Текст книги "День последний"
Автор книги: Стоян Загорчинов
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 29 страниц)
Смятые страшным вихрем, византийцы расстроили свои ряды и, шпоря до крови конские бока, помчались к близкой Кумуцене. Вдруг Момчил увидел, что белый плащ Иоанна Кантакузена исчез в густой толпе. «Убит!» – чуть не вскрикнул он, ударив булавой рослого византийца, который мешал ему глядеть. Тот свалился на землю, а конь его понесся по полю с развевающейся гривой. Тут Момчил ясно увидел, что Иоанн Кантакузен вылезает из-под своего убитого белого жеребца, плавающего в луже крови, а Ланцерт подвел ему другого коня и уже держит стремя. Несколько телохранителей, окружив Кантакузена и стоя лицом к Момчилу, прикрывают императора своими щитами. В следующее мгновенье Кантакузен ловко вскочил на коня, но Момчил успел уже добраться до императора и гетериарха. Он полоснул Лан-церта по лицу, так что разрубил ему верхнюю губу и красивые вьющиеся усы, а императору крикнул:
– Сдавайся! Твоя жизнь в моих руках!
На короткое мгновенье он увидел совсем близко лицо Иоанна Кантакузена, который, отклонившись, поглядел на него, улыбаясь тонкими бескровными губами. Момчил почувствовал, что весь его гнев сосредоточился на этом спокойном, самоуверенном человеке. Взмахнув мечом, он со всей силой обрушил его на голову императора. Но закаленная кованая сталь выдержала страшный удар, и меч, погнувшись, отскочил в сторону.
– Руби без пощады! – крикнул Момчил и снова кинулся в погоню за императором и его телохранителями.
Теперь все удары принимал на себя Ланцерт, оставшийся позади и храбро оборонявшийся. И он пал бы на поле боя, подобно Михаилу Вриению, если бы несколько рослых конников не подхватили его и не положили, еле дышащего, на его собственного коня. Остаток императорского отряда, в количестве не более двадцати человек, мчался без знамени, в пыли, к Кумуцене. Момчил своими глазами видел, как открылись городские ворота. Он остановил коня. «Кантакузен от меня ускользнул. Черт с ним! Все равно, с ним надолго покончено», – подумал он. И, подняв висевший у него на груди изогнутый рог, протрубил сбор.
Как при Полистилоне, он, сидя на коне, окинул взглядом все поле сражения. Посмотрел на груду человеческих и конских трупов, над которой высоко в небе уже вились вороны. Зоркий глаз его постарался только отделить своих от чужих и тотчас с удовлетворением остановился на приближавшихся отовсюду момчиловцах, чьи возгласы и крики слышались со всех сторон. Воевода узнавал по росту и по голосу сербов и болгар: вот съезжает с холма шумный, болтливый Райко, а вот молчаливый побратим Раденко; вон Нистор и Войхна на новых конях и в византийских посеребренных шлемах; вон Саздан с полной флягой, постоянно привешенной к его седлу рядом с булавой; вон, наконец, Игрил скачет со стороны Кумуцены: он преследовал греков до самых городских ворот и, наверно, отомстил тому сухопарому византийцу, который нашептывал Умурбегу на берегу Марицы.
«Только тебя нет, Сыбо!» – прошептал Момчил, печально склонив взгляд к окровавленной земле. «Вот видишь, побратим, – продолжал он почти вслух, – о чем мы с тобой думали, все сбылось. Я прошел по всей стране – от Пловдивской области до Черного моря, от Месты до Марицы, от реки до реки. И сдержал клятву, которую тебе дал. Все это – мое; мое и твое. Свободная земля свободных людей. Так, Сыбо? Верно, побратим?»
Он замолчал и прислушался, словно в самом деле ожидал, что из глубин земных, из-под корней дуба в Ширине, где спал старый Сыбо, ему ответит голос покойного. Но вместо этого голоса над самым ухом его прозвучал другой – бодрый и веселый:
– Воевода и деспот Момчил! С византийцами и Кан-такузеном мы разделались. Пора ехать за невестой! Я уж и подарок свадебный достал. Гляди! Гляди!
Момчил вздрогнул и поднял голову. Возле него стоял Игрил, без шлема, улыбающийся, краснощекий, и указывал на десяток византийцев, которых вели по дороге момчиловцы.
– Не открой они во-время ворот Кумуцены, я бы тебе самого Кантакузена привел! – громко кричал воспитанник Панча. – Ну, да и этих хватит. Взгляни на пленных, Момчил! Все до единого – владетели. Видишь: пояса золотые, доспехи посеребренные!
Опустив головы, в изодранных плащах, пыльные и окровавленные, приближались пленные к Момчилу. Но он не видел их, не слыхал последних слов боярина Игрила, а запомнил только его восклицание: «Пора ехать за невестой!» «Да, пора, пора, теперь никто не помешает!» – подумал он.
И с глубоким вздохом облегчения, круто повернув коня в сторону горы, двинулся вперед.
А момчиловцы, горяча покрытых пылью коней и звеня оружием, поскакали за ним. Солнце било им в глаза, весело танцуя на металлических бляхах кольчуг и на шлемах.
9. БЕГЛЯНКА
Ветер сильно гнул вершины старых дубов, взъерошивал их листву, словно чуб на обнаженной голове, крутил вокруг могучих стволов первые облетающие листья. Вместе с ветром бушевал весь лес, а под корнями дрожала, сопротивлялась сама земля, словно где-то глубоко в ее недрах вдруг спросонья поворачивался с боку на бок спящий там огромный великан, пробужденный шумом ветра. Шумел и пел лес, а между порывами ветра слышалось веселое двуголосое человеческое пение, до того слаженное, что казалось, поет один голос:
Ты сияй на небе, солнце ясное,
Дай мне брату рукава расшить:
Я пошлю его с царскими сватами За девицею благородною...
Это пели Добромир и Твердко. Пели от всего сердца. Улыбающиеся лица их сияли весельем, а сдвинутые набекрень новые медвежьи шапки были украшены перевязанным красной ниткой букетиком герани, отличительным признаком сватов. Они ехали и пели, откинувшись на спинку седла, глядя в синее небо и следя глазами за полетом ласточек, носившихся над зелеными шатрами дубов, словно бабочки на ветру. В песне говорилось о ясном солнце, и, распевая ее, они обращались к не^. Через плечо у обоих перекинута была полученная каждым из них в подарок рубашка с вышитыми рукавами и красной вышивкой на вороте. В руках – ни лука, ни меча, ни покрытой шипами булавы, только баклага – самшитовая, расписная, крест-накрест медными бляхами окованная.
За девицею благородною.
Коль девица – благородная...
– Эх! – вырвалось из широкой, выпуклой, как навес над очагом, груди Твердка. – Куда уж благороднее! Боярышня, царская крестница.
И, поднеся флягу ко рту, он долго держал ее, зажмурившись, в наклонном положении.
– Стой, Твердко! – вдруг воскликнул Добромир. – Мы приехали. куда велел воевода. Вот распутье, вот дуб с отметинами!
Твердко опустил флягу, облизал русые усы и, осмотревшись, кивнул. Потом ловко спрыгнул с коня и пустил его, вместе с Добромировым, щипать траву под дубом.
Старый дуб вздымался на самом распутье, одинокий, как отшельник. Между спутанных твердых корней виднелись следы костров; всюду торчали полуобгорелые сучья; видно, немало обозников и пешеходов останавливалось тут, ело, пило, отдыхало под его раскидистой кроной. Кора до высоты человеческого роста была вся изрезана, испещрена разными разностями: один вырезал стрелу, указывающую в глубину леса; другой вырубил над ней топором или мечом кривой крест;были буквы с титлами, как в царских грамотах, успевшие покрыться мохом и лишайником, похожие на рубцы старых ран. А на нижних сучьях, стертых и белых, висели кое-где гнилые и почерневшие, а кое-где новые и еще крепкие пеньковые петли. Видно, этот старый, полумертвый дуб служил и шатром для усталых, и книгой для неучей, и виселицей для невольников и злодеев.
– Старый знакомый! – промолвил Твердко. – Еще постарел, приятель! Вот опять один сук высох. Вон тот, видишь?
Вместо того чтоб показать рукой, Твердко достал из-за плеча лук и послал в дерево стрелу. Она вонзилась в толстый голый сук, но налетевший порыв ветра переломил ее у самого наконечника, и древко упало на траву.
– Видишь, Добромир? Я тоже чуть не повис на нем. Уж и петлю мне на голую шею накинули. Шесть лет тому назад, когда мы в Сербию бежали. Воевода повесить приказал, воевода и помиловал, – сообщил Твердко, качая головой, и задумался.
Но в это время послышались топот копыт, звон оружия, веселые человеческие голоса.
– Момчил с боярышней едут, – промолвил Добро-мир, глядя в сторону.
В самом деле, на дороге, по которой только что ехали два певца, показалась группа всадников с такими же веселыми раскрасневшимися, улыбающимися лицами, как
у Твердко и Добромира. Момчил ехал не по самой дороге, а вдоль нее справа, по лесу, но не один. На коне его впереди сидела боярышня, левой рукой обняв его за шею, а правой держась за руку, в которой у него были поводья. Оба сияли счастьем. Ветер играл выбившимися у нее из-под красной шапочки кудрями, овевая ее красивое белое лицо с мелкими веснушками под глазами, которые горели так, что казались еще больше и черней. Рядом ехал Игрил в боярской одежде с золотым поясом, еще более румяный, чем обычно, разговорчивый и веселый. Как оба певца, так и остальные момчиловцы, следовавшие за воеводой, были во всем новом, с букетами и подарками, которые были поднесены им как сватам.
У них на боку тоже висели баклаги, и вино искрилось во взглядах, а кони сами так и плясали под седлом, словно разгоряченные смехом, беспорядочным громким говором и вплетенными в гриву длинными льняными платками. Сожженный молнией сук преградил путь Момчилу. Воевода пришпорил коня, крепко прижав к себе боярышню. Когда же тот взял препятствие, Момчил не стал его останавливать, а доскакал на вспотевшем животном до самого распутья, где была лужайка под дубом; здесь его нагнали быстро ехавшие по дороге поезжане-момчиловцы.
Игрил подъехал к Момчилу и Елене, которые словно забыли, что конь их уже перепрыгнул через сук, так что ни Момчилу не было больше надобности крепко держать Елену, ни ей – прижиматься к его широкой груди. Они сидели так, не двигаясь, а конь, нагнув потную шею, жадно щипал траву вместе с конями других.
– Нам пора расстаться, Момчил, – сказал Игрил.– Эйлюль и мои люди уже повернули к Пловдиву и ждут меня в условленном месте.
Он помолчал, потом, видя, что ни Момчил, ни Елена не глядят на него, с ласковой, веселой улыбкой прибавил, понизив голос:
– Мне тоже хочется взять вот так невесту и прижать ее к сердцу ...
Тут воевода выпустил Елену из своих объятий, а она отстранила от него свое пылающее лицо.
– Счастливый путь. Поезжай, Игрил, – сказала она. – Не оставляй девушку одну. И – я тебе уже сказала – устраивайся у меня в отцовском доме на Трапезам
ЗИце , как в своем собственном. Я в Тырново больше не вернусь. Всю жизнь буду Момчилу верной женой перед людьми и перед богом. Где он, там и я.
Голос ее слегка дрогнул. Наклонив голову, она продолжала тихо, ровно, словно делая распоряжения:
– И что бы ни говорили обо мне боярыни и бояре, как бы ни корили и ни бранили меня, ты скажи им только: не потому Елена с Момчилом убежала, чт° он теперь деспот и богат. Нет! Сердце у него доброе, и с богом он помирился, вот почему. Слышишь, Момчил? – прибавила она каким-то другим голосом, на мгновенье взглянув прямо в глаза Момчилу. – Помнишь, что передал мне от тебя странствующий монах отец Матейко? «Момчил, – сказал он, – в божью правду поверил и в сердце ее носит». Верно?
Момчил улыбнулся:
– Верно. .
И прибавил серьезно:
– Все, что ты говоришь, верно, правильно.
Елена погладила его сильную волосатую руку.
– И еще скажи им, – продолжала она, обращаясь к Игрилу. – Когда-то отец сделал зло Момчилу, и это отвратило Момчилово сердце от бога и правды божьей. А потом и Момчил, в свою очередь, отплатил отцу злом за зло. С одной стороны – отец, с другой – Момчил, а я между ними, как жертва, агнец, 6q^ молилась, грехи их замаливала...
Она вздохнула.
– Шесть лет молилась и думала. Каких только мук не перенесла в сердце своем! Все думала: приедет Момчил, – идти с ним или нет?
– А пришел, взяла и убежала к нему, – заметил Игрил, весело глядя ей в глаза.
Она взглянула не на него, а на Момчила, который молчал, улыбаясь краем губ.
– Да, – прошептала боярышня. —Уйду с ним, сказала себе. Коли это грех, пусть бог судит меня. Но нет, я не только это думала, – продолжала она громче, гордо подняв голову и окинув взглядом поляну, дуб, поезжан.– Как глянула Момчилу в глаза, сразу увидела, что он другой стал; видно, за шесть лет тоже много передумал.
И она не отвела взгляда от воеводы, пока он не кивнул.
– Расскажи про все это в Тырнове, Игрил, – закончила она, обращаясь к отъезжающему. – И да поможет нам бог! А тебе – счастливый путь!
Последнее Елена произнесла совсем тихо, опустив глаза в землю, как будто силы вдруг покинули ее.
– Увидишь брата моего Теодосия, и ему все это скажи, – прибавила она.
– Тебе тоже счастливого пути и счастья с Момчи-.
лом! – ответил боярин и дернул поводья коня, еще жующего душистую траву. – А тебе, Момчил, вот что я скажу на прощанье: живи с Еленой весело и счастливо в своей деспотии и не забывай того, что я сказал тебе тогда на берегу Периторского озера. Дружи с кем хочешь, только с агарянами не вступай в союз. Гони треклятое племя их из страны. А понадобится тебе, чтобы кто за тебя перед Иоанном-Александром словечко замолвил, только весть привди: уж я буду знать, что делать. ’
И боярин подал руку воеводе. Они обменялись продолжительным, крепким рукопожатием.
– Прощай и ты, боярин-побратим, – ласково промолвил Момчил. – Не обо мне, а ради измученных отроков и париков скажи Александру и владетелям: пусть поменьше едят и пьют, а побольше о народе думают. Да не забывай: в К.сантии для тебя с Эйлюль и свободная горница и место за столом всегда найдутся. Может только, воротишься в Тырново – усвоишь боярские ухватки, – прибавил "Момчил, понизив голос, с суровой язвительной улыбкой.
Игрил только отрицательно покачал головой.
– Прощайте и вы, друзья! – обериулся он к момчи-ловцам и помахал им рукой. – Не поминайте лихом! Кто знает: может, еще встретимся!
– Счастливого пути, боярин! Ты тоже не забывай нас! – крикнули те, что стояли ближе, и ветер, подхватив эти возгласы, разнес их по всему лесу.
– Передай поклон Двойной бороде! – прибавил кто-то.
Остальные засмеялись.
Игрил кивнул им, кивнул Момчилу и Елене, тронул коня и поскакал по другой дороге. Скоро конь и всадник скрылись за деревьями.
Момчил поднял голову.
– Ну, братья, и вы – в путь! – весело промолвил он, обернувшись к момчиловцам. – В одном поприще отсюда есть ручей. Место тенистое. Помнишь, Нист°р? Остановитесь там, устройте привал, приготовьте полдшк. И мы с боярышней как раз подъедем.
Рослые фигуры момчиловцев тоже скоро скрыла листва. Раз или два ветер донес голоса Твердки и Добро-мира, затянувших прежнюю песню, которой вторило лесное эхо.
Момчил спрыгнул с коня.
– Пойди сюда, Елена, – сказал он, глядя в глаза девушке. – Прежде чем стать моей женой перед людьми и перед богом, ты должна многое узнать... Узнать, что я делал, после того как мы с тобой расстались в монастыре святой Ирины.
Елена поглядела на него полуиспуганно; щеки ее покрыл густой румянец. Не выдержав его взгляда, она опустила глаза. Хотела взяться обеими руками за гриву коня и соскочить сама, но Момчил предупредил ее. Прежде чем она успела ступить на землю, он взял ее на свои сильные руки и, тяжело шагая, понес к дубу. Ее тело легло ему на руки, дыханье грело ему шею под левым ухом. «Как в Подвисе, – промелькнуло у него в голове. – Вихрь налетел на деревья, грудь Елены прижалась к моему сердцу». Волна тепла, овеявшая его тогда в монастыре, возле виноградной лозы, теперь опять закипела в глубине его существа, удесятерив его силы, так что ему захотелось без конца носить девушку на руках по шумящему перед грозой лесу. Конь сам пошел за ним, щипля по дороге высокие стебли. Дойдя до дуба, Момчил опустил Елену на почернелый, изогнутый коромыслом корень. А сам, выпрямившись, оперся рукой на ствол дуба. Некоторое время оба молчали, как бы прислушиваясь к песне двух певунов, долетавшей, затихая, между порывами ветра.
– Елена, – промолвил, наконец, Момчил твердым, суровым голосом, – мы теперь одни, и послушай, что я хочу тебя спросить. Скажи мне еще раз: когда Игрил приехал в Цепинскую башню и сказал тебе, что я с поезжанами жду тебя в лесу, что ты обо мне подумала?
Елена устремила на него, не мигая, глубокий взгляд своих прекрасных глаз. Щеки ее опять покрылись румянцем.
– Я давно ждала тебя, Момчил, – сказала она. – И когда боярин повел речь о тебе, не удивилась и ничего не подумала, Я уж все передумала и решила: если приедешь – убегу с тобой, а опять не приедешь – постригусь в том монастыре, где твоя сестра Евфросина.
У Момчила словно гора с плеч свалилась. Но хоть ему и стало легче, все-таки одна мысль продолжала терзать и грызть его.
– Спасибо, Елена. Я верю тебе, – сказал он. – Но я боюсь другого. Боюсь, – тут он нахмурился и опустил глаза в землю, – что ты, как собиралась тогда, в монастыре святой Ирины, пошла со мной ради отца, чтобы грех его искупить, а не из любви ко мне. Слушай, – глухо продолжал он, не давая ей времени ответить, и вся его крупная фигура, скользнув по стволу, склонилась к боярышне. – Я этого не потерплю. Ни в коем случае, – он ударил кулаком по коре дуба как раз там, где была вырезана стрела. – Сегодня же отвезу тебя в Цепино и пальцем тебя не трону. Какою взял, такой и верну.
И он, весь задрожав, умолк.
– Момчил, Момчил, зачем ты мучаешь себя и пугаешь меня, – возразила Елена с печальной улыбкой. – Было время, я в самом деле думала об этом. Но это давным-давно прошло. Мы сделали друг другу много зла, но только для того, чтобы потом еще сильней полюбить друг друга. Полюбить друг друга, слышишь? Я полюбила тебя еще на Комниновом лугу...
– Не меня полюбила ты тогда, – прервал Момчил, – а боярина Драгшана.
– Пусть так, Момчил, – опять улыбнулась Елена.
Привстав, она схватила его за руку и прислонила к
ней свою голову.
– В Одрине полюбила Драгшана, а в монастыре – хусара Момчила. С тех пор ты стал мне мил и дорог, Момчил, я это тогда же поняла.
– И ты с тех пор стала мне мила и дорога! – быстро промолвил он в ответ с прояснившимся лицом. – Когда ты стояла возле монастырской лозы, тонкая и стройная, как она, что-то пронзило мне самое сердце.
Он тряхнул головой и прибавил другим голосом:
– Но когда я понял, что полюбил тебя, меня взяла страшная досада, Елена. Как мог я полюбить тебя, боярышню, дочь моего боярина!
– Поэтому ты и разрубил лозу мечом?
– Да. Разрубив ее, я думал убить тебя в своем собственном сердце. Но это мне не удалось – кончал °н совсем тихо.
– Не удалось, – повторила Елена, укоризненно и печально глядя ему в глаза. – Шесть лет прошло с тех пор, М0МЧил, шесть долгих лет я молилась богу и ждала тебя, а ты бежал куда-то далеко, не присылая о себе вести, не подавая знака.
– Бежал, это верно, – пробормотал Момчил.
Он почему-то окинул взглядом поляну и обе дороги, no которым ветер гнал листья и ветки, потом сел рядом с Еленой. Взял ее за руки, нежно заглянул ей в глаза и несколько раз поцеловал их.
– От себя бежал, Елена, для того чтоб... – промолвил он, и лицо его потемнело, смялось, как старая рукопись. – В самом деле, из монастыря я бежал не только из-за Евфросины. Ни болгарские, ни греческие пограничники не простили бы мне бед, которые я наделал; я перешел в Сербию, чтоб и от них уйти, дать им позабыть обо мне. Но потом! Год прошел, два года прошли; я мог бы вернуться. Мог, но не хотел. Как только подумаю о возвращении, так о тебе вспомню. Сердце меня к тебе тянуло, а что-то другое мешало. Не то гордость, не то злость, не то стыд, что не удержусь и сейчас же пошлю i< тебе сватов. В Сербии-то я и понял как следует, что ты в мое сердце прокралась – и навсегда. А знаешь, что я там делал? Чем занимался? – продолжал он, понизив голос. – Да тем же, чем здесь: разбоем. Только та разница, что прежде мне было легко кровь проливать: мстил я, злоба мне помогала. А теперь нет! Наступит ночь, лягут хусары у костра, а я ворочаюсь, ворочаюсь, сон от меня бежит, глаз никак не сомкну. Тот же ветер, что в лесу шумит, словно и в моем сердце бушует. А только подумаю о том, чтобы в Родопы вернуться, – ты передо мной. «Ежели я постучусь к ней, а она велит слугам прогнать меня, разве я это стерплю?» Ни одному боярину, Елена, не простил бы я обиды, а тебе – меньше всех. Все меня грызла мысль, что ты – боярышня. Не мог я тебе этого простить. Ах, Елена, – с тяжелым вздохом промолвил он, – ты всегда наверху была, сверху на людей глядела, рабской доли не знала. А не знала рабской доли, не знала и лютой вражды, когда в сердце жажда мести змеей ядовитой угнездится и сосет, и сосет, и ничего кругом видеть не позволяет.
Он вздохнул еще тяжелей, хлопнув ладонью по твердому корню, на котором они сидели. Опустил голову на грудь и долго сидел, не говоря ни слова. Левая рука его, которую Елена держала у себя на коленях, время от времени вздрагивала и сжималась.
– Все это ушло в прошлое, Момчил, и больше не вернется, – тихо сказала Елена, но с какой-то боязнью в голосе.
– Больше не вернется, – подтвердил он и опять замолчал, о чем-то задумавшись. Вдруг лицо его опять потемнело: – Погоди, Елена, я еще не все тебе сказал. На четвертый год в Сербии я от тоски запил и на все рукой махнул. Коли, думаю, в ад попал, так чем глубже, тем лучше: пускай сгорит душа, чтоб и следов не осталось. Позабыл и о Сыбо, и об Евфросине, и о черной рабской доле братьев моих. Да не то что забыл, а мучителям и губителям их помощником стал, слугой Хреля, Оливера. С самыми отпетыми подружился, с Новаком Дебелым, – был такой... Вино с ними пил, кровь проливал ...
Он вдруг остановился и, схватив ее за руку, заглянул ei% в глаза лихорадочным взглядом.
– Вот какой Момчил, боярышня! Что же? Согласна ты и теперь выйти за меня, назвать меня своим мужем перед людьми и перед богом? – сурово спросил он, глядя на нее с какой-то злобой и вызовом.
Она встретила этот взгляд и не опустила своего. Оба, блестя глазами, глядели друг другу в лицо гордо, испытующе.
– Пусть так. Ты не один несешь ответ за эту кровь,– наконец тихо, словно про себя, промолвила Елена; потом уже громче прибавила: – Твое сердце много страдало.
Хусар некоторое время смотрел на нее, словно не понимая, что она хочет сказать. Потом на глазах у него вдруг появились слезы.
– Да, да, Елена! – воскликнул он, прижимая ее к своей груди. – Я спускался в ад, на самое дно, но потом во мне словно прорвался какой-то нарыв, дурная кровь вытекла, и мне стало легче. Душа моя утихомирилась, глаза открылись. Тогда я оставил Сербию, бросил этого Новака Дебелого и – в Родопы! И с тех пор у меня чисто, легко на сердце, и мне весело смотреть на свет божий. Я стал вольным человеком, воеводой вольной дружины. Собрал около себя таких же замученных, как я сам, чтобы и их сделать вольными людьми. И основалось царство Сыбо, побратима моего, который тебе тогда перстень доставил: царство без царя, без бояр и без...
– Без боярынь, Момчил... – со смехом перебила Елена. – Не называй меня больше боярышней. Я – твоя жена перед людьми и перед богом.
Произнося эти слова, она слегка отстранила свое лицо от его груди и посмотрела на него снизу вверх, словно желая еще раз что-то проверить, испытать себя. Потом сама прижалась к нему, сама поймала его пламенный взгляд. Момчил больше ничего не сказал, а молча поднял Елену на руки, отнес ее к самому дубу и осторожно положил в густую мягкую, как постель, траву.
Вихрь снова ломал ветви деревьев, а Момчил с Еленой, прижавшись друг к другу на седле, ехали, счастливые, улыбающиеся, за Твердко и Добромиром, в окружении веселых нарядных сватов. Дорога уже вышла на опушку леса; впереди рисовались изломанные контуры островерхого голого хребта. По нему распущенной косой прихотливо извивалась дорога; это был каменный большак, который вел к крепости, прилепившейся, словно орлиное гнездо, на самой вершине. Солнце уже пряталось за крепость, обведя очертания ее башен и бойниц огненной золотой нитью. Здесь кончались Родопы; здесь скалам и тропинкам клала предел равнина внизу, а за равниной в вечернем зное открывалось море, Белое море. Когда остался позади последний дуб, Момчил гордо поднял голову.
– Гляди, Елена! – радостно воскликнул он, протянув руку вперед. – Вот Ксантия! Вот мое Тырново!
Словно дремлющие силы, вздрогнув, пробудились в нем ото сна, глубоко в душе его поднялся прилив безграничной мощи, и он издал громкий, дикий клич.
Окрестные ущелья, многократно повторив этот возглас, послали его вдаль. Пришпорив коня, Момчил пустил его вскачь по убегающей вдаль белой дороге, а за ним, в беспорядке, бешено поскакали, крича и размахивая оружием, сваты-момчиловцы. Елена, раскрасневшись от езды, не отрываясь и не говоря ни слова, глядела широко раскрытыми глазами вперед.
Когда они достигли первого поворота, откуда начинался подъем в горы, солнце скрылось за крепостью, и стало быстро смеркаться. Только далеко в поле блестели какие-то белые стены и башни на берегу длинного озера, похожего на вдавшийся далеко в сушу морской залив.
– А вот вторая моя столица – Перитор! – воскликнул Момчил, наклонившись к уху Елены и указывая рукой в сторону озера.
Боярышня кивнула и сильней ухватилась за его руку. Кони стучали подковами по каменной дороге; из-под копыт у них сыпались искры; Добромир и Твердко снова запели песню. Голоса их звучали в сумерках мощно, радостно, и чем выше подымался отряд – тем радостней и мощней. На третьем повороте Момчил приказал:
– Трубите в рога! Пускай отворяют ворота! Видно, Райко и побратим заснули!
Рога оглушительно заревели, наполнив каменную пустыню отголосками. Но наверху, видимо, и так уже заметили свадебный поезд. Огромные широкие кованые ворота растворились, и оттуда навстречу поднимающейся дружине Момчила стала спускаться целая процессия.
Момчил опять протянул руку, указывая на этот раз не в сторону поля, а наверх:
– Вон Райко. Видишь, Елена? Который впереди едет. Помнишь, он тебя в монастырь к Евфросине отвозил? Ты его простила теперь? Что это он держит на подносе? Хлеб-соль и букет герани. Это тебе букет, Елена. А вот тот, с рваными ноздрями, – это мой побратим Раденко, серб. Боярин его пытал, оттого он такой страшный на вид. Но – золотое сердце. Вот и Саздан: это он ради тебя так усы закрутил, – хоть в игольное ушко продевай. А где же Войхна?
Тут Момчил, не выдержав, опять пришпорил усталого, взмыленного жеребца.
– Здравствуйте, братья! —закричал он. – Вот и я! Невесту привез!
Поезжане и встречающие съехались, смешались.
– Добро пожаловать, боярышня Елена! – первый весело приветствовал прибывшую Райко, протягивая поднос. – Прими хлеб-соль и букет на доброе здоровье!
Момчил наклонился, взял букет, встряхнул его так, что от него повеяло запахом зелени и горной свежестью, и заткнул его Елене за пазуху.
– Здравствуй, Райко! – ответила Елена. – И вы здравствуйте, братья!
– Да здравствует деспот Момчил! Да здравствует деспотица Елена! – послышались со всех сторон радостные клики.
– Пусть будет им во всем успех и удача!
– Зачем деспот и деспотица? – воскликнул Райко, сдвигая шапку на правое ухо. – Севастократор 58 и сева-стократорица! Да здравствует севастократор Момчил и севастократорица...
Но Момчил, протянув руку, прервал его.
– Опять за старое, Райко! – с досадой промолвил он. – Я для вас не деспот и не севастократор, а просто воевода. Так сказал, так и будет!
Райко приблизился к нему вплотную, улыбаясь до ушей.
– Разве ты не знаешь, Момчилко, что пока тебя здесь не было, Иоанн Кантакузен прислал послов с грамотой: севастократорством тебя жалует и братом своим называет. Ей-богу, не вру. Вот и Раденко...
Но Момчил, не дожидаясь окончания, тронул коня, и за ним потянулась целая вереница пеших и конных мом-чиловцев. Скоро поезжане, с шумом, песнями, веселыми возгласами, въехали во двор крепости. Там тоже был народ – не только момчиловцы, но и крестьяне. Они, в свою очередь, стали кричать, выпивая из больших пестрых баклаг за здоровье деспота и деспотицы и желая им всякого добра.
Но Момчил поспешно спрыгнул с коня, снял с седла покрасневшую, смущенную игривыми пожеланиями боярышню и увел ее в высокую башню, в оконцах которой мерцал огонь.
А за их спиной еще сильней зашумел многоголосый веселый гомон.
10. темный бог
– Во имя святой и нераздельной троицы, не толкайся, брат!
– Единому поклоняются истинные христиане, – посторонись, я спешу!
– Язык твой спешит, еретик нечестивый. Осторожней выражайся и легче локтями работай.
– Трое должны быть осторожными: кто злое задумал, кто на кручу взбирается и кто рыбу ест.
– Иначе твои богохульные уста заговорят, когда тебе раскаленным железом на лбу клеймо поставят. Скоро, скоро царский и патриарший собор научит тебя уму-разуму. Ох, опять под самый вздох, проклятый!
– Мне на лоб огненное клеймо, а у. тебя – сатанаи-лово в сердце. На, получи на прощанье, монах!
С этими словами, сопровождавшимися еще одним ударом кулака, злоречивый незнакомец, грубо растолкав собравшуюся на берегу против Балдуиновой башни толпу, преодолел последние несколько шагов до моста и торопливо зашагал к Святой горе. А монах, уже знакомый нам эконом обители Сорока мучеников, толстый, краснощекий отец Герасим, остался на месте, крича и ругаясь на чем свет стоит да ощупывая себе ребра и выпирающее брюхо.
Между тем незнакомец продолжал все так же грубо расталкивать прохожих, подымавшихся и спускавшихся по крутой дороге, ведшей к монастырю Богородицы-путе-водительницы.
Он был молод, но не по возрасту безразличен к своей наружности и наряду. Сдвинутые брови и косматая грива волос на голове как нельзя более подходили к похожей на монашескую рясу широкой темной одежде, которую он то и дело запахивал на груди, словно кутаясь от холода. Глаза его были упорно устремлены в землю и подымались только в тех случаях, когда кто-нибудь оказывался у него на дороге. Тогда они неприязненно, злобно блестели. Он шел по дороге, ведшей к тому орошаемому ручьями и покрытому плодовыми деревьями прекрасному .лугу, на верхнем конце которого, возле зеленой дубравы, ютился монастырь.
На этом лугу яблоку негде было упасть: его до отказа заполнила огромная толпа, состоящая главным образом из ремесленников, отроков, крепостных и тырнов-ских граждан победней, с женами и детьми, захвативших с собой закуску и выпивку; это веселое, шумное сборище походило на роящийся пчелиный улей. Еще теплое осеннее солнце, склоняясь к Орлову верху, лило веселые лучи на зеленую траву и пестрые одежды толпы, сверкало горячим зрачком на позолоченном кресте монастырской церковки. Но подойдя к лугу, хмурый юноша быстро свернул в сторону и, перепрыгнув, как сумасшедший, через кучку плескавшихся в ручье детей, скрылся в кустарнике лесной опушки. Тут он пошел медленней и не по какой-либо из разбегавшихся во все стороны тропинок, а напрямик по лесу, раздирая одежду о кусты терновника и еле продираясь сквозь чащу нависших ветвей. Но и здесь его, словно нарочно, не оставляли одного. Не раз нога его спотыкалась на обнявшуюся пару; они торчали тут под каждым большим кустом, как грибы после дождя. Чем гуще становилась дубрава, тем чаще они преграждали ему путь, заставляя ускорить шаг. Видимо для того, чтобы избежать подобных встреч, юноша в конце концов избрал одну довольно исхоженную тропинку, которая вскоре привела его к широкой ложбине в лесу, кишевшей народом – мужчинами и женщинами. Неизвестный тотчас остановился и, спрятавшись за толстое дерево, жадно вперился взглядом в толпу, словно кого-то в ней разыскивая.
