Текст книги "День последний"

Автор книги: Стоян Загорчинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 29 страниц)

Сборище было такое же многолюдное, как возле монастыря; но здесь не слышалось ни песен, ни криков. Посреди ложбины вздымался столетний дуб, и собравшиеся теснились к нему. Возле него стояло нечто вроде языческого жертвенника, на котором горел огонь. Вокруг жертвенника хлопотал человек средних лет и среднего роста, с большой головой и копной волос, похожей на черную шапку. Большинство богомольцев были хорошо одеты, но попадались и оборванные, болезненные на вид крестьяне. И те и другие, раскрыв рты, внимательно слушали косматого человека, повторяя его действия: он кланялся дубу, и они кланялись дубу, преклоняя колени, кто постарше– с кряхтеньем и оханьем, а богатые – при помощи своих бедных соседей. Покончив с поклонами, большеголовый вынул из-под рясы зарезанного барашка и, проделав над ним какие-то знаки, положил его в огонь. Запахло жареным; капли жира затрещали на углях.

Большеголовый поднял голову.

– Подходите, братья и сестры! Жертва угодна господу, – важно промолвил он и протянул руки, словно раскрывая объятия.

Богомольцы стали подходить к нему по очереди; он отрезал кусочек полусырой баранины и клал каждому в рот, а тот глотал, не жуя. При этом он говорил каждому несколько слов.

– Я пересмотрел книги Соломоновы, Искра, – сказал он одному толстому коротконогому, приземистому горожанину в богатой одежде, подавая ему кусочек курдюка. – Премудрый царь иудейский велит вошедшую в дом змею изгонять дымом от рога серны и волос бездетной женщины. Ты пробовал?

Толстяк со вздохом проглотил полусырое мясо.

– Пробовал, отец Теодорит. Сидит себе змея под порогом, то есть злой враг мой, и кровь мою сосет.

– А день какой был?

– День прекрасный, божий, святое воскресенье.

Теодорит криво улыбнулся.

– Воскресенье – день божий. А ты попытай и дьявола. Сделай то же самое в субботу и увидишь: польза будет.

Когда толстяк отошел, сунув что-то в руку Теодориту, тот вынул из-за пазухи старую почерневшую книгу и раскрыл ее над головой женщины, до которой дошла очередь.

– Что у тебя, сестра? – спросил он.

Женщина, наклонившись, что-то прошептала.

– Против этого средство простое. Наклонись и повторяй, что я буду говорить. Во имя отца, и сына, и святого духа. Сперва напиши на правой ноге Тигр, на левой Фесон...

Он долго бормотал, а она смиренно повторяла каждое слово. При этом он время от времени поднимал глаза от книги и окидывал толпу зорким взглядом, проверяя, сколько молящихся еще ждет очереди и кто они такие.

– Нечистая сила меня одолела, да? – дрожащим голосом спросила женщина, выпрямившись.

– Все пройдет. Только не забудь в следующий раз что-нибудь мне принести, – крикнул он ей вслед. – А я тебе з ел ья дам.

– Постойте, братья и сестры. Дайте я вам слово скажу, – обратился он потом к напирающим на него богомольцам. – Вижу я, идете вы все ко мне, один за другим, как к знахарю; кому лекарство дай, кому поворожи. А в душе у вас – ни бога, ни Сатанаила. Что есть плоть без творца и сына его первородного? Как ни говори, а верно одно, и во всех книгах – от Соломона до

Сиропула – написано: Сатанаил первым был у бога-отца, а потом уж Иисус, Марией в Вифлееме иудейском рожденный.

– Кому нужно больше всего поклоняться, отец Тео-дорит? – послышались вопросы.

Длинная борода проповедника задрожала, как в лихорадке.

– Поклоняйтесь богу-отцу, старшему сыну его Сата-наилу и младшему – Иисусу, царю селений небесных...

– Лжешь, лжешь, Теодорит! Единому богу поклоняются истинные христиане, – раздался гневный возглас.

Теодорит замигал и стал всматриваться в толпу. Скоро из нее выступил прежний незнакомец и дерзким, насмешливым взглядом уставился в проповедника.

– Я лгу, худоумный? – воскликнул Теодорит, багровея. – Нет, это ты лжешь, еретик, и братья твои, гнусные манихеи!

– Сам ты еретик, колдун! Не слушайте его, христиане! – повернулся юноша к толпе, затихшей, но враждебной. – Он вам за барашка !Репей дает, да еще с колючками... Оставьте богохульника, который учит вас поклоняться .сатане, душу хочет...

– Убирайся подобру-поздорову в Марио-поле, к богомилам своим, пока ребра целы! – перебил сиплый мужской голос.

– Хватай богомила! Держи богомерзкого манихея!– крикнул и Теодорит, видимо набравшись смелости.

Толпа богомольцев сомкнулась вокруг юноши с злобными лицами и диким ревом. Больше всего кричали и рвались вперед женщины.

– Только не уколитесь. У меня иголка в руках!– насмешливо воскликнул незнакомец, и в руке его заблестел меч. – Ну-ка, расступись! Дай дорогу! – продолжал он, размахивая мечом.– Но знайте, дьявольские внуки! Придут царские воины, – на этом вот самом дубу, которому вы поклоняетесь, как язычников всех вас повесят.

– И тебя не помилуют, – возразил тот же мужской голос. – Живьем на костре сгоришь, а пепел твой по мусорным кучам да по пустырям развеют.

Еще раз взмахнув мечом, который описал длинную огненную черту в сгустившихся сумерках, юноша скрылся за пологом листвы.

Пробираясь сквозь чащу ветвей прямо по целику, он скоро вышел на узкую дорогу, которая вела вниз, в долину. Когда он дошел до Янтры, уже совсем стемнело, на темной речной воде качалась лодка, плоская и округлая, как корыто. Стоявший в ней высокий мужчина тыкал в воду длинным шестом, отчего корыто поворачивалось, и легкие волны, в которых танцевали отражения первых звезд, плескались о берег.

– Эй, Добрин! – тихо позвал юноша, вытирая потное лицо краем рясы. – Подтолкни-ка к берегу. Я войду.

Лодочник медленно поднял голову, поглядел на говорившего и ничего не ответил, только уперся шестом в дно реки. Корыто уткнулось носом в песок.

Юноша ловко прыгнул в лодку.

– А остальные переправились, Добрин?– спросил он, садясь на корме и указывая на противоположный берег, где, немного ниже по течению, поблескивали огоньки села.

– Переправились, – коротко ответил лодочник, отвязывая веревку.

Корыто завертелось, вода захлопала о его стенки.

– Которые? Из города или из села?

– Все, – ответил лодочник, не оборачиваясь, и отчалил.

Течение понесло лодку вдоль правого берега, под нависшими ветвями ив.

– А наставник Аверкий тоже был? – продолжал расспрашивать юноша, вглядываясь в огни села и защищая рукой глаза от низких ветвей.

– Был.

Юноша засмеялся.

– Что, Добрин? Или опять разговаривать лень? Царь за слово податей не берет.

Воткнув шест в речное дно и повиснув на нем всем телом, лодочник повернул к левому берегу. Только тут обернулся.

– И Христос молчал перед Пилатом, – глухо промолвил он.

Лодка ткнулась в берег; юноша легко выпрыгнул из нее, кинул лодочнику: «Спасибо, брат!» и побежал в село. Только поднявшись до половины склона, он, тяжело дыша, замедлил шаги. Впереди горели редкие огни Марно-поля, и от этого ночной мрак вокруг казался еще черней. Белесоватая дорога привела юношу к какому-то довольно обширному строению, стоявшему на самом краю села, почти совсем уединенно, похожему на хлев. Юноша перепрыгнул через низкий плетень и подошел к высокой двери, из-за которой доносились какие-то голоса, а в щели проникал свет. Видимо, чья-то широкая спина подпирала ее изнутри, так как юноша не мог открыть ее, и ему пришлось долго стучать и звать, прежде чем она отворилась.

Помещение в самом деле оказалось хлевом, очень просторным и довольно высоким: по стенам тянулись рядами ясли, всюду валялись сено и солома; впрочем, увидеть стены и пол было нелегко из-за наполнявшего хлев народа. В одном углу находился очаг, где горел хворост, и пламя, то взвиваясь вверх, то еле тлея, чуть не угасая, бросало неверный свет на лица присутствующих. Ближе к огню стояли те, кто постарше, – седые, белобородые; здесь было не так тесно, как в рядах молодежи, жавшейся по краям. Завидев на пороге юношу, молодые задвигались, зашептались, а старые молча подняли на него глаза. Очевидно, все ждали его.

Растолкав толпу и подойдя к очагу, юноша упал на колени перед старейшинами и что-то прошептал.

В хлеве наступила мертвая тишина; стоявшие далеко вытянули шеи, стараясь уловить хоть слово. Наконец юноша встал, а один из старейшин, – видимо, самый старый, с лицом подвижника, – повернулся к окружающим.

– Воля господня! Слава богу, слава единому! – произнес он торжественно, на мгновенье опустив глаза.

– Что, что, наставник? – послышались возгласы любопытных.

– Благодарите бога, христиане, – заговорил старик. – Боярский совет в Царевце опять отложил собор. За нас заступился тот самый Теодосий, который призывал нас покаяться и поклониться царю. Но хоть мы от огня и каленого железа плоть спасли, слуги сатанаиловы по другому нас измучают.

Он печально покачал головой. .

– Не милость, братья, а лукавство и алчба руководили жестокими повелителями нашими.

– Как же еще они будут мучить нас, господи?

Скажи, скажи, наставник! -

– А так, христиане, – помолчав, продолжал старец,– что царь жалует боярам новые права, а прежние подтверждает новыми грамотами. Отныне, ежели отрок или парик – богомил, с него и боярского оброку и царского налогу вдвое против прежнего следует: кто перпер платил – теперь два плати; вместо меры проса четыре меры; на рождество – каравай, на благовещение – ягненка...

– А на пасху – вола, – насмешливо заметил кто-то в толпе.

– Это только боярам и царю. Церкви – особо, – снова покачав головой, продолжал наставник, и лицо его, по мере того как он говорил, становилось все желтей и изможденней. – Кто икон и креста не целует, с того воску больше прежнего: кто крестного знамения перед священником и архиереем не сотворит—батраком работай, пока от непосильного труда кожа да кости не останутся.

– Ловко придумали, ничего не скажешь! А когда до нитки нас оберут, собор устроят, – гневно воскликнул тот же голос. – Что же вы нам посоветуете, наставники?

Толпа зашевелилась, перешептыванье усилилось. Старейшины у огня стали тихонько совещаться. Возле них остался только юноша, принесший известие; впрочем, он стоял отдельно и от старейшин и от толпы. Бросив на стариков несколько нетерпеливых взглядов, он громко, твердо заговорил:

– Что же, наставники, и вы, братья! Дело ясное: от бояр добра не жди. Давайте сделаем, как Богдан говорил: зажжем башни боярские – ив лес! Он тогда сам придет с Родоп к нам на помощь, с деспотом Момчилом. Тот, хоть и не богомил, сторону бедных, измученных людей держит. А царское войско разобьем, Момчила царем поставим: наш человек на престол сядет. Царь с богом в сердце! А?

Видимо, такие слова произносились не часто, так как лица вытянулись, уста сомкнулись, старые седые головы опустились.

– Что ж, братья? Так тоже бывало. Наши деды помогали Асеню против Борила ', и Асень нас за то в обиду не давал, – осторожно заметил кто-то. ⁵⁹

– На словах легко боярские башни жечь и царей свергать. А попробуй – увидишь! —сердито возразил другой.

– Мы – в лес. А жены, дети?

– У кого ребята, тот пускай дома сидит, – дерзко воскликнул молодой голос. —А я с тобой, Игнат! Да здравствует Богдан и этот самый Момчил!

– Ия! Ия!

Доселе тихую горницу наполнил шум. Толпа разделилась на группки по двое, по трое; каждый говорил свое, не слушая собеседника. Но мало-помалу стали выделяться другие, более миролюбивые голоса:

– Не хотим крови проливать!

– Ни своей, ни боярской!

– Грешно! Грех великий!

Посреди этого шума и неразберихи только старейшины стояли одиноко в стороне, глядя на одних, прислушиваясь к другим, но, видимо, склоняясь к старым, тяжелым на подъем богомилам, которым очаг и семья были дороже свободы. Наконец старший наставник ударил в ладоши, призывая всех к молчанью, и медленно промолвил:

– Как ни поверни, братья, участь наша одна. Лучше смирно сидеть. Бог даст, наступят другие времена. Ежели вас будут насильно заставлять в церковь ходить, не противьтесь. Только читайте мысленно молитву господню, а потом постом себя очистите.

– И крест целовать нам, наставник?

– Орудие позорной казни Христа целовать не подобает, – тихо ответил он. – Но ежели сильно приступать станут, – поцелуйте, шепча на уме: «Прости меня, господи, что сатану целую!»

Последние слова наставника заглушил вновь поднявшийся со всех сторон ропот. Один кричал одно, другой – другое:

– Да будет так, отец Аверкий!

– Нет, нет, не покоримся!

– Кто не хочет, тот пусть уйдет!

– Уходите! Не больно нужны. Паршивую овцу из стада вон!

– Да здравствует Богдан! Да здравствует деспот Момчил!

В это время из самого дальнего угла хлева вышел чуйпетлевский знахарь и грамотей Обрад. Подойдя к старейшинам, он смиренно отвесил им низкий поклон. За те годы, что прошли с тех пор, как Момчил ночевал у него в избе, он будто совсем не изменился: и теперь выглядел так, как когда-то в своем Чуй-Петлеве, среди упрямых и диких односельчан. Лицо его попрежнему дышало чистотой и спокойствием; держался он все так же: прямо, как жердь; склонился перед старейшинами и потом выпрямился без чьей-либо поддержки; только клинообразная борода его совсем побелела: она была до того снежно чиста, что казалась сделанной из овечьего руна, приставной. Согласно обычаю, он, прежде чем заговорить, опустил глаза в землю.

– Отцы наставники, простите и благословите, – тихо, но ясно и твердо начал он. – Апостол Павел говорит: «Посмотрите, братия, кто вы, призванные: не много из вас мудрых по плоти, не много сильных, не много благородных; но бог избрал немудрое мира, чтобы посрамить мудрых; и немощное мира избрал бог, чтобы посрамить сильное; и незнатное мира, и уничиженное, и ничего не значащее избрал бог. ..» Наставники, мы и есть немощные мира и незнатные, и уничиженные, и в руках божьих мы как копья, и стрелы, и мечи; бог избрал нас. Будем ему покорны.

– Так, так, брат Обрад. Мы покорны ему, – промолвил наставник Аверкий, глядя на чуйпетлевца с недоумением и досадой, точно так же как и другие старейшины.

Остальные богомилы молчали в ожидании, что скажет старик. Обрад снова поглядел на стоявших у очага, и, опустив глаза, с оттенком печали в голосе продолжал:

– Не хмурьтесь, братья наставники, а вы не удивляйтесь, добрые христиане . Я не старейшина, не гость, не старец или наставник, чтобы поучать. Но походил и я по болгарской земле, а теперь одной ногой уж в могиле стою. Много видел, много горя испытал. И вот дошла до меня молва: царь Иоанн-Александр с патриархом решили собор против нас, добрых христиан, созвать. Возрадовался я в сердце своем. А почему, – спросите вы меня, – коли собор тот одни только муки да новые страдания нам сулит? '

Обрад остановился, чтобы перевести дух, потом заговорил громче, смелей, на этот раз уже не опуская глаз, а устремив их над головами старейшин. Глаза его блестели.

– Как бороться нам, немощным, против сильных, незнатным и уничиженным против знатных, безумным против мудрых?

– Известно, как! На то есть у нас руки и мечи, – отозвался прежний дерзкий голос.

Обрад слегка покачал головой.

– Бог дал нам нечто более могучее, чем рука, более крепкое, чем меч. Плоть создал сатана, силу – тоже, а меч – оружие силы, дьявола. Чем препоясывает наставник каждого из вас при вступлении в эту братскую общину, христиане? Вервью, из шерсти сплетенной. Иначе сказать: препоясывает чресла ваши силой истины. Силой истины мы сильны, силой духа, заключенного в плоть. Кто подымает руку, призывая на помощь сатану, тот плоть свою защищает...

– Э-э, каждый защищает свою плоть. Вот окружат нас царские войска, посмотрим тогда, как ты жизнь свою не станешь защищать, хоть, по твоим словам, одной ногой в могиле стоишь, – с злобным, ехидным смехом прервал все тот же дерзкий богомил.

Эти слова опять пробудили среди присутствующих разногласия и раздоры. Поднялся ропот, шум.

Но тут снаружи послышался невнятный, многоголосый гомон, словно какие-то люди стремились куда-нибудь скрыться от гнавшихся за ними по пятам преследователей. Гомон, быстро усиливаясь, скоро докатился до двери в хлев, и вслед за тем в нее посыпались грубые удары кулаками, ногами, палками.

В одно мгновенье богомилы, подпиравшие дверь своими широкими спинами, разбежались, посеяв панику среди остальных присутствующих. Поднялась страшная сума-доха. Комья земли и обломки кирпичей полетели в огонь, чуть не задевая головы старейшин, стоявших на прежнем месте, прижавшись друг к другу. Некоторым из присутствующих удалось выломать плохо приколоченную доску в стене и выбежать вон. Между тем дверь трещала под ударами могучих пинков, и наружный шум достиг таких размеров, что совершенно заглушал вопли испуганных богомилов внутри. Скоро все пространство между входом и очагом совершенно опустело, и, насколько позволял видеть свет полупотухшего огня, в помещении осталось очень мало народу: у двери стояли, словно на карауле, юноша, принесший известие о соборе, да десяток молодых и смелых богомилов с обнаженными мечами, а позади них – Обрад. До него как будто вовсе не доходили ни внешний шум, ни суматоха, поднятая единомышленниками: он не двинулся с места. Но вдруг он поднял голову, огляделся по сторонам и, словно толкаемый какой-то внутренней силой, подошел к Игнату с товарищами. Что-то сказал им. Потом выпрямился во весь рост и встал на самое видное место, так чтобы входящие первым увидели и ввергли в темницу или убили его. Лицо его как-то еще более удлинилось и посветлело; от белых волос или от того, что на него упал слабый отблеск очага, вокруг его головы появилось сияние. Но тут произошло нечто столь же неожиданное, сколько смешное и дикое.

Вдруг дверь сорвалась с петель, и в помещение, словно прорвавший плотину поток, ввалилась целая толпа полуголых, а то и совсем голых мужчин и женщин – старых и молодых, – вопящих и орущих во все горло. Все они смеялись и что-то кричали; женщины показывали богомилам язык, дергали их за одежду, щипали за бедра. Над общей массой, похожей на какое-то многорукое и многоногое тело, возвышался необычайно рослый мужчина с длинными волосами, доходящими до самой поясницы, и большой тыквенной бутылью, висящей на животе.

– Лазарь! Лазарь! —закричали женщины и, схватившись за руки, принялись с безумными кривляньями кружиться вокруг него. Понемногу к ним стали присоединяться мужчины; между прочим один молодой богомил, которого женщины сами раздели, разрывая зубами и ногтями петли и узлы его одежды. В очаг полетели доски от яслей, солома, сучья, и огонь запылал до самого потолка, а тени адамитов заплясали по стенам, уродливые, чудовищные.

Обрад, старейшины, Игнат с товарищами еле добрались до выхода. Вооруженные богомилы не скупились на удары и ругательства, а Обрад и старейшины глядели молча, широко раскрыв глаза от отвращения. Они были уже далеко, у реки, а до них еще доносились крики адамитов.

М_{0МЧИЛ си}дит в высоком кресле за тяжелым ду^б°^вым _Ст0Л0М, левой рукой крутя свои длинны^ ^{опущенные} _вниз усы, а в правой держа большую круглу^{ю чашу}, ^где шипит яркокрасное вино. Лицо его тоже ^кра^сно от ^ки_пящ_ей _{в ж}илах крови и от блеска пылающ^{ей прямо у не}го над головой сосновой ветви, чей дым ^{покрывает ко}_{потью потем}невший низкий потолок. Глаза в°^ев°д.ы ^блестят из-под нахмуренных бровей, кото^{рые в} п^{олусвете} _кажу_тся еще больше; взгляд его бродит по л^{ицам присут}_стВу_Ющ_иХ. Узкая длинная горница полна нодод^ ^гул _голосов и стук чаш оглашают воздух.

– За здоровье воеводы!

– Долго жить деспоту!

Грудной голос, голос Райка, покрывает осталшью ^голоса, как всегда радостный, бур^ньш.

– Момчил, Момчилко! Дай тебе боже счаст^{ья и} отот нам долгие-долгие годы живыми-здоровыми ^{встречаться} да твое здоровье пить!

– Дай боже! – восклицают все, перед тем как °су^-шить свои чаши.

Т_олько с Момчиловых уст не слетает ни слова, тол^ько его чаша стоит недопитая. Взгляд его блуждаот ^{по гор}н_ице, словно кого-то ищет, перебирает людей, следот ^за тенями, которые пляшут у них за спиной, на стене. С^лов_но свет и шум разбудили воеводу от сна, и он, ^{еще не} с._овсем проснувшись, спрашивает себя, кто он и кто вот круг него, день или ночь на дворе и по каком^{у случаю} _все эти люди пируют у него за столом. Взгляд его остановился. Оставив чашу, Момчил поднял го^лову.

– Где Нистор? – спросил он.

Голос его, ровный, спокойный, перекрыл стоявший ^в горнице шум.

Среди присутствующих началось перешептывание. Головы стали поворачиваться во все стороны.

– Нистор на дворе: ждет, когда ты позовешь, хочет тебя поблагодарить, – ответил сразу притихший Райко.– Я велел снять с него цепи...

Момчил сердито махнул рукой.

– Может, я прикажу не то что цепи с рук, а голову с плеч ему снять. Не забегай вперед! – воскликнул он, ударив кулаком по столу так, что вино выплеснулось из

чаши. – Веди его сюда. Веди скорей! А ты чего улыбаешься, побратим Богдан? – повернулся он налево, в сторону Войхны, возле которого сидел чуйпетлевец с кривой улыбкой на губах. – Думаешь: Момчил шутит? Пойди, спроси виселицу в Подвисе: в шутку я повесил на ней Батула и Халахойду или всерьез?

И воевода еще сильнее покраснел и нахмурился.

– Не потому я улыбаюсь, Момчил-побратим, —тихо, задумчиво ответил богомил. —А радуюсь, что все сбывается. Вот наступает божье царство, наше царство, о котором ты в Подвисе...

– По-твоему, я – царь. Знаю, – нетерпеливо перебил его Момчил, наклоняясь в сторону Богдана.

– Да, да, тебе подходит это звание.

– Почему подходит?

– Ты сидишь в кресле совсем как на престоле, побратим. Твердо выносишь приговор: кто винват, кто прав, – промолвил богомил. – Пора, начинай! – прибавил он. – В Тырнове наставники ждут только твоего слова.

Богомил продолжал что-то тихо, настойчиво шептать, даже встал с места, но в это время дверь отворилась, и в горнице появился Райко, толкая перед собой Нистора. Вслед за ними вошли еще несколько человек, но они остались у двери, в темноте. А Райко и Нистор, пробравшись между беспорядочно сдвинутыми стульями и подвыпившими момчиловцами, подошли верхнему концу стола. Сосновый сук ярко осветил лицо Нистора. Оно опухло и обросло страшной щетиной; оба глаза были подбиты и украшены синяками.

– Поклонись, поклонись, Нистор! – шепнул Войхна, дернув Нистора за руку из-за широкой спины Райка.

Но Нистор отстранился.

– Момчилко, – начал было Райко, но, встретив сердитый взгляд Момчила, тотчас умолк.

Райко еще больше растолстел; у него даже выросло брюшко. Да и по одежде было видно, что ему живется неплохо. .

– Налить Нистору вина! – резко приказал Момчил. – Слушай, Нистор, – тихо, но значительно начал воевода, встав с кресла, между тем как Войхна и другие момчиловцы совали в руки Нистора чашу, а тот попреж-нему стоял, опустив голову, насупившись, и чаша дрожала в его руке. – Слушай и запомни! Вы тоже слушайте, братья и побратимы! Я прощаю тебя, Нистор, отпускаю тебе вину твою в присутствии всех товарищей. Батул и Халахойда грабили крестьян, как боярских людей, а тебе вздумалось самому рабов держать, челядь завести, как боярину.

– Воевода, – прервал его Нистор, смело подняв голову, – ежели ты меня опять корить собираешься, лучше пошли обратно в темницу или повесь, как тех двух.

И он уже хотел отставить чашу, плескавшуюся в его дрожащей руке.

– Возьми, возьми чашу, Нистор, – тихо промолвил Момчил, подымая свою. – Подымите и вы свои чаши, братья и побратимы, еще раз. Пью ваше здоровье и клянусь, как два года тому назад, у Белой воды, вам и самому себе...

– Отец небесный и сын его кроткий видят: пора, юнак! – прервал воеводу на этот раз чей-то слабый, но убежденный голос из глубины горницы.

– Самому себе и вам, – продолжал Момчил, как будто не слыша, – что вольно и свободно будет житься всем в нашей деспотии и не будет там ни отроков, ни батраков, ни париков – пахарей и сеятелей, ни горьких рабов и рабынь для услуг господам. Будьте здоровы!

– Твое здоровье! Твое здоровье! —закричали в ответ все как один, и у кого была полная чаша, -w выпил ее одним духом, а кто сделал это раньше, тот поднял ее высоко над головой, потрясая ею, как грозным оружием.

Нистор тоже осушил свою чашу. Две слезы упали в нее с его увлажнившихся глаз, смешавшись с вином. Он вытер рукавом одновременно глаза и губы.

– Спасибо тебе, воевода, – громко промолвил он, чинно кланяясь Момчилу. – Спасибо и за темницу и за свободу. Но послушай и ты: пора уже тебе повести нас на бояр, как ты сам обещал. А не хочешь, так позволь мне самому выступить в поход: надоело сложа руки сидеть.

– Ну да! Правильно, правильно говорит Нистор, – опасливо поддержал Войхна, поглядывая искоса на Мом-чила.

Как только старый хусар сказал это, из глубины опять послышался тот же слабый голос:

Пора, юнак, пора, по повелению Кроткого, ибо наступает конец, и господь бог ищет судить дела наши! Слушай, что тебе скажет смиренный раб божий Прохор, коли ты его помнишь.

Говоря это, неизвестный протиснулся между момчи-ловцами, и скоро к свету вышел тот удивительный богомолец, который когда-то разговаривал с Момчилом в монастыре святой Ирины. Он и теперь был в том же кожушке, хотя уже кончалась весна, и лицо его имело такое же восторженное выражение.

– Помню, помню тебя! – вдруг воскликнул Момчил, повеселев. – Здравствуй, богомолец! Все бродишь по свету да о Кротком толкуешь. А знаешь: ведь сирота, за которую ты тогда заступился, моей женой стала, – прибавил он еще веселей, молодея лицом на целых пять лет.

Теперь это' был прежний Момчил; и богомолец стоял, как тогда, возле монастырской лозы, говоря ему о боярышне.

– Знаю, – как-то торопливо ответил богомолец. – Ты хорошо сделал.

И, ступив два шага к воеводе, он, как тогда, истово перекрестил его.

Улыбающееся лицо Момчила потемнело, брови сдвинулись.

– Не хмурься, юнак, не сердись. Может, этот крест пригодится тебе в смертный час, – так же медленно, спокойно продолжал свою речь богомолец, не смущаясь ни замкнутым выражением лица Момчила, ни злыми взглядами Богдана, который даже оттащил бы странника в сторону, если б не остановил воевода.

– Спасибо тебе, Прохор, и за крест и за молитвы, но говори скорей, каким ветром тебя занесло сюда. Зачем я тебе понадобился? – промолвил, наконец, Момчил сухо, но все же приветливо.

– Крещу тебя и призываю: восстань, юнак! Кроткий осенит тебя благостью своей! – неожиданно крикнул богомолец, выпрямившись во весь рост.

И, посветлев лицом, устремил неподвижный взгляд куда-то над головой Момчила.

Вокруг странного богомольца столпились момчиловцы, глядя на него удивленно и насмешливо. Но никто ничего не говорил. Сам Момчил долго молчал, прежде чем ответить.

– Ты все такой же чудак, Прохор. Говоришь так, что тебя невозможно понять. Скажи, что тебе от меня надо?

Обведя взглядом окружающих, Прохор остановил ею на Момчиле.

– Слушай, юнак. Я тебе расскажу о том, что царь Константин видел в давние времена, и ты сам поймешь, чего мне надо, – с укоризной в голосе начал он. – Как-то раз царю Константину в Царьграде снился сон. Видел он, будто орел со змеей дерутся на песке между двух морей, и после долгой борьбы змея одолела птицу. Созвал царь книжников, мудрецов и рассказал им о виденном во сне знамении. Те, поразмыслив, говорят царю: «На том месте, где ты теперь сидишь, воздвигнется город и назовется Царьградом, и прославится, и возвеличится во вселенной превыше всех других городов. Но, стоя между двух морей, будет заливаться морскими волнами, и многие народы захотят его завоевать. Орел означает правую веру, а змея – ложную. Победа змеи над орлом знаменует победу ложной веры над правой. И тот день, когда эта победа совершится, будет последним днем Царьграда, днем его гибели». Услыхав это, царь Константин сильно опечалился. Вот, юнак, – продолжал богомолец, повысив голос. – Знамение исполняется. Пришел на землю антихрист, и наступает последний день, гибель Царьграда, а в христианских землях будет плен и пожар. Пора, юнак! Восстань на защиту благочестия!

Богомолец еще продолжал говорить Момчилу, когда к воеводе подошел Райко> и: шепнул ему что-то на ухо, а потом кивнул кому-то, стоящему у двери. Оттуда вышел Игрилов сокольничий Стаматко, одетый особенно: не богато и не просто. И в движении его, когда он подходил к Момчилу, и в поклоне была заметна та же особенность: человек простой, а хочет казаться благородным. Выражение лица у него гордое, самоуверенное, но глядел он не прямо в лицо Момчилу, а куда-то ему в грудь.

– Боярин Игрил кланяется твоему деспотству и се-вастократорству и посылает подарки тебе, деспотице и севастократорице и твоим светлым боярам и владе...

– Что? Что? – прервал Момчил речь Стаматка, произносимую важно, торжественно и видимо заученную им наизусть. -Ты сам это придумал или хозяин велел?

Стаматко не растерялся.

– Я передаю поручение хозяина чинно-благородно, как полагается обращаться к деспоту и севастократору, твоя милость!

Момчил хотел было рассердиться, но махнул рукой.

– Оставь эти тырновские ужимки. Говори просто и ясно. За подарки Игрилу спасибо. А еще что скажешь? Жив он? Здоров?

– И боярин с боярыней живы-здоровы и наследник. Молят бога о здравии и долголетии для тебя, для деспо-тицы и для твоего потомства, – с прежней торжественностью ответил Стаматко с частыми поклонами.

Молодые момчиловцы так и фыркнули. Сам Момчил тоже добродушно засмеялся.

– Ладно, ладно. А еще что?

– Еще вот что, твоя милость: боярин долго обо всем беседовал с царем, и царь простил тебе все прежние беды, что ты причинил царским людям. И твоих хус... бояр и владетелей, – быстро поправился Стаматко, даже не покраснев, – тоже прощает...

– Ты слышишь, Момчилко! Двойная борода простил тебя, а? – не выдержал Райко, по своему обыкновению ударяя себя по бедрам.

Момчил кинул сердитый взгляд на племянника.

– Л еще что есть? —обернулся он опять к Игрилову посланцу.

– Еще велел передать боярин твоей милости: было время, говорили вы с ним об агарянах; так коли не забыл и согласен, ударить бы вам вместе на Умура, у которого боярин в Димотике пленником был.

– Постой, постой, Стаматко! – прервал Момчил, протянув к нему руку. – Как будто кто-то приехал: во дворе конский топот!

Он прислушался. Видя, что воевода замолчал, устремив взгляд на полуоткрытую дверь, Райко, Нистор и Войхна, а за ними и остальные тоже замолчали и стали глядеть в ту сторону.

– Да, топот коней, – промолвил Райко. – Кто ж это прискакал в такое время?

Он пошел, отворил дверь. Теперь стали ясно слышны топот копыт, фырканье усталых коней, людские голоса. А в темном четырехугольнике открытой двери заплясал вверх и вниз свет факела. Вдруг пламя сосновой ветви

заслонила чья-то тень: на пороге появилась человеческая фигура.

– Добромир! – попятившись, воскликнул Райко. – Какими судьбами?

Добромир, не оборачиваясь, поспешно подошел к воеводе. Он был весь в поту и пыли; лицо его выражало тревогу.

– Воевода, – поспешно промолвил он. – Раденко прислал меня сказать: к Кумуцене стягиваются Умуровы полчища и Кантакузеновы люди; их разведчики замечены у самого Перитора. Да и в городе что-то готовится. Хорошего не жди: уже известно, кого они наметили.