Текст книги "День последний"

Автор книги: Стоян Загорчинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 29 страниц)

– Момчил! – слабым голосом воскликнул Сыбо, узнав побратима. – Что с Еленой?

Момчил, наклонившись еще ниже, поцеловал его в лоб, и горячая слеза обожгла щеку Сыбо.

– Ах, оставь Елену,– промолвил Момчил, махнув рукой. – Она в хорошем месте. Я отослал ее под охраной

Райка за Марицу, к Евфросине. Ты-то как? Болит рана?

– Пустяки. Только водицы больно хочется испить, братец. Дай, коли есть у тебя, – так же тихо ответил Сыбо и попробовал поднять голову, но мог только подвинуть ее. – А насчет Елены потому я спрашиваю, что только сейчас во сне видел, будто она померла: сама руки на себя наложила. Я еще тогда хотел тебе сказать, когда мы ее увозили: смотри за ней. Ведь она мне грозилась: я, мол, живая в руки...

– Оставь Елену, – перебил Момчил, поднося флягу к его рту. – И чего ты о ней беспокоишься? Или забыл, чья она дочь?

С жадностью сделав несколько глотков и отстранив флягу рукой, Сыбо устремил на Момчила взгляд, полный какого-то особенного выражения.

– Грех совершили мы, побратим, смертный грех! – прошептал он. – Придется нам в огне гореть, как боярину Петру за Евфросину.

– Кто тебе сказал? – с удивлением воскликнул Момчил. – Или во сне приснилось?

– Сама Елена, – со вздохом возразил раненый. – При выходе из горницы, где царские поезжане пировали, показалось мне, будто я Евфросину увидал, какой она десять лет тому назад была, и будто мы не Елену, а сестру твою увезти собираемся... И увезли, – еле слышно прибавил Сыбо, закрыв глаза.

Лицо его страшно осунулось, нос вытянулся и заострился.

Момчил осторожно толкнул побратима.

– Что ж ты замолчал, Сыбо? – спросил он упавшим голосом.

– Погоди, погоди, – сказал Сыбо, медленно открывая глаза. – Меня ко сну клонит. Как закрою глаза, все что-то видится. Вот сейчас мать свою видел, царство ей небесное; я уж забыл ее совсем. Прядет кудель, глядит на меня и головой качает. Значит, не жилец я на этом свете. Так-то, Момчилко. Предстану, видно, перед господом и его судом праведным! Ох...

– Не говори так, – возразил Момчил, чувствуя, что комок подкатил ему к горлу. – Ребята носилки сделают, отнесут тебя в Чуй-Петлево, к Обраду. Он знахарь.

– К Обраду? Нет, не дотяну. Тут помру, тут меня и заройте. А далеко ли отсюда до Ширине?– спросил Сыбо.

Он говорил с трудом, поминутно останавливаясь.

– До Ширине? Да тут и есть Ширине. Я слышал, так это место называется.

Сыбо широко раскрыл глаза и весь задрожал. Попробовал поднять правую руку, но она упала ему на грудь.

– Чего тебе, Сыбо? – тревожно осведомился Мом-чил. – Что с тобой?

– Момчилко, – еле слышно пролепетал раненый, – возьми мою правую руку и перекрести меня. Я не могу, ты видишь!

Момчил слегка нахмурился, но исполнил просьбу умирающего.

– Благодарю тебя, братец! И благодарю создателя!–сказал Сыбо. – Это и есть Ширине, говоришь? А я-то не узнал. Нет ли тут наверху урочища, где прежде церковь стояла?

– Есть.

– А не видишь ты за ним ясеня, высокого и раздвоенного, как вилы?

– Вижу.

Сыбо опять замолчал, словно собираясь с силами.

– Братец, – сказал он наконец, – приподыми меня, чтоб мне поляну своими глазами увидать.

Момчил нагнулся и, обхватив побратима за шею, легко приподнял его. Сыбо застонал, но удержал голову в прямом положении. Он прежде всего внимательно осмотрел ту часть поляны, на которую до этого глядел лежа.

– Славная тут сеча была, братец, не шуточная, – прошептал он, ощупывая взглядом каждый труп. – Это татары вас догнали?

– И татары и слуги царские.

– Ничего-то я ровно не слыхал, – промолвил, качая головой, раненый хусар. – Бревном лежал, пока вы бились, кровь свою проливали. Ах, проклятая стрела! Много ль наших пало?

– Двое-трое, да Едрей в лихорадке мечется.

– Едрей-запевало? Весельчак наш? А это что такое, это что такое, Момчил-побратим?

Взгляд его был устремлен на верхнюю часть поляны; он даже нашел в себе силы протянуть руку по этому направлению.

То, что заставило умирающего сделать это, было шесть человеческих тел, висевших на сучьях деревьев.

Еще живые, они извивались как черви, так как были повешены головой вниз. Горевший возле урочища небольшой костер освещал их лица, раздувшиеся, почерневшие от прилива крови, и страшно вспученные, готовые лопнуть глаза. Рты их не издавали крика: они у них были завязаны, так же как были связаны руки. Несчастные только глухо, протяжно стонали. Вокруг костра, стоя и лежа, теснились хусары. Тут стоял приглушенный гомон.

– Чему ты удивляешься? – промолвил Момчил, спокойно, холодно глядя на повешенных. – Какой мерой они мерят нам, такой и мы им отмерили. Как ты думаешь, ежели они нас поймали бы во рву, так по головке погладили бы?

– Так, так, братец, – тихо ответил Сыбо, и глаза его наполнились слезами. – Но не хотелось мне в смертный час мой видеть, как души человеческие мучатся. Опусти, опусти меня, я лягу, мне что-то нехорошо.

Он опять закрыл глаза и замолчал. Момчил взял его руку в свои, сжал ее. Она была холодная.

– Сыбо! Сыбо! – назвал он умирающего по имени.

Тот поглядел на него.

– Полюби ее, не мучь, побратим, – пролепетал он еле слышно.

– Кого?

– Елену. Она – чудная девушка. Ей не боярышней, а царицей быть... А Евфросине скажи... скажи, чтоб простила меня... и помолилась обо мне. Хотел я повидать ее, да не привел господь. И ты прости меня, братец, – прибавил он, устремив взгляд на Момчила.

– Прости ты меня, Сыбо! – воскликнул Момчил. – Это я во всем виноват. Не приди мне в голову мысль о мести, ты был бы теперь здоров. Нет, нет, ты не умрешь! – снова воскликнул он, и по щеке его покатилась слеза. – Эй, Войхна, Нистор, носилки готовы? – крикнул он в сторону хусаров.

– Момчил, – сказал Сыбо, дернув его за полу. – Мне не нужны носилки. Но хорошо, что ты позвал товарищей. Я хочу проститься с ними. Пусть все подойдут. А теперь наклонись-ка ко мне, побратим...

– Послушай, что тебе скажет Сыбо, – прошептал он, когда Момчил нагнулся над ним так низко, что услышал, как что-то клокочет в груди умирающего. – Знаешь, почему я сказал тебе перекрестить меня, когда узнал, что мы на Ширине? Это в благодарность богу от грешника и хусара. Был мне от бога знак...

И Сыбо зашептал еще тише, словно на исповеди, вперив взгляд в Момчила:

– На этом самом месте три года тому назад мы на купцов напали... Они из Макроливады с ярмарки ехали. Большие деньги везли. Перебили мы их всех до единого, а деньги... деньги, что на мою долю достались, я закопал... Ох, слушай, слушай хорошенько, Момчил, – у меня язык еле ворочается. Закопал я и эти деньги и другие, что потом раздобыл ... вон там закопал их...

Он хотел поднять руку, чтобы показать, но только пошевелил ею.

– Там, там, – продолжал он, тяжело дыша, – за урочищем, между ним и ясенем. Выройте деньги, а меня там заройте. Так надо! .. Слышишь?

– Слышу, – глухо ответил Момчил. – Мне не нужны деньги. Пусть там лежат.

– Нет, нет, Момчил ... Нет... Не говори так... Эти деньги– твои... Помнишь, ты мне как-то раз говорил: «Будь у меня деньги, соберу я две-три тысячи молодцов отборных... и не царем в Тырнове, не базилевсом в Царьграде сяду, а ... в Родопах, где я впервые божий свет увидал, царство осную... царство без отроков и без бояр... Вот как... Чтоб вольно и свободно было душе человеческой». Помнишь, а?

– Помню, – так же глухо ответил воевода и еще ниже опустил голову.

– Ну вот, – прошептал Сыбо, и на губах его появилось подобие улыбки. – Помнишь, а не хочешь брать... А этими деньгами и мои прегрешения искупятся... Там, где ни царь царской дани не собирает, ни бояре барщины боярской не требуют, где нет ни отроков, ни париков... Эх, Момчил, ты – отрок, беглый отрок. и все мы беглые. .. А почему? От хорошей жизни разве?.. Сам знаешь... А не будет отроков, не будет и хусаров, и кровь человеческая литься перестанет. Возрадуется душа моя, и – кто знает – может, бог вынет ее из реки огненной и в раю поселит... Так вот оно как, Момчил-побратим: твои эти деньги; и ты поклянись мне. .. что возьмешь их.

– Хорошо, – ответил Момчил, поднимая голову. – Будь спокоен. Когда понадобятся, приду и возьму. Клянусь!

Лицо умирающего посветлело.

– А вот и товарищи идут, – тихо промолвил oi:t, поглядев в ту сторону, откуда послышались шаги.

Грудь его вздымалась все тяжелей и мучительней.

– Носилки готовы, воевода, – сказал Войхна. – Твердко и Пройчо уже несут.

– Мне носилок не надо, Войхна, мне могилу нужно,– еле слышно прошептал Сыбо. – Встаньте передо мной; я хочу на вас посмотреть и проститься с вами.

Хусары, сняв шапки, окружили товарища.

– Ничего у тебя нету, Сыбо, – стал успокаивать его косматый Халахойда. – Пройдет, как с гуся вода.

– Лучше собирайся-ка в Чуй-Петлево, чем о могиле толковать, – подхватил порывистый Нистор, сам не веря в то, что говорит.

– Как... Едрей?.. – через силу прошептал Сыбо.

Хусары опустили головы.

– Помер, – мрачно ответил Войхна. – Не приведи бог никому помереть такой смертью. Отравлена была проклятая татарская стрела!

– Умер песельник, очередь за медвежатником, – чуть слышно произнес Сыбо.

Вдруг он сам приподнялся на своем ложе. Медленно поднял глаза к небу. Тихо сказал:

– Ни звездочки!

Потом, вслушавшись, прибавил:

– Только лес шумит. Прощайте, товарищи... и ты ...

Он не договорил. Глаза его страшно расширились.

Продолжительная судорога потрясла тело, и голова, словно свинцовый шар, упала на ложе.

Долго стояли разбойники, безмолвные, опустив голову и сдвинув брови, глядя на умершего так, словно каждый из них видел в нем самого себя: кому вот так же стрела грудь пронзит, кому топором голову снесут, – и помрешь, как Сыбо, под беззвездным небом, в покрытом молодой листвой лесу. .. И лес шумел тихо, неумолчно, всей своей глубиной, не то песню пел, не то на что-то жаловался, и в этой песне, этой жалобе не было ничего общего с печалями и радостями людей, блуждающих в его дебрях, а было только то, что ветер носил по просторам земли, когда на ней еще ничего не было: ни полевых трав и бурьяна, ни столетнего дуба и ветвистого бука, ни кабана, ни человека. Небо опустилось низко над лесом и, словно устав стоять в вышине и глядеть издали, оперлось на торчащие подобно растопыренным рукам деревья. Белесоватый свет ютился на поляне, и отблеск угасающего костра вырывал из мрака то остекленевший глаз повешенного, то сжавшийся, скорченный труп татарина.

Первым нарушил молчание старый Войхна:

– Хороший товарищ был Сыбо и храбрый хусар, да!

– Хороший и храбрый...– повторили, как эхо, остальные.

– Пора и нам отсюда. Как бы не налетела новая погоня, – продолжал Войхна и поглядел на склоненного безмолвного Момчила. – А где мы зароем Сыбо, воевода?

Момчил поднял голову. Лицо его стало как будто меньше. Взглянув на урочище и ясень, он немного помолчал, потом отрубил:

– Здесь!

И указал на подножие дуба.

– Где умер, там и заройте!

– Хорошо, – ответил Нистор. – И Едрея рядом положим. Пускай вместе будут.

– Делайте, что нужно, – промолвил Момчил.

Он отошел в сторону, сел на обгорелый пень и замолчал. И, пока хусары копали мечами и топорами под дубом, сидел, подперев голову рукой, погруженный в глубокую задумчивость...

Момчилу было жаль Сыбо. Внушала жалость не только его смерть, но и его жизнь. Жил старый бобыль, никем не обласканный; смерть пришла – и глаз, как говорится, закрыть некому. И вместе с ним, с побратимом, словно умерло и его, Момчила, прошлое, умерли все его прежние спутники, пропала, исчезла и Евфросина, сестра, и что-то оторвалось от сердца и осталось с мертвым, будет похоронено вместе с ним. Момчилу редко случалось задумываться о прошедших годах, но когда им овладевали черные мысли, когда и в его душе, словно на нетронутой целине, всходил посев беспричинной печали, у него возникало желание вытащить былое на свет, чтобы лучше понять самого себя, почувствовать себя таким же, как все люди: человеком, обреченным испытывать человеческие радости и печали. А теперь, вместе с Сыбо, казалось ему, с гумна его улетает все – и мякина и зерно, и остается один только ветер – злой колдун, гоняющий

Перекати-поле в пустых полях, собирающий туманы над горами, подымающий пыль с четырех концов света. Умер беглый отрок Сыбо, и вместе с ним умер отрок в нем самом – тот самый отрок, который несколько лет тому назад замахнулся топором на своего боярина и убежал в лес, чтобы скрываться, как дикий зверь, среди ветвей да подстерегать на дорогах богатых купцов, царских лю-дей и гордых злых бояр. Ему стало ясно, что так длиться не может. Но что делать дальше? Куда и с кем идти?

Его родиной были Родопы, с их темными шумящими лесами. Хорошо там жить, красно и умереть!. . Однажды стоял он на высоком гребне, смотрел на уходящий прямо из-под ног горный склон, сплошь, куда только ни достигал глаз, покрытый лесом. И словно заколосившаяся нива, вершины деревьев ходили волнами, легко покачиваясь взад и вперед, и ветер играл их листвой, как рябью зеленого моря. Высоко над головой парил орел. Момчил глядел то на орла, то на горный склон. Птица плыла высоковысоко в поднебесье, порой теряясь в ярком сиянии солнца или кружась маленькой мушкой вокруг огня. Но потом она медленными кругами стала спускаться вниз, и чем ниже спускалась, тем шире становились круги, словно она желала достичь горизонта и посмотреть, что там, за ним. Устав от вышины, она скользила понизу, над зеленым морем леса, или долго висела неподвижно над какой-нибудь лощиной, наклонив голову и вонзив взгляд во что-то происходящее внизу.

«Что он увидит в Меропе?» – подумал Момчил, узнав место, над которым пролетал орел; ему показалось, что он сам обратился в птицу и смотрит вниз, как она.

«Вон Смолены, вон Подвис, а вон Арда. Какие там живут удалые парни – высокие да стройные, будто молодые сосны! Меропа позади, а вон Астра, Мыняк, а там – ближе к Одрину – семибашенный Ефрем, – каждая башня – целая крепость, – а вокруг, будто цыплята вокруг наседки, села, села, где живут чабаны, свинопасы. .. »

Он долго следил за птицей, пока она не ушла куда-то далеко на юг, в сторону приморья, а потом про неслась у него над головой и скрылась в противоположном направлении, за лесистыми холмами Цепина, Баткуна и Перушицы.

«А не пересечь ли и мне, как орел, эти края крест-накрест, от Порея и Перитора в приморье до Пловдивской хоры ¹ и от Марицы до Месты, от реки до реки?».

Так сказал он когда-то своему побратиму Сыбо, и вот теперь Сыбо напомнил ему: « ...не царем в Тырнове, не базилевсом в Царьграде, а в Родопах, где в первый раз свет солнца увидел ... царство без царя, без бояр, без отроков, где было бы вольно и свободно человеческой душе».

Вот куда надо идти!

«Эх, побратим, кабы это сбылось!» – вздохнув об умершем, со стесненным сердцем подумал Момчил.

«Зачем понадобилось мне похищать Елену, зачем? – снова встал в душе его вопрос, на который он словно не знал, как ответить себе. – Люблю ли я ее? Ненавижу ли из-за отца? Как это мне пришло тогда в голову на Комниновом лугу переодеться боярином и переплясать ее?»

В памяти его всплыли слова Сыбо: « ...полюби ее, не мучь!» «А что, если б Елена полюбила меня?» – спросил он сам себя. И где-то в самой глубине сердца, словно змея в кустах, шевельнулась злая мысль: «Пусть полюбит меня боярышня, пусть помучается! Хусара и отцовского врага! Пусть и старый прахтор узнает, как болит душа за родного человека!»

Злая мысль заворочалась сильней, подняла змеиную голову, приготовилась кого-то укусить: «Не только за Евфросину, и за тебя, Сыбо, и за тебя отомщу!»

И оттого ли, что он испытал новый прилив жалости к побратиму, оттого ли, что жгучее воспоминание о пережитых обидах вытеснило из его памяти иные, отрадные воспоминания, Момчил вдруг опять увидел перед собой отталкивающую картину, тайно отравлявшую его сознание: он привязан к столбам, подпирающим боярское крыльцо;обнаженная спина его исполосована; а отец Елены, перегнувшись через перила крыльца, попивая вино из большого серебряного кувшина, время от времени покрикивает: .

– Еще, еще!

¹ Х о р а – область, (греч.),

византийская

административная единица

т

Острая, режущая боль от ударов плети снова пронизывает все его тело, и перед ним ярко встает все остальное, словно это было только вчера: еще не жаркое весеннее солнце, светящее ему в лицо и согревающее его голое тело, сосновый бор вдали, башня – темная, мрачная, с парящим над ней соколом, бледные склоненные лица толпящихся вокруг него других отроков. Всякий раз как плеть опускается ему на плечи, он закрывает глаза, чтобы не закричать, а когда после удара кровь сильней течет по спине, быстро открывает их, чтобы взглянуть на сокола: вид свободной птицы, реющей высоко в поднебесье, бодрит его. Сокол опускается ниже, даже лес наклоняется к нему, и от покрытой снегом горной долины течет мутный поток, подобный ручью мутных, соленых слез. И вдруг слышится чей-то старческий голос:

– Довольно, боярин, довольно! Не губи пария!..

– ...Воевода! Воевода! – крикнул кто-то возле самого уха склоненного Момчила, и чья-то рука легла ему на плечо.

Момчил мгновенно выпрямился и с изумлением оглянулся.

– Это ты, Войхна? – сказал он, узнав одноглазого хусара. – Что там?

– Мы с грехом пополам вырыли могилу и опустили Едрея. Сыбо тоже в нее опускать? – спросил Войхна, указывая пальцем на чернеющую под дубом кучу земли. – Надо бы поскорей; того и гляди другие татары наедут.

Момчил, не отвечая, поглядел на небо. Оно было все так же темно и беззвездно. Верхние ветви деревьев качались, и лес сильно шумел.

– Куда ветер дует? – спросил воевода, переводя взгляд на Войхну.

– В сторону постоялого двора, – ответил тот, тоже глядя на деревья.

– Пошли ребят: пускай сучьев на дорогу накидают да придорожные кусты и деревья зажгут, – приказал Момчил. И прибавил мрачно: – Посмотрим, кто нас тогда догонит. Ступай!

Потом подошел к могиле и раздвинул толпу окружавших тело Сыбо разбойников. Наклонился, поцеловал побратима в лоб. Лоб был холодный.

– Опускайте! – сказал он, выпрямившись

Хусары зашевелились.

– Прощай, Сыбо! – говорили одни.

Другие, по примеру Момчила, молча целовали умершего.

Когда тело подняли и уже готовились опустить его в землю, у мертвого что-то выскользнуло из-за пазухи и упало в пыль.

Войхна наклонился.

– Крест, – промолвил он. – И дудочка, поводыр-ская свирель его, видно... Может, крест на могилу положить сверху?.. А! Еще перстень... золотой, с камнем...

– В могилу, в могилу и крест и свирель! – приказал Момчил. – А в могильный холм воткните меч! Сыбо был хусаром, а не монахом... Перстень мне дайте.

Он, не глядя, спрятал перстень к себе за пазуху и стал смотреть, как хусары, опустив труп в могилу, принялись кидать туда комья земли. К нему опять подошел Войхна.

– Огонь сейчас займется, воевода. Поедем!

– По коням! – крикнул Момчил.

Вскоре хусары были готовы к походу. Двое прибежали с дороги и сразу вскочили на коней. Поляна опустела; на ней остались только оцепенелые трупы да длинные, все еще пошевеливающиеся призраки повешенных.

Перед тем как тронуть коня, Момчил обернулся к могиле побратима. Поглядел на белеющий в темноте ясень и кивнул, как бы говоря: «Я вернусь».

Потом хлестнул коня и помчался по узкой дороге, а за ним – все хусары.

Долго скакали они среди качающихся ветвей, которые тянулись к ним словно жадные руки. Усталые, недокормленные кони громко фыркали; удары их копыт о твердую землю отдавались в ночной тишине тупым, деревянным звуком.

Наконец лес кончился, и хусары выехали на гладкую поляну, посреди которой возвышался побелевший старый дуб, опаленный молнией. Момчил первый остановил коня.

Неподалеку в темноте извивалась черная полноводная река. Воздух был влажный; сильно пахло тиной. На другом берегу довольно высоко в воздухе полыхали два бурных пламени.

– Это Марица, – проговорил вполголоса кто-то из ехавших впереди.

Сзади послышался голос Войхны:

– Поглядите, ребята, что Хрельо и Твердко устроили. Какой пожар!

В том месте, где был оставлен Сыбо, горел лес. Языки пламени, загибаясь назад, огненными серпами срезали верхушки деревьев.

– Ловко! Позади пожар, впереди река. Куда же ехать? – стали перешептываться разбойники.

Только Момчил сидел на коне молча, не оборачиваясь. Наклонившись вперед, над шеей коня, он прислушивался к ропоту текущих струй, и подавленное злое чувство уходило все дальше, в самую глубь его сердца. Ему казалось, что река – это рубеж, который надо перейти, но что за этим рубежом, что ждет его, Момчила, по ту сторону, он не знал. Он протянул руку, потрепал усталого коня по шее. Острый неподвижный взгляд его был устремлен на яркокрасное зарево огней. «Не царем в Тырнове, не базилевсом в Царьграде», – вдруг вспомнил он слова Сыбо. И хотя сердце его мучительно сжалось при мысли об умершем побратиме, Момчил, не оборачиваясь и попрежнему ничего не говоря, легонько тронул коня.

Хусары молча последовали за ним.

И. ЕЛЕНА И ЕВФРОСИНА

Огни, которые Момчил увидел по ту сторону Марицы, были зажжены богомольцами, собравшимися накануне праздника преполовения в монастыре св. Ирины. На другой день в обители должно было состояться торжественное богослужение. Костры были разведены перед главными воротами внутренней ограды монастыря, возле двух высоких вязов. Пламя освещало только нижние сучья да толстые крепкие стволы, а вершины терялись в темном небе, отчего оба дерева казались еще выше и старше. Ночь была холодная, и богомольцы – монастырские крепостные, отроки, явившиеся со своими боярами, ночевавшими по кельям, и свободные – толпились около костров, подбрасывая в них то хворосту, то горсть конопляной кострики. Свободные был и здоровые, рослые пастухи в круглых шапках и длинных серых бурках, которые закрывали их с головы до пят. Они пригнали с гор в подарок монастырю коз, свиней и разукрашенных ради этого случая ягнят. Гордые, дикие, привыкшие в своих горах к свободе и простору, они и тут поспешили занять первые места, окружив костры со всех сторон и не обращая внимания на монастырских крепостных и на отроков – робких и жалких людей, явившихся с женами и детьми, кто за тем, чтобы священник прочел молитву от лихорадки, кто – попросить какую-нибудь монашку постарше, чтоб заговорила от сглаза. Подходили к кострам монастырские батраки – погреть руки и пошутить. Между кострами и стеной, над которой возвышалось оштукатуренное здание монастыря, стояли ряды крытых телег. Там спали женщины и дети. Когда какая-нибудь головня с резким шипением выскакивала из костра и пламя взметывалось вверх, человеческие тени вырастали, несоразмерно огромные и уродливые, доходя до маленьких решетчатых оконцев монастырских келий, где мерцали лампады.

В одной из этих келий лампада озаряла иконостас с постными ликами святых обоего пола, вытянутыми в ряд среди увядших веток верб и букетиков цветов самшита; связки резаного табака; покрытые деревянными полками стены; устланный пестрыми ковриками пол; огороженную решеткой из потемневших тонких планок, испещренную щербинами кирпичную печь; и на узкой кровати, под самым иконостасом – укутанную до подбородка Елену. Слабое ли сияние масляной светильни было тому виной, или пережитое волнение наложило свою печать на ее лицо, но оно казалось осунувшимся и побледневшим; закрытые глаза тонули в глубокой тени; только на щеках горели два круглых яркокрасных пятна, словно отпечатки свежевыкрашенного пасхального яйца. Одна из кос, в которые были заплетены ее волосы, вилась черной змейкой по белой подушке. Елена спала, но сон ее был тревожен: из груди то и дело вырывались вздохи и какие-то невнятные слова. У ее изголовья стояла на коленях монахиня. Дрожащий свет лампадки ложился на лицо спящей нежно, осторожно, как будто тысячи невидимых пчел оградили его тонкой, но непроницаемой восковой преградой, тогда как на лицо монахини он падал прямо, не утаивая ни давнишних морщин, проведеиных прежними печалями и волнениями, ни двух влажных следов от только что пролитых слез. Лицо это – доброе и грустное – еще хранило печать былой красоты. Глаза, продолговатые и чуть раскосые, были прищурены из-за блеска серебряных риз на иконах, сиявших в глубине ниши, за „лампадкой. Коленопреклоненная стояла неподвижно, безмолвно, подымая лишь правую руку, для того чтоб медленно, широко осенить себя крестным знамением, и слегка наклоняя при этом голову, отчего длинные концы свешивающегося с клобука черного плата расходились в стороны, словно крылья испуганной птицы, готовой улететь. Погруженная в молитву и свои печальные мысли, монахиня не заметила, как больная мало-помалу начала чаще дышать, потом вынула руку из-под подушки, – наконец открыла глаза. Как у ребенка, который, проснувшись, вдруг увидел, что в комнате никого нет, глаза Елены расширились, испуганные, тревожные; она даже пошевелила губами, собираясь что-то сказать. Но, задержавшись взглядом на монахине, немного успокоилась. Стала потихоньку всматриваться в это чужое, но как будто знакомое лицо.

В это время за дверью послышались чьи-то тяжелые шаги, и громкий мужской голос, видимо старавшийся быть тихим, позвал:

– Евфросина! Евфросина! Отвори!

Монахиня, сразу очнувшись, раскрыла глаза и быстро встала с колен. Испуганно посмотрела на дверь, потом на Елену. Но та опять закрыла глаза и, казалось, тихо, мирно спала. Монахиня поправила у нее загнувшийся рукав и подтянула повыше одеяло. Руки ее слегка дрожали.

Потом она подошла к двери, но, прежде чем взяться за медное кольцо, опять обернулась к кровати и озабоченно поглядела на боярышню. Наконец приоткрыла дверь и слегка наклонившись, тихонько спросила:

– Это ты, братец Момчил?

Вместо ответа дверь отворилась, и в горницу вошел Райко.

– Это я, Евфросина, – промолвил он торопливо, сконфуженно и согнулся возле печки, словно не зная, куда девать свое огромное тело.

В самом деле, маленькая монастырская келья словно вся наполнилась его широкой грудью и гортанным голосом. На плечи его была накинута толстая чабанская бурка в серую и белую полосу, отчего он казался еще громадней. Вместо сапог из медвежьей шкуры со шпорами на ногах у него были онучи, но из-под бурки торчал длинный кривой меч.

– А, Райко! —облегченно вздохнула монахиня и выпрямилась, высокая и стройная, как Райко, ладная и подвижная, как Момчил.

Затворив плотно дверь, она шепнула хусару:

– Не называй меня Евфросиной, Райко. Здесь мое. имя – сестра Ксения.

При этом она слегка погрозила пальцем и украдкой кинула взгляд на Елену. Райко тоже поглядел на спящую боярышню.

– Спит? – стараясь говорить как можно тише спросил он.

Монахиня кивнула.

– Ах, сестра, – промолвил Райко, прищурившись.– Недешево мне стоило доставить эту боярышню сюда! Огонь девка: ножом хотела меня пырнуть. А когда Ма-рицу переезжали, чуть в воду не бросилась. Ты, Евфрос... сестра Ксения, храни ее как зеницу ока, глаз не спускай!

– Ее бог хранит! – тихо промолвила монахиня, крестясь. – Он ее сегодня защитил.

Райко поглядел на собеседницу виноватым взглядом.

– Мы ей зла не хотим, – поспешно объявил он.

– Прости вам господь! Нехорошее дело совершили вы, Райко, с братом моим, – укоризненно возразила Ев-фросина, и на бледных щеках ее заиграл слабый румянец.

Хусар как будто не понял, что она хочет сказать. Он даже рот открыл от удивления.

– Или ты забыла, сестра, чья она дочь и что ты сама, как я слышал...

– Молчи, Райко, молчи! – вырвался у монахини легкий крик. – Я все простила и все забыла. Теперь для меня все – братья и сестры, Райко, весь божий свет мне мил. С какой стати буду я теперь ее, бедную, ненавидеть и зла ей желать? Она мне мила и дорога, как сестра родная, даже еще дороже и милей: ведь и ее, горемычную, хотят опозорить, как меня когда-то опозорили.

И монахиня, снова встав на колени, молча положила несколько земных поклонов перед иконостасом. В глазах ее блестели слезы.

Райко глядел то на нее, то на лампадку, чей тусклый свет озарял спящую боярышню. Но глаза его еще больше сощурились.

– Сестра Ксения, – прошептал он, когда монахиня опять поднялась на ноги, бледнее прежнего, со скрещенными на груди руками. – Ты меня прости! Я человек простой, неотесанный, но, сдается мне, Момчилу слова твои не понравятся.

Монахиня пристально посмотрела на него.

• – У брата доброе сердце, Райко, – уверенно ска

зала она. – Он ее пожалеет.

Райко покачал головой.

– Что и говорить, сердце у него доброе, а только птичку из клетки он не выпустит. Попомни мое слово, сестра. Я его лучше знаю.

– Скажи мне, Райко, – спросила Евфросина после небольшого молчания, – что говорил тебе Момчил, когда посылал тебя сюда с боярышней?

– Отвези ее к моей сестре, сказал. Пускай она ее стережет у себя в монастыре, глаз с нее не спускает. А я, мол, сегодня ночью тоже там буду. И я поехал. Да разговаривать-то и времени не было. Царские люди по пятам за нами гнались, стрелы татарские, как пчелы, вокруг жужжали. Двое-трое наших убитые лежат. И Сыбо...

– И Сыбо тоже? – перебила монахиня. – Сыбо, побратим Момчилов? Убит? Господи боже, пресвятая богородица! – прошептала она, и глаза ее снова наполнились слезами.

– Не пугайся, – ласково промолвил Райко, наклоняясь к ней. – Его, правда, тяжело ранила татарская стрела, но когда я уезжал, он был жив. Вот за него и за остальных Момчил и отомстит, сестра. Не легко далось нам это умыканье.

Монахиня словно забыла о Райке, который все стоял у печки как на иголках, так как больше привык отражать удары меча, чем разговаривать с женщинами. Она принялась беспокойно ходить по комнате со скрещенными на груди руками, что-то беззвучно шепча. Наконец Райко боязливо напомнил о себе, промолвив:

– Сестра!

Евфросина остановилась.

– Ах, я совсем забыла про тебя, Райко. Задумалась, загрустила. Сыбо ранен, боярышня больная лежит. И с Момчилом не случилось ли уж чего?

Она подошла к нему и ткнула его пальцем в плечо.

– Теперь уходи, Райко. Пора. Я с тобой заговорилась; боярышня проснуться может, услышит... Тебя никто не видал, когда ты сюда шел?

Райко сделал шаг к двери.

– Как будто никто. А ежели и видел, так принял за чабана или батрака. Ты видишь: одежда на мне крестьянская. Спасибо Драгулу – привратнику. Кабы не он, и меня увидали бы и Елену бы узнали. Старый хусар грехи свои здесь замаливает... Ухожу! Я пришел только передать тебе, чтоб ты за Еленой смотрела хорошенько. Теперь пойду Момчила встречать. Что сказать ему о ней?

– Скажи брату, что я смотрю за больной, как за родной сестрой, – тихо ответила Евфросина. – Он поймет и придет сюда с другими мыслями. А нет, тогда...

Она замолчала, опустив голову.

– А нет, тогда что? – снова испуганно переспросил Райко, понизив голос и затаив дыхание.

– Ничего, – ответила сестра Ксения дрожащим голосом. – Пускай он подумает о своей сестре, и помоги ему пресвятая троица!