Текст книги "День последний"

Автор книги: Стоян Загорчинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 29 страниц)

– Я – Костадин, Костадин, сын протоспатора Симеона. Помнишь? Мы с тобой вместе играли когда-то. Ты и в то время был такой же тихий, смирный, – продолжал он дружески.

– Теперь вспомнил, – с улыбкой промолвил, наконец, Теодосий. – Пути господни неисповедимы, Костадин. Дал бог опять свидеться! Радость великая!

Кастрофилакт хотел было обнять друга детства, но, видимо смущенный его рясой, наклонился, чтобы поцеловать ему руку.

– Все-таки узнал меня, милый! Спасибо тебе! – растроганно промолвил он.

Теодосий выдернул руку, притянул его к себе и поцеловал в лоб.

– Да благословит тебя господь, Костадин! Да пошлет он тебе довольство и счастье! – сказал он.

По лицу статного кастрофилакта пробежала тень.

– Довольство и счастье, милый Теодосий? – переспросил он задумчиво и вздохнул. – Дай бог, дай бог!

Потом, въезжая рядом с Теодосием под свод башни, уже веселее прибавил:

– Едем скорей! Меня царь ждет. Сегодня ты – мой гость, я тебя не отпущу. И сестра твоя Елена тоже в Царевце.

– Сестра моя в Царевце? – удивился Теодосий, строго взглянув на боярина. – В отцовском доме запах ладана не успел выветриться после похорон, а она уж его покинула!

Они выехали из-под свода, и ворота за ними закрылись. Монахи, с отцом Герасимом во главе, слуги и ремесленники, снова сбившись в кучу между всадниками, беседовали с ними. Факел некоторое время качался вверх и вниз, потом застыл на месте. Державший его воин подошел к кастрофилакту.

– Что делать с горожанами и монахами, воевода? – спросил он, бодро глядя в глаза боярину.

Тот немного подумал.

– Царским приказом воспрещен вход в Царевец и выход из него сегодня ночью, – тихо промолвил он. – Всем без исключения: от великого боярина до последнего отрока... Вот что, Игнат: оставь их в башне. Пусть они вашими гостями будут. А завтра, как только зазвонят к заутрене, выведи их через Малые ropvra и отпусти по домам. Накормите их, напоите, как полагается. Царь хочет, чтоб вы веселились. Вам принесли вина?

– Принесли, принесли! —весело ответил воин. – Да здравствует царь! – воскликнул он.

– Да здравствует Иван-Александр! – закричали остальные воины, высыпавшие из башни в таком же веселом настроении.

– Да здравствует и новообращенная царица! – вдруг послышался дерзкий голос.

Остальные переглянулись, засмеялись, стали перешептываться, поглядывая на воеводу.

Кастрофилакт внимательно посмотрел на них.

– Не спросивши броду, не суйся в воду, Продан,—промолвил он. – Не к месту речь твоя. Какой царице здравствовать, не знаю, а только ваше дело нынче ночью одно– кричать: «Да здравствует Иван-Александр!» Слышите?

– Слышим! Слышим! – отвечали воины.

Махнув рукой в сторону башни, боярин направил коня к темному проходу, отлого поднимающемуся в гору между двух стен. Одной рукой он взялся за поводья своего коня, другой – за поводья Теодосиева.

– Едем, милый, – сказал он своему мотчаливому спутнику. – Ты слышал, каков царский приказ? Хочешь не хочешь, придется тебе ночевать в Царевце. А почему сестра твоя Елена здесь, об этом ты узнаешь и от меня и от нее. Все узнаешь, все.

Теодосий ничего не ответил. Белый жеребец кастро-филакта и покрытый пылью вороной конь Теодосия дружно зашагали по дороге; остальные всадники двинулись за ними. Слева от прохода обозначились очертания темного холма, увенчанного белым зданием. Вдруг наверху ударил колокол. В сгустившемся ночном мраке звон этот прозвучал одиноко, странно. Через мгновенье издали ему ответил другой, более звонкий и радостный.

б. В ЦАРЕВЦЕ

Первый колокол находился на высокой белой колокольне, при виде которой Теодосий не удержался от слез, а второй принадлежал дворцовой церкви св. Петки. Вскоре к их пению присоединили свои голоса колокольни нижнего города. По звуку и направлению можно было различить, какой церкви принадлежит тот или иной голос. Почти тут же рядом, за патриаршей церковью, раздалось низкое гуденье Сорока мучеников, а откуда-то издалека долетал частый певучий перезвон св. Димитра, за рекой, и Митрополичьей. Некоторое время колокола звучали то хором, то один за другим, потом стали замолкать в том же порядке, как начинали, и продолжал звонить только колокол св. Петки, взывая к кому-то мерными, торжественными ударами. И словно по данному знаку, на крепостных башнях вспыхнули яркие огни, взметнув красные языки в темную синеву ночного неба.

Когда кони выехали вместе к подножию холма, боярин Костадин выпустил поводья Теодосиева коня. Здесь дорога как раз огибала колокольню церкви Вознесения Христова. В церкви и в самих патриарших палатах дрожали огоньки. А впереди, там, где находился царский дворец, алым заревом играло сияние сотен свечей и факелов. Меж темных ветвей виднелись тут освещенные окна, там кусок крепостной стены, по которому бродили тени. Ночь была тиха, но временами с Янтры тянуло холодом и ветер доносил глухое клокотанье реки.

– Брат Теодосий, – тихо промолвил кастрофилакт, указывая на дворец впереди. – Ты слышишь колокол? Знаешь, что совершается нынче ночью в Царевце?

Он вздохнул и, не дожидаясь ответа, воскликнул:

– Счастлив ты, счастлив и блажен! С ангелами и праведниками божьими беседуешь. Что подумал, то у тебя на устах: ты не пятнаешь сердца своего греховными помыслами и делами. А я-то, горький!

Он остановился, прислушался.

– Едем, Теодосий! Пора. Царь не может без меня. Да и патриарх, кажется, вышел из дворца, к святой Петке идет. Верно, крещение окончено.

Потом, наклонившись к Теодосию, стал шептать ему на ухо:

– Раз уж я начал, расскажу все. Слышал ты о Саре, еврейке, по которой царь вот уж полгода с ума сходит? Да что я спрашиваю! Откуда тебе знать? .. Так вот, сегодня ее во дворце крестят; там и владыка со всем своим клиром, и логофет ¹ Филипп с женой – крестные отец с матерью, и кого только нет! .. Как обряд кончится, царь пойдет с ней к святой Петке – венчаться и на царство свою молодую жену короновать. Еврейка на болгарском престоле! Где это слыхано? Где это видано?

– Да, Костадин, в великий соблазн впал царь Иоанн-Александр! – промолвил, помолчав, Теодосий. – Но неужели нет благочестивых мужей, чтоб удержать его, вразумить? Что же смотрят великие бояре?2 Что смотрит патриарх?

– Что смотрят, спрашиваешь? —опять зашептал с горечью боярин. – Позавчера Боярский совет и патриарх не дали царю развода с первой женой, и бояре отказались признать еврейку царицей. А сам царь молчал, не гневался ни на кого, словно тихий ангел его осенил. От страха ли, от стыда ли он и Сару из Тырнова услал. Но знаешь, Теодосий, чем кончилось? Пока все вместе держались – сильны были, а разделились – другим ветром подуло. Кому царь пронии увеличил, кому подарки ^{33 34} послал; кто малодушней, того Душаном, зятем своим, припугнул, а легковерных и простой народ застращал тем, что от престола отречется и в монастырь уйдет. Один только не склонил израненной в честном бою седой головы своей: протосеваст Панчу. Говорят, заперся у себя дома на Трапезице – не ест, не пьет. Того и гляди заболеет с горя.

– А ты, Костадин? – спросил Теодосий.

Кастрофилакт, тяжело вздохнув, опустил голову.

– Что же мне делать? Идти против царя? Бунтовать народ? – еле слышно возразил он. – А что будет с государством, с Болгарией? Или лить воду на мельницу сербиянки Неды? Думал я, думал, голову себе ломал и в конце концов решил: с ним беда, а без него еще хуже! Да и дал Ивану-Александру клятву верности. И слово свое сдержу, – выпрямившись, уже громко прибавил он. – Но тяжко мне. И прежнюю царицу жаль. Нынче же ночью, когда царь венчается, колесница доставит ее в женскую лавру Пресвятой богородицы Темнис-ской. Вчера – царица, сегодня – инокиня!

– Дай бог ей мирного жития в новом месте! – соболезнующе промолвил Теодосий. – А с детьми своими царь как думает поступить?

– Царские дети останутся во дворце; с ними он не будет разлучаться. Но старших он на время удалил, пока венчанье не кончится. Михаила-Асеня с молодой женой послали к тетке его, сербской королеве Елене; а Иван-Асень – в Несебыре, у родственника их Синадина. Здесь только маленький Срацюшр, с матерью вместе плачет, да Кератамар. Ради нее, милый, и сестра твоя тут. Они хоть и не однолетки, да царевна очень ее любит. Сам царь за боярышней послал. Видишь вон то узкое окно, что одно с этой стороны дворца светится? Там теперь царица Теодора, а сестра твоя с детьми ее богу молится и слезы покинутой царице утирает.

Промолвив это дрожащим голосом, кастрофилакт показал на освещенный дворец. Они находились на пригорке, откуда все было хорошо видно и слышно. В самом деле, тогда как в левой части дворца были освещены все окна, в правой светилось только одно. Там и сияния никакого не было; весь шум и блеск сосредоточились слева, где на дворах и деревянных галереях мелькали человеческие тени. У самых ворот ограды расхаживали царские телохранители; было видно, как они время от времени останавливаются, черпают кружками из открытых бочек и жадно пьют. Возле одной сторожевой будки горела дегтярная веха, раскидывая огненные брызги, от которых распространялся сильный чад и загоралась сухая трава вокруг.

– Вот царь обрадуется, когда увидит тебя, Теодо-сий! – сказал кастрофилакт, и лицо его посветлело. – После того как умер твой отец – царство ему небесное! – он несколько раз спрашивал о тебе: где ты? Почему не возвращаешься в Тырново? Твоя слава дошла до него. Въедем во двор; как только он покажется, я сообщу ему радостную новость.

Боярин уже дернул поводья, но Теодосий, осторожно положив руку ему на плечо, прошептал:

– Не торопись, Костадин. Подожи.и немного. Царю сейчас не до меня. Да и как предстану я перед ним весь в пыли, усталый с дороги? Мне никого не хочется видеть, а хотелось бы уйти куда-нибудь подальше и помолиться богу – о царе и царице. Я привык к тишине и одиночеству, Костадин.

Последние слова Теодосий произнес таким слабым голосом, что добрые глаза кастрофилакта с участием остановились на нем.

– Да здоров ли ты, милый? – осведомился он и поспешно прибавил: – Я не скажу ничего. Только отведу тебя к сестре твоей – повидаться, и потом иди, отдыхай в моей опочивальне.

Теодосий молча кивнул головой и тронул коня вслед за кастрофил актом. «Чего они радуются, шумят, снуют во все стороны? – недоумевал он, глядя на дворец. – Царь, царица ...» Перед умственным взором его промчался целый вихрь бледных образов, мелькнувших, словно гонимые ветром искры, и тотчас исчезнувших во мраке. «Кто они такие? Что за люди? – прозвучал голос внутри него. – Христолюбивые и благоверные самодержцы всех болгар, поставленные богом над болгарским народом? .. » «Да, да, – подтвердил он. – Это нужно, необходимо для государства, для соборной болгарской церкви, для народа. Как же без них?.. » «Нет, нет! – перебил прежний голос и, словно вторя ему, послышался отдаленный удар грома. – В глазах господа бога, перед престолом всевышнего какова цена их? Воссияет ли слава земного царя в песнопениях херувимских, прозвучит ли в трубах, возглашающих мир и любовь? Царь земной, к тебе вещает голос! Отвечай, ибо кому много дано, с того много и спросится, а земной владыка—должник небесного». «Это о Саре, о еврейке», – подумал Теодосий с трепещущим сердцем, и образ белолицей боярыни мелькнул перед ним. «Мне отмщение, я воздам!» – загремел страшный голос и тотчас умолк, а в груди у Теодосия все перевернулось: от безнадежной скорби сердце его сжалось в ком. «Господи, господи! – мысленно взмолился он, чувствуя, что последние силы покидают его, так горьки были слова его молитвы и так пламенна мольба о всепрощении. – Прости впавшим в прегрешения, прости соблазненным, прости опутанным страстями земными и не воздавай злом престолу и народу! Человек слаб, а лукавый силен!»

– Теодосий, милый, – послышался голос за его спиной. – Подайся назад! Патриарх идет.

– Где царь, где царь? Покажи, Костадин!—дрожащим голосом спросил Теодосий, только тут поняв, чем вызваны и его теперешняя душевная мука и слезы, пролитые днем, а главное, кому принадлежал голос, только что прозвучавший в душе его. Словно с глаз его упала повязка и он узрел невидимые пути провидения – узрел их и узнал, куда они ведут. Перст божий указал ему путь в Тырново, и тот же перст указывает ему теперь на Ца-ревец, подобно тому как некогда Лоту послужила указанием гибель Содома и Гоморры.

«Горе тебе, Вавилон, город крепкий!» – вспомнил он слова пророка. Ему показалось, что прорицание это относится к Тырнову, к Царевцу, и страх и смущение овладели его душой. «Да не будет день сей последним днем милосердия божия!»

– Царь? Где царь? – снова прошептал Теодосий, ища глазами Костадина.

Но в это время из открытых ворот потянулась длинная процессия, состоящая из священников, дьяконов и иноков, с патриархом во главе; кастрофилакт, с которым оживленно разговаривали несколько воинов, оказался по ту сторону. Патриарх с клиром спешили к освещенному двору, откуда слышался шум, и поэтому не обратили особенного внимания на незнакомого изможденного монаха, пытающегося пробраться через запруженную шествием дорогу. Рядом с Теодосием, одетым в пыльную черную рясу, они производили впечатление царей-волхвов, так пестры и богаты были их одежды и плывшие над их головами хоругви и кресты. Патриарх, низенький, худенький старичок с желтым, пергаментным лицом и безжизненным взглядом, неподвижно устремленным в одну точку впереди, еле передвигал ноги под тяжестью покрытой черными крестами длинной мантии и надвинутой на самые брови митры. Два богатырски сложенных дьякона поддерживали его под локти, а впереди и по бокам позвякивали кадильницы, испуская густыми клубами дым ладана. Сопровождавшие процессию церковные служки оттеснили Теодосия на прежнее место, к сторожевой будке, и ему пришлось дожидаться, когда пройдут последние монахи, чтобы пройти в ворота. Оставив коня у воинов, он смешался с наполнившей дворцовый двор толпой.

Усталый с дороги и вследствие пережитых волнений, он отдался приливу и отливу толпы, ища глазами то кастрофилакта, то царя. Кастрофилакт куда-то исчез, а царь должен был появиться в распахнутых настежь больших дверях в глубине двора. Все глядели в ту сторону; возле этих дверей толпились бояре, воеводы с вороновыми перьями на шлемах, царские телохранители, вооруженные особенными кривыми секирами на длинных древках. От золота, драгоценных камней, шитья шло такое сияние, что было светло, как днем. Но главным источником света являлись окна второго этажа, большею частью открытые, со свешивающимися вниз коврами, узкими и пестрыми, как священнические епитрахили. На галереях развевались длинные красные знамена с изображением льва. Разбуженные голуби, тревожно воркуя, летали во все стороны над головами толпы или садились на выступающие углы крыши.

Вместе со следовавшими за патриархом иноками Теодосий добрался до открытых дверей, и почти в ту же минуту оттуда вышли несколько рослых воинов в островерхих шлемах, широких нашейниках и чешуйчатой броне. Как только они показались на верхней ступени, бояре и воеводы расступились в стороны, образовав перед дверями проход. В проходе остановился патриарх со священниками в златожелтых фелонях. В руке у патриарха зазвенело кадило, из которого шли такие густые облака ладана, что перед глазами присутствующих словно возникла завеса. Патриарх запел слабым голосом; дьяконы, вместе со священниками, подхватили низким гнусавым речитативом. Вдруг патриарх, склонив голову, слегка замахал кадилом, и бояре, воеводы, все присутствующие поклонились – кто в пояс, а кто в землю.

Когда Теодосий поднял глаза после поклона, на площадке перед дверями стояли мужчина и женщина в ярких багряницах. Это были Иоанн-Александр и его жена; она стояла слева от царя, красная как пион, стыдливо опустив глаза в землю; Теодосий узнал в ней белолицую боярыню.

Иоанн-Александр поклонился патриарху, потом – не так низко – боярам и воеводам.

Это был высокий здоровый мужчина, румяный как девушка, с волосами, чуть тронутыми сединой. К его красивому круглому лицу с раздвоенной бородой очень шла золотая корона, похожая на митру патриарха, осыпанная зелеными и красными каменьями, украшенная двумя жемчужными подвесками по бокам. Багряница, облекавшая его крупную, упитанную фигуру, была вся в крестиках, шитых жемчугом. Через левую руку его свешивался конец перекрещенного на груди златотканного шарфа, а правая держала у самого плеча скипетр. Кланяясь, Иоанн-Александр опустил скипетр ниже серебряного распятия патриарха и принял от^ последнего продолговатый красный мешочек с черной землей, как символ преходящего характера земной власти. При этом он поцеловал патриарху руку и, улыбнувшись, что-то сказал ему на ухо. Тогда патриарх повернулся к еврейке и благословил ее, произнеся при этом нарочито громким голосом:

– Будь благословенна ныне, присно и вовеки, раба божия новообращенная Теодора!

Он сделал два шага по направлению к ней. Сара еще сильней покраснела, но, подняв свои длинные ресницы, поглядела на старца. Глаза у нее были действительно прекрасные. Они сияли, подернутые влагой, словно глядели из глуби двух прозрачных колодцев. От жары или от волнения на верхней губе ее, слегка выпяченной вперед, блестели капельки пота. Слушая обращенные к ней слова патриарха, она не выдержала и опять опустила глаза. Багряница ее была еще гуще усыпана жемчугом

и драгоценными каменьями. Все ее тело было завернуто, словно в лист, в длинный алый плащ на желтой подкладке, с крупными сапфирами вместо пуговиц. Маленькие ножки в черных башмачках выглядывали из-под сборчатого платья. Но в то время как на царе тяжелые богатые одежды сидели свободно, легко и удобно, на ней они производили впечатление чего-то непривычного, стесняли ее, как ребенка новый костюм. Но ее тяготил и обременял не только царский наряд. Ее голову еще не украшала корона, но в гладко причесанные волосы были вплетены три нити мелкого жемчуга, обвивавшиеся и вокруг шеи. Уши ее казались совсем маленькими благодаря большим звездообразным серьгам, осыпанным жемчужной пылью, от одного уха до другого тянулся серебряный подбородник. При каждом повороте головы тонкие чешуйки чистого серебра звенели, как кимвалы. Обрамленное серебряными украшениями, лицо ее казалось детским, кукольным.

Наконец патриарх окончил свою речь. Сара наклонилась и горячо поцеловала поднесенное им распятие. Потом подняла голову и окинула взглядом разноцветное море плащей, священнических облачений и позолоченных лат. Взгляд этот был такой же боязливый и в то же время гордый, как тогда на дороге, при встрече с Теодо-сием и отцом Герасимом.

Царь и Сара спустились по ступенькам и медленно пошли за патриархом, который пятился лицом к ним, непрерывно им кадя. За царской четой толпились воеводы, бояре, царедворцы обоего пола – один другого нарядней, пышней разодетые. Особенно бросалея в глаза коренастый, толстый боярин в зеленом плаще, гордо выступавший позади царя. Рядом с ним шла такая же толстая и разряженная боярыня, неся на золотом подносе корону царицы. Это .были посаженые родители царской четы и крестные родители Сары – логофет Филипп с женой Деспиной. ^

Глядя из-за монашеских спин на счастливые лица Иоанна-Александра и Сары и напрасно ища среди воевод кастрофилакта Костадина, Теодосий чувствовал, что силы оставляют его. Он представлял себе, как он закричал бы, как все обернулись бы к нему, как после первого же его слова царь приказал бы запереть его, объявив сумасшедшим. «Да и в самом деле, надо быть сумасшедшим, чтобы думать, что царь отошлет еврейку обратно в Жидовское село пересчитывать отцовские червояцы, а сам посыплет пеплом главу», – говорил он себе, в то же время обвиняя себя в трусости, малодушии. Однако он чувствовал, что не страх, а какая-то другая причина мешает ему произнести перед владыкой земные слова обличения. «Я отвык от людей, от людской сутолоки, – размышлял он, качая головой. – Одно дело молиться о прегрешениях человеческих, другое – быть судьей в их делах». Когда звучал тот страшный голос и ему казалось, что грех, совершенный Иоанном-Александром, навлекает небесное возмездие на Тырново и болгарский народ, все было ясно: он знал, что ему делать, что говорить. А теперь – иное дело. Царь и Сара стояли перед ним во плоти; они казались совсем другими: земньши, близкими; поэтому корить и обличать их было гораздо труднее. Сколько он ни вематривался в лицо царя, на нем нельзя было прочесть, ничего, кроме обычных человеческих грехов. Да и Сара не производила впечатления иноверки: хорошенькое девичье личико ее так мило краснело от посторонних взглядов.

Вдруг в толпе произошло движение, все вытянули шею, стараясь что-то получше рассмотреть.

– Панчу, Панчу протосеваст, – послышались голоса.

Теодосий поглядел на царскую чету и чуть не вскрикнул от радости: боярин Костадин, наклонившись, что-то говорил на ухо царю, а тот, нахмурившись, глядел налево, в сторону неосвещенной части дворца. Оттуда подходил высокий старик в темносиней боярской одежде, без шапки. Это в самом деле был протосеваст Панчу, но до того изменившийся, одряхлевший, что в нем трудно было узнать того самого боярина, который испугал Михаила-Асеня своим пророчеством на постоялом дворе у Большого рва. Правой рукой он опирался на высокий посох, а левую положил на плечо четырнадцати – пятнадцатилетнего подростка с круглым румяным, как петровское яблочко, лицом и шустрыми, задорными глазами. Только взгляд у старого боярина был такой же прямой и острый, как прежде, да над бровью все так же алел шрам старой раны.

В десяти шагах от царя протосеваст остановился, снял руку с плеча хорошенького мальчика и поклонился.

– Вот я, царь! – произнес он голосом, еще не утратившим былой силы; только нижняя губа у него была как-то перекошена на сторону и слова он произносил не совсем отчетливо. – Прикажи меня связать и посадить в темницу! Или снести старому Панчу с плеч непокорную голову! Я – больше не протосеваст и не великий боярин. Возьми перстень с печатью!

И, сняв с пальца правой руки крупный перстень, он отдал его подростку. Тот покорно отнес перстень царю и с поклоном вернулся на свое место.

– Не искушай бога и царя, Панчу! – заговорил толстый красный логофет Филипп, с трудом переводя дух через каждые два-три слова. – У царя есть верные слуги... чтоб удалить тебя из крепости... ежели будет на то воля самодержца ... Ступай своей дорогой! Не задерживай свадебной процессии!

Панчу вперил в него свой острый взгляд.

– Не бога искушаю я, а тебя, Филипп, и великих бояр, слово свое не сдержавших! Пусть сам господь судит вас на праведном суде своем! Мой путь – божий путь, и вы мне не указ. А ты, Александр, – повернулся он к царю, – решай, погибнуть мне или жить вдали от Царевца. Что я тебе в совете говорил, на том и ныне стою: введи пресветлую христолюбивую царицу Теодору в покои свои, а эту женщину отошли туда, откуда пришла, как честь и вера православная повелевают.

Он поднял посох и указал им на Сару, ни на миг не' спуская глаз с Иоанна-Александра. Сара, побледнев, испуганной птицей прильнула к мужу. Царь наклонился и что-то сказал ей; жена логофета тоже стала ей что-то говорить, кидая злобные взгляды на старого боярина.

– Стыдно, стыдно, Панчу! – послышались крики в толпе бояр, и шитые золотом, драгоценные плащи зашевелились.

Иоанн-Александр поднял голову.

– Не будь ты так стар, протосеваст, и не имей вот этой раны на лбу, нынче же ночью за такие речи полетел бы стремглав в Янтру, – спокойно, но твердо промолвил царь. – Ступай в башню! Завтра узнаешь мою царскую волю.

– Завтра, Александр? – возразил Панчу и остановился. – Когда взойдет солнце, не будет больше прото-севаста и боярина, а только чернец и раб божий. Великая лавра Сорока мучеников станет моим убежищем.

– Что ты грубишь царю, старик? – послышался суровый голос протовестиария Раксина, который только что вышел, один, паследним из дверей, глядя на Панчу сердито, враждебно, как в горнице Хубавелы. – Коли ты бунтовщик и смутьян, воины тебя и из царской пресвятой лавры вырвут. А другого такого бунтовщика и смутьяна еще свет не видывал! Прикажи, царь, – обернулся он к Иоанну-Александру с поклоном, – прикажи тотчас бросить его в темницу! Панчу был у прежней царицы и о чем-то с ней говорил! Ее протокелиот ^{35 Драган клятвенно уверяет, что он уговаривал ее не идти в монастырь, а бежать к ее отцу Иванку Басарабу в Валахию.}

– С чьего ведома ходил ты к Теодоре, протосеваст?-спросил Иоанн-Александр, грозно глядя на боярина.

Царь даже в лице изменился: прежде румяный, он вдруг пожелтел, как сухоцвет.

– Эх, царь! Кабы ты видел, как царица целует детей своих, как убивается, у тебя сердце сжалось бы, – после небольшого молчания ответил Панчу, качая головой. – Как в писании сказано: «Голос слышен в Раме; Рахиль плачет о детях своих и не мож<ет утешиться». Да, Александр, я был у царицы. А почему бы мне не быть? Ничего я ей не говорил, а только горе ее почтить хотел. Игрил, Игрил, где ты? – вдруг крикнул старик, ища глазами миловидного отрока и не находя его возле себя.

На лице старика выразилось беспокойство. У него, видимо, даже ослабли колени, и это заставило его сильней опереться на посох. Но он опять обернулся к царю, который говорил о чем-то с Филиппом.

– Какова бы ни была твоя воля, Александр, я буду ждать ее в башне. Только еще одно выслушай от старого протосеваста. Крепко держи скипетр и не разделяй силы Болгарии! Скоро, скоро они понадобятся, да будет господь нам защитой! Кровь, кровь польется, христианская кровь! С юга надвигается гроза...

Протосеваст с такой стремительностью поднял вверх свободную руку и указал направление, что все как один посмотрели в ту сторону.

– О какой крови ты говоришь, Панчу? – спросил царь, все так же сердито глядя на него. – Только что выступал моим судьей, а теперь вздумал пугать меня пророчествами? И что это за намеки на силы Болгарии, которых нельзя разделять? Я царь, поставленный от бога, и дам отчет владыке небесному, а не тебе.

Голос царя звучал грозно и гневно. Покраснев, как собственная багряница, Иоанн-Александр замахнулся на старика скипетром, хотя тот стоял довольно далеко.

– Кастрофилакт! – позвал он воеводу Костадина.– Отведи старого боярина в башню и приставь к нему стражу! А завтра чуть свет отправь его в Крестец! Хочет в монахи – пускай пострижется где ему угодно: в Бачкове, у святого Иоанна или в Зографе, – только не в Тырнове! Мне под стенами Царевца не нужны ни судьи, ни прорицатели, – закончил царь, опять хмуро поглядев на старого протосеваста, который стоял, опустив глаза, с трясущейся головой и дрожащей рукой, в которой был посох.

Патриарх опять замахал кадилом, и кастрофилакт Костадин с добрым, похожим на девичье, лицом направился к протосевасту, как вдруг со стороны дворца послышалось испуганное голубиное воркованье, громче прежнего, и вслед за тем несколько птиц заметались во все стороны над самыми головами толпы, словно ища у людей защиты от какого-то преследователя. Многие бояре, особенно из числа любителей птицеловства, на минуту забыли о торжестве и устремили взгляд вверх. В это мгновенье словно прямо с неба слетела и вонзилась в землю у самых ног Сары маленькая, будто игрушечная, украшенная зеленым тетеревиным пером, стрелка. Еврейка и окружавшие ее боярыни с испуганным криком отпрянули, а бояре и воеводы схватились за мечи. Но, прежде чем кто-либо успел опомниться и сообразить, откуда взялась стрела, что-то тяжелое затрепетало в воздухе и упало на это же самое место.

– Голубь! – послышались голоса, и некоторые бояре кинулись подымать упавшую птицу.

У ног Сары лежал большой белый голубь с произен-ной грудью. В ране, откуда яркой струйкой текла кровь, торчал обломок стрелы, в точности похожей на первую. Птица была еще жива и трепыхалась с глухим воркованьем, волоча по земле сломанные при падении крылья. Когда бояре кинулись к ней, она подскочила, собрав последние силы, и из ее пронзенного горла хлынула кровь. Несколько капель упало на расшитый золотом подол Сариного платья.

– Кровь, кровь! – в испуге закричала молодая царица. Глядя широко раскрытыми глазами на уже мертвого голубя и пятна крови на своем платье, она приподняла двумя пальцами багряницу и стала ее трясти, словно желая стряхнуть дурную примету.

– Поднимите птицу! – строго сказал Иоанн-Александр подбежавшим. Потом, грозно глядя вокруг, глухо промолвил: – Кто это стрелял? Видно, метил в меня или в царицу? Раксин, Костадин, схватите злодея, – живого или мертвого!

В толпе зашептались, зашевелились.

– Эй, Костадин, пойди-ка сюда, – послышалось из группы малых бояр 1 – Не этот ли вот мерзавец пустил стрелу?

– Он, он. И лук у него. Не лук, а детская игрушка.

– Да ведь это Панчев внук и воспитанник Игрил! – удивленно, растерянно воскликнул кто-то.

При слове «Панчев» шум утих, и все взгляды устремились к группе бояр, которые, то и дело оборачиваясь, тащили кого-то к царю. Но больше всех удивлен и растерян был, видимо, сам протосеваст.

– Игрил! – с болью в голосе воскликнул он, когда тащившие вытолкнули вперед миловидного румяного подростка. – Господи боже! Неужели это сделал ты, мой мальчик?

Подросток стоял перед толпой испуганный, но живые черные глаза его так и сверкали сквозь опущенные ресницы, шныряя вокруг. В руках у него на самом деле был хорошенький маленький лук.

– И эта стрела из Панчева дома, – злобно прошипела боярыня Деспина.

– Панчева работа, ясное дело, – громко поддержал Раксин, глядя на царя, который тихо успокаивал бледную, испуганную молодую.

Вдруг Панчу выпрямился во весь рост. Подойдя к внуку, он поднял посох над его головой.

– Это ты стрелял, негодный? Говори!

– Я, дедушка, – ответил тот и уже смело тряхнул головой. ³⁶

Посох протосеваста опустился, но не на голову подростка, а на землю.

– Господи боже, Игрил! Ты и себя и честь мою погубил, сынок, – подавленно пробормотал протосеваст, опустив голову.

Весь гнев его пропал; гордая, осанистая фигура словно переломилась пополам. Он пошатнулся и, если б его не поддержал кастрофилакт Костадин, рухнул бы на землю посреди двора. Но он победил слабость и, еще дрожа, все же поднял голову. Блуждающий взгляд его опять устремился к подростку, который глядел на него испуганно, ломая на куски свой маленький лук.

– Кого ты хотел убить? В кого пускал... свою стрелу? – заплетающимся языком спросил Панчу.

Мальчик с удивлением поглядел на деда.

– Убить? Если б я захотел убить. дедушка, так уж не промахнулся бы, – ответил он, гордо глядя на царя и бояр. – У меня верный глаз.

– Тогда зачем же ты метнул стрелу к ногам царицы и ранил голубя? – строго спросил воевода Костадин.