Текст книги "День последний"

Автор книги: Стоян Загорчинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 29 страниц)

Словно от порыва ветра, закачался лес – от пугливых белых березок до самых высоких горных елей, – когда вся толпа, как один человек, одной глоткой и одним сердцем, крикнула:

– Хотим, воевода, хотим!

Момчил подождал, когда крики утихнут.

– Хотите, потому что этого просит душа ваша, – тихо повторил он и покачал головой. – Недоля взрастила вас с самых пелен. Что хорошего видели вы в жизни? Но увидите: все будет иначе. Да, вы другими станете, когда вольными и свободными заживете, – заговорил он громче, и голос его опять задрожал. – А тогда и до бояр очередь дойдет. Слышите? Не беглых отроков, не хусар, а орлов и соколов поведу я против малых и великих бояр, чтоб вы стерли следы их с лица земли и башни их срыли до основания. Не затем, чтоб вы грабили и мстили, а затем, чтобы с корнем вырвали зло, как вырывают с корнем куколь и пырей на полях. Так будет, слово даю! Кто хочет, пойдем со мной! А кому не по нраву речи мои, пускай ищет себе новую дружину и другого воеводу.

Тут поднялся невероятный шум. Одни кричали Мом-чилу через головы товарищей, другие махали руками, копьями, отломанными ветками. Каждому хотелось пробраться поближе к воеводе, поглядеть на него, да и ему показаться. Когда на окружающих деревьях не осталось ни одного свободного сука, расходившиеся хусары, чуть не затоптав костер, совсем окружили воеводу с пятью его помощниками. Лес стонал от криков и звона оружия, как во время сражения.

– Веди нас! – кричали со всех сторон.

– Мы с тобой, Момчил! Не надо нам другого воеводы!

– Земно тебе кланяемся, отец наш!

– Ладно, – сказал, наконец, Момчил, и лицо его озарилось широкой улыбкой. – Коли согласны, идем. Только дайте мне клятву здесь, среди Родоп, под открытым небом!

И, вынув меч из ножен, он поднял его высоко над головой, к медленно, тяжело раскачивающимся черным сучьям. То же самое сделали хусары, и широкая лесная поляна ощетинилась множеством мечей и копий, воздетых ввысь сильными волосатыми руками. А грубые, хриплые голоса повторяли за воеводой слова клятвы:

– «Пусть острый меч изрубит нас, пусть отравленная стрела пронзит нам грудь, пусть лютая рана девять лет нас жжет, коли мы не будем Момчилу верными юнаками!»

– До самой смерти! – крикнул Нистор.

– До самой смерти! – повторила толпа.

– Только могила разлучит нас и клятву с нас снимет! – прибавил Раденко из Милопусты.

– Только могила, только могила!

– Да здравствует воевода!

– Да здравствует Момчил-юнак!

Когда крики поутихли, Момчил опустил меч; за ним опустили мечи и копья остальные.

– Не забывайте клятвы, а я буду помнить свое обещание сделать вас вольными и свободными, – немного тише промолвил Мом чил. – А теперь слушайте: туТ б оль ше нет

ни сербов, ни болгар, а есть только хусары. Есть момчи-ловцы – братья-юнаки. Побратайтесь друг с другом, как я сейчас побратаюсь с Раденком.

И он острием меча разрезал себе палец на правой руке. Из раны потекла густая черная кровь. Момчил поднял окровавленный палец, как чашу с причастием, над головой толпы и поглядел на серба.

– Хочешь побр а таться со мной, брат? – тихо спросил он его.

Раденко вместо ответа вынул из-за пояса маленький кинжал и тоже порезал себе палец. Потом подошел к Момчилу и низко поклонился ему:

– Я готов, брат и воевода.

Оба скрестили свои правые руки, и каждый высосал кровь из руки другого, после чего они трижды поцеловались в губы.

– Брат брата забудет, а побратим побратима никогда! – промолвил Раденко и вытер себе глаза. Он плакал.

Увидев, что делают Момчил и Раденко, хусары пришли в движение: болгары и сербы прыгали через костер, разрезали себе палец правой руки и братались. На фоне общего гомона скоро стали раздаваться шумные крики и здравицы. Огромный желтый жбан, размером с кадку, ходил по рукам. Хусары, таким же образом скрещивая правые руки, пили кровь своих побратимов и запивали ее несколькими глотками терпкого красного вина из жбана.

– Ну, теперь идите, – сказал, наконец, Момчил, махнув рукой. – Ступайте спать: завтра с утр а опять в дорогу и за дело.

Только Саздану, Раденку да еще двум болгарам он сделал знак остаться. Райку знак было делать незачем: он сидел за спиной Момчила, будто у него под крылышком. Оглядев всех подряд, Момчил остановил свой взгляд на Войхне. Одноглазый старый воин смотрел в землю, задумчивый и печальный.

– Что ты голову повесил, Войхна? Почему не смеешься? – спросил Момчил. – Или тебе не по душе побратимство? Сам-то ты с кем-нибудь побратался?

Войхна кивнул.

– Ас кем?

– С Сазданом, – ответил Войхна, медленно подымая голову. – Мы с ним здесь без тебя здорово друг друга потузили: у него на ребрах, верно, синяки от моих кулаков еще сидят.

– Да и ты, побратим, будешь меня помнить. Славно я тебя в левое плечо двинул, – гордо ответил Саздан, крутя и без того лихо закрученные усы.

– Запомните раз навсегда: на небе бог, а на земле Момчил! —сказал, обращаясь к обоим, Раденко. – Поссорились, подрались, а теперь – мир и согласие: вы – побратимы.

– Я подумал о Сыбо, Момчил, – промолвил Войхна, взглянув на воеводу. – И стало мне горько. Эк, кабы он был теперь здесь!

Момчил, в свою очередь, поглядел на Войхну и опустил голову. Старая незатихающая тоска о погибшем побратиме всплыла в его душе и, хлынув, как пенистое вино, через край, переполнила все его существо. Он старался вспомнить лицо Сыбо, каким оно было в момент смерти. Но это ему не удавалось: черты проступали лишь смутно, неопределенно, как сквозь густую фату. Только тихая прерывистая речь умирающего, сопровождаемая тяжким хрипом в груди, прозвучала у него в памяти: «Не бази-левсом в Царьграде, не царем в Тырнове, – а в Родопах, где в первый раз свет солнца увидел, царство...» «Увидать бы ему все это, и он умер бы спокойно», —подумал Момчил с той же острой болью в сердце. Потом почему-то вспомнил, как сидел на коне над Марицей, глядел на костры за рекой и ему казалось, что перед ним рубеж и чт6 ждет его за этим рубежом – он не знает. «Нет, знаю. Теперь уже знаю», – вдруг сказал он себе и почувствовал себя столетним дубом, вросшим глубоко в недра черной земли. «Тогда я был отроком, беглым, преследуемым отроком, с душой, полной жажды мести и крови. А теперь я – вольный сокол!» Момчил вздрогнул и поднял голову. Обведя взглядом опустевшую поляну, он остановил его опять на пятерых хусарах. Криво улыбнулся углом рта.

– О чем sадумались? – начал он. – Обо мне, что ли? Легко, мол, царство обещать, да каково его завоевывать. Где ж это найдется страна без царя, без бояр, да и без отроков? И будто все у него в руках: с других клятву берет и сам клянется.

Он остановился, как бы ожидая возражений,

– Клялся я и с других клятву брал, потому что слов на ветер не бросаю, – продолжал он, нахмурившись, видимо недовольный общим молчанием. – Вот, – произнес он уже другим голосом, вынув из-за пазухи скатанный в трубку длинный свиток и развернув его.

К нижнему краю свитка была привешена серебряная печать, а бумагу покрывали красные и черные буквы. Но темнота не позволяла разобрать ни слова.

– Кажись, по-гречески писано, – заглянув в свиток,

заметил Нистор. – Что это за грамота, Момчил? '

– Будь сейчас светло, я бы вам прочел ее от начала до конца. А сейчас просто скажу, что это такое.

Свернув грамоту до половины, он опять медленно, веско промолвил:

– Сам Кантакузен дал мне ключи от моего царства. Димотикский император назначает меня кефалией Меро-пы и всех крепостей от Перитора до болгарской границы. Вот о чем сказано в грамоте.

– Кефалией Меропы? – воскликнул Райко. – Эх, Момчилко, как надул тебя хитрый грек! Ведь Меропа – болгарская окраина; там одни свинопасы да чабаны живут. Ты не кефалией – царем будешь!

На лице Райка изобразилось полное изумление. Наклонившись над полусвернутой грамотой, он взял двумя пальцами серебряную печать и даже попробовал ее на вес. Но Момчил не без раздражения вырвал грамоту у него из рук и, скатав ее в своих больших руках, сунул, не глядя, обратно за пазуху.

– Живы будем – увидим, кто кого надул, – пробормотал он сквозь зубы. – Я нужен Кантакузену, а он мне – вот и все. А до каких пор, там видно будет. ,

– Ну, братья, – возвысив голос, обратился он к четырем хусарам, – теперь вы тоже ступайте спать. А утром чуть свет подымите людей. Я сам поведу вас в Меропу. Да помните клятву мою. И еще одно: кефалия Кантаку-зена или воевода хусар в лесу и на большой дороге, Момчил всюду остается Момчилом – вольным соколом над вольной дружиной. Прощайте, братья! Покойной ночи!

– И тебе покойной ночи, воевода,'– ответили четверо в один голос и с поклоном разошлись.

Когда листва скрыла их, Момчил потянулся всем своим крупным телом и поглядел на небо. Луна устало светила над вершинами черных сосен.

– Пора и нам ложиться, Райко, – сказал он. —Мне хочется спать.

И они двинулись по узкой тропинке – Момчил впереди, Райко за ним. Но, не пройдя и десяти шагов, Мом-чил остановился.

– Постой, Райко. Ты мне ничего не сказал о монастыре святой Ирины. Был ты там? Узнал что-нибудь о Евфросине? Она все в Тырнове?

Несмотря на темноту, царившую под деревьями, от острого взгляда Момчила не укрылся ни яркий румянец, выступивший на лице племянника, ни виноватый вид, с которым он опустил голову.

– Что молчишь? Или забыл? – сурово прикрикнул воевода.

– Прости меня, братец. Загулял я в корчме одной, забыл и время и то, что мне поручено, – смущенно ответил Райко.

– Ты забыл, – с горечью в голосе тихо промолвил Момчил. – А как же я не забываю о том, что проклял сестру, сказал ей, что у нее нет брата, чтоб она не думала о нем? Что теперь с ней, что с ...

Он не договорил. Перед ним как молния сверкнул образ гордой боярышни, стоящей возле тонкой монастырской лозы с устремленными на него большими черными глазами.

Воевода режим жестом раздвинул низкие ветви и зашагал к своему стану. В конце тропинки весело, приветливо блестел огонь.

S. в иодвисской БАШНЕ

На горе, возвышающейся над крепостью Подвис, два дротосека рубили молодые буки. Удары их тяжелых топоров громко отдавались в покрытом первой зеленью лесу, где стояла такая тишина, что было слышно даже тяжелое дыхание запыхавшихся, усталых людей. Несколько деревьев уже лежали на 'земле с обломанными сучьями и ободранной корой. Над открытой поляной сияло раннее весеннее солнце, но лучи его не могли еще растопить потемневших ноздреватых сугробов, наполнявших не доступные солнцу места или ютившихся под густыми кронами старых деревьев. Но в низких ложбинах, поросших молодой травкой, и под стволами поваленных деревьев уже журчали ручьи, блестя на солнце, как сброшенная и оставленная на припеке змеиная кожа.

Дровосеки были люди пожилые, рослые и крепкие, как срубаемые ими стволы. Не говоря друг другу ни слова, они поочередно взмахивали каждый своим топором, останавливаясь лишь затем, чтобы получше засучить рукава холщовой рубахи да плюнуть разок-другой себе на широкие покрасневшие ладони. Кроме них, на нижнем краю лесосеки сидел на камне, строгая какую-то палочку, худенький мальчик; он глядел то на ведущую в лес тропинку, то на вздымающуюся над долиной крепость. На тропинке никого не было, а вокруг крепости и ниже ее кишели люди, кони, крытые повозки. Люди говорили и пели так громко, что стоило дувшему с покрытых снегом горных вершин свежему ветерку на мгновенье затихнуть, как гомон доходил и сюда, наверх. Иногда слышались звуки гуслы *, сопровождаемые протяжным пиоком волынки. С противоположного холма спускались еще люди; черные вереницы их катились вниз, словно мутные потоки, стекающие в Подвисскую реку.

Зазевавшись на веселую толпу внизу, мальчик уже не сводил глаз с крепости, даже перестал строгать палочку и встал на камень, чтобы лучше видеть. Он не заметил, как из лесу вдруг выехали три всадника, по внешнему виду и одежде не похожие на горцев-крестьян. За ними потянулся маленький караван навьюченных мулов под охраной стрелков. Поровнявшись с лесосекой, трое всадников остановили коней, заговорили о чем-то, указывая на крепость, потом повернулись к мальчику и дровосекам. Один из них, с морщинистым безбородым лицом скопца, в высокой шапке на голове, замахал мальчику руками. Тот, наконец, заметил всадников, но вместо того чтобы подойти к ним, сполз с камня и, спрятавшись за ним, стал недоверчиво рассматривать их оттуда. Скопец перестал махать руками, опять поговорил о чем-то со своими спутниками и, съехав с дороги, направил коня к лесосеке. Остальные двое последовали за ним; на дороге остались одни стрелки. Мальчик вскочил и со всех ног кинулся к дровосекам.

Добежав до них раньше, чем подъехали всадники, он ^{44 схватил за руку более молодого – как раз в тот момент, когда последний старался вытащить застрявший в дереве топор. Это ему не удалось, топор сидел крепко, и дрова-сек сердито повернул потное лицо к мальчику.}

– Отстань, а то вот дам топором! – крикнул он. – Что впился, как пиявка?

– Бу-бу-бу, – забормотал мальчик, не выпуская руки взрослого и с испугом глядя назад.

Наконец он поднял руку и показал на приближающихся.

– Что там такое, Панко? – уже ласково спросил дровосек и, дернув изо всех сил конец топорища, вырвал защемленное лезвие.

Зажав топор между колен, он обернулся.

Всадники, запутавшись в сучьях поваленных деревьев, безуспешно искали тропинки или какого-нибудь прохода. Безусый, махавший мальчику, теперь замахал дровосеку. Тот, что-то проворчав себе под нос, поднял топор на плечо и медленно пошел вниз. Взгляд его из-под нависших, как подмытый берег, бровей был злобен и недоверчив. Ребенок, успокоившийся и полный любопытства, побежал за ним, как собачонка.

В десяти шагах от всадников дровосек остановился. Их отделял от него толстый развесистый бук. Дровосек смотрел на незнакомца, не говоря ни слова.

– Здраст, Христос помогай! – промолвил безусый на ломаном болгарском языке.

– Вы греки? – спросил дровосек и снял с плеча топор. – Коли греки, сейчас же уезжайте. Чего вам здесь надо? – прибавил он, и желтые глаза его вспыхнули злым огнем.

– Сто? Сто? – громко крикнул грек.

' – Ни сто, ни двести. Ступайте прочь! Не нужно нам

греков. Греки – волки, – еще грубее продолжал горец, приподнимая топор. – Тут ваше царство кончилось.

Сухое морщинистое лицо скопца раздулось и покраснело.

Один из его спутников, пожилой, толстый, с маленькими, глядящими снизу вверх, хитрыми глазками, вмешался начальническим тоном:

– Где кефалия Момцил?

– Момчил не кефалия, так и знай! – закричал на него дровосек и сделал даже несколько шагов вперед. – Момчил – царь Меропы. Он здесь царствует, слышишь?

Проваливайте подобру-поздорову! Чтоб плевка вашего не было на этой земле! Убирайтесь!

И, скрипнув на них зубами, он снова вскинул топор на плечо, Чтоб идти, но столкнулся с другим дровосеком. У того был и взгляд похитрей и вид старше: седая борода, длинные волосы, покрывавшие всю голову, как паутина покрывает кустарник.

– Погоди, Черньо! Чего ты раскричался? – тихо сказал он. – Разве не видишь? Ведь это купцы, товар везут ... Давай вытрясем из них м ал енько, а потом пускай катят, откуда пришли . ..

И тотчас повернулся к грекам:

– А вам зачем Момчил? Воевода нынче веселится. Ему не до греков и не до купцов.

– Ты водис в Повисдос, Момцил пустит, – возразил скопец, видимо обрадованный вмешательством другого, более мирно настроенного горца.

Дровосек почесал себе затылок и подмигнул:

– Я вас отведу, а только вы мне чего-нибудь дайте. Коли воевода рассердится, мне первому попадет.

– Кало, кало 1 На, возьми!

Скопец достал из-за пазухи серебряную монету. Она упала за буком, у ног дровосека. Старший поднял ее и стал рассматривать.

– Одной мало. Мне с братом надо поделиться, – сказал он, снова подмигнув, на этот раз другим глазом.– Дай еще одну!

Вторая монета перелетела через поваленный бук. Горец поднял и принялся рассматривать и ее.

– Ладно, сведу вас, – промолвил он. – Только внизу вы мне еще золотой дадите. А то скажу всем, что вы приехали убить Момчила. Тогда вам живым из Подвиса не уйти. Слышите, какой там шум вино подняло.

В самом деле, шум стоял ужасный. Греки прислушались, даже поглядели в ту сторон у.

– Кало, – сердито бросил акопец и кивнул.

Дровосек сунул одну монету в руку Черньо, глядевшему на чужаков все так же хмуро и зло, другую спрятал себе за пазуху и, положив топор на плечо, обошел вокруг ствола. Немой побежал за ним.

Всадники выехали на дорогу, где их ждал маленький ^{45 караван, что-то сказали стрелкам, и вся вереница последовала -..-за дровосеком, ведшим Панко за руку. Немой время от времени оборачивался, глядя с любопытством и страхом на незнакомцев.}

Спускаясь вниз, дорога то терялась в лесу, то выходила на голое место. Чем ниже, тем ясней слышался шум; можно было различить даже отдельные голоса и топот ног, как будто там плясали хоро 1 За крутым поворотом у самой дороги показалась вросшая в землю ветхая избушка с просторными сенями. Вокруг нее и на самой дороге толпилось такое множество народу и коней, что яблоку негде было упасть. Всадники стояли почти все вместе, по три в ряд, и так как головы коней были обращены к горе, можно было думать, что это отряд, собирающийся куда-то выступить. Но, видно, перед походом всадники решили осушить еще по чаше, а выпив, загуторили: день, мол, весенний, длинный и светлый; поспеем, куда надо! В самом деле, и сдвинутые набекрень шапки с заткнутым желтым цветком первоцвета, и раскрасневшиеся веселые лица, и громкий говор, прерываемый хохотом во всю глотку, – все говорило о том, что вина уже много выпито, а можно выпить еще столько же. Сидевшие на конях то и дело подымали большие чаши и, осушив их, нагибались, чтобы обняться с пешими, при этом так перевешиваясь набок, что у коней чуть не лопались подпруги и животные беспокойно перебирали ногами. Сзади, со стороны крыльца, шел другой шум: там пели какую-то задорную песню, кто-то плясал, сильно топая ногами, но слов песни невозможно было разобрать; слышался только однообразный припев: «Дака-дука, дам-бара-думбара, э-эй!» По мере приближения к толпе становилось ясно, что она состоит из горцев-чабанов и свинопасов, высоких, стройных, в кожухах и меховых наголенниках; а разноцветная одежда всадников, их блестящие копья и высокие мягкие сапоги с длинными шпорами сразу говорили о том, что это момчиловцы.

Когда дровосек и греки подошли корчме, на крыльцо вышел Райко, окруженный веселыми, разгульными мом-чиловцами и горцами. Сам Райко, пополневший, с расстегнутым воротом и в сдвинутой на затылок шапке, был, видимо, совершенно пьян, хотя шел твердыми шагами и ^{46 голову держал прямо. Лицо у него было веселое, полное, мокрые от вина усы обвисли. Он почему-то размахивал руками, не забывая в то же время подносить ко рту жбанчик или кувшин. Оттого ли, что на крыльце появился Райко, или просто люди устали орать, толпа притихла, и топот пляшущих, пенье стали глуше. Однако гусла продолжала пиликать, и попрежнему слышались возгласы:}

– Эй, Вылчан, разделывай! Бей в бубен, бей!

– Руби!

– Чай, ноги не боярские! Чего беречь!

– И вот этак и вот так!

– Дака-дука, дамбара-думбара! Эй!

– Добрый, братья, час собрал сюда нас!

Устремив глаза на пляшущих, которых грекам, приближающимся с другой стороны 'Корчмы, не было видно, Райко сам начал приплясывать на ходу, поворачивая голову то– вправо, то влево и прищелкивая пальцами в такт задорному припеву. Откуда-то сзади появился и серб Саздан с лихо закрученными тонкими усами, еще более пьяный, чем Райко. Он тоже стал пошевеливать плечами и притопывать на месте, а потом прямо пустился в пляс, с отчаянным гиканьем ударяя себя по бедрам.

Видя, что пробраться сквозь запрудившую дорогу толпу нет возможности, дровосек сделал грекам знак подождать, а сам обошел низом и проник в корчму через заднюю дверь.

Греки, смотревшие на всю эту веселую пьяную гульбу с высокомерным выражением, вокоре увидели его стоявшим на крыльце, возле Райка. Потянув Райко за рукав, он что-то ему шепнул. Сначала Райко, повидимому, не расслышал, даже сердито на него цыкнул и продолжал приплясывать, но, наконец, стал слушать, вытирая рукавом потный лоб. Вдруг он поднял глаза на греков, что-то сказал окружающим, которые тоже устремили взгляд на них, растолкал пеших и сошел с дровосеком на дорогу. Немой Панко последовал за ними.

– Калимера, калимера! ^{46– еще издали закричал Райко по-гречески, раздвигая широкой грудью толпу и махая на нее руками, чтобы не шумела.}

Но перестали кричать и гуторить только стоявшие впереди, возле греков, а сзади продолжались и веселые ⁴⁷

возгласы и топот ног. Саздан, потащившийся было вслед за Райком, не выдержал и примкнул к пляшущим. Конные и пешие пришли в движение, потянулись за Райком, и когда тот подошел к грекам, последние были почти со всех сторон окружены раскрасневшимися веселыми лицами, глядевшими на них без злобы и вражды, а скорей насмешливо и с любопытством. Вместе с Райком подошли дровосек и Панко. Испуганные глаза немого горели от возбуждения, и он откликался на особенно громкие возгласы пляшущих какими-то невнятными, дикими криками.

– Калимера! Добро пожаловать! – повторил Райко и остановился.

Как ни был он пьян, однако ощупал скопца с товарищами быстрым и хитрым взглядом; потом перевел этот взгляд на навьюченных мулов и впился глазами в тюки, словно стараясь угадать, что там находится.

– Кто вы и от кого? Не от Кантакузена ли? —спросил Райко, кому-то подмигнув.

Несколько всадников, продолжая разговаривать, незаметно поднялись вверх по откосу, отрезав гостям дорогу в лес.

Скопец, повернувшись к Райку, притворно любезным тоном ответил по-гречески:

– Поклон великому воеводе Момцилу от порфироносного базилевса Иоанна и великого доместика Апо-кавка!

И он сдержанно поклонился Райку. Остальные двое последовали его примеру.

Райко сразу отрезвел. Он даже разинул было рот от удивления.

– От Иоанна и Апокавка? – переспросил он, запинаясь. – Так ли я понял, твоя милость?

Скопец молча кивнул.

– Экий почет! Вон оно какое дело! – взволнованно пробормотал Райко, сдвинув шапку с затылка на самые брови. Но тут же опомнился, подкрутил обвисшие мокрые усы и важно промолвил:

– Милости просим, почтенные гости!

– Момцил... Ты не Момцил? – вдруг спросил скопец, поглядев на Райко уже другим взглядом.

– Э-э-э, куда там! Далеко мне до Момчила, —ответил Райко с веселым смехом. – Не Момчил и не Момцил я, а Райко!

зоз

– Момцил, Момцил! Ха-ха-ха! – захохотали окружающие момчиловцы и чабаны.

А из задних рядов послышался насмешливый голос:

– Эй, византиец! Ну-ка скажи: «шестьдесят шесть пригоршней жита»!

Но грек, сделав вид, будто не понял, снова обратился к Райку с прежним гордым и высокомерным выражением:

– Веди к Момцилу, веди скорей! Времени нет ...

– Ладно, ладно, – ответил Райко, не спуская глаз с вьюков.

Потом, обернувшись, крикнул:

– Эй, Нистор!

Этот зов подхватили другие голоса. Головы стали оборачиваться, люди зашевелились, и, наконец, на крыльце корчмы появился Нистор с таким же раскрасневшимся, потным лицом, как у Райка.

– Ты поведешь дружину вместо меня, Нистор, – тихо сказал ему Райко, когда тот подошел. – А я отведу к Момчилу вот этих послов Апокавка. Сдается мне, что они пришли просить помощи против Кантакузена.

– К чертям Кантакузена! – проворчал Нистор, шатаясь.

Райко крепко схватил его за плечо и еще тише шепнул ему:

– Да, да, Нистор. На что нам теперь Кантакузен? Это дело прошлое. И велика ли корысть? Меропу нам дал! Да мы бы ее и без него взяли. А эти вот? Они и дальше от нас – не будут в наши дела соваться – и дадут больше. Отведу я их к Момчилу! Авось он по-нашему взглянет.

– Ну, счастливого пути! —громко крикнул он. – А у Белой воды, где мы прошлое лето станом стояли, ждите меня! Я вас догоню.

Нистор, ничего не ответив, а только кивнув головой, скомандовал момчиловцам:

– По коням!

Через мгновенье на дороге никого уже не было, кроме всадников, быстро вдевающих ногу в стремя, строящихся по три в ряд и поправляющих притороченные к седлам колчаны со стрелами. Нистор тронул рысью своего плотного приземистого коня с белой звездой на лбу и хвостом до земли.

– Счастливого пути! Счастливо доехать до Белой воды! – еще раз крикнул Райко отъезжающим и замахал рукой.

Всадники дали шпоры коням и поскакали вверх по косогору. За ними потянулась туча пыли. Дорога опустела. Чабаны и пешие момчиловцы, чокавшиеся с всадниками или плясавшие хоро, ушли на крыльцо допивать свои чаши и продолжать пирушку. Когда всадники скрылись за деревьями, Райко тоже тронул своего большого коня. И, не говоря ни слова, повел греков в село.

Но тут по обе ещроны дороги, а нередко и на самой дороге толпился народ, и шум стоял не меньший, чем возле корчмы. В одном месте, окруженные зеваками-кре-стьянами и полупьяными момчиловцами, боролись здоровенные парни, голые по пояс, с телом, блестящим от пота; в другом, под звуки волынки, плясуны откалывали какое-то особенное хоро на пятках. Длинные косичники женщин извивались в воздухе черными змеями в такт пляске; парни с обнаженной грудью, тяжело дыша, вились вокруг них петухами, вприсядку, подскакивали и хлопали себя ладонями по бедрам. Дальше посреди дороги два момчиловца в латах, со щитом в руке, ожесточенно бились на мечах. Только по веселым лицам зрителей можно было догадаться, что это игра.

Райко закричал, чтобы ему дали дорогу, но ни бойцы, ни зрители не слышали его криков. Тогда один из спутников Райка, подкравшись к бойцам сзади, проворно перерезал лямки их красных штанов. Штаны свалились, обнажив косматые зады, и это заставило разгоряченных воинов остановиться. Под общий хохот присутствующих они отбежали в сторону, освободив путь для Райка и греков. Лица гостей, смотревших сверху вниз на всю эту веселую суматоху, вытянулись при виде виселицы, на которой качались трупы двух хусар. Один, огромный, тучный, страшно косматый, глядел остекленевшими глазами на дорогу. Это был Халахойда. Но под ногами повешенных вился шумный беззаботный хоровод, а в середине его момчиловец размахивал двумя мечами, ударяя ими друг о друга, и что-то напевал под ритм музыки.

– Сто, сто это? – спросил скопец, дернув Райко за рукав.

– Это? – сурово переспросил Райко. – Да кому что полагается: хорошему – одно, дурному – другое. Хорошему – милости просим, дурному – петля. Так Момчил на дело смотрит. А вы, коли вам не нравится, сюда глядите: вот Подвис, а вот башня, к которой мы путь держим.

С этими словами Райко первый въехал в широкие ворота засеки.

Конские копыта затопали по кривой каменной уличке, легко взбегавшей кверху, в крепость. По обеим сторонам ее тянулся ряд деревянных домишек с выступающим вперед вторым этажом. На дороге, да и во дворах было чисто, прибрано-, цветущие плодовые деревья радовали глаз, наполняя воздух запахом меда и весны.

И тут было множество' подвыпивших, веселых мероп-чан и момчиловцев, прижимавшихся к стенам домов, чтобы пропустить едущих. Наверху дорога, круто спустившись вниз, приводила к башне, перед которой тоже толпился народ. Райко соскочил с коня.

– Слезайте, дорогие гости, – повернулся он к грекам.– Приехали. Эй, Григор, Никола! – крикнул он, глядя на толпящийся люд. – Растолкайте-ка толпу, очистите дорогу гостям! Это не кто-нибудь, а царьградцы. Коней их хорошенько накормите и с воинами их не ссорьтесь!

Несмотря на усилия Григора и Николы растолкать толпу своими могучими плечами, она попрежнему мешала пройти в ворота. Там была страшная толкотня: одни входили, другие выходили. Несколько момчиловцев с копьями в руках стояли по обе стороны входа. Но трудно было понять – что и от кого они охраняют, так как они сами болтали, смеялись и даже охотно чокались с крестьянами. Гомон тут стоял такой же: громкий, веселый, беззаботный.

– Посторонитесь, люди добрые, дайте пройти! – крикнул Райко, ведя гостей. – Неужто не узнали? Меня Момчил зовет.

– Тебя Момчил зовет, а мы сами хотим его видеть, спасибо ему сказать, – возразил румяный старик в шапке, похожей на опрокинутый котел, бежавший рядом с конем Райка. – Который раз с самой Смолени прихожу, чтоб его повидать!

– Правильно, правильно, дед. Спасибо Момчилу! – послышалось со всех сторон. – Да здравствует Момчил!

– Да здравствует отец наш!

– Он шесть месяцев кефалией у нас, а другой за шесть лет столько добра не сделает!

– Эй, братцы! Подвиньтесь маленько. И мы люди. Дайте и нам на царя посмотреть, честь ему воздать! – закричали задние.

Толпа заволновалась, хлынула вперед, как волна, и, оттеснив назад выходящих, вынесла Райко и гостей к самому входу в башню. Тут было уже легче проложить себе дорогу. Райко пропустил вперед гостей и их слуг с тюками, а сам вошел последним, приказав страже никого больше не впускать.

Горница, в которую Райко ввел греков, была широкая, просторная, но с низким потолком, опирающимся на толстые закопченные столбы. Сквозь два узких окошка в нее проникали лучи весеннего солнца и шум реки, лижущей фундамент Подвисской крепости. Горница была тоже полна народа, и Райко не мог протиснуться между широкими спинами толпившихся у входа крестьян и мом-чиловцев.

Но здесь не шумели, не болтали друг с другом, а что-то слушали, вытянув шею и разинув рот. В глубине Райко увидел Момчила, сидевшего с несколькими пожилыми меропчанами, одетыми в новые, чистые одежды. Перед каждым из них на широком столе стояли чаша и жбан с вином. Крестьяне пили вино, вытирая рот и усы согнутой ладонью. Момчил тоже пил, но чаще поднося чашу к губам и делая более длительные и жадные .глотки. Вскоре Райко заметил, что и Момчил и окружающие его, так же как момчиловцы и крестьяне, стоящие у входа, все глядят в одно место. Он обернулся, встал на цыпочки и, заглянув через плечи передних, обнаружил, что между окон в тени сидит какой-то старик и что-то тихо, нараспев говорит. Насколько ему удалось рассмотреть, старик этот не был похож на здешний народ. Его говор и манера держаться указывали на то, что он здесь чужой, пришелец. Вдруг горницу огласил сдержанный смех, и послышался голос Момчила:

– Сладко слушать твои медовые речи, старик. Да все это – богомильские басни. Что-то не верится, чтобы на земле когда-нибудь наступило такое царство. Цари с боярами добровольно ни царской власти, ни вотчин боярских не уступят. Ты сам только что рассказывал о том, как Вельзевул против бога взбунтовался, и бог, власте-_лин и царь небесный, проклял его самого и ангелов его, и они почернели, и жилищем их стало место муки вечной.

– А что господь Вельзевула с его помощниками в вечную муку вверг, – начал старик таким сладким, елейным голосом, словно язык его был действительно смазан елеем и медом, – так ведь он сам создал сатану из тени своей. Сказал тени своей господь: «Встань, друг!» И тень восстала перед ним в образе человеческом. Но был то не человек, а дьявол. А как сотворил господь Вельзевула, тот и попроси у господа, чтобы им весь мир поровну разделить. «Земля моей, – сказал Вельзевул господу, – а небо пусть твоим будет. И людей поделим: ты себе живых возьми, а мне мертвых отдай!» Так и сделали. Было господу богу за что на сатану разгневаться: он его, можно сказать, из ничего, из тени своей создал, землю и мертвецов ему подарил, а сатана и на небо и на живых восхотел покуситься. А нам цари и бояре какое добро сделали? Они – одно дело, а мы, добрые христиане, – другое.