Текст книги "День последний"

Автор книги: Стоян Загорчинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 29 страниц)

Игрил доломал свой лук и кинул обломки на землю. Дерзко поглядев на Костадина, он вперился сверкающими глазами в Сару. Потом, подняв руку, показал на нее.

– Чтоб испугать Сару, мачеху, – крикнул он со злостью.– Пусть она тоже поплачет, как царевич Срацимир. Я слышал, как он мучается, кричит: «Не хочу мачехи! Не надо Сары!» Вот зачем! Вот зачем!

И он топнул НОГОЙ.

Со всех сторон поднялся страшный шум. Нельзя было разобрать ни слова, в общей сумятице никто не мог понять, что ему говорят, но все глядели с невольной жалостью на пылкого подростка, который продолжал что-то кричать до тех пор, пока Костадин не зажал ему рот ладонью и воины не связали ему руки за спиной.

– В темницу! Царь приказал: в темницу! – крикну.'! Раксии кастрофилакту, который держал подростка, сам бледный как смерть.

Шум и гомон покрыло пение священников и дьяконов. Вновь зазвенело кадило в руках патриарха.

– Царь направляется в церковь! – раздались голоса, и окружавшие подростка малые бояре двинулись вслед за иноками и великими боярами.

Подросток стоял теперь, прислонившись к стене дворца, бледный, со связанными руками. Глаза у него горели, как у пойманного волчонка. Он, видимо, готов был заплакать, но кусал себе губы и хмурил изогнутые, как у девушки, брови, повторяя:

– В темницу, в темницу! Ну, ведите же меня! Дедушка, дедушка! – вдруг воскликнул он, поглядев на старого боярина, который не двигался с места, и тут только слезы хлынули у него из глаз.

Так как руки его были связаны, он не мог отереть эти слезы: они потекли по его красивому лицу прямо на одежду.

– Ты сердишься, что я опять набедокурил?

Протосеваст поглядел на него долгим мутным взглядом, сделал шаг по направлению к нему и еле слышно промолвил:

– Весь в меня, сумасшедший!

Он хотел улыбнуться, но вдруг выпустил посох и повалился навзничь на плиты двора.

– Дедушка! Милый! —как безумный, закричал Иг-рил.

Хоть и связанный, он вырвался из рук охраны и упал на неподвижно лежащего старика.

Первый склонился над двумя трепещущими телами Теодосий. Слегка отстранив рыдающего подростка, он поднял голову боярина. Она тяжело завалилась назад, взгляд был безжизненный. Теодосий закрыл мертвому глаза, сложил ему руки крестом на груди, перекрестил его.

– Приими, господи, душу новопреставленного раба твоего Панчу! – тихо промолвил монах и, опустившись на колени, стал читать молитву.

Окончив, Теодосий вытер краем рясы заплаканные глаза и встал. Первое, что он увидел, было доброе лицо кастрофилакта.

– Что, Теодосий? Что, милый? – спросил Коста-дин. – Протосеваст помер?

Теодосий ничего не ответил. В душе его опять поднялся вихрь, промелькнули, как во сне, счастливые лица Иоанна-Александра и Сары, а возле них, повергнутые наземь, в покрытых пылью одеждах – царица-инокиня, старый протосеваст и хорошенький юный Игрил. «Что станется с бедным ребенком в темнице?.. Палачи задушат его и кинут тело в Янтру», – пронзила сердце

Теодосия страшная мысль. И ему стало так мучительно тяжело, что он забыл и о себе, и о Елене, и о том, что теперь ночь, а в Царевце никому не до печали и слез.

Он не слышал громкого благовеста, вдруг раздавшегося с колокольни царской церкви.

6. НОЧНЫЕ ТЕНИ

Над зубцами Балдуиновой башни взошла, вся красная, луна, явившись словно для того, чтобы придать, хоть и с опозданием, особую важность словам Панчу о христианской крови, которая прольется на юге. Скоро, однако, она начала бледнеть, утратила свой зловещий вид и мирно засияла на небе, поднявшись высоко над крепостными бойницами. Словно за время ее восхождения по небосклону из нее вышел весь красный сок, как из спелого гранатового яблока, в которое воткнули нож. Пройдя чистое пространство, она спряталась за густое облако, похожее на щит. Середина облака потемнела, а края его засверкали, словно обшитые золотым галуном. Между облаком и луной, подгоняемыми, казалось, одним и тем же попутным ветром, началось недолгое, но веселое состязание. То луна, выглянув из-за темной облачной пелены, на миг озаряла сонный Царевец и гребни речных волн, то, в свою очередь, облако, разорвавшись, протягивало вперед черную руку и заслоняло небесное око.

За этим состязанием внимательно следил всадник, спускавшийся по узкой дороге между рекой и лесистой окрестностью Девичьей крепости. Он ехал издалека, так как конь его был весь в мыле и хромал на правую заднюю ногу, хлопая полуоторванной подковой. Кто был этот всадник и каков из себя, нельзя было разобрать, так как он весь, с головы до пят, был закутан в похожий на пастушью бурку темный плащ, скрывавший его одежду. А когда он оборачивался назад, чтоб посмотреть на луну, видно было только несколько кудрявых прядей волос да тонкий нос с горбинкой.

Но глядел он не только на небо. Время от времени взгляд его устремлялся и за реку, к Царевцу, скользя от огней к освещенным окнам дворца. Переезжая вброд Ксилохорский ручей, он подождал, пока конь напьется холодной воды, а сам в это время долго смотрел на крепость, тревожно вслушиваясь в колокольный звон и неясный шум, доносившийся оттуда. Казалось, он был до того поглощен своими мыслями, что не замечал ни усталости коня, ни того, что тот хромает. Дав ему напиться, он тотчас снова погнал его во весь дух. Но в том месте, где дорога поворачивала к Гарвану и впереди зачернела огромная Трапезица, конь споткнулся, чуть не скинув хозяина на землю. Всадник проворно соскочил и несколько раз ударил животное по ноздрям. Потом наклонился, осмотрел копыто и дальше повел коня в поводу. Животное покорно пошло за ним, сильно хромая.

Неизвестный зашагал вдоль ограды св. Димитра и стены нижнего города, спускавшейся с самого высокого места Трапезицы к Янтре. Войдя в проход между Трапе-зицей и Гарваном, в тень, отбрасываемую крепостью, он пошел как будто спокойнее. Дальше дорога поворачивала налево, к Трапезице, склоны которой казались совсем черными. Вскоре неизвестный подошел к группе слабо освещенных низких домишек, ютившихся у самого берега Янтры и принадлежавших к Жидовскому селу, местожительству еврейских купцов и ювелиров.

Миновав несколько кривых уличек, путник остановился возле одной халупы, крупнее других по размерам и лучше освещенной. Ее окружал высокий крепкий забор. Ворота были приоткрыты. Путник толкнул их, вошел сам и ввел коня.

Он был здесь, видимо, не впервые, так как не стал раздумывать, куда ему идти, а без колебаний зашагал по дорожке, вымощенной неровными плитами. Дорожка привела человека и лошадь к цели; это была пристроенная к стене конюшня. Просунув голову в окно, неизвестный увидел при свете месяца привязанного к яслям черного жеребца под высоким красным седлом, как на боярских конях. Почуяв товарища, жеребец поднял голову и вытянул шею к окну; потом с тихим ржаньем опять отвернулся и стал жевать сено. На лице путника выразилось изумление. Не теряя времени, он ввел и свою лошадь в конюшню, привязал ее к яслям, положил ей сена. Потом вышел из конюшни и затворил за собой дверь.

Минуту постоял, размышляя; потом поднял голову, прислушался: где-то близко скрипнула дверь, послышался разговор. Говорили двое. Путник, прижавшись к стене, стал осторожно приближаться. Таким способом он добрался до низкой двери, пробитой в сводчатой каменной нише, к которой вело несколько круглых ступеней. Дверь была полуоткрыта, и на пороге, спиной к путнику, стоял какой-то человек, освещенный из внутреннего помещения глиняным светильником, который высоко держала старческая рука. Человек говорил вполголоса. Роскошный, хотя поношенный зеленоватый плащ и торчавший из-под плаща меч говорили о том, что это боярин. Да и голос его звучал повелительно, высокомерно. Его собеседника, с того места, где притаился путник, не было видно, но последний как будто вовсе им и не интересовался, а смотрел только на боярина, внимательно, напряженно ВСлушиваясь в то, что тот говорит.

– Триста генуэзских дукатов будто три тысячи даешь, разбойник! А знаешь, зачем я в Валахию к Иванку Басарабу еду? – сердито говорил боярин, бренча кошельком, будто пересчитывая деньги.

Другой голос, тихий, старческий, ответил что-то, но что именно, нельзя было разобрать.

– Насчет того, что ты беден, рассказывай кому хочешь, только не мне. Беден! Да у тебя по кафтану даже блохи позолоченные да посеребренные прыгают, – продолжал боярин, перестав бренчать дукатами; видимо, он спрятал кошелек за пазуху. – Ну ладно! Довольно об этом. Приеду, верну тебе вдвое, втрое. Что, не веришь? Неужто заклада не довольно?

Старческий голос опять что-то произнес.

– Заплатить тебе? За что? За кислятину, которой ты меня потчевал вместо вина? Или за прелое сено для коня? Убирайся к черту, старый колдун! Ты думаешь, я не знаю, какие у вас тут ведьмовские дела творятся и бесовские игрища по ночам? Или воображаешь, что ежели одна из ваших иудеек теперь царицей стала, так аллагатор Белослав тебя испугался? – уже крича, закончил боярин, тот самый, что бранился со стражей у ворот Царевца.

С сердитым ворчаньем аллагатор спустился по ступеням и направился к конюшне. Он прошел возле самого путника, не заметив его. Как только' он завернул за угол дома, путник кинулся к ступеням, одним прыжком взлетел на верхнюю и оказался у двери как раз в тот момент, когда она еще не успела закрыться. Он изо всех сил дернул ее и вошел внутрь по пятам старого еврея, только что беседовавшего с боярином.

– Ай! Арон! – испуганно воскликнул старик, обернувшись, и хотел было скрыться в находившуюся в глубине комнаты узенькую дверцу. Но путник схватил его за полу широкого пестрого кафтана, оттащил подальше от обеих дверей и быстро захлопнул входную, а на маленькой опустил щеколду. При этом плащ соскользнул с плеч путника. Он остался в короткой кожаной одежде, расшитой синим галуном.

Это был крепкий, широкоплечий юноша, в рыжих кудрях, с веснушчатым лицом. Страшная бледность его объяснялась, быть может, гневом, но, возможно, это был обычный цвет лица. Немного раскосые, но прекрасные блуждающие глаза его горели темным, злым огнем. В левом ухе было продето медное колечко, а у пояса на железной цепочке висел широкий кривой мясиичий нож. Обнаженные до локтей руки пестрели изображениями звериных и драконьих голов.

Насколько молод и силен был юноша, настолько же старым и дряхлым выглядел его собеседник. Борода у него была такая длинная, что он засовывал ее за широкий, расшитый позументами пояс, который стягивал его пестрый, пышный на груди и плечах кафтан. В этой просторной одежде тощее тело его двигалось словно костлявый палец в большом перстне, а лицо наполовину скрывала белая повязка с черными крапинками, из-за которой торчал большой мясистый нос.

Странен и необычен был также вид комнаты, маленькой, низкой, загроможденной множеством полок и лавок, заваленных молотками и пилами, цветными стеклами, позеленевшими старинными запястьями, всевозможными весами – от самых маленьких до самых крупных – и множеством других предметов. Мерцающий светильник не позволял все рассмотреть, но там были и стенные шкафы, и темные ниши, полные всякой одежды, оружия, воинских доспехов, посуды. Пахло старьем, плесенью, густыми благовониями, которыми были пропитаны наряды.

Старик успел кинуться к столику, на котором блестело несколько больших золотых монет. Он схватил их в горсть и сунул к себе за пазуху.

Наконец юноша заговорил.

– Симантов бен-Аззаи! – гневно промолвил он. – Пять месяцев прошло. Я пришел за обещанным.

– Ай, Арон! Арон! – снова заохал старый еврей и, сжав свое лицо ладонями, закачал головой, словно у него болел зуб. Но глаза его рыскали между сердитым собеседником и маленькой дверью.

– Сара! Где Сара? – вдруг крикнул Арон.

Старик перестал качать головой и осклабился. Губы

его обнажили два черных зуба, острых, как шила.

– Ох! Испугал же ты меня, Арон, испугал старика. Я подумал: сейчас Арон вынет нож и зарежет доброго старого Симантова, который еще отца его, Моисея, знал и о дедушке его слышал. Хе-хе!

– Мне не надо твоих денег. Не стану я из-за них нож свой марать! – возразил юноша, поняв, о чем говорит старик. – Не отдам Сару за все твои дукаты, червонцы и золотые. Где она, говори! Приведи мне ее – и можешь идти, куда вздумается. А иначе – ножом в бок!

Поглядев на старика зловещим взглядом, Арон поднял кривой нож. По блестящему лезвию скользнула светлая полоска.

– Ш... ш ... Арон! – таинственно зашептал Симантов, приложив палец к губам и со страхом глядя на грозный клинок. – Как бы там не услыхали!

– А кто в мидраше? – невольно понизив голос, осведомился Арон и, в свою очередь, устремил взгляд к маленькой двери.

– Равви Шемайя, Гамалиил и старейшины.

– Что они там делают? – спросил юноша уже с тревогой в голосе. – Сегодня суббота.

– Ворожат!—тихо ответил Симантов, оглядываясь по сторонам.

Лицо Арона омрачилось.

– О чем ворожат? – глухо промолвил он. – Окажи, скажи, Симантов! Ты что-то скрываешь. Даже в Борце говорят о том, что царь Александр женился на красивой еврейке и сделал ее царицей. А кто же из наших девушек красивей Сары? Сим антов, Симантов! Я -триста голов овец и сотню телят купил, сегодня пригнать хотел. Да бросил и овец и телят, чтобы только увидеть Сару! Вот как дорога мне внучка твоя! Приведи мне ее сейчас, хоть в одной рубашке, – и я женюсь на ней. Не надо мне ни денег, ни приданого.

Он замолчал, в глазах его заблестели слезы.

– И боярин, который сейчас с тобой разговаривал,

тоже о царице-еврейке толковал. Коли это не Сара, кто же тогда? •

– Арон, Арон, – пролепетал старый еврей, снова закачав головой. – Я знал отца твоего и о деде твоем слышал. Не сердись на старого Симантова!

Он остановился и опять испуганно оглянулся по сторонам, как будто его могли услышать.

– И Сара и не Сара! —таинственно прошептал он.

Арон вздрогнул; глаза его налились кровью и словно

выступили из орбит. Он занес свой нож над головой старика, бормоча какие-то непонятные слова. Бедный Си-мантов совсем обезумел и онемел от страха; и чем ниже опускался над ним нож, тем меньше, тщедушнее, безжизненней становилось его тело, словно он старался укрыться в окладках своей широкой пестрой одежды, исчезнуть в них.

Но Арон опустил нож; оттолкнув старика к стене, он открыл маленькую дверь и ринулся в нее. Потом захлопнул ее, прижался к ней спиной и стал рассматривать, что делается во внутреннем помещении.

Оно было не больше первого и как будто еще темней; в глубине его висела завеса из плотной темной материи, сквозь которую был виден огонь светильников; из-за завесы слышался какой-то глухой говор, словно там молилось много народу или что-то читали вполголоса. Арон, не долго думая, загородил дверь несколькими стульями – их много стояло в комнате рядами – и отдернул завесу.

Вторая горница была просторная, высокая, немного узкая, но длинная, похожая на гроб. Перед окнами, находившимися под самой крышей, горели сальные свечи. Они не столько' освещали, сколько коптили, и от их чада и горящего жира было душно и пахло паленым. А посреди горницы, прямо на полу, покрытом цыновкой, горели две глиняные лампады. Возле этих двух ярких огней сидели кружком на корточках двадцать старых-престарых евреев. Длооные белые бороды и широкие одежды – пестрые, с пышными рукавами – придавали им всем одинаковый вид, словно это сидел один человек, повторенный много раз, в бесчисленных воплощениях. Их внимание было так поглощено каким-то лежащим в центре круга предметом, что они не слышали и не видели вошедшего. Их освещенные снизу лица выражали удивление и благоговение. В глубине горницы был киот, скрытый синей занавеской с шестиконечной звездой; перед ним горел ссмисвечник. Числом семь определялось и расположение свечей под окнами: семь с левой стороны, семь с правой. Из-за низкой перегородки в правом углу доносился шум раздуваемых мехов, и что-то шипело там, словно кипящее масло.

Арон спрятал оружие, словно под влиянием какого-то страха, и, сделав еще несколько шагов, заглянул через плечи стариков в середину круга.

Только тут он увидел, что> там сидит еще один еврей, в котором он узнал равви Шемайю, одетого совсем иначе, чем другие. Его широкая одежда и шапка были белые, только грудь покрывала нечто вроде золотой кольчуги из позументов, с бахромой внизу. Шапка была тоже обшита золотым кантом, а на лбу и на левом плече висели маленькие пергаментные свитки. Перед этим евреем, между двух светильников, лежали три мраморные доски, каждая с особым рисунком: на одной был изображен семисвечник, на другой – семь концентрических кругов, а на средней, самой большой, в которую всматривались и сам равви и старейшины, были высечены лини и, группировавшиеся вокруг десяти точек. Каждая из этих точек была обозначена той или иной буквой еврейского алфавита: правые – белой, левые – красной, средние – синей. Рядом с доской стоял большой ларец, полный белых и черных игральных костей.

В тот момент, когда Арон наклонился над сидящими, старый равви засунул руку в ларец, набрал полную горсть костей и кинул их на доску, шепча при этом какие-то заклинания. Остальные евр еи тоже что-то забормотали и с любопытством вперились в линии и буквы.

Ударившись о доску и подскочив, кости расположились по-разному: большая часть черных упала на цы-новку, а белые сосредоточились на нижнем крае доски, возле десятой синей буквы. Старый Шемайя, опустив свои раскосые глаза, потрогал кости. На лице его изобразилась радость.

– Малкхут! Царство! – пробормотал он и, погладив себе бороду, поглядел на остальных.

Старики зашумели, забормотали все сразу, указывая друг другу на кости. Равви Шемайя, собрав белые и черные кости, отложил их в сторону, достал из коробки новые и кинул их на доску с теми же заклинаниями. В этот раз на цыновку попало немного костей; зато белые, смешавшись с черными, сгруппировались с левой стороны, возле красных букв. Одна^ белая кость задержалась на синей букве в середине рисунка.

Старик наклонился еще стремительней и, схватив дрожащей рукой одинокую белую кость, торжествующе воскликнул:

– Тиферет!

Потом, указывая на красные буквы, продолжал:

– Слава Иегове! Радуйтесь, сыны Израилевы! Уримы и тумимы сочетались, и белые – над мужскими сефиро-тами! Новая Эсфирь победила!

– Эсфирь, Эсфирь! – повторяли один за другим старики, зашевелившись: кто старался получше рассмотреть линии и буквы, кто заговорил с равви Шемайя – взволнованно, но чинно.

Наконец, когда старейшины наговорились и отдали должную дань удивлению, равви Шемайя заботливо убрал уримы с тумимами в ларец и, произнося всякие заклинания и нашептывания, запер его. Потом, постучав по нему тылом руки, встал, кряхтя и охая. Не успел он совсем подняться, как к нему подбежали два высоких молодых еврея, коротко подстриженные и с такими же подвесками на одежде, как у него. Он что-то шепнул им, и они быстро убрали все три доски, а вместо них принесли маленький жертвенник, на котором курились ароматные травы. Они поставили его посередине горницы. Густой дым поднялся к потолку, заклубился между стропил, стал спускаться обратно. Вся комната наполнилась дымной мглой, застелившей лица присутствующих. Старик достал откуда-то большую книгу и принялся быстробыстро читать нечто, не похожее ни на песню, ни на молитву. Всякий раз как он произносил одно слово, все время возвращавшееся и похожее на имя, старики все вместе дружно и настойчиво стучали в пол.

Арон, попрежнему стоявший в стороне, позади стариков, увидел, что по знаку, данному равви, из маленькой комнатки вышли два потных красных человека в желтых кафтанах. Каждый держал в руках восковую куклу величиной с десятилетнего ребенка. У обеих кукол были совершенно одинаковые лица: глаза нарисованы углем, зубы – из просяных зерен. Показалось ли так Арону, или тут действительно было сходство, только лица эти напомнили ему девическое лицо Сары. Кровь снова бросилась ему в голову, и он сжал руки, чтоб не кинуться на стариков и не дать волю своим кулакам. Когда вошедшие приблизились к светильникам, стало видно, как куклы одеты: одна была в еврейском наряде, другая – в пурпурном царском одеянии, усыпанном разноцветными стеклами и монистами; голову второй куклы украшала маленькая золотая корона из фольги.

Круг разомкнулся; вошедшие вступили в него и встали по обе стороны равви Шемайи. Он прекратил чтение и поднял голову. Вдыхая густой дым благовонных курений, старец, сощурившись, поглядел на одну куклу, потом на другую. И вдруг новым, полным страсти и любви голосом запел:

Кто эта —

Блистающая как заря,

Прекрасная как луна,

Светлая как солн це... ³⁷

Старцы повторили эти четыре стиха быстро, нестройно, вразброд, но таким же нежным, дрожащим голосом. Все глаза блестели, все беззубые рты тянулись губами к куклам – словно для того, чтобы запечатлеть поцелуй на их восковых лицах. Но один голос отделился от других, прорыдав:

– Сара, Сара, дочь моя!

Дикий, гневный вопль был ответом на это жалобное восклицание. Прежде чем старцы успели обернуться и сообразить, что случилось, Арон, взлохмаченный, с налитыми кровью глазами и пеной у рта, ворвался в середину круга.

– Сару! Отдайте мне Сару! – взревел он, занеся над равви Шемайей и старейшинами свой мясничий нож.

Старцы кинулись врассыпную. Только старый равви остался на месте да двое с куклами возле него. Вперив в обезумевшего юношу пристальный взгляд опушенных белесыми ресницами глаз, равви дотронулся до его плеча.

– Арон, сын Моисея, – строго промолвил он. – Спрячь нож, если не хочешь, чтобы мое проклятие заставило тебя после смерти повиснуть стремглав между небом и землей, подобно ангелу Шемхазаю, проклятому духом божиим.

– Отдай Сару! – опять крикнул Арон, но рука его стала медленно опускаться вниз.

– Ты будешь проклят и никогда не увидишь теней дедов своих в Ган-Эдеме.

– Сара, Сара!—упавшим голосом промолвил юноша, и рука его бессильно повисла.

– Возьми у него нож, Хаим! – приказал старец одному из молодых левитов 1

Когда Арон остался безоружным, тонкие губы равви Шемайи сжались в подобие улыбки.

– Слушай, Арон, – начал старец, гордо выпрямившись и сверкнув глазами из глубины темных орбит; голос его зазвучал сурово, повелительно. – Что случилось бы, если б шакала соединить со львицей, а орлицу с петухом? Или если б прокаженный воссел на престол Соломонов, а царь царей Соломон встал бы вместо него на перепутье и начал просить кусок хлеба, с горькой маслиной впридачу? Ибо о бен-Израиле сказано: «Все, его преследующие, настигали его в узком месте». Да, горько нам! Кем был Бен-Израиль и кем стал? Лев он был, а стал червь земляной, грязными ногами попираемый. Но пришло время божию народу поднять голову, Арон, хотя бы для этого потребовалось принести жертву: львицу шакалу отдать, а орлицу петуху.

– Сара, Сара! – продолжал причитать нараспев Арон,безнадежно качая головой,словно позабыв про все на свете – и про силу свою и про свою мужскую гордость.

– Ты слыхал о царице Эсфири? – спросил старец.– О той еврейке, что, став женой царя Артаксеркса, спасла Мардохея и народ еврейский от злого Амана?

При слове «царица» по лицу Арона пробежала тень.

– Не мучь меня, равви. Скажи, где Сара. Верни ее мне!

– Отдай ему Сару, отдай Эсфирь! Ишь ты! – воскликнул тщедушный старичок, стоявший возле равви Шемайи. – А что будет с нами, с Бен-Израилем? А?

Старейшины злобно рассмеялись.

– Ради его овец и телят нам от царских милостей отказаться! – прибавил другой. ³⁸

– Только настал на нашей улице праздник: царицей из нашего племени погордиться!

– Чтоб, наконец, и нам, евреям, полегче дышалось!

Все лица раскраснелись; руки, словно жадные когти,

протянулись к бедному Арону, который стоял бледный, как мертвец.

Вдруг он с безумным криком бросился к кукле в багрянице и, прежде чем ему успели помешать, схватил ее. Подержав ее в руках и впившись взглядом в восковое личико, так напоминавшее лицо его Сары, он поднял ее. ввысь и изо всех сил ударил об пол. Кукла разбилась вдребезги, маленькая корона рассыпалась золотой пылью.

От его могучего движения погасли обе лампады, в горнице стало полутемно, и старцы, боясь, как бы Арон не накинулся на них, разбежались во все стороны. Но Арон, видимо, позабыл даже о существовании старейшин. Растолкав тех, кто стоял у него на пути, он в несколько прыжков достиг мал^жой комнатки, словно вихрь распахнул дверь и ворвался внутрь. Там осмотрелся по сторонам, заглянул, встав на четвереньки, под столик, обшарил даже полку, раскидав по всем углам комнаты лежавшую на ней одежду. Наконец силы оставили его, и он, склонившись над столом, казалось еще хранившим следы дукатов и пиастров, заплакал, как ребенок, безнадежно, беспомощно.

Он страдал так нестерпимо, что даже не заметил, как в комнату прокрались два молодых левита. Они крепко-накрепко связали его, причем он даже не сопротивлялся, не повернул головы, не пошевелил рукой. Подвешенный на цепочке светильник слабо мерцал над большой рыжеволосой головой его, которая лежала на столе, лишь слегка пошевеливаясь, словно только что отделенная от туловища. Он не слышал, как в комнату с тысячью предосторожностей прооик Симантов. Старик поглядел на связанного гиганта, теперь безвредного, как грудной младенец, и жалостливо покачал головой.

Вдруг Арон поднял голову. Лицо его было мокро от слез, опухло и раскраснелось. Он впился глазами в старого еврея, но во взгляде его не было ни гнева, ни ненависти.

– Симантов бен-Аззаи, – тихо промолвил он. – Пойди скажи равви Шемайе, чтоб он отпустил меня. Завтра чуть свет я пойду в Царевец, наймусь к царскому палачу.

Понимаешь? В ученики к старому Шимону: головы рубить, мертвые тела со скалы в Янтру кидать. Ступай!

Симантов, выпучив глаза, стал пятиться к двери.

– Ай, Арон, Арон! – скорбно простонал старик, качая головой. – Самаэл лишил тебя разума. Зачем это?

Арон, еще выше подняв голову, тряхнул косматой гривой:

– Как же еще могу я служить царице ... царице Эсфири?

7. БРАТ И СЕСТРА

Раскинувшееся на вершине двух холмов – Царевца и Трапезицы, по склонам этих холмов и вдоль берега Ян-тры, Тырново невозможно было охватить взглядом. Издали казалось, будто оба холма ощерились бойницами, башнями и зубчатыми крепостными стенами, а нижние кварталы. города живут сами по себе, отдельно от окружающего, от самих крепостей и друг от друга. Жидовское село, находившееся по ту сторону Трапезицы, не доходило до Фряжского города, населенного дубровничанами, генуэзцами и всякими латинянами, а мелкие бояре, зажиточные горожане и ремесленники, составлявшие население Асеневой ^{39 части, глядели на небо словно из глубокого колодца. Для них солнце, выйдя из-за зубцов Царевца, скоро уходило за низкие купола бояроких церквей Трапезицы, совершив свой дневной переход от крепости к крепости, будто воин, прикрывшийся золотым щитом. Когда жителям надоедало смотреть на серые крепостные стены и голые крутые бока Боярского холма, они обращали взгляд к зеленым дубравам Орлова верха, откуда то и дело доносились звуки охотничьих рогов. Посреди города медленно извивались зеленые воды широкой Янтры, без стремнин и водоворотов, с широкими затонами, в которые гляделись башни Царевца. Тот, кто выходил из этой царской твердыни в Малые ворота, чтобы попасть на тот берег, спускался по высеченной прямо в скале каменной дороге и, перейдя через реку по красивому Царскому мосту, попадал прямо к зеленой лавре Сорока мучеников.}

Однажды вечером, дней через десять после Сариной свадьбы, по этому мосту шел Теодосий. Бледный, измученный, глядел он на зеленые речные струи. Вода шумела убаюкивающе, пенясь вокруг устоев.

Встречные при виде его изможденного лица отвешивали почтительные поклоны; женщины останавливались, целовали ему руку, просили его благословить их шалунишек, прячущихся за материнскую юбку и норовящих опять просунуть голову сквозь решетку ограды, чтобы поглазеть на течение реки. Иногда он чувствовал, что кто-то целует край его одежды; обернувшись, видел монахов или послушников; они просили, чтоб он рассказал им о Григории Синаите и о своем собственном подвижничестве. Иные умоляли взять их с собой, когда он пойдет обратно в Парорийскую обитель. Были и такие беспокойные души, которые исповедовались ему в грехе гордости и сомнениях.

Теодосий, как ни был утомлен, старался удовлетворить все просьбы: одних благословлял, другим давал наставления и советы, как это делал по отношению к нему самому преподобный. Под влиянием чужих признаний и жалоб он невольно стал копаться в собственной душе. Вспомнил свои мысли и слезы при виде высокой колокольни, и прежние надежды и упования на то, чтобы приобщиться к своим братьям, снова вспыхнули в его душе. Вот он опять печален и одинок; то, что он дает, исчезает, как золотые блестки в куче песка; а ему взамен дают совсем не то, чего он ждал: он словно меняет золото на медь. «Рано вошел я в Город, слишком рано», – сказал он себе, и кроткая мудрость парорийского игумена показалась ему тяжелой, недоступной его духовному пониманию. «Мне надо еще поучиться у преподобного, побыть у него в учениках. Я не умею даже читать по складам».

Так, в размышлениях и в беседе с самим собой и с ближними, он не заметил, как прошел мост, как дорога начала полегоньку подыматься на Трапезицу и по обе стороны каменного пути потянулись два ряда двухэтажных боярских домов, защищенных извне, будто маленькие крепости, полукруглыми решетчатыми окошками на втором этаже и удобными для стрельбы узкими бойницами в нижнем. В каждый дом вела большая железная дверь с медным молотком, а над дверью виднелось маленькое отверстие. Нередко сквозь это отверстие за ним следил чей-то глаз, и из-за двери доносилось еле слышное, при-глушеиное шушуканье.

Только очутившись перед надвратной башней Трапе-зицы, Теодосий оторвался от своих размышлений и огляделся вокруг. Кругом никого уже не было. Он вошел в ворота и стал медленно подыматься в гору. Свернул с главного пути влево, в узкий, тоднко ддл одной повозки, проулок, сжатый с обеих сторон высокими заборами и утопающими в кустах сирени низенькими церквушками. Упоительный аромат сирени плыл ему навстречу от родительского дома, чья красная кровля виднелась между деревьями и крышами других боярских домов. Подойдя к ограде, Теодосий пошел вдоль нее, любуясь пушистыми зелеными сливами на свешивающихся из-за ограды ветвях. В одном месте тропинка раздваивалась: одно ответвление шло дальше вдоль ограды, а другое сворачивало к церкви, крест которой блестел на солнце. Теодосий постоял на распутье, словно раздумывая, куда идти, но в это время за стеной послышался разговор. Один голос принадлежал подростку, и Теодосий сейчас же узнал маленького озорника Игрила. Лицо монаха засветилось добротой и нежностью. Другой голос, принадлежавший взрослой женщине, тихий, ровный, сначала показался Теодосию незнакомым, но Игрил одним своим восклицанием невольно помог ему узнать говорящую.