людей. Она двигалась медленно, время от времени останавливаясь, словно что-то рассматривая по дороге. Над головами незнакомцев качались горящие факелы.

– Это зилоты, – сказал Райко и, растолкав товарищей, побежал навстречу.

Когда неизвестные подошли ближе,. круг момчиловцев разомкнулся и пропустил их внутрь. Их было человек десять, все молодые. Только шедший впереди, с которым говорил Райко, был старше. Его слегка поседевшие усы, торчащие вперед, как пук овсяной соломы, борода и блестящая лысина совершенно не соответствовали широким латам и длинному бренчащему мечу. Такое же странное впечатление производили доспехи остальных: на ком был шлем без наушей и ржавые латы, а под ними висел кожаный фартук, кто держал на плече обыкновенный топор дровосека, а щит нес подмышкой, словно пустую миску. Несколько костлявых рыбаков шли босиком, держа в руке, вместо оружия, похожий на трезубец железный якорь от своей лодки. Лица у всех были небритые, изможденные.

Момчил не сводил глаз с приближающихся, зорко всматриваясь в каждого.

– Добро пожаловать, Евстратий Ставру, – промолвил он, кивая старшему. – И вам тоже! – прибавил по-гречески, обращаясь к остальным.

Зилоты остановились и нестройно ответили на приветствие Момчила – кто по-болгарски, кто по-гречески. Только старший, которого Момчил назвал Евстратием Ставру, подойдя к воеводе, поздоровался с ним за руку. Оба долго глядели друг на друга, не разнимая рук.

– Я сделал свое дело, – многозначительно промолвил воевода хусаров.

– И мы свое – тоже, – громко ответил зилот на чистом болгарском языке. – Бог будь нам в помощь и дальше!

– А где Иоанн Карпуцис и Хараламбос Севасту? – спросил Момчил, снова окидывая взглядом группу зилотов.

Евстратий Ставру поднял руку к небу.

– Иоанну – царство небесное! Он убит стрелой из крепости. А брата Хараламбоса я послал в Перитор, к тамошним зилотам, с вестью о том, что произошло в По-листилоне, – ответил он.

– В Перитор? – оживившись, переспросил Момчил.– Правильно сделал. Я как раз хотел напасть на этот город, пока Кантакузен не узнал о моем отпадении. – Он помолчал. – А сюда ты зачем со своими пришел, брат Евстратий?

Зилот сделал движение, при этом чуть не споткнувшись о свой длинный меч, воткнутый в окровавленный песок. Потолковав о чем-то со стоящими ближе зилотами, он заговорил громким, немного резким голосом, выставив бороду вперед и крепко сжав короткой толстой рукой рукоять меча, словно оружие могло вырваться и убежать:

– Тебе известно, о воевода и деспот, что я, Евстратий Ставру, по ремеслу судейский писец, прибыл в По-листилон из Солуни, с поручением от Михаила Палеолога поднять здешних братьев против Кантакузена. С тех пор как Иоанн Кантакузен незаконно воцарился в Дидимоти-коне, мы все, зилоты, признавая базилевсом сына императора Андроника Иоанна, подняли бунт во фракийских городах. Через наших людей мы призвали народ к борьбе против защитника его мучителей. Ибо пречистая матерь божия свидетельница, что это так: Иоанн Кантакузен поддерживает богатых и монахов, которые считают нас не христианами и единокровными братьями, а варварами и рабами. И вот что мы объявили: надо отнять лишнее имущество у богатых и монастырей и разделить его между бедными; обложить имущих податями и налогами для починки стен и водопроводов, рынков и пристаней, чтобы каждый гражданин мог жить, как подобает ромею ¹ и христианину. И еще: не допускать в монахи всех и каждого, а только тех, в ком заговорит дух божий, потому что – дело известное, деспот-воевода! – многие из них служат не богу, а Гогу и Магогу 2^

Райко с хохотом хлопнул грека по плечу.

– Так, так, правильно. Немало и у нас таких чернецов.

– Император, его мать и великий доместик Апокавк письменно поклялись нам исполнить все, что мы требовали на площадях фракийских городов, – невозмутимо продолжал зилот, только отпустил рукоять меча и стал подчеркивать свои слова жестом руки. – А мы поклялись не складывать оружия, пока не будет низвергнут в прах этот самый Кантакузен, да запишется имя его рядом с именем врага божия! Вот уже три года держим мы свое слово в стенах Солуни и Одрина. То же делали бы мы и в Полистилоне и в Периторе, если бы Кантакузен не призвал в помощь богатым агарян и наемных стратио-тов. Но тут, брат-деспот, мы услыхали о тебе!

И он протянул руку к Момчилу.

– Ты понимаешь, Момчил? – начал он тихо, но затем продолжал, все сильней и сильней повышая голос и не сводя глаз с неподвижного, безмолвного воеводы. – Мы, ромеи, протягиваем руку тебе, болгарину! Часто ли бывало это при наших отцах и дедах? Видано ли, чтобы ромей и болгарин боролись плечо к плечу за одно и то же дело?

Евстратий обвел взглядом момчиловцев, которые слушали, вытянув шеи.

– Дошло до нас, – продолжал он, – что к тебе явились послы великого доместика – узнать, не отпадешь ли ты от Кантакузена. Хоть ты ничего не ответил, но дал им понять, что самозванец тебе не друг, а враг. Это – первое. А второе – мы о тебе расспрашивали и ^{54 55} узнали, что ты хороший человек, сам бунтуешь против богатых и сильных. Такой не обманет, – подумали мы, – хоть он и болгарин, то есть варвар, как говорят у нас, у ромеев, уж не прогневайся, твоя милость! Он не ищет власти и земли, чтобы свое достояние увеличить, а жалеет бедных, замученных людей. Какое же еще нужно доказательство? И вот, как тебе известно, я, Иоанн Кар-пуцис и Хараламбос Севасту встретились с тобой, с божьей помощью обо всем договорились и счастливо исполнили задуманное. Ты разбил Кантакузеновых союзников,* а мы взяли крепость и перебили верных псов диди-мотикского императора. Город в наших руках. Что ты думаешь делать дальше? – спросил в заключение грек, понизив голос и робко глядя на Момчила.

Воевода вздрогнул.

– Что думаю делать? – медленно начал он, поднимая глаза на собеседника. – Да как мы уже говорили: город – ваш, распоряжайтесь в нем и устраивайтесь по своим законам и обычаям. Я прошу только об одном: чтобы мне и моим людям были открыты ворота в Поли-стилон, если нас будет преследовать враг или вообще постигнет какая-нибудь неудача. Враг у нас общий. Вам не отразить его без меня, и мне нелегко придется, коли у меня не будет за спиной твердыни, где бы можно было укрыться и отдохнуть. Согласны, братья-зилоты?

Евстратий ответил не сразу, а сперва пошептался со своими.

– Мы все согласны, как перед всевышним! – промолвил он затем, подняв руку к небу. – Хочешь, поклянемся перед иконой или перед святым причастием, что не обманем?

Момчил махнул рукой. Некоторое время он, ни слова не говоря, пристально глядел на зилотов. Пламя факелов озаряло его задумчивое лицо.

– Вы такие же, как мы: тоже хлеб, политый потом и слезами, едите, – начал он, на этот раз по-гречески.– Зачем мне ваша клятва? Я ничего не хочу: ни царство ваше не собираюсь захватывать, ни родной ваш язык позабыть вас заставить. Живите себе спокойно да добра наживайте. Только помните: земля просторная, а для мук и неволи на ней не должно быть места. Да время придет, их вовсе не будет, – громко и веско промолвил он, топнув ногой. – Опротивело земле пить кровь чел_ов_ечесКую, пресытилась она ею. И небо вопли да промяты! ^б°ль^ше слышать не хочет.

Вдруг он прервал свою речь и с кривой улыбк°^{й при}бавил:

_— Только будьте тверды. И вооружитесь как следует! А пока прощайте, братья-зилоты, идите по своим дедам.

З_илоты зашевелились, стали перешептываться. Двое _{из их г}руппы вышли вперед и обменялись с вое^водой _крепким рукопожатием. Ставру тоже протянул ему ^руку.

– Будь нашим гостем, деспот-воевода, – промол^вил он. – Переночуй со своими людьми в городе. Мы ^всех накормим, напоим.

– Спасибо, Евстратий, – ответил Момчил, отрицательно покачав головой. – Люди выпьют, языки развяжутся – недалеко и до ссоры. Лучше выдай нам съестные припасы и вино. Мы сами поужинаем и за здоровье ваше издали выпьем.

– Мудро говорит воевода, – поддержал Раденко. – Вино – враг согласия.

– Ладно. Так и сделаем. Пришлем вам вина и пр' 'пасов через Западные ворота, – ответил Евстратий, уходя.– А ты, деспот-воевода, помни, что в Периторе есть зилоты. Хараламбос расскажет им обо всех твоих славных делах; когда ты осадишь город, они окажут тебе помощь изнутри. – И, помахав рукой, он присоединился к остальным, ушедшим вперед.

Когда зилоты скрылись за оградой пристани, кольцо момчиловцев распалось, и они, громко беседуя обо всем виденном и слышанном, стали расходиться по своим отрядам. Известие об ужине заставило их заметно повеселеть. То тут, то там раздавался смех, слышались шутки.

Момчилу подвели коня, и воевода поспешно сел на него.

– Эй, Райко, Нистор и ты, побратим Раденко! – громко крикнул он. – Возьмите людей и ступайте к Западным воротам. Поедим, отдохнем, а потом, пока не рассвело, сделаем небольшой переход. Чтоб Кантакузену не пришлось дожидаться, когда мы в димотикские ворота постучимся. Верно?

, Он подъехал к полуразрушенному шатру.

– А ты, боярин, что будешь делать? – обратился он с вопросом к Игрилу, сидевшему неподвижно возле девушки и озабоченно на нее глядевшему.

– Если позволишь, поеду с тобой, а нет – останусь здесь, пока с божьей помощью не поправится моя невеста, – усталым голосом ответил Игрил.

– Невеста? – чуть слышно прошептал Момчил, и в глазах его вспыхнул злой огонь. Но, овладев собой, он спросил только:

– Как она?

– Спит и бредит. Верно, горячка, – тихо ответил Игрил.

– Вот что, боярин, – помолчав, промолвил Момчил тихо, печально. – Коли в самом деле хочешь с нами, едем. Девушка напугалась и дня через три встанет. А от царапины следа не останется. Наши ей носилки сделают. Как посестриму носить ее будут. Спрячем ее куда-нибудь, пока с Кантакузеном не разделаемся. Да, вот что! – вдруг сказал он громко. – Лучше всего отвези ты ее в Цепино, в монастырь, к сестре моей. И к Елене, – прибавил он, понизив голос. – Ведь вы с ней– родня. Как я сразу не сообразил!

Игрил быстро поднялся и, кинув взгляд на девушку, не проснулась ли она, подошел к Момчилу.

– Хорошо, воевода, – промолвил он, глядя ему в глаза. – Только разреши мне, после того как я отвезу ее туда, вернуться к тебе.

– Ко мне? – удивился Момчил и насмешливо улыбнулся. – Чего тебе здесь надо, боярин, у таких головорезов, которые ни царя не признают, ни богу свечей не ставят? Поезжай лучше в Тырново. Александр будет тебе рад.

Игрил пожал плечами.

– Успею съездить и в Тырново. А с тобой быть хочу, потому что должен отомстить одному кантакузеновскому человеку. В жизни своей не забуду одной греческой лисицы, что возле Умура в шатре его сидела и погубить меня ему нашептывала. Я расскажу тебе об этом при случае, – прибавил он, потрепав Момчилова коня по шее.

– Ладно, поедем, – ответил Момчил. – И оставайся у нас, сколько хочешь. Только знай: с волками жить – по-волчьи выть. Ребята мои шибко не любят бояр: так что ты о своем боярстве не рассказывай. Как невесту-то зовут?

– Эйлюль.

– Эйлюль, – повторил воевода, но в сердце его про-

з_Ву_Чало, как эхо: «Елена». Мысли его приняли дру^г°^е направление, и он, быстро наклонившись над ш^{ееи коня}, глухо промолвил: _о

– Коли тебе жизнь мила, боярин, не говори в друго^и раз о боярышне Елене и о том, как я увез ее с пост^оя_лого двора, а потом на волю отпустил. Слышишь? Н^и сло_ва! И свою невесту Елен... Эйлюль спрячь как следует. Здесь женщинам не место, – закончил он, чуть не крича, и яростно вонзил в бока коня свои длинные шпоры.

Конь хотел было подняться на дыбы, но сильная ^рука всадника натянула поводья. Животное кинулось в сторону, потом попятилось, храпя и раздувая ноздри. Момчил надвинул свою громадную медвежью шапку на самые брови и еще раз сверкнул глазами на Игрила и спящую девушку. Игрил глядел на него с удивлением, стоя на месте. Потом подошел к воеводе и взялся за его поводья.

– Что ты хочешь сказать, воевода? – спросил он таким же глухим голосом, как Момчил.

– Что хочу сказать? – засмеялся Момчил, блеснув белыми зубами. – Возьму да увезу ее.

– Не можешь, – спокойно возразил боярин.

– Вот увидишь, – стал настаивать Момчил.

И двинулся верхом к девушке.

Игрил пошел вместе с ним, не выпуская поводьев и глядя на него попрежнему со спокойной улыбкой.

– И знаешь, почему не можешь, воевода? – спросил он, когда они уже достигли шатра.—Потому, – сказал он, придвинувшись к самому седлу Момчила, – потому, что ты любишь Елену и она любит тебя. Вот почему!

И, отпустив поводья, отскочил в сторону.

Видимо, Игрил правильно угадал, что сделает воевода: отскочил он во-время. Момчил изо всех сил ударил коня плетью. Конь помчался вдоль берега. Но момчиловцы хлопотали возле стены, таская мертвых и раненых; они преграждали ему путь. Момчил, свернув в сторону, заставил коня скакать по мелководью. При слабом зареве догорающих ладей всадник с конем производили впечатление какого-то сказочного чудища, вышедшего из волн морских среди пены и тучи брызг. Потом Игрил увидел, как воевода, выехав на берег, резко остановил коня как раз у ворот, ведущих к пристани. Подозвав двух хусар, Момчил что-то сказал им, указывая на Игрила. Вскоре они направились к боярину, ведя оседланного коня в поводу.

И^гри^л поспешно поднял с земли брошенный ятаган, ^надел на левую руку агарянский щит и встал между вс_ад_{никами и спящей болезненным сном девушкой. Лицо его ^насупилось и покрылось морщинами, как прежде, когда ^{он был} пленником агарян. «Сперва убью Эйлюль, потом ^{покончу} с собой. Живой не отдам ее и сам живым не дамся», – пробормотал он, следя за приближающимися.}

Это были Твердко и Моско. Увидев в руках у пленника обнаженный ятаган и щит, они остановились в нескольких шагах от него.

– Чего вам надо? – спросил Игрил, приготовившись к бою.

– Воевода посылает тебе коня, – ответил Твердко.– Он велел передать, чтобы ты не боялся ни за себя, ни за... ни за. ..

Он запнулся и почесал себе затылок.

– Ну, ты знаешь, за кого. Воевода какое-то чудное имя назвал. И поезжай с нами, а то сейчас ворота закроют.

– Лжете вы со своим воеводой! – гневно воскликнул Игрил. – Живым не дамся и ее не отдам.

Твердко нахмурился.

– Наш воевода не лжет, твоя милость. Он велел сказать, что, коли ты не поверишь нам, он клянется именем сестры своей Евфросины, которую ты знаешь.

Игрил опустил щит и ятаган, но глядел на момчилов-цев попрежнему недоверчиво.

– Оставьте коня, а сами отъезжайте в сторону и ждите, пока я не сяду, – сказал он.

Наклонившись над девушкой, он просунул одну руку под ее колени, другую под голову и легко поднял ее. Она на мгновенье открыла глаза, поглядела на него и опять закрыла. Голова ее склонилась ему на плечо, как голова раненой птички.

Игрил подошел к коню и сел в седло.

– Теперь поезжайте вперед, – сказал он момчилов-цам, укрывая девушку плащом.

Потом взял поводья в левую руку, продолжая сжимать в правой рукоять ятагана.

И все трое – Твердко и Моско впереди, Игрил за ними – поехали по окровавленной дороге, возле которой плескались волны Белого моря.

В тот _вечер гладь Периторского озера отраж^ала _3ве3ды, сиявшие в высоком летнем небе, и бесч^исленные _костры, зажженные на болотистом берегу, ср^{еди зеле}_ного дубняка. Огненные отблески плясали меж^{ду серебря}ными ликами звезд, чуть дрожащими в че^{рной глубине} _воды, словно от холода. Временами под дун^{овением ве}_чер_него ветра прибрежный тростник протяжно шуме. и _п0 водной поверхности пробегали длинные п^лавные волны, достигавшие узких канавок, проложеиных ^{в бо}лотной траве.

Близ одного из таких заливчиков по одну сторону большого костра сидели Момчил, Раденко из Милопусты, одноглазый Войхна и еще несколько момчиловцев, а по другую – прислонившись к сухой смоковнице, боярин Игрил. Рядом с ним на куче сухого тростника лежала Эйлюль, завернувшись до подбородка в черную козью шкуру. Детская головка ее покоилась на коленях у молодого боярина. Усталые глаза серны глядели то на Игрила, то на костер, дым которого подымался прямо к звездному небу, легкий и бесплотный, как дыхание; потом они закрывались, и девушкой овладевала дремота. Вокруг огня кружился целый рой комаров, и поминутно кто-нибудь из момчиловцев ударял себя ладонью по укушенному месту или махал во все стороны шапкой, чтобы прогнать надоедливых тварей. Лица у всех были оживленные и обращены к Игрилу; только Момчил лежал на боку, закрыв глаза. А юноша пристально глядел на него сквозь огонь и дым, словно с нетерпением ожидая, чтоб он заговорил.

С озера донесся плеск, послышались удары весел. Войхна, шевеливший угли в костре концом ножен, наклонился вперед и стал всматриваться единственным глазом в сторону заливчика.

– Райко с лодкой, что ли? – пробормотал он себе под нос. – Пора бы уж. Куда он запропастился?

Эти слова, видимо, разбудили Момчила: воевода открыл глаза. Но ничего не сказал старому хусару, а обернулся к Игрилу. На губах его появилась насмешливая улыбка.

– Когда я слушаю твои рассказы о том, как ты гнался за Юсуфом, как потом тебя схватили агаряне, знаешь, что меня больше всего удивляет, Игрил?

Резко приподнявшись, он облокотился на ру_Ку.

– То, что и ты, и твой боярин Витомир, и греки, и болгары всюду ездили, как на прогулку. Будто вам до агарян дела не было: кто такие? Откуда взялись? А ведь об этом стоило подумать! Как по-твоему, Раденко? Пр_авильно я говорю, побратим? – неожиданно обернулся он к молчаливому сербу, который сидел, скрестив ноги, немного в стороне от костра и задумчиво следил за переменчивой игрой огня.

Очнувшись, Раденко поглядел на воеводу с виноватым выражением. Огонь, полыхнув в его сторону, осветил его изуродованный нос и близко посаженные глаза.

– Правильно, побратим-воевода: очень даже

стоило, – как всегда медленно, вдумчиво ответил он. – Они дрались вчера мужественно, как юнаки. Нам, христианам, надо об этом подумать.

– Пусть об этом бояре думают: им нужно царство и страну защищать. А с нас, голытьбы, агаряне эти что возьмут? – заметит один из момчиловцев и, кинув быстрый взгляд на воеводу, уставился на Игрила.

Тот опять взглянул в глаза Момчилу, словно желая понять, по нраву ли пришлись воеводе слова Раденки и момчиловца. Но лицо Момчила оставалось непроницаемым; он опять лег на бок.

Игрил не выдержал.

– А ты как думаешь, воевода? Ежели агаряне пойдут на нас войною, нападут на христиан, одним ли нам следует против них выступить? – спросил он, краснея. Потом горячо и взволнованно прибавил: – А они непременно на христиан нападут, попомни мое слово! Десяти лет не пройдет, как агаряне будут топтать эту землю.

– Очень может быть. Между христианами нет согласия: цари каждую пядь земли друг у друга оспаривают, владетели из-за своих прав и проний как собаки грызутся, а о народе никто не думает,– вздохнув, тихо промолвил Раденко.

– Боярин, – промолвил Момчил, – слышали мы от тебя о твоей неволе у агарян. Много пришлось тебе вытерпеть. И нишанджи был ты у них: рабом, выходит. А теперь расскажи немного о невесте своей Эйлюль. Где ты нашел ее и как вышло, что? ..

Но тут, услыхав свое имя или почувствовав укус комара, девушка вздрогнула и открыла глаза.

– Спи, спи! – промолвил Игрил по-болгарски.

Потом наклонился к ней и заговорил на каком-то непонятном языке. Она в ответ печально улыбнулась, но уже не закрыла глаз. Кинула взгляд на Момчила, но тотчас перевела его опять на молодого боярина и стала глядеть, не отрываясь.

Прежде чем заговорить, Игрил помолчал, словно ожидая, не скажет ли воевода еще что-нибудь. Потом вдруг ответил серьезно':

– Я похитил ее, как ты Елену. Правда, за мной не гнались ни татары, ни царское войско, но все-таки мне не легко было увезти ее от бея, у которого я был нишан-джи, а она сама...

Игрил оборвал свою речь и тряхнул головой.

– Не спрашивай больше, воевода! С тех пор как я встретил и полюбил ее, мне было хорошо и в плену. Она стала моей, отдала мне свое сердце, вот и все. Может, лучше замолчать, не рассказывать больше? – мягко, сердечно осведомился он, заметив, что Момчил поморщился, словно от боли.

– Что? Нет, нет, говори.

Но Игрил покачал головой и дружелюбно, ласково улыбнулся, как бы говоря: «Знаю, знаю, что делается у тебя в душе, Момчил!»

Эта улыбка и то, что боярин жалеет его и хочет ему помочь, рассердили Момчила.

– Боярин, не нам чета! – промолвил он с мучительной завистью в голосе.

Злое чувство к Игрилу и тоска по Елене заставили его уйти в самого себя, в свой внутренний мир. Он опять почувствовал на себе вэгляд Игрила, но больше ничего ему не сказал и даже отстранился от него. Потом услыхал, как Войхна спросил Игрила о чем-то и тот весело ответил, как будто позабыв о нем, Момчиле, и даже не обидевшись на него, как взрослые не сердятся на ребенка за шалость. Зависть и гнев мало-помалу сменились горечью и недовольством собой. «Что это я позавидовал боярину? Зачем заставил его рассказывать об Эйлюль? Последнее время я просто каким-то ре-бепком стал! Смотрю на Эйлюль, вижу Елену». И ответил сам себе: «Это – оттого, что я не могу больше ждать, оттого, что столько лет не видел Елены! Помнит ли она меня, не забыла ли? Не обманул ли меня этот богомил Богдан, говоря, что она меня ждет?.. Ждет! Разве ждут такого' человека, как я?» И его охватил новый приступ тоски. Даже мысли с трудом шевелились у него в голове, причиняя боль, словно им приходилось самим пробивать себе дорогу в отяжелевшем мозгу. Сколько воды утекло с тех пор, как он в последний раз видел Елену! Как он изменился! Но что будет, когда он ее увидит, когда... Эта успокоительная, сладкая мысль проникла в его сердце с такой силой, что он вернулся к действительности. И слуха его коснулись слова Игрила:

– Тогда я взял самого лучшего коня, кинул девушку поперек седла, потом вскочил сам. Хлестнул– и мы скрылись в темноте...

Момчил зашевелился. Он хотел что-то сказать, прервать рассказчика, но подавил в себе э^ порыв и притих. Только рука его разорвала петлю на вороте рубашки, словно ему не хватало воздуха.

А Игрил продолжал:

– Я спас пленницу и спасся сам. Она рассказала мне, что она грузинка, что ее потуречили насильно. Мы с ней привязались друг к другу, а потом друг друга полюбили. В конце концов, добравшись с ней в Смирну, я там узнал, что Умур набирает акинджи, – по-нашему, наемников, – в помощь Кантакузену. Мы решили на положении акинджи переплыть море, а там – прости-про-щай! – убежать от агарян и пробраться в Болгарию. Я одел Эйлюль в мужскую одежду, добыл нам обоим оружие, и мы явились к вербовщикам Умура. Остальное вы знаете.

Момчил, совсем придя в себя, раздраженно спросил юношу:

– Почему ты думаешь, боярин, что через десять лет эту землю будут топтать агаряне?

– Что ты меня спрашиваешь, воевода? – глухо ответил Игрил. – Конечно, будущее одному богу известно. Только сдается мне, несдобровать христианам. Я еще пятнадцатилетним мальчишкой был, – дед мой, протосеваст Панчу, сказал царю: «С юга надвигается гроза. Береги Болгарию, Александр!» Что знал мой дед об агарянах? Он в глаза их не видал, слыхом о них не слыхал. А сказал правильно.

Молодой боярин поднял голову и обвел взглядом всех присутствующих.

– А вы говорите: пускай цари да бояре хлопочут; нам ни тепло ни холодно. Эх, посмотрели бы вы, как агаряне людей в плен хватают да вереницами на продажу гонят, так другое заговорили: бы! И бедных, и богатых, и отроков, и бояр – всех на одной веревке в неволю волокут.

– Эх, поглядеть бы, как моего боярина Георгия веревкой свяжут! – злобно ОТКЛИКНУЛСЯ ОДИН ИЗ МОМЧИЛОВ-цев. – Пускай бы уж и меня той веревкой связали...

– Момчил-воевода, православные христиане! —вдруг воскликнул Игрил, сверкнув глазами. – Неужели: вы не понимаете, что я не о своей только неволе рассказал? Каждый из вас может в такую же беду попасть. Все христиане, весь народ болгарский – и царь, и бояре, и отроки – могут рабами стать. А все-таки каждый в свою сторону тянет, и нет согласия...

Момчил протянул руку по направлению к нему.

– Ты что же, боярин? – сурово промолвил он. – Хочешь, чтоб я велел всем этим людям разойтись по домам и отдаться в руки своих мучителей и убийц, а сам явился бы с повинной к Иоанну-Александру, чтоб он в темнице меня сгноил?

– Правильно, дельно говоришь, боярин, – вмешался Войхна. – Умнеет человек, видно, коли горя хлебнет! Посмотрим, что остальные бояре и владетели говорить будут. Верно, тоже поумнеют, агарянокой неволи отведав.

Игрил хотел что-то возразить старому хусару, но в это время кто-то крикнул:

– Кажись, Райко плывет на челне!

Все повернулись к озеру. По его светлой поверхности в самом деле скользила лодка, быстро приближавшаяся к берегу. На носу стоял на коленях человек, а ближе к корме сидели и гребли двое. Плеск весел мешался с говором и смехом.

• – Это Райко, он самый! – промолвил Войхна, поднявшись на колени, чтобы лучше видеть. – Коли гуторят да смеются, значит, он!

Игрил тоже поглядел на приближающуюся лодку и большой щербатый месяц над ней, выгнутый в одну сторону и покосившийся, как надутый ветром парус. Потом он встал. Вместе с ним встала и Эйлюль; она обвила его шею руками, как молодой побег обвивается вокруг могучего дуба.

– Воевода Момчил, – промолвил Игрил. – Не знаю, прав я или нет, только хочу сказать тебе вот что: ежели мы, бояре, не перестанем грабить и мучить народ, а вы, хусары и мятежники, не перестанете бунтовать против царя и разрывать на части царство, десяти лет не пройдет, как сюда явятся агаряне, и нога их будет топтать нашу землю. И ты точи свой меч не на бояр и царских людей, которые не знают, что сами себе роют могилу, а на агарян. Этим ты и богу и народу угоден будешь.