Текст книги "День последний"

Автор книги: Стоян Загорчинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 29 страниц)

Несколько монашек быстро прошли по двору и скрылись в приближающейся к церковной паперти толпе. Снова поплыли робкие удары колокола. Солнце начало .припекать, из монастырского сада– повеяло запахом цветущих плодовых деревьев, молодой листвы. Конь Момчил]а фыркнул и, нагнув шею, принялся жадно щипать пробивающуюся между плитами травку.

Момчил поднял голову.

– Собирай Елену в дорогу, Евфросина!—сказал он с прежним темным, усталым лицом. – Нам в полдень надо быть вон где!

И он указал на лесистую горную вершину, возвышающуюся прямо против черепичных крыш монастыря. Там белела башня, похожая на торчащее острым концом кверху яйцо.

– Елену? – упавшим голосом переспросила монахиня. – Опомнись, братец! Что ей там делать, бедной, среди мужчин, хусаров!

Губы Момчила искривились в злой улыбке. Привстав на стременах, он наклонился к перилам, возле которых стояли женщины.

– Что ей делать? Или ты забыла боярина Петоа в Цепинскую крепость, сестра? А я хорошо помню. Руби. . на спине у меня еще не совсем зажили.

Сухо засмеявшись, он прибавил:

– Я доброго вестника в Тырново послал. Коли царские стражники его не задержат, боярин скоро...

Произительный женский крик прервал его речь. Прежде чем можно было понять, кто кричит, Елена сбежала вниз по лестнице и, с воплями и рыданьями, повисла " • стремени Момчила. Плащ спустился у нее с плеч, и т как хрупкая ветка, выступило в обрамлении яркого б ского платья.

– Только не это, воевода Момчил, только не это! Эта весть убьет отца. Умоляю тебя, не делай этого. Пошли вдогонку гонцов, чтоб они вернули вестника. За все я отвечу, а над отцом сжалься, старость его пощади. Пойдх* за тобой на край света. Себя не пожалею, молодость свою загублю, только...

– Замолчи, боярышня, – резко прервал хусар и, наклонившись, оторвал ее руки от своего сапога. – Ты что';) Думаешь: я тобой позабавлюсь, а потом прогоню тебя? Как твои братья бояре поступают с деревенскими девушками, как твой отец поступил? .. Я – отрок, а лучше их всех, и великих и малых бояр. Слышишь?

В лице его появилось задумчивое и строгое выражение.

– Не стану ни кляаться, ни креститься, а что решил, то сделаю: ты женой моей будешь и матерью детей моих, – медленно произнес он, глядя не на нее, а на сестру.

– Отец, отец! – простонала боярышня и, закрыв глаза, прислонилась лбом к потной шее Момчилова коня.

Конь поднял голову, согнул шею и удивленно обнюхал ее лицо.

– Что? Или я не нравлюсь тебе? – спросил воевода с прежней кривой улыбкой. – А на Камниновом лугу возле Одрина ты другими глазами на боярина Драгшана смотрела. Ежели все дело в одежде, так я и теперь по-боярски одет. Гляди.

И он указал на шитый шелком зеленый плащ боярина Воислава, который еще был на нем, хотя уже измятый и забрызганный кровью.

– Слушай, боярышня, – сурово промолвил он. – У меня времени мало. Я своих слов назад не беру. Коли согласна – тебе же лучше. А нет – вот они, мои соколы: схватят тебя, как мой побратим на постоялом дворе. и отвезут, куда захочу. Так что знай: будет, как я сказал.

Боярышня подняла голову.

' – А отец? Как с отцом?

– У меня с ним старые счеты, – ответил Момчил, пронзая ее ястребиным взглядом. – Пускай старик знает, кто его зять.

– Отпусти меня в Тырново – с ним повидаться. Я ему все сама расскажу, а потом вернусь к тебе. Клянусь могилой матери, воевода, не обману! – поспешно прибавила она, гордо сверкнув глазами.

Она поправила полураспустившуюся косу, упавшую ей через плечо до самого колена, и прислонилась к стене. Возле нее вилась лоза, юная и гибкая, как она сама. Лоза и девушка стояли рядом, как две сестры, как два стебля, поднявшиеся от одного корня. Растение протягивало к солнцу свои сочные побеги и вьющиеся усики, а девушка – свои полные белые руки.

Момчил долго глядел на девушку и на лозу. Он словно увидел Елену новыми глазами. В сердце его задрожало что-то ласковое, нежное, и он невольно вздохнул из глубины души. «Люблю я ее? Или ненавижу? Что это мне вздумалось состязаться с ней в пляске на Камниновом лугу?» – опять пронеслось в голове его, как тогда, у могилы Сыбо.

– Нет, – сказал он наконец, покачав головой. – Нет. Тебе я верю, но не верю ни твоему отцу, ни остальным. Они тебя не отпустят обратно. И так будет лучше. Твой отец сделал много зла и мне, и покойному Сыбо, и Евфросине. Все это надо возместить ему тут, на земле.

– Если отец умрет, ты и меня не увидишь в живых, – промолвила она тихо, но твердо, глядя прямо в глаза Момчилу.

Воеводе опять кровь бросилась в лицо. Рука его натянула поводья. осадила коня.

– Эй, соколы-юнаки! – крикнул он. – На коней! Все на коней! Что мы медлим, ожидая решения женщины, боярышни? Не хочешь добром, тем хуже для тебя!

И он, нагнувшись над головой коня, хотел подхватить девушку за талию. Но в то же мгновенье Евфросина, до тех пор стоявшая наверху, опираясь на столб, и глядевшая на брата и боярышню заплаканными глазами, поспешно сбежала вниз и кинулась между ними.

– Не трогай ее, Момчил! Не прикасайся к ней! – не своим голосом закричала она. – Погоди! Сперва послушай, что я тебе скажу.

Момчил медленно привстал в седле и поглядел на сестру. Остальные разбойники, уже сидевшие на конях, подъехали ближе.

– Момчил, – начала она, схватив его за руку.

Голос ее прозвучал одиноко, печально, словно с трудом вырывался из груди.

– Момчил, – повторила она тише, и глаза ее налились слезами. – Если ты хочешь, чтоб у тебя была на свете сестра, которая думает и молится за тебя, не трогай боярышню Елену. Оставь ее! Мы с ней вместе съездим в Тырново, вместе вернемся к тебе, коли господь судил ей женой твоей стать. Только не так, насильно...

– Довольно, довольно, сестра, – тихо промолвил Момчил. – Я не сделаю Елене ничего плохого. Но ты слишком легко забыла, кто ее отец, забыла о сыне Сыбо и о самой себе. Эх, – вздохнул он. – Не по злобе я это делаю, нет!

Он покачал головой.

– Простись с Еленой, – сказал он потом кротко, но решительно. – Она поедет со мной. Пора.

– Пора, пора, воевода, – в один голос повторили разбойники, находившиеся ближе. – Солнце уж вон как высоко! И греческие пограничники того и гляди про нас пронюхают...

– Где перстень Елены? – вдруг спросила Евфро-сина. – Отдал тебе его Сыбо покойный?

– Почему ты спрашиваешь, сестра? – удивился Мом-чил и достал из-за пазухи перстень. – Вот он. Отдай ей. Я его возвращаю. Не нужно мне боярского приданого.

– Братец, – взяв перстень, зашептала монахиня после небольшого молчания, и голос ее опять с трудом вырвался из груди. – Ты не хочешь меня послушать, отпустить Елену? Тогда, бог видит, я не могу больше таить то, что до сих пор от тебя скрывала.

Она помолчала, потом тихо прибавила:

– Ты хочешь выместить на Елене обиду сестры, а сестра твоя сама виновата перед ней, очень виновата.

– Что? – воскликнул в страхе Момчил. – О какой вине ты говоришь?

Монахиня медленно перекрестилась.

– Я говорю истинную правду. Перстень, который ты отдал мне сегодня, Момчил, прежде носила я. И дал мне его отец Елены, великий боярин Петр. С этого и пошли все беды. Не возьми я его, ничего бы не было. Когда тебя били тогда возле крыльца, я ничего не сделала, чтобы тебя выручить. Плакала кровавыми слезами, а подумаю, что ты можешь... что ты можешь его убить...

– Его? – перебил Момчил. – Кого – его?

– Боярина, – упавшим голосом ответила монахиня. – Полюбила я его, хотела его женой, боярыней стать. Вот как, братец!

– А-а! – вырвался из груди воеводы глухой рев.

Он застыл на месте, побледнев как полотно. Глаза его, страшно расширившиеся, метали молнии.

– Братец! – простонала монахиня и рухнула на плиты.

Елена кинулась к ней. Среди хусаров произошло движение.

Вдруг Момчил выхватил из ножен свой длинный меч, со страшной силой взмахнул им и, не дав никому опомниться, одним ударом снес хрупкую молодую лозу, к которой перед тем притулилась Елена. Срезав растение, клинок с глухим звоном ушел гл^убоко в деревянную стену.

– В горы, в горы! – крикнул воевода, вырвав обратно меч.

Дикий, безумный взгляд его остановился на Елене.

– Отправляйся к отцу в Тырново! Сейчас же, без промедления, пока я совсем не обезумел. И ее бери с собой! У нее больше нет брата, а у меня нет сестры.

– Воевода, воевода! – воскликнула боярышня, но голос ее потонул в топоте копыт и бряцанье оружия.

– За мной! – крикнул Момчил, пуская коня вскачь.

Он ни разу не оглянулся. За ним и за хусарами, отстававшими от него, несмотря на стремительный бег коней, поднялась туча пыли, вскоре скрывшая их из глаз.

Елена с измученным лицом повернулась к монахине, окруженной богомолками, которые терли ей виски. Взгляд молодой девушки привлекла упавшая на каменные плиты перерубленная лоза. С молодых побегов и разруба падали крупные прозрачные капли. И девушке показалось, что это не лоза, а она сама лежит на мощенном плитами монастырском дворе, сраженная мечом хусара, истекая кровью. Ей стало жаль и лозы и себя. Жаль Евфросины. Но больше всего болело у нее сердце за самого Момчила.

Она поглядела на убегающую вверх горную дорогу. Всадники уже въезжали в лес, на краю которого белела башня.

Ветер сдул облака пыли в сторону, и боярышня увидела зеленый боярский плащ Момчила, скакавшего впереди.

Она горячо перекрестилась, и губы ее зашептали молитву.

12. В ПАРОРИЮ

Тот день, когда Сыбо с Момчилом похитили Елену и Райко отвез ее в монастырь св. Ирины, брат ее Теодосий провел взаперти в хлеву, пленником бешеного фанатика, старого злого Амирали. Кроме мучительного сознания, что встреча с отцом Григорием отодвигается на неопределенное время, он никаких неприятностей не испытывал. Лука, все такой же молчаливый и хмурый, носил ему козье молоко, просяной хлеб и воду, а раз даже вытащил потихоньку из-под полы немножко щавелю и мелкой землйники. Когда Теодосий пробовал с ним заговорить, послушник отворачивался либо знаком давал понять, что снаружи подслушивают. В самом деле, пленник несколько раз слышал постукивание посоха; он понял, что Амирали, не доверяя Луке, стережет его сам. Ему даже показалось, что старик нарочно топчется за дверью, словно ожидая от него не то показания, не то еще чего-то. В конце концов, видя, что его ожидания напрасны, Амирали с сердитым ворчаньем позвал Луку. Послушник недовольно откликнулся и куда-то исчез. Потом Теодосий услыхал, как Амирали, подойдя к самой двери, что-то гневно запел, то и дело останавливаясь, громко, протяжно восклицая: «Анафема!» и ударяя посохом в землю. Так продолжалось до захода солнца: старик пел, а Теодосий молча, печально сидел в хлеву.

Там уже совсем стемнело, когда Теодосий очнулся от своих грез. Он забыл и о плене и об Амирали и думал только о той радости, которая ожидает его в Парории, у преподобного. Снаружи пение умолкло, и все затихло.

Потом раздался стук в дверь, и голос Луки произнес:

– Выходи, выходи!

Приоткрыв дверь, Теодосий увидел послушника, который стоял прямо за порогом с той же толстой дубиной в руке. Лицо его было пасмурно, как всегда. Прислушавшись, он тихо заговорил:

– Собирайся, отец! Амирали заснул, и я отведу тебя в Парорию.

Теодосий поглядел на него с изумлением.

– Как бы на тебя не обозлились разбойники, да и старик? Не надо его обманывать, брат Лука.

Послушник опустил глаза и еще больше нахмурился.

– Идем, идем, – глухо пробормотал он. – Здесь останешься, плохо тебе придется.

И после небольшого молчания резко, раздраженно прибавил:

– Обо мне какая тебе печаль? Хусаров нету: поехали царскую свадьбу грабить. А старика я не боюсь.

Послушник кивнул в сторону развалин, откуда доносился громкий храп.

– Добрая у тебя душа, брат, – сказал Теодосий. – Пойдем со мной в Парорию. Отец Григорий и тебя примет.

Лука покачал головой.

– Нет, там мне нечего делать. Я – человек простой, неученый. А ежели коз и овец пасти, так это и на селе можно. Вот помрет старик, и уйду на село.

– Так говорить грешно, – укоризненно промолвил Теодосий. – Как будто ты своему наставнику смерти желаешь. Никто не ведает ни дня, ни часа. Это одному богу известно.

Вдруг ему пришла в голову одна мысль.

– Уж не болен ли Амирали? Не на смертном ли одре он лежит? – спросил Теодосий, внимательно поглядев на послушника.

Лука пошевелил своей тяжелой дубиной и, как-то странно улыбнувшись, ответил:

– Он всегда болен. А хоть бы и помирает? – вдруг сердито крикнул он, сверкнув глазами. – Тебе что? Туда ему, окаянному, и дорога. Он тебя погубить хотел, а ты ...

– Погубить меня? – удивился Теодосий и про себя произнес: «Прости ему, боже, его прегрешение!»

И осенил себя крестом.

Лука поглядел на него насмешливо, потом быстро наклонился к нему.

– Поджечь хлев, в котором ты заперт был, вот что мне старик приказал, – шепнул он ему на ухо. – Крестись, не поможет. Сегодня я не послушался, глухим притворился, а завтра, кто знает, – может, придется!

Он опять пошевелил дубиной и, кинув взгляд вокруг, прибавил более сдержанно:

– Пойдем, а то он того гляди позовет. Уж поздно.

Теодосий опустил голову, не глядя на собеседника. Он

не думал о том, что ему угрожает смерть, а скорбел об Амирали: как это в душу старика вселился злой дух? И что делать ему самому? Вступить ли в борьбу с сатаной или бежать, уступив ему поле сражения? То ему хотелось остаться, поговорить с Амирали и смягчить его сердце, то он видел себя коленопреклоненным перед отцом Григорием, и душа его трепетала от восторга.

Но Лука не дал ему много времени на размышление.

– Идем, идем, отец, – сердито промолвил он. – Я и осла приготовил и харчей на дорогу припас. Что голову повесил? О чем размышляешь?

Теодосий поднял голову и, ни слова не говоря, направился к башне, откуда слышался храп старика.

– Что, что ты делаешь, отец Теодосий? – воскликнул в испуге Лука, догоняя его.

– Брат Лука, —тихо ответил Теодосий, – что было бы, если б господь наш Иисус Христос бежал от сатаны, когда проклятый в пустыне его искушал? Подумай только, как он пугал господа нашего, какие J

– Аминь, аминь! – подтвердил Лука и слегка потянул уходящего за подрясник. – Отец, отец! – прошептал он. – Я ведь сказал тебе: старик спит, а может, и в лихорадке. Оставь его!

Теодосий, ни слова не говоря, смело подошел к развалинам башни и остановился у притворенной двери в келью, где спал старик. Толкнув дверь, заглянул внутрь. Было уже темно, и мерцающий свет лампады озарял лежащего на кровати у противоположной стены старого монаха. Теодосий прислушался. Доносилось тяжелое дыхание спящего. Он открыл дверь и вошел. Некоторое время стоял неподвижно, задумавшись, потом встал на колени перед лампадой и принялся читать молитву. Лука остался на пороге, не двигаясь ни вперед, ни назад, – хмурый, встревоженный. Уже совсем стемнело, и за плечом его блестели первые звезды.

Вдруг Лука заметил, что старик медленно открывает один глаз. Быстро наклонившись, он шепнул Теодосию:

– Вставай! Амирали смотрит.

Прежде чем Теодосий успел встать с колен, старик открыл другой глаз и, тяжко кряхтя, приподнялся на постели, устремив на пленника удивленный взгляд. Он как будто не узнавал его.

Сотворив два глубоких поклона перед иконой, Теодо-сий повернулся к Амирали. В то же мгновенье глаза старика загорелись огнем, лицо его искривила судорожная гримаса, и он, угрожающе подняв правую руку, дрожащим голосом крикнул:

– Вон, вон, сатана! Изыди, окаянный! Чтоб духу твоего здесь не было! Сдохни, валяйся падалью на перепутье! Вон, псоглавец!

Схватив со скамейки, стоявшей у его изголовья, какую-то книгу в тяжелом переплете, старик швырнул ее

прямо в лицо Теодосию. Тот принял удар, не шелохнувшись. Тонкая струйка крови потекла у него из лево'й: ноздри. Он вытер кровь полой рясы и попятился к двери.

– Прости тебя боже за то, что ты творишь, – печально промолвил он. – Я ухожу.

И он, немного ссутулившись, вышел из кельи, а вслед ему продолжали нестись бешеные проклятия и ругательства злобного Амирали. Теодосий пошел по той же тропинке, по которой пришел с Лукой. Подойдя к ограде, увидел перед собой человеческую фигуру. Это был Лука. Послушник держал за повод мирно щипавшего траву белого осла.

– Ну как? Попрощался? – с усмешкой спросил он.

– Ему я простил, а сатане, который в него вселился, показал, что не боюсь, – возразил Теодосий.

– Сам он и есть сатана; еще злей сатаны; а ты одно заладил, – грубо прервал послушник. – Оттого я и не могу в Парарии оставаться. Человек уродился таким, а они знай свое: «в него нечистый вселился», «злое наваждение». А коли добрый – так «ангел божий в сердце у него».

– Разве ты не веруешь в ангелов божьих, брат? – строго спросил Теодосий.

Лука ответил не сразу; по своему обыкновению он сперва отвернулся и поправил деревянное седло на осле.

– Верую, верую, – наконец ответил он. – Только ни сатана, ни ангелы мне не являлись. Другой раз просишь, чтоб явились. И ничего. То Рогушка заблеет: «травы давай», то филин в лесу заухает.

Сделав несколько шагов вниз по тропинке, Теодосий обернулся и, словно вдруг вспомнив, спросил:

– Ты прежде, кажется, и отца Григория бранил?

Лука пошел за ним, ведя осла в поводу. В темноте

человек и животное казались двумя близкими, родными существами.

– Нет, его я не бранил, – ответил он. – Это – хороший человек. 5I бранил Добророманова старца Иллариона.

– А кто такой Добророман? – осведомился Теодосий, которому это имя показалось странным.

– Увидишь, как только будешь подъезжать к обители. Он живет отдельно, возле речной запруды. Его дело – рыбу ловить для своего старца.

– За что же ты бранишь этого праведника, отца Иллариона? Нехорошо, нехорошо, – укоризненно промолвил Теодосий и опять стал спускаться вниз, по белеющей в ночной тьме, словно посыпанной мукой тропинке.

– За что браню-то? —сердито переспросил Лука. – Да как же мне его не бранить, не ругать, хоть я и простой, неученый человек? Мало того, что Руско – Добророман этот самый – круглые сутки рыбу ему ловит, да не какую-нибудь, не плотву, не карасей, не окуня, а все форель да усача. Даже зимой, когда запруда льдом и снегом покрыта, – и тогда он Доброромана за рыбой посылает. Ну, вернулся раз Добророман с рыбалки поздненько что-то: замерз, бедный, закоченел весь. Стучит в дверь к старцу и тихо просит: «Пусти, отец наставник, опоздал я, замешкался, лед пришлось прорубать. И ни усача, ни форели не попалось, одни раки да плотва». Старец-то как рассердится; ни на рыбу, ни на раков и глядеть не стал; перед носом у него дверь захлопнул. Истинная правда! А Добророману стыдно стало: старца, мол, оскорбил. Он – на колени: прости, дескать. Всю ночь так простоял, да на коленях и заснул. Утром нашли: ни жив ни мертв... Погоди, отец! Нам не по этой тропинке, а направо, – вдруг оборвал Лука свой рассказ. – Так мы на поляну выйдем, где вчера вечером костер горел. Того и гляди еще хусара встретим! А по этой вот тропинке хоть дальше, да безопасней.

И послушник первый пошел направо, а Теодосий – за ним, опираясь на палку. Вокруг стало просторней, леса не было, только кусты да низкий кизил. Всюду царил полумрак: месяц словно не собирался всходить, и только несколько звезд тихонько дрожали на небе.

Лука и Теодосий прошли молча шагов пятьдесят. Вдруг они очутились перед громадным столетним дубом.

Лука, резко остановив осла, обернулся к монаху. Лицо его казалось смутным бледным пятном.

– Ну, как по-твоему, отец? – начал он опять сердито. – Справедливо браню я старца Иллариона или нет? Скажи! Что молчишь?

Теодосий подошел и положил руку ему на плечо. Темная сень столетнего дуба над ними застилала небо.

– Не стану я отвечать на твой вопрос, прав ты или неправ, брат Лука, – тихо, ласково промолвил Теодосий. – Сказано: «Не осуждай ближнего своего». Но вот

что: мы вступаем в лес – ты, я и осел. Мы одни, только божье око бдит над нами. И кабан может нам повстречаться и лихой человек. Помолимся пресвятой богоро-дице-путеводительнице, попросим ее помощи. Прочти молитву о путешествующих, брат!

– Не знаю, отец, – виновато признался послушник.– Да и ни к чему мне ... Не боюсь я ни человека, ни зверя.

– Так я прочту, а ты повторяй за мной.

И, подняв голову, Теодосий начал:

– «Пресвятая владычица наша, богородица-дева путеводительница. Усердно молим тебя: да не запнется нога наша на сем пути! ..» Аминь! —произнес он в заключение.

– Аминь! – повторил послушник, делая движение, чтоб идти дальше.

– И святой Пантелей-путник будь нам в помощь! – смиренно прибавил Теодосий и, перекрестившись, поглядел на небо.

Маленькая блестящая звездочка светила сквозь сучья дуба прямо над ним. Он вдруг подумал, что, может быть, именно на эту звездочку взглянул сейчас и преподобный в Парории, возведя очи к небу для молитвы. И, словно восприяв через ее кроткое сияние силу его молитвенных слов, Теодосий почувствовал уверенность в том, что путешествие совершится благополучно.

– Гряди, господи, осанна! – воскликнул он тихо, восторженно, как там, на горе, сидя пленником в хлеву у злого Амирали.

Потом сел на осла и погнал его к темнеющему внизу, на склоне холма, лесу.

Лука последовал за ним, что-то бормоча себе под нос, сгорбленный, хмурый. ²⁹

иноки

Пустыня – мать безмолвия.

Патриарх Евфтимий, Послание к Киприану.

1. У ДОБРОРОМАНА

Гора, к которой держал путь Теодосий, находилась на границе между греками и болгарами и носила название Парории. Она высилась вдали от мирских дел, чуждая человеческим распрям и земной суете. Вековые леса, студеные горные реки и озерки, с первым снегом замерзающие на всю зиму, дикость местности – все это делало Парорию настоящей пустыней, непроходимой, необитаемой. В ущельях и лощинах находились обширные пустоши, либо совершенно голые, либо покрытые таким густым лесом, что только дикие звери протаптывали себе тропы между сплетшимися древесными ветвями. Там, где почва была каменистая, зияли страшные пещеры, чернели расселины, бездонные, словно уходящие в преисподнюю; глубокие пропасти открывали взору самые недра земли, летом иссохшей и пепельно-серой, в зимнюю пору мерзлой и покрытой льдом. Когда над крутизнами и теснинами влажные испарения близкого моря встречались с сухим дыханием фракийского чернозема, гору орошали бурные ливни, отчего она становилась похожа на сидящего огромного волка с мокрой, слипшейся шерстью. Мутные ручьи бежали день и ночь, не переставая, озерки переполнялись водой, нахлынувшей из соседних озерков, и часто целые семейства выдр появлялись на равнине, где крестьяне убивали их ради драгоценного мягкого меха. Но вскоре опять начинало печь солнце, туман расходился, и над влажным зеленым телом горы снова вздымался синий купол небосвода, под которым реяли одинокие нары белоголовых орлов, зорко всматривающихся вниз: нет ли где трупа животного, утонувшего в волнах потопа.

В этой дикой, пустынной глуши с незапамятных вре-м.ен жили отшельники, иноки, и с незапамятных времен бродили здесь также всякие грабители и разбойники, хусары из равнинных областей. Пустынники молились богу и пели псалмы, а разбойники занимались своим делом: подстерегали возле редких в том краю дорог едущих на ярмарку купцов, а иной раз отнимали золото и серебро у самих монахов. И годы с одинаковой равномерностью текли над теми и другими.

На другой день, простившись с Лукой, Теодосий около полудня достиг высокого хребта, покрытого редкой дубравой и белыми камнями, лежащими в кучах там и тут, словно кости давно погибших животных. По ту сторону хребта тянулась небольшая долина, на дне которой блестела речка. За купой старых дубов спокойно подымалась к небу тонкая струйка дыма, словно копоть горящей свечи.

– Сойди вниз, а потом вдоль речки, вдоль речки – вон до тех деревьев. За ними монастырь, – сказал ему на прощанье послушник.

Приложив руку козырьком ко лбу, Теодосий поглядел в ту сторону. На глазах его выступили слезы. Солнце светило ему прямо в лицо; ветер, дуя с реки, отвевал в сторону его длинную бороду. День был настоящий летний– светлый, радостный.

Но Теодосий видел только эту купу деревьев и думал о том, приветит ли его отец Григорий, полюбит ли его, как свое духовное дитя. От монахов Эпикерииева монастыря, которые первые сообщили ему о дивном старце, он знал, что Григорий Синаит со всеми ласков и добр, что для каждого у него найдется наставление или душеполезное слово, что он не чуждается молчальников негреческой национальности и, хотя сам грек, разрешает болгарам, сербам и валахам читать по-славянски. Но в то же время, расспрашивая странствующих монахов подробнее, он узнал, что старец доверяет не всем подвижникам в обители без разбора, а лишь немногим, которых часто приглашает к своей трапезе и читает с ними какие-то особенные, тайные книги.

Перебирая в памяти все эти сведения, Теодосий все сильнее распалялся ревностью попасть в число избранных духовных чад Григория Синаита. И его охватило нетерпение: поскорей бы увидеть старца, обло_{бызать его руку, в первый раз получить от него благословенье. ..}

Он отнял руку ото лба, поднял сумку и посох. Надо идти! Отыскал глазами дорогу. Видно было, что сюда часто ходят из обители то за бревнами, то за желудями, из которых бедные монахи нижут четки. Теодосий заметил отпечатки конских или ослиных копыт; возле узкой дороги тянулся даже свежий след бревна, которое волокли по земле. Он перекрестился и стал спускаться вниз. Теперь, когда цель путешествия была уже близка, им овладел смутный страх, как бы кто не помешал ему попасть в монастырь.

«Что, если в обитель явились другие хусары и встретят меня там? – При этой мысли у него сжалось сердце.—Господи, господи, помоги мне увидеть преподобного, а там – да будет воля твоя!»

Дойдя до поворота к реке, он заметил, что от монастыря навстречу ему идут двое, ни по одежде, ни по походке нисколько не похожие на монахов. Они о чем-то разговаривали и еще не заметили его. Только поровняв-шись с ним, путники подняли глаза и, увидев его, сразу остановились. Лицо одного, более старого, носило след ожога. Лохмотья на них были покрыты сажей. «Углежоги»,– подумал Теодосий и, видя, что они глядят на него с удивлением и смущенно, первый подошел к ним. Это в самом деле были углежоги, те сам^-. Постол и Трифон, у которых Райко с дружиной дл::.л по дороге из Чуй-Петлева короткий привал.

– Добрый вечер! – приветливо промолвил Теодосий.

Углежоги поклонились так же смиренно, каккланялись уезжавшим хусарам, и ответили в один голос:

– Бог в помощь, отец!

– И вам тоже! – сказал монах и, на ходу благословив встречных, продолжал свой путь.

«Они только что из монастыря; значит, там все спокойно», – подумал он.

– Отец, отец, помоги нам, не проходи мимо! – воскликнули углежоги ему вслед.

Теодосий обернулся.

– В чем дело, люди добрые? Чем я могу помочь вам?

Они подошли к нему и, упав перед ним на колени, стали целовать полу его рясы.

– Встаньте, встаньте, христиане, – смущенно забормотал Теодосий, стараясь их поднять. – Кто я такой? Чем я лучше вас? Ну вот так, – промолвил он, когда они поднялись на ноги. – Теперь скажите, чего просите, и я, с божьей помощью, сделаю, что могу.

Углежоги, держа истертые шапки в руках, глядели на него покрасневшими глазами.

– Внука мы в монастырь отдали, – первый начал Трифон. – Вздумал читать-писать учиться, а мы – люди простые, углежоги, ни аза, ни буки не знаем. Прости, отец!

– Больно набожный мальчонка. «Пойду, говорит, в монахи, стану служителем божьим». Вот как рассуждает, – прибавил Постол. – Думали мы, думали и решили отдать.

– Хорошо сделали, христиане, – сказал Теодосий. – А звать как?

– Климентом. Ты, отец, тоже в монастырь идешь?

Теодосий кивнул.

– Так мы и думали, оттого тебя остановили. Уж ты не сердись, отец! А будешь в монастыре, не забудь про нашего внучка-то, наставляй его, просим тебя, – заговорили оба, волнуясь, перебивая друг друга. – Он – паренек покорный, ласковый. И видения у него бывают. Ты его спроси, он тебе все расскажет.

– Я не забуду, – успокоил их Теодосий.

Углежоги снова кинулись было целовать полы его рясы, но он их остановил. Трифон вытер рукавом выступившие на глазах слезы. Потом словоохотливо пояснил:

– Он у нас один, отец, – и за сыночка и за товарища. Тяжко нам без него будет, да видно – воля божья! Был бы только жив-здоров, – да и с нас бы тревога долой! Ведь в лесах наших на что уж пусто да безлюдно, а все случаются лихие люди; того и гляди обиду ему какую сделают. Нынче, к примеру, до чего страшно было. Перво-наперво приезжают хусары. Ну, ничего. Посидели они, попотчевали мы их чем бог послал, потолковали с ними... А через два дня откуда ни возьмись царские ,люди – хусаров ищут. Давай нас расспрашивать, му-пить: когда приходили, куда yIJV!H да зачем мы их принимали. Натерпелись мы страху. И потом все вверх дном перевернули: скирды раскидали, кошару развалили, трех барашков зарезали. «Чего вы ищете?» спрашиваем. А они: боярышню, мол, хусары увезли, из Одрина в царском поезде ехала, дочка какого-то великого боярина Петра, вельможи царского. Так не здесь ли, мол, не у вас ли ее спрятали? А где у нас спрятать, куда схоронить? Что у нас есть-то? Прутья да листья, только всего.

– Хлебнули мы горя, – отозвался и Постол, качая седой головой. – Спасибо, живы остались.

Теодосий опустил голову, побледнев еще больше. У него дрожали борода и усы. Он, видимо, шептал молитвы.

– Прощайте, христиане. Счастливого пути, – вдруг промолвил он и повернулся, чтоб идти дальше. —А насчет внука будьте спокойны!

– Спасибо, отец, – в один голос воскликнули углежоги. – Коли братья и сестры есть, пусть за твою доброту бог им воздаст! Сам-то ты божий, тебе ничего не надо.

Они еще раз, сняв шапки, смиренно отвесили ему глубокий поклон и зашагали дальше.

Пошел своим путем и Теодосий, опустив голову на грудь. «Сестру мою хусары похитили, Елену!» – твердил он сам себе, и жалость к Елене, к отцу росла в его груди. Но печаль эта была какая-то тихая, далекая, словно речь шла не о живых людях, а о покойниках, – так привыкло его сердце сжиматься при мысли о страданиях святых мучеников и молчать в минуты собственной скорби. Но как бы ни была эта скорбь тиха и далека, она поселилась у него в душе и точила ее, как капля, падая на одно и то же место, точит камень.

«Отец уже стар; он не перенесет этого известия, – поднимался в нем голос, сливаясь с журчаньем реки, по берегу которой он теперь шел. – Надо пойти к старику, поддержать его на старости лет и закрыть ему глаза. Надо, надо!» И Теодосий готов был остановиться и уже оглядывался назад; но при мысли о том, что, значит, придется пройти обратно весь этот длинный путь, ночевать в тех же самых лесах и доедать остатки хлеба, так и не повидав отца Григория, не услышав ни слова из его уст.