Текст книги "День последний"

Автор книги: Стоян Загорчинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 29 страниц)

– Ишь, загнул. Сразу видать – богомил, настоящий вития! – вырвалось у кого-то удивленное восклицание.

Остальные стали сдержанно перешептываться, поглядывая на Момчила.

– Ну, хорошо, – промолвил Момчил. – А еще что ты хотел сказать?

– Вот что, воевода, – помолчав, начал уже громче старик. – Как бог Вельзевула некогда в вечную муку вверг, так теперь пришло время царей и бояр, слуг и помощников сатанаиовых, в преисподнюю ввергнуть.

– Пришло время, – глухо повторил Момчил и, резко

наклонившись к старику, вдруг спросил: – А ты откуда знаешь? '

– Оттуда знаю, – ответил богомил слабым голосом, – откудова птицы небесные знают, что весна пришла, и начинают гнезда вить. Не в том хитрость, чтобы знать, воевода, а в том, чтобы мочь, – многозначительно прибавил он, тоже повернувшись к Момчилу.

При этом солнечный луч озарил его лицо; но старик быстро спрятался в тень, словно испугавшись света.

С трудом найдя несколько стульев для гостей, Райка понял, что, пока богомил не перестанет говорить, пройти сквозь ряды момчиловцев и горцев не удастся. Он принялся рассматривать старика.

Это был высокий сухопарый человек с совершенно белой бородой, белой головой и белыми усами, причем все это сливалось в одно, как ветви в густом лесу. Старик напоминал Обрада из Чуй-Петлева; только тот выглядел хрупким, как ветка, а богомил, при всей своей худобе, был жилистый, крепкий. И лицо у него было неподвижное, суровое, как у человека, прожившего долгую жизнь и видавшего виды. К этому лицу и здоровому телу совершенно не подходил слабый, елейный голос. «Прикидывается, ведьмак, ясное дело. Только куда он метит со своими россказнями?» – сердито подумал Райко и стал с любопытством прислушиваться к разговору.

– Не в том хитрость, чтобы знать, а в том, чтобы мочь, – задумчиво повторил Момчил. – Может, ты и прав, старик, но я не люблю, когда со мной говорят недомолвками.

Эти слова воевода произнес особенно твердо, потом залпом выпил вино и поставил пустую чашу, стукнув -ею о стол.

– Ты что? Помочь мне собираешься, что ли? – прищурившись, резко спросил Момчил.

– Умному не нужен барабан, а глупому и ста мало,– отрезал старик.

Вдруг Момчил встал. Задев шпорами за перекладину стула, он с сердцем оттолкнул его, и тот загремел по полу. Вперив острый взгляд в богомила, воевода некоторое время глядел на него молча, испытующе. Все затаили дыхание; в наступившей тишине слышалось только жужжание двух пчел, кружившихся в столбе солнечного света. Момчил, отрывисто засмеявшись, кивнул головой.

– А ну-ка выходи, старик, погрейся на солнышке! Будет тебе прятаться в потемках, как кроту, – спокойно, насмешливо промолвил он.

Как за мгновение до этого воевода, так же неожиданно и быстро вскочил со своего низкого стула сладкоречивый старик. Резкость этого движения совершенно не соответствовала его сединам и согнутой спине.

– Не укрыться, видно, мухе от ястребиного глаза!– послышался звонкий, дерзкий молодой голос, и с лица старика упали седые усы и седая борода, а с плеч – длинный рваный плащ.

Перед изумленными момчиловцами и крестьянами предстал высокий худой парень с желтым веснушчатым

лицом и острыми серыми глазами, похожими на два гвоздя: они так и впились в воеводу – не вытащишь! Он повернулся к свету, выпрямил сгорбленную спину, передвинул на бедро короткий, но широкий меч, до тех пор скрываемый спереди, на животе. ■

– Это я, Момчил-побратим! – спокойно произнес он, напирая на последнее слово.

– Побратим? – глухо переспросил воевода, глядя на незнакомого пария тем же испытующим взглядом. – У меня побратимов раз-два и обчелся. Один был – умер. Второй – Раденко, позади сидит. Третий...

Момчил остановился, наморщил лоб, словно вспоминал о чем-то далеком, и вдруг промолвил:

– Узнаю! Мы с тобой пять лет тому назад в Чуй-Петлеве встретились. Тебя Богданом звать. Спину тебе здорово дуксы да севасты разукрасили, и я за то простил тебя. Понял ты наконец, почему я тебя побратимом своим назвал?

– Понял, – кивнул в ответ парень. – Старые раны не забываются.

– Где ты был эти пять лет и что делал? – спросил Момчил, садясь на стул, подставленный ему Раденкой.

– По божьему свету бродил, на муки человеческие смотрел.

– А эта белая борода к чему? От кого ты скрываешься? – продолжал расспрашивать воевода; выражение лица его становилось все мягче, ласковей и приветливей. – Присаживайся, побратим, выпей чашу. Вино славное.

Парень не двинулся с места, только махнул рукой.

– Белой бороде всюду почет! А за угощенье спасибо. Мне не до вина. Прежде выслушай, откуда я иду и зачем к тебе пришел.

Момчил ласково улыбнулся.

– Ты ничуть не изменился; все такой же угрюмый. Ну, пусть будет по-твоему. Но сперва я хочу тебя порасспросить. Что делается в Чуй-Петлеве? Жив ли Обрад? Как там наш Станой, хусар, которого мы на дочери того хитрого крестьянина женили, – как его звать, позабыл?..

– Коложега, – ответил Богдан уже другим, ленивым голосом, словно ему не хотелось рассказывать. – Я в Чуй-Петлеве больше года не был. А при мне там случились большие перемены. Твой Станой всех мужиков с толку сбил; стали они вместе с Коложегой не только на охоту ходить, а и на грабеж по большим дорогам; даже на равнинные села нападают. По ночам тащат все, что под руку попадется. Скот угоняют, телеги. Маргида, жена Станоева, растолстела; да и другие все мужики отъелись, гладкими стали. Ну, Обрад не стерпел: как-то ночью ушел из села и словно в воду канул; с тех пор об нем ни слуху ни духу. Где он, не знаю. Вот и все.

Среди момчиловцев послышался ропот.

– Выходит, я селу вместо добра вред сделал, – насупившись, промолвил Момчил. – Лучше бы мне тогда Станоя этого не женить, а повесить.

И он махнул рукой.

– Теперь скажи, что хотел, побратим Богдан, и продолжим наш пир, – сказал он, окидывая сидящих в горнице уже добрым, светлым взглядом. – Видишь этих людей вокруг меня? Они сошлись отовсюду: из Смолени, из Триграда, с гор, из лесов, чтобы пить со мной общую чашу. Вот Раденко из Милопусты, серб, побратим мой. Вот хусары. Может, кого из них ты помнишь... Как думаешь, побратим: пришли бы ко мне одни из такой дали, были бы мне так верны другие, если б я обнажил свой меч не за правду? Я ведь помню, как ты сказал: приду к тебе, когда услышу, что ты свой меч обнажаешь только за правду. Ты потому и пришел?

– Да, потому. И еще по одной причине, – ответил Богдан, не отводя острого взгляда от глаз воеводы.

– Говори, я слушаю!

Богдан покачал головой.

– Нет, побратим, это я скажу тебе с глазу на глаз. О чем можно было, рассказал при всех, а о том должен знать только ты.

– Все, что мое, то для всех, – веско возразил Момчил, сурово поглядев на Богдана.

– Все ли, Момчил? – тихо спросил Богдан с улыбкой. – Подумай!

Момчил медленно поднялся с места, попрежнему пристально, испытующе глядя на Богдана. Но на этот раз чем шире расплывалась улыбка на лице Богдана, тем озабоченней становилось лицо Момчила: оно потемнело, словно какая-то буря пронеслась над ним, •оставив за собой развалины и пустыню.

– На всем свете только и есть моего, что два человеческих существа. Они у меня в сердце. Ты о них говоришь, Богдан? – хрипло спросил он, наклонившись над собеседником.

Богдан молча кивнул. ,

– Хорошо. Тогда ступай в оружейную! Я тоже сейчас туда приду, только вот с ними прощусь, – быстро промолвил Момчил, указав чуйпетлевцу низкую маленькую дверь у себя за спиной.

Как только Богдан захлопнул эту дверь за собой, Райко, расталкивая момчиловцев и крестьян, направился к Момчилу. Тот в это время уже беседовал, стоя, .с несколькими меропчанами и чокался с ними. Но лицо его было попрежнему взволновано и озабочено. Все задвигались, у всех развязались языки. Мало-помалу горница опустела. Не раз снаружи напирали желающие войти, оттесняя назад выходящих; с обеих сторон поднимался шум и крик; начиналась толкотня, давка; все топтались на месте. Когда Райко добрался до Момчила, воевода прощался с двумя рослыми горцами, видимо близнецами, так как они были похожи друг на друга как две капли воды. Оба стояли перед Момчилом, выпрямившись, вытирая косматыми шапками себе глаза.

– Момчил, – сказал Райко, тронув плечо воеводы.

Тот, быстро обернувшись, поглядел на него с удивлением.

– Что ты тут делаешь, Райко? Я думал, ты с отрядом уже в горах. Или опять?..

Он нахмурился, но не договорил.

– Постой, Момчил, не сердись, – возразил Райко, поняв, что хочет сказать дядя. – Пить-то я пил, но вернулся не из-за этого. Взгляни вот на тех, что мирно и чинно на стульях сидят. Знаешь, кто это?

Тут Райко наклонился и шепнул:

– Апокавковы послы. Из Царьграда приехали.

Момчил поглядел на греков.

– Чего им надо?

– Я сам не знаю. Впрочем, не трудно догадаться: чтоб ты изменил Кантакузену и стал помогать Андроникову мальчонке. По-моему, дело стоящее, – прибавил Райко совсем тихо, боязливо взглянув на дядю.

Лицо Момчила осталось таким же замкнутым, неподвижным: нельзя было понять, обрадован он чем-то или опечален.

– Веди их сюда! – коротко приказал он и утомленно опустился на стул.

– Ладно, ладно, – оживленно забормотал Райко. – Сейчас. Хорошо, что народ вышел. А то, чего доброго, эти надутые греки рта не раскрыли бы.

И он, с притворной важностью надув щеки, направился к ним.

– Сядь, побратим Раденко! – обернулся Момчил к сербу, который, видя, что горница опустела, встал и хотел уйти. – Сядь и послушай. Может, что нужное скажешь.

Раденко молча сел. Трое греков приблизились к Мом-чилу. За ними шли слуги с тюками в руках. Тюки были полураскрыты, и в них виднелась парчовая и бархатная одежда, мечи с коваными серебряными рукоятями, тигровые шкуры, кувшины для пиров. Скопец первый поклонился Момчилу, не слишком низким и не слишком легким поклоном. Момчил в ответ кивнул.

– Поклон храброму воеводе Момчилу от благочестивого императора Иоанна, благочестивой и христолюбивой императрицы Анны и их смиренного слуги Апокавка, – торжественно произнес по-гречески скопец, наклоняя голову при каждом имени в строгом соответствии со значительностью лица: ниже всего при имени императора и меньше всего при имени Апокавка.

Момчил улыбнулся.

– Спасибо за честь и почет, – ответил он по-болгарски, глядя на маленькую лысую голову скопца, похожую на черепаху.

Скопец снял свою высокую пирамидальную шапку, и головка эта то высовывалась из упругих дорогих одежд, облекавших его, как скорлупа, то втягивалась обратно в выдровые шкурки. Солнце, уже умерившее блеск своих лучей, золотило редкие волосы на его голом темени.

– Что делает император? – продолжал Момчил с той же тонкой усмешкой на губах. – Научился уж отличать скипетр от своих игрушек?

Скопец быстро втянул голову, словно ожидая, что его ударят по темени.

– Ошибаешься, храбрый воевода, – вмешался второй византиец, толстяк с хитрыми глазами. – Он не только крепко держит скипетр в руках, но и мечом владеет лучше всех своих сверстников. Клянусь, он превзойдет отца своего – прехраброго и премудрого Андроника, третьего по счету, вечная ему память!

Греки опять поклонились и медленно осенили себя крестным знамением.

– Каким ветром занесло вас к нам, в Меропу? – неожиданно задал вопрос Момчил, которому, видимо, надоели поклоны и витиеватые речи византийцев.

Он перестал улыбаться, и лицо его приобрело холодное, суровое выражение.

– Говорите, зачем Апокавку понадобился разбойничий воевода и Кантакузенов кефалия Момчил?

Подперев голову рукой и прищурившись, он смотрел не на греков, а на кусок весеннего синего неба в окне. Ему сделалось тепло, хорошо на сердце от этой бездонной прозрачной синевы, словно уводившей далеко-далеко, на край света, и от сильного, здорового ощущения жизни в себе. Им овладела непреодолимая нега, и он на мгновенье, как усталый ребенок, отдался упоительной мечте. Как ни коротко было это мгновенье, ему показалось, что он едет по вековому лесу, шумящему под натиском бури, а поперек коня на коленях у него лежит Елена. Ее ослабевшее горячее тело манит его, он прижимает ее к своей груди, наклоняется, чтоб ее поцеловать.

– Деспот, – вдруг услышал он, вздрогнув, чей-то голос прямо над собой.

– Кто это сказал? – с удивлением спросил он. Сквозь пальцы прислонеиной ко лбу правой руки он увидел Ра-денко, который молча слушал кого-то, Райко, который жадно глядел на тюки, и греков. «Я замечтался, загре-зил», – сказал он себе и окончательно вернулся к действительности, однако еще ощущая сладкую тяжесть Елены у себя на коленях. «Не она ли сказала это?» – промчалось в его мозгу.

– Кто это сказал, Момчил?—услыхал он удивленный голос Райка. – Да вот его милость. Император жалует тебя званием деспота и отдает тебе весь край от Куму-цены до Морунца, с городами Перитором, Полистилоном и Ксантией, если ты ему против Кантакузена поможешь.

Воевода вскочил на ноги. Глаза его сияли, как звезды.

– Я пойду против того,' кто первый встанет мне поперек дороги. От Кумуцены ли до ^Морун^ца, от ^Чер-_{Н0Г0 ли} моря до Синего ^{48 —только меч м°и укажет мдо предел.}

«Н_о почему мне показалось, будто это сл°^в° ^{сказала} Е_лена, и почему она мне сейчас пригрезилась?» ^{– опять} всплыл в его сознании прежний вопрос до ^{задал его как} буд_то не он, а кто-то другой. От этого вопродо го^рдая решительность его речи сломилась.

_— Я сам возьму что мне принадлежит. А там пускай император дарит что хочет, – прибавил он более сдержанно, хотя так же гордо. И опять в душе ^ег° тадо до^{слышался тот же голос: «Она – боярышня, а ты, додо захочешь, деспотом можешь стать».}

Но снова взял верх прежний – гордый и непреклонный Момчил.

– Слушайте, греки, – медленно, твердо начал он, глядя на скопца и двух его товарищей. – Пять тысяч пеших и триста всадников ждут в Меропской крепости моего приказа о выступлении. По морю их поведу, на облака пошлю – нигде соколы-юнаки меня не посрамят. Один я знаю, когда и против кого обнажить свой меч. Какое мне дело до вас и ваших счетов с Кантакузеном? Где захочу и найду выгодным, там и нанесу удар.

Слова его тяжело падали в пустой горнице, словно вылитые из свинца. Лицо его опять сияло, глаза блестели. Он ударил рукой по столу так, что пустая чаша подскочила и свалилась на пол.

– Так и передайте Апокавку. Слышите? – прибавил он, глядя в упор на послов.

Греки молча переглянулись.

– Довольно, храбрый воевода, – мягко, любезно заговорил скопец. —Мы тебя поняли. Если ты собрал столько всадников и пехоты, так, конечно, не в помощь Кантакузену. Кто свои руки о крапиву жег, тот и будет себе похлебку варить. Понятно, понятно, – закончил он с лукавой улыбкой.

– Ты только Кантакузену не помогай. Императора и это обрадует, – вкрадчиво вставил толстый византиец. – И не забудь, воевода, – продолжал он, озираясь и понизив голос: – царь Иоанн-Александр теперь в Сли-вене. Как только мы ударим на Димотику с юга, он на-

^{кинется н}а Кантакузена с севера. Император и царь об₀ всем договорились. •

Момчил улыбнулся.

^{Это т}°же дошло до моих ушей. Ловко плетет сети ^царь Александр. Вы ему восемь крепостей уступили, он вам восемьдесят воинов пришлет; и на том скажит_{е спа-}^сиб°. Как? Ты царем хочешь меня испугать, византиец?– возвысил голос Момчил, и улыбка его стала злой, н_а^смешливой. – Побратим Раденко, – обернулся он к молчаливому сербу, – сколько человек перебежало в Меропу ^{из царс}кого войска, что третий день под Перпераком стоит?

– Да сотня наберется, побратим воевода, – коротко ответил Раденко, пошевелившись на стуле, и опять стал молча слушать.

– Под Иперперакионом в Море? – переспросил скопец и переглянулся с товарищами.

Удивленные лица их ясно говорили о том, что эта весть застала их врасплох.

– Что вам за дело до Перперака, византийцы? – спокойно сказал Момчил. – Крепость – не ваша, а Кантакузена. Или не было уговора, чтобы царь Александр Мору взял, а?

Он засмеялся, глядя на удивленные лица послов.

– А вступили ли царские войска в крепость, храбрый воевода? – осведомился толстый византиец, делая вид, будто не понял Момчилова намека.

– Вступили! Вступил только начальник их, боярин Витомир; пробует теперь вина кастрофилакта и около жены его увивается.

Это сообщение, видимо, пришлось по вкусу послам. Лица у них посветлели. Они снова переглянулись, и скопец опять отвесил поклон.

– Не будем больше отнимать у тебя время, воевода, – промолвил он прежним сладким голосом. – Мы поняли и запомнили одно: что ты не будешь помогать Кантакузену против нас.

И он заглянул Момчилу в глаза. Момчил не ответил ни да, ни нет, но византиец, видимо, остался доволен.

– А если ты все-таки нападешь на димотикского бунтовщика, отправь пленных в Царьград. Император сейчас же. пришлет тебе грамоту о назначении тебя деспотом, – продолжал, понизив голос, скопец, глядя в упор на воеводу.

Момчил опять ничего не ответил, а византиец и это молчание принял как добрый знак.

– Мы явились в Меропу под видом купцов. Так же и удалимся, – сказал он. – Прикажи твоим людям не чинить нам обид и помех в пути.

Момчил сверкнул глазами.

– Вы видели виселицу, когда шли сюда, византийцы? – сурово промолвил он. – И на ней двух по_вешенных? Когда пойдете обратно, поглядите еще раз. И знайте: в Меропе нет ни воров, ни убийц. Поезжайте спокойно! На вас пылинка не упадет. А нынешний ве^чер вы – наши гости, – прибавил он. – Переночуете в селе. Никто не узнает, кто вы и откуда.

– ^Спасибо, воевода, – ответили греки и, поклонив_{^шись Момчилу, начали выходить по одному. Последним ^вышел Райко, которому Момчил что-то шепнул.}

^В°^^в°да встал с места и сделал несколько шагов, за^{дев ногой} один из оставленных греками тюков. Т_юк р_ас^крылся, ^{и оттуда}, ^наряду с драгоценными разноцветными высыпалась целая пригоршня з_олотых.

^{Момчил наклон}ился, посмотрел на монеты, похожие ^{на золотые пу}говицы, пришитые к аксамитны_{м плащам.} ^{Потом поспешно} выпрямился и повернулся к двери, ^{словно собираясь ког}о-то позвать. Но промолчал и с улыб_{кой махнул рукой.}

1^Ку?^{цы забыли свой} товар, – весело пробормот_ал ^оН ^{Побратим р}аденко, – обратился он _{к се}рбу,– ^{убери эти тюки}. ^А потом, вместе с Войхной, раздай _то, что ^{в них}, ^нашим. ^Золотые – крестьянам: по золотому _на ^избу. П^{ускай и к}р^естьяне порадуются византийским п_о-^даркам^ ^{Себе вы}берите что понравится. Мне н_{иЧего не}

^{оставляйте}. ^{С меня} довольно обещания назначить меня деспотом.

^{Момчил опять вес}ело засмеялся и, пнув тю_{к ного}й, ^{быстро вошел в ту маленькую} дверь, за которой незадолго ^{перед тем скры}лся его побратим чуйпе_тлевец.

4. БОГДАН

^{С тем же весе}лым, задорным смехом на устах М_омчил ^{вошел в маленьк}ую полутемную оружейную, завале_нную ^{до потолка всевозможн}ыми копьями, дротами, короткими ^{и длинными м}ечами, похожими на грибы чешуйчатыми ^{панцырями}. Ж^елезные шлемы с подбородником и науша_-^{ми стоял}и ^аккуратными рядами на полках, словно чере_па ^{в мона}ст^ырском склепе. Щиты были навалены грудой, по ^{большеи части} новые, крепкие, а если попадались стары_е, ^{то начищен}ные до блеска, будто на продажу.

М°^жешь меня поздравить со званием деспота, по_{^братим Богдан! – крикнул Момчил с порога, глядя на стоящего возле узкой бойницы и к чему-то прислушивающегося парня.}

Тот обернулся к воеводе.

– Послушай, как поют! – сказал он.

Момчил медленно приблизился к отверстию. Звонкий молодой голос пел весело, беззаботно:

Что мне теперь делать, посоветуй, мама!

Конь мой в лес умчался, улетел мой сокол,

Убежал куда-то пес, товарищ верный. *

, Мне идти за ними или за девицей?

Поющий остановился, немного помолчал, потом, повторив последние слова, продолжал на другой мотив: Отыщи девицу, мой сыночек милый!

Вновь коня ты купишь, сокола поймаешь,

Сокола поймаешь, верный пес найдется.

А ее упустишь – больше не увидишь.

– Песня лжет, – взволнованно воскликнул Момчил.

Он стал ходить взад и вперед по узкому свободному

пространству, что-то отрывисто бормоча и все более волнуясь. «Пьяница, забулдыга!» – сердито повторил он несколько раз, потом вдруг остановился, поднял откатившуюся от общей груды палицу и с такой силой швырнул ее в шлемы, что несколько штук упало на пол.

– Завтра же пошлю его в Тырново. Слышишь? – крикнул он, кидая злой взгляд на Богдана.

– Кого и за чем? – тихо спросил богомил и, отойдя от бойницы, сел на груду щитов.

– Да пьяницу этого, Райко. За Еленой.

– Ежели Елена – та боярышня, которую ты увез с царского пира, – так же тихо, спокойно ответил Богдан, – то она уже не в Тырнове, а в Цепине.

Момчил вытаращил глаза.

– Ты мне не веришь, побратим? – продолжал парень. – 5I сам своими глазами видел. Все сидит наверху башни и глядит на лес, на дорогу. Видно, кого-то ждет.

_ Ко_Гот₀ ждет, – повторил Момчил, улыб^{нувшись}

детской улыбкой. – Ну?

_ Ну, а как только стемнеет, велит жечь н^{а башне}

сосновые ветви и посылает в лес псарей ^{с г}°^нчими. Ко^{_стер _трещит и светит, гончие лают в лесу. А иной раз ...}

_— И_ной раз, – в восторге повторил воевода.

– Иной раз целый день молится, с колен не вст^ает, говорят. А то возьмет, в Цепино, в монастырь уеде^ ^который сама в память отца и матери построила, где сестра твоя Евфросина – игуменьей. Видно, постричься задумала.

– Песня лжет, и ты лжешь, побратим, – воскликнул Момчил, выпрямившись. – Откуда ты знаешь боярышню Елену и мою сестру Евфросину? Кто ты такой? Старческий вид принимаешь, богомильские басни искусно и сладко рассказываешь, все тебе известно, – с досадой промолвил воевода. – Я тебя в Чуй-Петлеве побратимом назвал, оттого что и меня когда-то один из твоих дуксов и севастов разукрасил. Но тенью своей я тебя не делал.

С этими словами Момчил направился к двери и уже взялся за щеколду.

– Погоди, воевода! – сказал Богдан, вставая с груды щитов. – Ежели не веришь словам моим, пошли Райко или кого другого из хусар в Цепино. Боярышня там, с тех пор как болгарские войска в крепость вошли.

Момчил снял руку с щеколды и внимательно посмотрел на худое веснушчатое лицо Богдана.

– Я сам туда поеду, – тихо промолвил он, и на губах его появилась прежняя детская улыбка. – Только ... я боюсь...

Он произнес это совсем тихо и даже прислушался, не притаился ли кто за дверью.

– Боюсь, – повторил он, качая головой. – Боюсь женщины. Момчилу не страшны ни стрелы, ни копья, а страшны черные глаза боярышни.

Он задумался.

– Сам не знаю, как это случилось, что я полюбил ее и она стала мне так дорога, так близка моему сердцу. Похищая ее, я хотел отомстить ее отцу, а теперь, оказывается, старый прахтор преследует меня, даже лежа в могиле. Меня преследуют, не дают мне покоя глаза Елены, ее стан. Пять лет прошло с тех пор, а она все передо мной. Но нет, не только ради стана и глаз полюбил я ее,– ^промолвил Момчил другим голосом, – а за то, что она – ^{гордая чу}дная девушка. Это и побратим Сыбо перед смертью мне сказал...

Воевода махнул рукой, не договорив.

– Потому ничего и не выйдет, что гордая, – продол^жал он. – Я отца ее в могилу загнал, этого она никогда не забудет. Не забудет и того, побратим, что она – боярышня, а я ... – отрок, отрок отца ее и разбойник. Пусть пострижется! – отрезал он, как ножом, и лицо его опять стало гневное, злое.

– А звание деспота? Не знаю, в чем дело, но ты сказал, что тебя можно с ним поздравить. Она – боярышня, а ты, выходит, коли пожелаешь, деспотом будешь?

Момчил, весь красный, с расширенными глазами, подскочил к чуйпетлевцу.

– Я об этом только подумал, в сердце мысль затаил. А ты как мне в душу забрался?

– Тебе отворотного зелья надо выпить, побратим Момчил, чтобы Елену из сердца вырвать, – насмешливо заметил Богдан.

– И без зелья забуду. Пускай постригается, коли лочет, или за-м:уж выходит! – все так же сердито и зло крикнул Момчил.

Он опять забегал по комнате, как волк в клетке. Два раза остановился возле бойницы, хмуро выглянул наружу, потом продолжал свое хождение взад и вперед. Наконец резко остановился перед богомилом, мирно сидевшим на щитах.

– Не сердись, побратим, – промолвил он с виноватой улыбкой. – Я вспыльчивый стал. Может, оттого, что сердце не мирится с делом не оконченным. Хотя, – он поднял брови, – ежели хочешь знать, нам и так хорошо – мне и людям моим. Да меропчане не знают, за кого меня считать. Я – будто кефалия Кантакузена, а волен, как горный орел. Но знаю: эта греческая лисица не долго будет меня ласкать. Как с Апокавом разделается, так мне поводья затянет. Вот я и хочу предупредить его: укусить, прежде чем он меня укусит.

– Кусай, – тихо ответил Богдан, и глаза его стали зорко, внимательно следить за воеводой, который опять зашагал по комнате, но уже медленней, спокойнее.

Момчил тихо засмеялся.

– Я сказал, что мне хорошо. Неправда это. Нет, мне

многого не хватает. И не только потому, что Кант^акузен не будет долго терпеть меня, а – не сидится мне з^десь! Хочется взмахнуть мечом да пройти с ним из ^{конца в} конец всю землю родную, а потом в море тот меч ^погрузить, чтобы кровь смыть с него. Но кровь эта – не бе^дных, замученных людей. Не ихняя кровь, а за них про^{_литая. Чтоб и они хорошо жили, спокойно землю пахали и песни пели, как вон тот хусар. Не царем, не базилев-сом буду, а ...}

– А почему б и не царем? – осторожно прервал его Богдан и кинул взгляд на валявшийся у его ног шлем. – Был уж раз такой царь, как ты; из тех же бедных, замученных людей; сам знаешь: свинарь ^Ивайло.

Момчил поглядел на него с удивлением.

– Один человек уже рассказывал мне об этом, – задумчиво промолвил он. – Только тот был боярин; а ты – мужик-богомил. Что же значат эти слова в твоих устах?

– Моими устами, побратим Момчил, многие уста говорят. Будет царь такой. Он придет, – повторил Богдан твердым голосом, и лицо его посветлело, похорошело. – Царь-избавитель и спаситель, как Христос. Он придет во имя божие, чтобы разрушить царство сатанаилово, а теперешних царей ввергнуть в вечную муку. Им приходит конец. Так в книгах написано.

– Ну, а ежели он придет не во имя божие, так станет царем или нет, а? В ваших книгах не написано о таком царе, который подымет меч против сильных и злых, а богу будет ни кум, ни сват? – веско промолвил Момчил, многозначительно взглянув на богомила.

– Кто ополчился на сильных и злых, с тем и бог.

– А зачем божья помощь тому, кто сам свое дело знает?

– Как утром борется свет со тьмой, а в костре дым с огнем, так бог с сатаной издревле свои силы меряют. Где слабеет сатана, там бог торжествует, потому что добро победило зло. Коли ты на битву против зла пошел, с тобою бог. Хочешь ты или нет, он с тобой, внутри тебя, – убежденно произнес Богдан, и по серым глазам его, застелив их острый взор, пробежала дымка. Голос его стал глухим, стариковским; Момчилу даже показалось, будто он опять надел белую бороду и горб.

– Удивительно, – после небольшого молчания сказал Момчил, глядя на богомила. – Когда я тебя слу^{шаю и} н^{а тебя гля}жу, мне вспоминается другой побра_{^{тим m}°^ ^покойный Сыбо. Он, так же как ты, о боГе ^{рассуждал}, ^дьявола боялся и у какого-то Григория в Ш^рории все постричься хотел. Постой! Кажется, он ^{даже эт}ими самыми словами и говорил, от Григория их ^{переняв:} «Бог – с тобой, внутри тебя». Может, и ты, ^{побратим,} того же Григория слушал? Далеко ли от Чуй-^{Петлева} до Парории? Ежели пешком – день-два, не больше.}

^{Дымка н}а глазах богомила тотчас исчезла, глаз_{а его} ^заблестели, взгляд стал попрежнему острым.

– ^Григорий Синаит! – едко улыбнулся он. – Ты

^спрашиваешь, слыхал ли я о нем. Такой же черноризец, ^как другие. Делает вид, будто душу спасает в Парории, а придет время – тоже начнет собором нас пугать. А знаешь, побратим, что такое собор? Нас переловят, закуют в цепи и потянут в царский суд. «Кто вы такие?» – «Добрые христиане». – «А почему в бога и в сына его не веруете?» – «Мы в господа и в слово божие, иначе Иисусом называемое, веруем!» – «А в святую троицу?» – «В нее не верим». – «Ах вы, богомерзкие ма-нихеи, лицемеры, ехидны зловредные! Поклонитесь пресвятой троице, поцелуйте крест честной – тогда спасетесь! А не то мы сожжем вас живьем!» Вот что такое собор. Живыми сожгут нас из-за святой троицы и того дерева, которое они, служители сатанаиловы, честным крестом называют. -

Момчил весело рассмеялся.

– А ежели вы крест поцелуете, что с вами случится? Ничего: ни хорошего, ни плохого. Дерево и серебро к губам прижмете, вот и все.

– Не станем целовать орудие казни Христовой; лучше живыми сгорим,– махнув рукой, мрачно возразил Богдан.

Момчил опять покачал головой.

– Странное дело, побратим Богдан! И вы, богомилы, верите, что бог внутри вас, и Григорий этот словно бы то же самое говорит. А вы с его сторонниками враждуете, друг друга ненавидите. И выходит так: и вы и они – с богом, нашли его, один он и тот же ив них и в вас. А я? Я, как говорится, без бога. Но ни они, ни богомилы не враждуют против меня. Как же это? – задумчиво промолвил Момчил.

– Побратим Момчил, – тихим голосом начал Богдан. —Ты правильно сказал: бог будто разделяет нас с тобой, и все-таки мы не враги. Я люблю тебя больше родного брата, да и ты, видно, дорожишь мной, коли своим побратимом назвал. А вот подойди с таким разговором о кресте к какому-нибудь священнику или иноку,– да хоть к тому же Григорию Синаиту, – он начнет тебя ругать или за безумца сочтет, а то еше того и гляди царю выдаст. Они с царем заодно! «Воля божия – суд царев», говорят. А знаешь, почему так? Знаешь, почему для них ты безумец, а для нас брат. .. нет, больше брата?

Богдан подождал, но видя, что Момчил стоит, прислонившись к стене, все такой же молчаливый, задумчивый, тоже встал, подошел к нему и на ухо, тихо промолвил:

– Ты думаешь, побратим воевода, я не знаю, что полгода тому назад у Белой воды было? Как там болгары с сербами побратались и что ты им говорил? Слушай, я повторю: «Захотел богу молиться – молись: преклони колени на борозде, взгляни на небо, – ни попа, ни протопопа не надо». И еще кое-что говорил ты им, помнишь? Я и это повторить могу: о том, что ты сам Христу поклонился бы, кабы правда и добро на земле воцарились; а нынче что-то не хочется, нет веры в бога. Небо высоко, и бог не слышит, не видит, что на земле делается.

Выпалив все это, Богдан остановился передохнуть.

– Так, побратим? – спросил он, встретив взгляд Момчила.

Момчил молча кивнул. У богомила глаза заблестели.

– А коли так, ты – не без бога. Сегодня ты не веришь в него, а завтра поверишь, – завтра, когда Сата-наил и слуги его будут ввергнуты в муку вечную и на земле наступит царство божие, когда правда и мир воцарятся на свете и не будет, как теперь:» мирная земля – измученный раб. Этого царства мы, богомилы, ждем, его возвещаем христианам. Твой бог – наш бог, и ты нам, богомилам, – брат.

– Пусть будет так, только я не богомил, – нахмурившись, отрезал воевода. – Я Момчил, вольный человек.

– Ну да, но мы с тобой оба одной дорогой идем. А что будет, коли за руку возьмемся? Воевода и побратим Момчил!– по-новому, торжественно заговорил Богдан.-Ты меня спрашиваешь, где я был, куда ходил, что все