Текст книги "День последний"

Автор книги: Стоян Загорчинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 29 страниц)

Старцы поклонились друг другу, причем отец Варсонофий отцу Григорию ниже, как игумену; а отец Григорий поеле поклона тотчас указал гостю то же самое кресло с подушкою, стоявшее возле столика, и сам сел лишь после него – из уважения к его глубокой старости.

– Чему обязан я посещением, твое преподобие? – спросил игумен после небольшого молчания, по своему обыкновению полузакрыв свои усталые глаза. •

– Тому же самому, что привело меня сюда и третьего дня! – загудел в ответ отец Варсонофий, обводя взглядом келью и не замечая Теодосия, стоявшего в темном углу позади него. – Как дальше будет с этими безбожными хусарами? Что нам с ними делать? Как быть? Просто покоя нет от них. Позавчера, пока я тут сидел, разрушили плотину у Доброромана, ниву вытоптали, двух ягнят утащили. Мы и так бедны, а из-эа них совсем разоримся. Ни воску для свечей не на что будет купить, ни ладана для кадильниц.

Отец Григорий поглядел на Теодосия и кивнул ему, чтобы тот подошел.

– Отец, – обернулся он к гостю, – благослови брата Теодосия. Ты, наверно, знаешь, что это гость из Эпикерниевского монастыря возле Сливена; имеет желание в нашей обители подвизаться. Он как раз собирался уходить, когда ты молитву произнес. Подойди, подойди, брат, – обратился он к Теодосию, видя, что тот стесняется.

Отец Варсонофий обернулся, окинул монаха с головы до ног испытующим взглядом и, благословив его, протянул ему руку для поцелуя. Теодосий подошел и поцеловал.

– Теперь мне можно идти, отец игумен? – тихо промолвил он.

– Ступай, ступай, дитя мое, – ответил отец Григорий. – А завтра зайди за благословением.

– Куда же ты, брат? Вчера только пришел, а завтра уже уходишь? —спросил отец Варсонофий, поглядев сперва на Теодосия, потом на игумена.

– Он идет в благословенный град Тырново, – с некоторой неохотой ответил отец Григорий.– А потом сюда вернется – надолго, навсегда, ежели господь пожелает.

– В Тырново? – быстро переспросил старец, вскакивая на ноги с несвойственной его возрасту живостью. – Отец игумен, господь меня во-время сюда послал. Мы хотим в Константинополь, к патриарху и императору, гонцов отправлять – спросить: не обратиться ли нам в Тырново за поддержкой? Ведь мы на самой границе, отец игумен, – ни на болгарской земле, ни на греческой. А я слыхал, что болгарский царь тоже к церквам и монастырям щедрый радетель. Так не поможет ли нам башню построить и монастырь стеной оградить? Как мыслишь, отец игумен? Не перст ли тут божий?

Отец Григорий помолчал, наклонив голову и наморщив лоб.

– Да, отец Варсонофий, – твердо, вдумчиво промол -вил он наконец. – Это можно.

Теодосий, стоявший уже у двери, сделал несколько шагов обратно. Взгляд его, устремленный на преподобного, был исполнен радости.

– Отец мой, – тихо промолвил он, – зачем ты стыдишься выразить вслух то, что таится в сердце твоем? Разве я чужой в этой святой обители, где нашел и дом свой и отца? Не тревожься. Я все понимаю. Сам вижу нужды здешних святых подвижников. Не уйду от царя с пустыми руками.

Отец Григорий поднял голову. Лицо его сияло.

– Будь благословен, дитя мое! Из уст моих взял ты эту просьбу, так меня тяготившую. Воистину великая беда для нас, ведущих молчальническое житие, терпеть утеснения и грабежи от безбожных хусаров. Поведай обо всем всемилостивому, благочестивому и правоверному мужу – царю Иоанну-Александру, и да поможет он нам, как рассудит за благо его царская воля. Иди, Теодосий, иди, дитя мое.

И он перекрестил Теодосия издали.

– Подойди ко мне, я тоже благословлю и обниму тебя, брат и дитя мое, – промолвил отец Варсонофий, растроганный.

Высокий старец обнял гостя и отечески поцеловал его в лоб.

Теодосий с порога поклонился им обоим. При этом он глядел не на отца Варсонофия, а только на Григория Си-нанта. Преподобный проводил его все тем же сияющим взглядом, в котором дрожали слезы благодарности и отцовского умиления.

4, БЛУДНЫЙ СЫИ

Теодосий приближался к родным местам перед самой троицей. Он похудел; лицо и руки у него почернели от солнца и обветрились, как у жнеца; новые мысли и новые огорчения волновали душу его: многое вышло не так, как он хотел, другое совсем не осуществилось.

На другое утро после разговора с отцом Григорием Теодосий нашел преподобного лежащим без сознания на низкой кровати, на которой тот обычно сидел; вокруг испуганно и растерянно хлопотали несколько молодых монахов. К вечеру игумен стал шевелить языком и веками, но изо рта его не вылетало ни звука, и по выражению глаз нельзя было предположить, что он узнает окружающих. Только на четвертый день Григорий Синаит пришел в себя. Первое, с чем он обратился r Теологию, как только узнал его, была просьба не плакать и сожаление о том, что бог оставил его, Григория, на земле; потом он ласково пожурил Теодосия за то, что тот еще не уехал в Тырново. И вот, по настоятельной просьбе самого преподобного, Теодосий в тот же день после полудня ^а-вил Парорию, полный страха о том, что уже не застанет преподобного в живых, но в то же время немного успокоенный беседой со старцем и видимым улучшением его здоровья.

В Эпикериневском монастыре, через который лежал его путь, монахи не утаили от него, что из Тырнова недавно прибыл гонец с печальной вестью: отец его, великий прахтор Петр, скоропостижно преставился, а дочь его Елена похищена каким-то хусаром; гонец прибавил, что похищенная боярышня на третий день после смерти отца вернулась живая и невредимая, в сопровождении какой-то монахини, и что она разослала по окрестным монастырям . людей с приказом разыскать брата и позвать его в Тырново.

Но И1 на этом тревоги Теодосия не кончились. Недалеко от Тырнова, когда с горной дороги была уже видна вздымающаяся на вершине Царевца и поблескивающая в раскаленном воздухе колокольня церкви Вознесения, его вдруг нагнал какой-то незнакомый монах с изрытым оспой лицом, толстый, потный и красный, верхом на осле. Он без лишних церемоний тотчас заговорил с Тео-досием.

Толстяка звали отец Герасим; он занимал должность эконома великой лавры Сорока мучеников. Насколько молчалив и скрытен был Теодосий, настолько же болтлив его новый спутник. Сообщив, что он ездил по делам своей обители – принимал мед и воск от крепостей и сел, – он стал жаловаться на крестьян: мальчишки науськивали на него собак, женщины грозились избить коромыслами. Да не отставали и бояре: одни потчевали его кислым заячьим листом среди лета, другие клали опать в помещении для батраков да псарей и отпускали ни с чем. Поняв по недомолвкам Теодосия, что тот – из престольного города, но долго там не был, отец Герасим совсем разговорился. Теодосий молча смотрел вперед, наблюдая, как за каждым поворотом, за каждым холмиком открывается то Орлов верх, то какой-нибудь угол

Святой горы, и у него перехватывало дыхание, и сердце билось бурно, тревожно. Как сквозь сон доходила до него речь словоохотливого монаха, который, все больше краснея и потея от жары и болтовни, без умолку передавал ему городские новости и сплетни. Теодосию пришлось опять выслушать рассказ о похищении Елены и смерти отца. Только одно явилось для него неожиданностью: оказывается, Елена дала какому-то боярину Драгшану из Одрина перстень и будто бы согласилась выйти за него.

– Сказать по правде, отец, – продолжал монах, вытирая потный лоб рукавом рясы, – плохие, плохие времена наступают! Звездочеты говорят – знамения на небе появились, звери хвостатые – не то к мору, не то к брани великой. Да и на земле не лучше. Ереси, ереси, каждый день новая, как грибы растут; бог их нам в наказание и предостережение посылает. Злоумные и богомерзкие богомилы опять на святую православную церковь походом пошли; а среди них теперь и такие появились, что голыми ходят, как праотец наш Адам. Так и называются: адамиты. А есть теодориты и жидовствующие. И каких еще только нету!

Не успел отец Герасим произнести эти слова, как позади раздался конский топот.

Монах, ждавший ответа Теодосия, быстро оглянулся и промолвил:

– Царское войско, конница. Куда ж это в такую жарищу?

Приставив руку козырьком ко лбу, он стал внимательно всматриваться в облако пыли и знойное марево.

– Пресвятая троица! – вдруг воскликнул он. – Не только конница, а и колесница едет. Уж не из царской ли семьи кто? Скорей с дороги, отец! Она узкая, всем не поместиться.

Он погнал осла в сторону и остановил его под грушевым деревом у дороги.

– Гляди, гляди, отец,—снова затараторил он, когда Теодосий присоединился к нему. – Лошади играют, будто рыбки. А копья-то так и сверкают, так и сверкают! А вот и колесница и в ней – не то царица сама, не то царские дочки. А! – изумленно воскликнул отец Герасим, выпучив глаза.

Скоро головная часть отряда поровнялась с монахами, которые находились теперь над дорогой и, скрытые кустарником и ветвями дерева, все прекрасно видели, сами не заметные ни для кого. Теодосий стал невольным зрителем целой процессии. Впереди ехали десять всадников в кожаных доспехах, с длинными копьями, на которых развевались узкие красные флаги. Их смуглые лица и острые черные усы говорили о том, что это половцы. Покрытые пылью, они, однако, имели веселый, довольный вид. Так как ветер гнал пыль вслед процессии, колесница ехала прямо за ними. Дорога шла в горы, и две упряжки лошадей цугом ступали медленно, понукаемые и подхлестываемые идущими рядом погонщиками. Пурпурное покрывало, украшенное большими шитыми золотом львами, простиралось волнующимся шатром над всей колесницей, узкой и высокой, с решетками черного дерева по бокам. Только в двух местах вместо покрывала висела густая бахрома: спереди, где в почтительной позе стоял, одетый тоже в пурпур, тучный колесничий, и посредине, где решетки не было, а болталась похожая на стремя золоченая лесенка.

В тот момент, когда царская колесница поровнялась с монахами, покрытая перстнями и запястьями пухлая женская ручка раздвинула бахрому, и показалось лицо с откинутой лиловой фатой. Но монахи не успели как следует рассмотреть, кто эта женщина и какая она из себя: лицо тотчас скрылось, и рука выпустила бахрому. предоставив шнуркам болтаться, ударяясь друг о друга. В память Теодосию врезались только необычайная белизна кожи да взгляд влажных черных глаз, в одно и то же время боязливый и гордый. По собственному ли почину, или по какому-нибудь знаку, сделанному женщиной, погонщики принялись сильнее стегать лошадей длинными бичами, конники дернули поводья, и колесница помчалась в гору, а потом покатилась вниз, тяжело подскакивая по камням и неровностям дороги.

Когда процессия удалилась, скрывшись в облаках пыли, отец Герасим некоторое время молча смотрел на Теодосия.

– Едем, едем, отец, – промолвил он. – Пор а. Теперь нам путь открыт. А знаешь, кто эта белолицая боярыня, которая испугалась, как бы мы ее не увидели и не узнали?

Он опять поглядел вслед колеснице и, подгоняя ослика к дороге, шепнул на ухо спутнику, словно боясь, чтобы кто-нибудь не подслушал:

– Я говорю «боярынЯ>>, хоть она вовсе не боярыня и вообще никто. Она – еврейка; зовут ее Сара. Но вот, представь ты себе: эта самая Сара, видно, царицей скоро над нами станет. Что ты так на меня смотришь, отец? Или не веришь? Чтоб мне ни дна ни покрышки, коли вру! Все Тырново об этом только и шепчется. Говорят, царица Теодора все глаза проплакала ... Но откуда же это она, да еще в царской колеснице? – задал сам себе вопрос любопытный монах, на этот раз оборачиваясь назад, в ту сторону, откуда появились всадники, как бы рассчитывая, что на дороге остались отчетливые следы.

У Теодосия лицо потемнело.

– Только не хватало, чтобы еврейка села на болгарский престол! – прошептал он.

Стегнув ослика, чтоб не отставал, отец Герасим промолвил:

– Да, отец, дело скверное, но против царской воли разве пойдешь? Царь уж не молод, и детей сколько царица, валашка, ему народила, а распалился так – слышать ничего не хочет. Да говорят, перед тем как ей с царем венчаться, крестится она, христианкой станет. Впрочем, и добра и умна. А насчет красоты, ты сам видел: красавица писаная. Ох-хо-хо, святая троица, помилуй нас! Царская воля, ничего не поделаешь...

И оба монаха продолжали свой путь – Теодосий опять молчаливый, задумчивый, отец Герасим попреж-нему болтливый. Эта новость прибавилась к прежним тягостям, угнетавшим сердце Теодосия, сделав бремя их почти невыносимым. Боль вызывалась не какой-либо определенной, ясной причиной, а была похожа на боль от старой раны: у него мучительно ныло глубоко внутри. Поэтому прежнее умиление, вызванное видом родного города, сменилось горечью и досадой, словно город. открывавшийся взору невдалеке, с расположенным на Царевце царским дворцом, с церквами Трапезицы и жилыми домами вдоль реки, был не престольный город болгарского царства – Тырново, а какой-нибудь Содом или Гоморра. Теодосий смотрел на него, но перед глазами его стояли дикие дебри Парории, рыбный водоем Доброромана, скит в скале с тремя пещерами. И небосклон ка-зался ему низким, тесным, и земля вся в струпьях, будто тело прокаженного.

В ушах его опять раздался голос отца Герасима, радостный, полный восторга:

– Погляди, погляди, отец. Погляди на нашу столицу! Воистину царь-город, преславный, богоспасаемый. Я 1 ри дня не видал его, и то душа затосковала. Каково же тебе, отец, после долгих-то странствий! Ведь это не просто город, а божье чудо. Взял господь и сотворил его своими руками, с дворцами и храмами, стенами и башнями, и Янтре обвиться вокруг него повелел змеем огненным.

Вдруг монах, оборвав свои елейные хвалы Тырнову, выпучил глаза и всплеснул руками.

– Господи, что ж это такое? Неужто она через Главные ворота въедет?

И, обращаясь к Теодосию, взволнованно заговорил:

– Да-а, отец, по всему видать: у нас – новая царица. Погляди-ка, погляди скорей. Колесница уж за поворотом. Видишь, пыль поииже монастыря Пресвятой богородицы-путеводительницы? Не мостом возле Балдуи-новой башни поехали, а на Царскую дорогу свернули. А знаешь, что это значит, отец? По Царской дороге и через Главные ворота только цари, царицы и патриархи ездят. Вон их уже на башне заметили, мост на Сечену скалу опускают. Вон уж колесница на холм въезжает. Гляди, гляди, отец: сейчас царица-еврейка в Царевец вступит!

Но после того как отец Герасим упомянул название монастыря, Теодосий больше ничего не слышал. Он вытянул шею и впился взглядом в Святую гору. Там, на верхнем краю полянки, белел маленький монастырь. Приземистое строение с низко спускающейся красной кровлей весело, приветливо выглядывало из кудрявой зелени дубравы. Полянка и монастырь были так близко, что глаз ясно различал и расхаживающих по двору монахов и ручей на полянке, блестевший на солнце как лезвие кривой сабли.

Выпрямившись во весь рост, Теодосий поднял руку и благословил лес и монастырь. Из глаз его брызнули слезы. Он не стал скрывать их от спутника или утирать рукавом, а предоставил им течь по усам и длинной черной с легкой проседью бороде. Потом, устремив полные слез глаза к расстилавшемуся вдали городу, благословил и его.

В сердце его что-то перевернулось; его пронизали жалость и нежность – и не только ^гого, что он снова попал в те места, где прежде жил: перед умственным взором его замелькали образы других людей, другие судьбы мгновенно вступали в связь и разлучались с божьим промыслом и судьбой болгарского народа. И монастырь был уже не только местом отдыха и молитвы, и город – не многолюдным стогном, где можно быть одному среди тысяч, а перекрестком душ, который указан ему божьим перстом между горним и дольним миром. Да, перст божий указал ему этот перекресток, и смысл указания ясен: отдели здоровых овец от больных, – посох у тебя в руке, пастырь! И словно стадо, порученное ему богом, окружило его, мелькавшие перед ним образы встали вокруг во плоти, как живые, и вот он уже не прежний, не тот, кому казался тягостным этот путь и все было докучно и постыло, кроме мирного созерцания под сводом пещеры, где безмолвствует старец Григорий. Глубоко в его сердце блещущим даже сквозь мутную воду драгоценным камнем затаилось воспоминание о Парории, и он, не думая об этом, знал, что придет время, когда можно будет вынуть этот камень и снова обрести душевный покой. Тогда он останется наедине с богом, и скорби и радости будут его собственные; а теперь ему приходится делить чужие скорби и радости, идти рука об руку с другими человеческими существами. Вот почему у негольются слезы из глаз: эти слезы – и скорбные и радостные, как два ручья, вытекающие из одного родника... Слезы его текли, а он глядел на город. И сквозь кристальную влагу, застилавшую его зрачки, Тырново представало как видение, окрашенное в семь цветов радуги. И так оно и было. ..

С того места, где он стоял, были видны только Ца-ревец да более низкая и пологая Трапезица, составлявшие вместе центр Тырнова, отделенный рекой от равнинной части, где скрывались пока еще недоступные взгляду жилые кварталы. Теодосий не смотрел ни на прямую, как копье, Царскую дорогу и трое увенчанных башнями ворот, через которые должна была проехать колесница еврейки, ни на расположенный в низине, между квадратной Балдуиновой башней и серповидно изогнувшейся здесь широкой рекой, Фряжский город •• Царская дорога ^{32 вела к высокому куполообразному холму, над которым вонзалась в небесную синеву высокая белая колокольня. Это была та же самая колокольня, которую Теодосий видел еще издали: он глядел на нее теперь полными слез глазами. Выше ее ничего не было; она забралась на самое высокое место в Царевце между двух низких зданий: церковкой Вознесения Христова и патриаршими палатами. Чем дольше глядел на нее Теодосий, тем она казалась выше, и ее островерхая свинцовая кровля блестела в необъятном просторе, как сошедший с неба огненный язык. Далеко за нею, слева и справа, кругозор замыкали вздымающийся ввысь Орлов верх и плоский Гарван, оба головокружительно высокие, поросшие темнозелеными вековыми дубами. Словно склонив нахмуренные лбы над пропастью, где извивалась река, они глядели через Трапе-зицу на белоствольную колокольню и любующегося ею покрытого пылью, заплаканного инока. Ему хотелось упасть на колени, целовать землю и, как блудный сын, просить прощенья за свою долгую отлучку. Но присутствие постороннего человека смущало его, и он стоял неподвижно.}

Наконец взгляд его оторвался от колокольни и заскользил дальше по неровным очертаниям крепости. Вместо безлесья, пустыни – масса зелени; на каждом клочке свободной земли – ветвистые плодовые деревья. Ему бросился в глаза скрытый за второй крепостной стеной царский дворец с мраморными, отделанными красным кирпичом, стенами и повисшими над Янтрой крытыми галереями, вокруг которых порхали белые голуби. При виде крепостных стен и царского дворца Теодосию показалось, что с Царевца на него глядит другое лицо: ни потемневшие от времени грозные стены, ни роскошный дворец не взволновали его так, как стройная, словно свеча, белая колокольня. Он опять повернулся в ту сторону и стал искать ее глазами, но на этот раз, вместо того чтобы поднять их вверх, опустил вниз, к Янтре. Там, в темнозеленой воде широко разлившейся, полноводной реки, отражался в опрокинутом виде весь Царевец, и в глубине этого потонувшего– города, словно на дне огромной крестильной купели, меж изогнутых стен и щербатых башен дрожал светлый образ колокольни, еще более белой и чистой, чем в действительности, дробимой набегающими гребнями голи.

Монах опять поднял руку и благословил город; потом слез с коня, пал ниц и сотворил троекратный земной поклон. «Придет время – и ты со словом на устах войдешь в Город, чтобы раздать там свое богатство. Теперь ступай, ступай... И не бойся, не терзайся», – прозвучали в ушах его слова отца Григория, исполнив его сердце великой мощи, словно сам старец изрек их вторично в его присутствии.

Теодосий поднялся с земли; слезы его' перестали литься; на сердце сделалось ясно и спокойно. Он взял посох и зашагал прямо по дороге в город, ведя коня в поводу. Он совсем забыл о своем спутнике и даже не удивился, увидев, что того нет. Сам не заметил, как оказался на берегу реки, и усталое животное, наклонив голову, принялось жадно пить воду, бурлящую среди прибрежных камней. Только' когда копыта коня застучали по мосту и со всех сторон послышались крики других путников, спешащих переехать через Янтру, Теодосий опомнился.

На другом берегу перед ним воздвигалось огромное туловище Балдуинавой башни с блестящими копьями стражи в бойницах. В то же время пахнуло холодом, тень от крепости легла на мост, вода внизу потемнела и, клокоча, словно начала перекидывать мутные пенистые волны. Тут только Теодосий понял, почему путники так торопились скорей переехать на тот берег: солнце клонилось к закату, а ворота с наступлением темноты запирались на всю ночь.

Скоро Теодосий повернул направо, к Царевцу, и, так как сам боялся, что ночь застигнет его под открытым небом, сел на коня. Дорога стала извиваться вдоль толстых крепостных стен Царевща, поднимаясь в гору, к Балдуи-иовой башне. Пока конские копыта стучали по крутой каменистой дороге, мысли вереницей проносились в голове Теодосия: весь пройденный путь вставал в его воображении, со всеми своими встречами и опасностями, образы покинутых следовали за ним по пятам. Он думал о Елене, которая теперь ждет его в родительском доме. ..

Теодосий все больше уходил в свои мысли, как вдруг чья-то рука ухватилась за повод его коня и над ухом его послышался голос:

– Стой, отец! Куда путь держишь? Вот я с божьей помощью догнал тебя. Видел, как ты крестишься да плачешь, и говорю себе: к Богородице-путеводительнице ночевать едет. Я не в обиде, что ты от меня уехал. Да вот беда! Ведь ворота в Царевец-то заперты уж. Как попасть туда, не знаю. И до темноты далеко, а уж заперты.

Теодосий поднял глаза: перед ним был отец Герасим, попрежнему потный и красный.

Толстяк крепко держал поводья Теодосиева коня, пугливо сторонящегося пропасти, на дне которой блестела Янтра. Другой рукой он показывал на ворота, к которым стоял спиной. Две кованые железные двери перегородили мощенную камнем дорогу, грозно чернея под темным сводом башни, охраняющей вход. Узкие окна, нестройными рядами прорезанные в ней, были ярко освещены, а из самого нижнего, слегка выступающего вперед и забранного снаружи железной решеткой, похожей на извивающуюся трехногую ящерицу, торчало длинное копье. Оно было направлено на группу людей, состоящую из монахов, боярских слуг и трех мастеровых с покрытыми сажей лицами и клещами в руках. Поодаль, под самым окошком, стоял пожилой боярин в поношенном плаще; он махал рукой и ругался с кем-то, находящимся в башне. У самой стены перебирал ногами по плитам конь под высоким красным седлом с широкими стременами, принадлежащий, видимо, этому же сердитому боярину, так как вокруг него хлопотал боярский конюх. Конюх вытирал клочьями сена потные бока животного, время от времени останавливаясь и с улыбкой прислушиваясь к гневной речи хозяина. У боярина голос дрожал от гнева.

Из окна высунулся воин в шлеме, с хмурым лицом.

– Чего надо, боярин? – спросил он сердито, но сдержанно.

– Чего мне надо? – закричал тот, окончательно потеряв терпение. – Ты что? Оглох и ослеп, что ли? Боярин честь тебе оказывает, говорит с тобой. Отворяй.

– Нельзя, твоя милость!

– Как это нельзя, песий сын?

– Царский приказ, – был короткий ответ.

– Царский приказ – для отроков и ремесленников, а не для светлых бояр и владетелей. Ты ведь знаешь, собака! – гордо возразил боярин.

– И не для нас, служителей божьих, нахлебников царских, – вмешался отец Герасим, выставляя вперед свое огромное брюхо. – Ты, видно. не разглядел нас как следует, воин!

Остальные монахи тоже зашевелились, подняли ропот.

Только трое ремесленников да слуги не промолвили ни слова и стояли, сбившись в кучу.

Боярин обернул красное от гнева лицо к монахам, поглядел на них злым взглядом и опять крикнул воину:

– Эй ты! Позови кастрофилакта!

– Нет его. Он у царя.

– Вызови сотника Главных ворот, боярина Тихомира. Будешь знать тогда старого аллагатора ¹ Белослава! – запальчиво промолвил боярин.

– Воля твоя, боярин, —ответил воин, пошевелив копьем. – Только боярин Тихомир тоже у царя.

– У царя! Все у царя! – зашептал отец Герасим Тео-досию, попрежнему молча, бесстрастно сидевшему на коне. – Эге, отец, это неспроста! Что-то нынче вечером в Тырнове затевается. И скажу тебе прямо, пусть меня большой молитвенник на Сорок мучеников по голове двинет, ежели все это не из-за еврейки, той белолицей Сары, что нам на дороге встретилась. Попомни мои слова!

– А где десятник стражи? – хрипло кричал боярин.

– Да что может десятник! Он хоть и тут, а то же самое скажет: царский приказ! Хоть мы тебя в крепость впустим, как ты в нижний город попадешь? Малые ворота тоже ведь заперты. Теперь птичка в Царевец не впорхнет и оттудова не выпорхнет. А прикажет кастро-филакт – и тебя впущу и остальных. Мне что? Я – не райский привратник.

Оказав это примирительным тоном, воин ушел внутрь помещения; в окне осталось только торчать копье. Косой луч солнца на мгновенье зажег его плоское острие красным огоньком и потом растекся, словно выплеснутый из ведра, по большим шероховатым камням стены. Лик башни потемнел.

– Вот тебе раз! Выходит, так и ночевать на воле? Что ж это такое, честные отцы? – удивленно и растерянно промолвил отец Герасим, глядя то на монахов, то на Теодосия. – В монастырь постучаться, что ли? А ты, ал-лагатор, что думаешь делать? -обернулся он к сердитому боярину.

А л л а г а т о р – начальник отряда (греч.).

Вдев ногу в стремя, тот кинул злой взгляд на группу монахов и с раздражением ответил:

– Вам что за дело? Всякий знай свое! Бейте поклоны да пойте «многая лета» царю Александру. Авось кто» из царсшх блюдолизов услышит. А обо мне получите весть!

Он проворно вскочил на рыжего коня и, резко повернув его к Фряжскому городу, так сильно дернул поводья, что конь встал на дыбы. Но всадник словно прирос к седлу; ноги его впились в ребра животного, как пиявки. Глаза его еще раз стрельнули в монахов из-под надвинутой собольей шапки и растрепанных ветром седых кудрей.

– Многая лета, многая лета... Славьте Сару, во Христе благоверную, новообращенную царицу, самодержицу всеболгарскую и греческую, – с хриплым смехом злобно вскрикнул боярин Белослав.

Прежде чем смущенные монахи успели опомниться, он пришпорил коня, и тот помчался вниз по крутому склону. Искры так и брызнули из-под копыт; плащ алла-гатора затрепетал, как крыло, в окружающем Балдуи-нову башню сумраке.

Монахи переглянулись с отцом Герасимом, слуги и ремесленники зашептались. Один слуга, высокий и стройный, повернулся к конюху, который не последовал за своим господином, а, стоя на месте, глядел в ту сторону, куда скрылся старый владетель.

– Больно сердит на царя твой хозяин. Злобится, видно, что аллагатором быть перестал, как при покойном Шишмане был. А ты почему не поехал за ним, конюх?

– Какой он мне хозяин? Я и знать-то его не хочу, – возразил тот и перестал глядеть вслед уехавшему. – Мне жеребца жалко. Славная скотинка пропадает.

– Разве это не его конь? – с любопытством спросил слуга, а остальные сгрудились, чтоб лучше слышать.

– Откуда у него такому быть? .. Боярина Панча лошадка.

– Старика Панча? Протосеваста?

– Понятно, его. А то чья же? У кого же еще такие огневые жеребцы? —ответил конюх, кинув гордый взгляд на собеседника.

Лицо у конюха было круглое, как подсолнечник, кругом обросшее косматой и щетинистой черной бородой.

– Неужто у протосеваста украл? – вмешался отец Герасим, позабыв в эту минуту все свои тревоги.

– Нет. Сам боярин дал его аллагатору – по соседним крепостям и селам ездить. Теперь вот из Сергювца едем.

– Ну, – воскликнул толстяк, – ежели сам протосе-васт лошадкой его снабдил, чтобы всюду разъезжать да царя корить-хулить, видно, сам Панчу маленько не в себе!

– Скажи, преподобный отец, а насчет С ары, насчет еврейки-то, про которую^ сумасшедший боярин толковал, – правда или нет? – робко спросил один из ремесленников.

Немного помолчав, будто не сразу поняв вопрос, отец Герасим громким голосом бойко ответил:

– Царская воля – божья воля! Все – у ног земного владыки, христиане, и что он ни содеет, на том почиет благословение господне. Недаром и в евангелии сказано: «Ходите по царскому пути, по божьему пути». Аминь!

– Аминь! – повторили остальные монахи.

Ремесленник больше не раскрыл рта.

– В себе протосеваст или не в себе, это дело не мое, а государево, – только тут возразил конюх. – Для рабов и слуг своих он предобрый, а для царя – то сам царь знает и бог с небес видит. Я о другом болею: ушел от меня жеребчик, ушел, вот горе! Ведь я его с рожденья в ыхаживал.

Он сел на камень и, качая головой, что-то забормотал.

Отец Герасим открыл было рот, чтобы что-то сказать, как вдруг по ту сторону ворот послышался топот многочисленных копыт и позвякивание оружия. Из решетчатого окошка башни высунулась голова того же воина.

– Вот кастрофилакт! – крикнул он.

Загремели железные болты, обе створы ворот затряслись, медленно-медленно пошли врозь и, наконец, раздвинулись. В расширяющемся проеме показался свет факела. Державший его воин чтоло говорил дородному русому боярину на белом коне; конь фыркал и бил копытом о каменную мостовую. Когда ворота открылись настежь, позади боярина обнаружился целый отряд конницы. На шлемах и латах всадников плясали красными змейками отсветы факела и горевшего внутри башни огня. Уже почти совсем стемнело, так что лица всадников были чуть видны.

Боярин на белом коне, выслушав воина, выпрямился и поглядел на монахов и ремесленников. Слегка тронув коня, он подъехал к самому окошку; воин с факелом последовал за ним. Пламя лизнуло оконную решетку, оставив на стене черный след. Глаза боярина забегали по группе горожан, словно кого-то ища.

– Войдите, горожане! – ласково промолвил кастро-филакт. – А где боярин, о котором ты говорил, Игнат?– спросил он воина с факелом.

– Рассердился и не стал ждать, – ответил вместо последнего тот, что смотрел из окна.

– Ну, это его дело! – сказал боярин и опять окинул взглядом группу ожидающих.

Монахи, в том числе и отец Герасим, пришли в движение. Кланяясь кастрофилакту, они стали входить в ворота. Шествие замыкал Теодосий верхом. Вдруг кастро-филакт вздрогнул, быстро наклонился, схватил факел и приблизил его к Теодосию.

– Алдомир! Теодосий! Отец! – радостно' воскликнул он, чуть не уронив факел на землю.

Но воин успел подхватить.

Кастрофилакт подъехал вплотную к Теодосию.

– Это ты, ты, милый! Я тебя узнал. А ты меня, видно, не помнишь? – прибавил он, заметив не без огорченья, что лицо Теодосия совершенно спокойно.