Текст книги "День последний"

Автор книги: Стоян Загорчинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 29 страниц)

– Ни пиастра, ни оки, – снова подтвердил Прах.

– «И выну да дьяволу отдам!» кричит. Совсем озверел. Побежал во двор и там, что ни попалось на глаза ему, – ни курицы, ни петуха, – ничего не пощадил. Ну дотла разорил все хозяйство!

– Без петуха дом мой оставил,—с рыданием в голосе подхватил Прах. – Во дворе хоть шаром покати.

Он высморкался и плюнул.

Обрад долго молчал, склонив голову, погруженный в размышление.

– А у тебя, Коложега, неужто и того хуже? – наконец спросил он.

– Видит бог, хуже, – так же тихо ответил тот. – Дочь мою Маргиду девства лишили. Станоем его звать. Из ближних равнинных сел, близ Борца. Кто ее теперь за себя возьмет, хусаром опозоренную?

Крестьянин понурил голову и вытер глаза рукавом.

– Откуда они взялись, проклятые? – продолжал он. – И когда только сгинут, чтоб нам полегче стало? И Манол Кривоногий и Павлин Шестопал плачут от них. «Нас, говорят, вон выгнали, а сами – и на кухне, и в кладовой, и в погребе. Будто царская семья со свитой, а мы им прислуживай». Нет покоя, Обрадко, нет покоя нам, христианам, честным пахарям. От царской дани и царских людей укроешься, на боярскую барщину ступай, всякие повинности неси. От барщины да повинностей избавишься, хусары в ворота стучатся. Богу ли молиться, чтоб трехи отпустил, сатану ли на помощь звать, – сам не знаю, совсем голову потерял. Ах ты, жизнь наша! – закончил Коложега, тяжело вздохнув.

– Хуже на свете бывает, – задумчиво возразил Обрад. – И мор случается, и огонь из земли пышет, и голод такой наступит, что мышей да крыс па всех не хватает. А вы что тут, в Чуй-Петлеве, видите, крестьяне? Ни царя, ни боярина. Ну, и хусары уедут, и все пойдет попреж-нему.

– А моей Маргиде кто девство вернет? – снова вздохнул Коложега.

– А на моем дворе когда петух запоет опять? – поддержал Прах.

Тут если не у Ивана Праха, то на каком-то другом чуйпетлевском дворе изо всех сил загорланил петух, и петухи всего села последовали его примеру, так что некоторое время ничего не было слышно, кроме петушиного пения. Уже рассвело, кое-где поднялся дым из труб, между изб засновали люди. Только над избой Обрада, в чистом, словно омытом базиликовой водой небе сияла утренняя звезда, крупная, яркая, будто маленькое солнце. Ветер подул сильней, и лес слегка зашумел.

– Пока ступайте каждый к своей жене и детям, Коложега и Прах, – спокойно и твердо сказал Обрад. —

А когда я позову вас к воеводе Момчилу, не прячьтесь за мою спину и не молчите. Я ему все расскажу. Только знайте: еще приедут хусары, и их надо будет напоить-накормить.

– Еще приедут, говоришь? – переспросили оба в

ОДИН ГОЛОС.

Потом покачали головой и повернули к выходу. Но не успели они сделать шагу, как чья-то сильная рука распахнула дверь в горницу, и на пороге появился рослый хусар.

– Это воевода Момчил, – шепнул Обрад крестьянам. Те остановились как вкопанные, полуобернувшись назад и испуганно уставившись на вошедшего.

С первого взгляда бросалось в глаза, что тот как две капли воды похож на Райко: такая же фигура, рослая и сильная, будто сложенная из камней и буковых бревен; такие же глаза – черные и сверкающие, под нависшими, насупленными бровями; такое же смуглое лицо с правильными, но суровыми чертами. Но было в этом человеке и нечто' совсем другое, что в Райке проявлялось лишь иногда, украдкой и на короткое время. Казалось, это тело может не только стоять прямо, но и гнуться, как упругий кизил, выдерживая до конца самую сильную бурю. Взгляд его, прямой и острый, напоминал взгляд ястреба: упав на какой-нибудь предмет, он, казалось, оставлял на этом предмете зарубку, чтоб никогда уже о нем не забыть. Рот, большой, но с тонкими губами, изогнутыми наподобие лука, прикрывали пышные черные усы и еще более пышная черная борода.

Вошедший, видимо, только что встал с постели, так как был без шапки. Черные как смоль густые волосы его были всклокочены. В таком же беспорядке находилась и одежда – полукрестьянская, полувизантийская: к дорогому, из двойного аксамита, темновишневому кафтану совсем не подходили крестьянские шаровары и низкие сапоги из медвежьей шкуры шерстью наружу, с большими звенящими шпорами на каблуках. Из-за расстегнутого воротника верхней одежды виднелась кайма холщовой рубашки и широкая волосатая грудь. Сбоку на Красном сафьянном ремне висел длинный, тяжелый меч – такой же, как у племянника. Но и между этими похожими друг на друга мечами было как будто такое же различие, как между их владельцами. Меч Райка, казалось, мог геройски рубить направо и налево, но только с размаху, как рубят топором бук или толстый вяз; а у Момчила был не просто меч, а какое-то живое существо, могучее, как дракон, хитрое и злое, как змея: в один миг мог он либо голову с тебя снять, либо только сухожилия на ногах твоих перерезать, чтобы ты в плен попал. И еще казалось: Момчил старше Райка и больше его в жизни испытал.

Некоторое время Момчил стоял неподвижно, глядя на Обрада и обоих крестьян; он как будто о чем-то размышлял, посматривая искоса и на проснувшееся село. Наконец, прищурившись, произнес:

– Зачем собрались, крестьяне?

Хотя это было сказано спокойно, чувствовалось, что тихий голос вошедшего в любе мгновенье мог стать гневным, громовым.

– Браните, проклинаете меня?

Услыхав голос воеводы, хусары повскакали на ноги и стали прибирать раскиданное оружие, застегивать на себе одежду.

– Так, что ли? – продолжал Момчил, не обращая внимания на своих. И, не дожидаясь ответа, сам подтвердил с усмешкой: —Так, так!

Глаза его сверкнули гневом, и он, не сходя с порога, пнул ногой бутыль из тыквы, каким-то образом оставшуюся не замеченной хусарами и валявшуюся у его ног. Бутыль треснула, и вино длинной красной струей обагрило пол.

– Царские люди к вам не заглядывали? – вдруг спросил Момчил, не спуская глаз с крестьян.

– Нет, твоя милость, – испуганно' ответил Коложе-га. – Что царским людям делать в нашей пустыне?

– А катепаи *, что в Диамполе сидит? Неужто он не приезжал на вас полюбоваться, приголубить вас, а кстати узнать, платите ли вы царю с дыма да с воловьей упряжки, и церкви уделяете ли десятину?

– Слава господу богу, уж давно никто не приходил. Да твоей милости можно сказать, – вдруг осмелел Коло-жега: – не станем мы платить ни царю, ни владыке. Грех это. Все равно что сатане, нечистому, слугами стать.

.. ¹ К а т е пан– правитель области, императорский (в Византии),

а здесь царский наместник (лат.).

– Кто вас так научил? – спросил воевода, засмеявшись тихо, будто про себя.

– Да вот кто! Обрадко.

И Коложега указал на Обрада, который стоял все это время понурившись.

Момчил поглядел на хозяина дома, но не промолвил ни слова, как будто уже знал о нем или раньше был с ним знаком.

– А кто ваш боярин? Как это он не почешет вам спину кнутом за то, что вы охапки дров царю не принесете? – продолжал Момчил.

Иван Прах, перед появлением Момчила успевший сделать только шаг вперед и так и застывший на месте, не смея взглянуть на воеводу, вдруг глухо засмеялся.

– Нет над нами боярина, воевода, нету, эх! – промолвил он.

Но тут же словно испугался своей смелости и замер на месте.

– Верно, – подтвердил Коложега. – Нету боярина. Не парики мы, не отроки и не монастырские люди, мето-вяне, а вольные лесные птицы. Да вот кого хочешь из наших спроси, – все тебе то же самое скажут.

В самом деле, у Обрадова крыльца собралась порядочная толпа; сперва люди держались поодаль, потом подошли поближе и стали слушать разинув рот беседу Коложеги с Момчилом, глядя на последнего со страхом и даже больше – с каким-то суеверным ужасом.

Видя, что Коложега пробует втянуть в беседу и их, они перепугались и опустили головы. Послышались только отдельные голоса:

– Коложега правду говорит.

– Верно сказал.

– Мы сами себе бояре.

Момчил окинул толпу веселым взглядом.

– Ни царю не служите, ни для боярина спину не гнете? Молодцы!

Он остановился, сверкнув глазами.

– Так что ж не угощаете меня с хусарами моими от

чистого сердца, а браните нас? Ведь мы ни гужевой повинности с вас не требуем, ни на бирках не отмечаем, сколько вы нам с сохи жита, вина и меда поставить должны. Дайте нам немного хлеба да соли, и мы уйдем подобру-поздорову. •

В толпе послышался ропот.

– Мы рады попотчевать вас хлебом-солью и чем бог послал, – испуганно заговорили крестьяне.

Но чей-то молодой смелый голос покрыл остальные голоса:

– Хоть повесь меня, хусар, а я тебе всю правду скажу. Спроси-ка у Ивана Коложеги, что с ним нынче ночью стряслось, и с' Иваном Прахом, и...

– И с моей бедной головушкой, с Проданом, – крикнул один из задних рядов.

– И у меня в избе, воевода!

Каждый осмелел от сознания, что он не один, и голоса стали раздаваться отовсюду – все громче и громче. Кое-кто из находившихся в толпе начал даже перечислять обиды, причиненные ему разбойниками. Некоторые из последних, услышав, о чем кричат, поспешно удалились. А оставшиеся на крыльце стали перешептываться, делая угрожающие жесты в сторону взволнованной толпы.

Вдруг шум смолк, как обрубленный, и крестьяне отхлынули от крыльца. Момчил быстро шагнул к самому его краю, так что, протяни он руку – так достал бы первые ряды чуйпетлевцев. Громадный рост и огненные черные глаза делали его похожим на орла, парящего над испуганным овечьим стадом. Иван Прах юркнул в толпу. Только Коложега с Обрадом остались возле поддерживающих крыльцо столбов, в нескольких шагах от грозного воеводы. Но тот как будто даже не видел их.

– Эй ты, с топором! На что жалуешься? – неожиданно спросил он, обращаясь к маленькому, тщедушному крестьянину с веснушчатым лицом и маленькими мигающими глазками.

Крестьянин на самом деле держал в руках топор и, видимо, оторвавшись от какой-то работы, прибежал сюда – послушать, о чем говорят односельчане.

Он съежился и попытался раздвинуть плечом стоявших позади, чтобы скрыться.

– Говори! – сурово приказал Момчил.

Крестьянин, прислонившись спиной к живой стене не

пускавших его, усиленно замигал.

– Да я что ж, воевода, – промолвил он, запинаясь.– Ведь я ... я ... с топором.

– Так. А что ты делаешь тут с топором?

– Начал было кол для плетня тесать, да крестьяне кликнули, ну я и пришел послушать.

– И порасспросить, что да как, и пошуметь вместе с другими? Так, что ли?

Некоторые робко засмеялись, стали перешептываться. Сзади опять раздался тот же молодой смелый голос:

– Он только и делает, что расспрашивает да распытывает. Ему и прозвище такое дано: Пытатель. Петрунко Пытатель. Ты лучше Коложегу спроси!

Отпрянув от перил крыльца, Момчил повернулся к своим.

– Твердко, Делян! —крикнул он. – Приведите ко мне того, кто меня учить вздумал. Посмотрю я, будет ли он и вблизи таким же храбрым.

Позванные быстро подбежали к лестнице, спустились с крыльца и кинулись – один с одной стороны, другой с другой – в обход толпе, чтобы схватить дерзкого. Остальные разбойники зашумели, заволновались; а по лицу Твердка и Деляна было видно, что' им давно уже хотелось сделать то, что от них потребовали, чем слушать брань и укоры крестьян.

– Погодите, погодите, хусары! Я сам выйду к вашему воеводе, – послышался тот же голос.

Крестьяне зашевелились. Было заметно, что кто-то из задних пробирается вперед. Наконец толпа расступилась, и, выйдя из ее рядов, у самых перил Обрадова крыльца остановился, вытянувшись в струнку, молоденький парнишка – тощий, кожа да кости, с желтоватым лицом, но с острым взглядом серых глаз, вперившихся, не мигая, в глаза Момчила. Парень был в расстегнутой на груди, измятой руба,хе; нечесаные волосы нависли у него над лбом; в руках он держал дубину; с плеч его сползала бурка.

– Вот я, – промолвил он, опершись на дубину. – А храбр или нет, смотри сам.

Момчил впился в него ястребиным взглядом.

– Кто ты и чей? – наконец тихо спросил он.

– Кто и чей? Да как все мы: чуйпетлевец. А ты что– севаст или дукс 1 чтоб меня допрашивать? – смело ответил парнишка, высоко подняв голову. – Они злодеи, а ты вдвое хуже их. ¹²

– Ты что же – стаивал перед дуксами и севастами? Знаешь, как они допрашивают? – медленно промолвил Момчил, не сводя с него пристального взгляда.

– Может, и стаивал, – был короткий ответ.

– А знаешь, как они допрашивают, чтобы заставить правду говорить?

– Тоже знаю. И ни их, ни тебя не боюсь.

Момчил пошевелил губами, так что белые зубы блеснули из-под густых черных усов.

– Я не севаст и не дукс, – твердо промолвил он. – Но в этих лесах попадись мне сам царь Иван-Александр, и ему не прощу обиды. Ты слышишь, парень? Я – Момчил из Родоп, беглый отрок, лесовик и разбойник с большой дороги! Эй, Твердко, Делян, подойдите сюда! – обернулся он к ним. – Вы были при том, как мы схватили того боярина, севаста, с бельмом на глазу, и пытали его в его собственной башне?

– В Липовице? Были, были, – воскликнули они, и какое-то жестокое, холодное выражение появилось на их бородатых лицах. – Мы его спрашивали, как он наказывает за побег, за порчу, за конокрадство, и как он нам рассказывал, так мы его и пытали. Сильный был человек, что и говорить!

– А за непокорность и злой язык – помните, что полагается?

– Помним, помним. Мы ведь тогда с того и начали.

– Ну так вот и этому буяну покажите, что здесь в лесах Момчил – не то что севаст или дукс, а сам царь, базилевс. И вы все это знайте! – прибавил он, грозно глядя на молчаливых, притихших крестьян.

Оба хусара, засучив рукава и взяв в руки по плети, подошли к парню. Но тот только переложил дубину из одной руки в другую и спокойно поглядел на Момчила.

– Делай как знаешь, а что правда —то правда. Спроси у крестьян и узнаешь, что твои хусары натворили.

– Эй, замолчи! – крикнул Твердко, нахмурясь и подняв плеть. – Раздевайся!

– Сперва научу тебя покорности, а потом, если то, о чем ты говоришь, подтвердится, накажу и хусар своих и себя самого, – никому пощады не дам, ни своим, ни чужим. Слушай, парень! Слушайте и вы, крестьяне! Момчил за правду опоясался этим мечом. Пусть он рассечет меня, если я лгу!

Произнеся это твердым и громким голосом, Момчил вынул меч из ножен и поцеловал рукоять.

– Начинайте! – сурово приказал он хусарам.

– Снимай барахло! – крикнул Делян. – А не то мы сорвем его у тебя со спины вместе с кожей.

– Погоди. Сейчас, – невозмутимо ответил парень.

Не выпуская из рук дубины, он скинул с плеч бурку

и остался в одной рубахе.

– И рубаху долой! – приказал Делян.

Парень прислонил дубину к бедру, наклонился, стянул с себя один рукав, потом другой и кинул рубаху на землю, оставшись голым до пояса.

– Ну, хусары, начинай, начинай! – воскликнул он

хрипло и насмешливо. .

Но хусары застыли на месте с поднятой плетью в руке, вперив изумленный взгляд в спину пария. А крестьяне начали перешептываться, качая головой, указывая друг другу на что-то и боязливо поглядывая при этом на Момчила.

– Что стоите столбом? – закричал он. – Почему не бьете? Или хотите, чтоб я с вас начал?

– Погляди, воевода! – пробормотал Твердко.

Одним прыжком перемахнув через перила крыльца,

Момчил оказался перед парнем, который глядел ему прямо в лицо. Наклонился и повернул его к себе спиной. Красное от гнева лицо его вдруг побледнело: вся спина пария – от плеч до поясницы – была покрыта широкими красными бороздами, следами плети. Рубцы были еще свежие и ярко алели на белой, тонкой, нежной, как у ребенка, коже.

– Славно тебя разукрасили! – мрачно промолвил Момчил и долго смотрел в землю, не говоря ни слова. Глаза его горели страшным огнем; он несколько раз встряхивал головой.

– Отдайте ему рубаху и безрукавку! – сказал он наконец. – И не трогайте его пальцем!

Оба хусара и несколько крестьян помогли пари_ю одеться и даже подали ему дубину. Парень выпрямился. Лицо его было бледней, чем прежде.

– Вижу теперь, что ты знаешь, как допрашивают дуксы и севасты, – тихо промолвил Момчил. – Я прощаю тебя, побратим! Как тебя зовут?

– Богданом.

– Когда тебе надоест сидеть в деревне, приходи ко мне, побратим Богдан. Приходи – и поймешь, почему я тебя простил и назвал побратимом. С Момчилом не так-то легко побрататься.

– Спасибо, воевода, – тихо ответил Богдан, покачав головой. – Я приду, когда увижу, что ты на самом деле обнажаешь меч только за правду.

Момчил нахмурился.

– Ты опять лишнее говоришь, побратим. Или не веришь моей клятве на оружии?

– Верю, верю, воевода! Но не забудь: когда я к тебе приду, ты другим будешь. Дай бог тебе долгой жизни и здоровья. Мы увидимся.

– Ладно! – задумчиво промолвил Момчил. – Хоть ты опять дерзко разговариваешь, слова твои – добрые и разумные, поэтому прощаю. Как у того, у вашего Обрада, знахаря. Эй, Обрад! – повернулся он к нему. – Ты что скажешь? Все сидишь, думая о своем, бледный, как постник. Молишься или ворожишь, что ли? Скажи-ка лучше, за что меня бранят крестьяне? А ты, побратим, о ком говорил мне? – повернулся он опять к Богдану, не дожидаясь ответа от Обрада.

– Обо мне, обо мне, старом Коложеге, – вмешался сам Коложега. – Бог видел, какая надо мной беда стряслась!

И он горько покачал головой.

– Так говори, старик. И клянусь: коли это правда – чужого ли, своего ли – накажу, не помилую; а коли солжешь, тебя, как побратима Богдана, в плети поставить прикажу.

– Правда, сущая правда. И Обрадко знает и Богдан... Все, все знают.

– Знаем, знаем, как не знать! – хором подтвердили крестьяне.

Коложега открыл было рот, чтоб рассказать, как вдруг послышались приближающиеся со стороны села рыдания и крики. Голос был женокий. Толпа снова заволновалась, расступилась, и из нее вышли две женщины: одна, полная, пожилая, тащила за локоть другую, молодую, которая закрывала лицо руками. Пройдя мимо Коложеги, Богдана и Обрада, они кинулись в ноги Момчилу. Молодая так и замерла неподвижно, не отнимая рук от склоненного вниз лица, а старшая, стоя на коленях, с распущенными волосами, завыла и запричитала, словно над покойником:

– 0-о-о, воевода, воевода, опозорили нас, погубили, воевода-а! Одна была у нас радость, одна-единственная, и той больше нету! Коли есть у тебя сестрица, ею тебя заклинаю! Маргида, дочка моя, сестрицей твоею пусть будет, воевода! Ведь сестру твою опозорили. ..

– Мою сестру? – воскликнул Момчил, как безумный, и лицо его побагровело.

Он наклонился, схватил женщину за руку, стал трясти ее, повторяя:

– Мою сестру опозорили? Откуда ты знаешь? Откуда?

Женщина, сбитая с толку, испуганная, опять запричитала:

– Откуда мне знать, воевода, откуда, сынок? Горькая я! Коли есть у тебя сестрица, храни ее господь тебе на радость. О Маргиде я, о дочке своей опозоренной, толкую, – прошу тебя, как за родную сестру, за нее заступиться. Ох, ох, воевода, воевода-а-а, вот до чего дожить пришлось, вот до чего-о-о, вот до чего-о-о!

Момчил выпрямился во весь рост. Большая синяя жила змеей извилась у него на лбу. Выпустив руку женщины, он некоторое время глядел перед собой, словно всматриваясь во что-то далекое, давно минувшее, но вср еще живое и ясное. Потом облегченно вздохнул, словно сбросив с плеч тяжелый груз.

– Понимаю, – сказал он наконец. – Кто-то из хуса-ров надругался над твоей дочерью.

– Да, да, воевода, – подтвердил Коложега, отирая слезу тылом руки. – Станоем звать, – из равнинных сел.

– Ох, опозорили, погубили мое дитятко! Как мне на белый свет глядеть теперь, воевода?—опять заохала женщина, а у молодой только затряслись плечи от беззвучных рыданий.

Момчил устремил мрачный взгляд на хусаров. В мертвенно побледневшем лице его* не было ни кровинки.

– Позвать сюда Станоя! – глухо промолвил он. – Подать мне его живого или мертвого!

Несколько хусаров пошли в село, вскинув секиры на плечо.

– Видишь, воевода, я не покривил душой; все правда,– сказал Богдан, глядя прямо в глаза Момчилу.

Момчил и на него кинул тот же мрачный, суровый взгляд.

– А ты посмотри, как я сдержу свою клятву, – промолвил он.

Среди крестьян послышался шепот одобрения.

Коложега, сделав несколько шагов по направлению к Момчилу, осторожно начал:

– Злодея ты накажешь, воевода; за это спасибо, господь храни тебя. Но девство разве вернешь? Видишь, как мать ее убивается-плачет, будто над покойником, а бедная дочка моя лица не смеет людям показать, солнышку его подставить, чтоб оно слезы ее осушило.

Момчил поглядел на него, и прежняя кривая усмешка обнажила его прекрасные белые зубы.

– Хитрый ты мужик, Коложега, – промолвил он. – Одной стрелой двух зайцев убить хочешь. Только уж меня уму-разуму не учи. Будет так, как я решил, а вы – коль хотите, принимайте с благодарностью. А теперь подыми этих женщин на ноги! Я не царь, чтоб мне красные сапожки целовали, – с сердцем прибавил он.

И отошел от перил.

Коложега наклонился над женой, что-то тихонько ей шепнул и, хотя она упиралась, продолжая свои причитания, заставил ее встать. Потом поднялась на ноги и дочь. Мать пригладила волосы и опять застонала, но уже более сдержанно, вполголоса. А дочь прижалась к ней, по-прежнему не отрывая рук от лица.

– Ведут, ведут хусара! – закричали крестьяне.

– Станой! Станой! – зашептали разбойники на крыльце.

Вскоре Станой, окруженный конвойными, предстал перед Момчилом.

– В лес хотел убежать, – сказал один из конвойных.

– Нашел куда, – отозвался другой разбойник, постарше. – Хотела рыба уплыть, да прямо в невод.

Станой поднял голову и со страхом поглядел по сторонам. Это был еще молодой высокий мужчина с совершенно круглым мясистым лицом; все на этом лице – и жесткая русая борода, и длинный нос, и скулы, как у татарина, – выдавалось вперед. Волосы низко спускались над узким лбом.

– Знаешь, зачем я тебя позвал, Станой? – сурово спросил воевода после продолжительного молчания, во время которого он смотрел в лицо разбойнику, но так, словно видел что-то совсем другое.

– Знаю, – ответил тот и опустил глаза.

– Значит, это верно – на что жалуются крестьяне, у которых ты ночевал?

– Что ж, верно. ..

– Не хочу я сегодня видеть поднятой плети, а то с этого бы начал. Теперь сам выбирай: либо виселица – вон на том суку! – либо...

Покорно посмотрев в ту сторону, куда ему указал воевода, разбойник увидел крепкий ясеневый сук, протянувшийся над Обрадовым двором, будто тело огромной змеи.

– Как думаешь, выдержит? – продолжал Момчил, и выражение лица его стало еще суровей и строже.

– Кто его знает! – ответил разбойник бледнея.

– Либо – ежели не виселица, тогда... Землю умеешь пахать? – неожиданно спросил воевода.

– Умею.

– А на медведей да волков ходить?

– Моту.

– Тогда, коль не хочешь качаться на этом дереве, нынче же женись на девушке, которую обидел. Когда мы отсюда уйдем, ты останешься в Чуй-Петлеве – будешь пахать и сеять да ходить на медведя. Понял?

– Понял.

– Ну вот, думай.

Среди крестьян и хусаров опять началось шушуканье да перешептывание. Коложега с женой были как будто довольны, но девушка вдруг заплакала, закричала:

– Не пойду за хусара, нипочем не пойду! Не хочу проклятого! Пусть на виселице висит, пусть орлы да вороны тело его терзают!

– Правильно говорит Маргида! На виселицу его! Не надо нам хусара, басурмана на селе! – поддержал один из крестьян, но другие стали его одергивать, и он умолк.

Момчил кивнул Твердку, который стоял ближе, почесывая себе затылок, как будто это его спросили, что он предпочитает: жениться или быть повешенным, – и что_-то шепнул ему. Хусар поспешно скрылся в горнице и через некоторое время вернулся, неся в руках ларец, который он передал Момчилу.

Открыв ларец, воевода выложил себе на ладонь no очереди, так, чтоб все видели: пару крупных золотых серег, два перстня, каждый с большим камнем, да косичник из монист и весело позванивающих грушевидных серебряных пластинок.

– Вот от меня подарок невесте, – сказал Момчил, глядя на Коложегу с женой. – От посаженого– отца.

У Коложеги глаза разгорелись.

– Дай тебе бог здоровья! – воскликнул он. – Великая честь нам.

Он поклонился. Жена его перестала стонать и плакать и принялась отнимать руки дочери от ее лица. Наконец девушка приоткрыла лицо и одним глазком взглянула на подарки. Вслед за ним появился и другой глаз, и девушка как будто забыла и свой позор и слезы. Совсем успокоилась.

– Ну как? Решил? – обернулся Момчил к Станою.

Хусар взглянул на дерево-, потом на девушку.

– Да что ж, лучше повесь, воевода, – сказал он. – Не хочу я жить без дружины. Да еще, кто знает, возгордится девка, – того и гляди верх забирать станет. А смерти все равно не миновать ...

Все присутствующие – и хусары и крестьяне – засмеялись, но Момчил опять нахмурился.

– Не повесить, а сжечь живым тебя надо, – воскликнул он. – Пошел, сейчас же пошел к невесте!

И крепко толкнул его к Коложеге с семьей.

Тут вмешались крестьяне. а потом и хусары: все, повеселев, дружно принялись – кто уговорами, кто пиика-ми – подталкивать упрямого жениха к невесте, окончательно отнявшей руки от лица. Ее раскрасневшееся, мокрое от слез, но круглое и свежее личико прояснилось и похорошело; а когда мать, хлопотавшая тут же с другими женщинами, надела ей серьги, перстни и головной убор, она стала выглядеть настоящей невестой.

– Воевода, – сказал Коложега, вытирая теперь уже радостные слезы, – надо ее хорошенько убрать, нарядить . Коли свадьбу, так чтоб людей не было стыдно. Не отложить ли венчанье до завтра?

– Нет! Сейчас же, тут же – или убирайтесь с глаз долой, – сердито ответил Момчил. – Только у меня и забот, что о вас думать. Где ваш поп?

– Да вот Обрадко. Он у нас и поп и протопоп.

– Так ступайте! Целуйте крест и окрутите ее скорей!

– Мы креста не целуем, – возразил один из присутствующих, старый-престарый дед, сгорбленный и опирающийся на посошок. – На кресте евреи Христа распяли; с какой же стати целовать позор и муки господа нашего? Обрадко только «Отче наш» прочтет да по два-три глотка вина молодым выпить даст.

Обрад, до тех пор стоявший в стороне, как будто все происходящее совершенно его не касалось, поднял голову и подошел к Момчилу.

– Ты в самом деле хусара своего женить на нашей девушке хочешь? – тихо спросил он.

Момчил кивнул.

– Мы христиане и человеческой крови не проливаем, – еще тише продолжал Обрад, глядя Момчилу в глаза.

Момчил сперва нахмурился, как будто рассердившись, но потом захохотал.

– Ладно, ладно, он тоже не будет проливать. Твоим станет – христианином, богомилом. Ступай, прочти над ними что знаешь.

Обрад остался как будто недоволен и хотел что-то возразить. но в это самое время послышались крики, топот копыт, и в село влетел Райко со своей дружиной. Скоро всадники остановились перед крыльцом Обрада.

– Доброе утро, Момчил! – весело крикнул Райко, не слезая с коня, и взгляд его остановился на разубранной невесте с женихом. – Да тут свадьба? – еще веселей продолжал он. – Там царская, а здесь хусарская! В добрый час, в добрый час!

– Во-время поспел, Райко! – медленно промолвил Момчил, насупившись. – Рано с дружиной прибыл. Чего-чего, а пиров да бесед никогда не забываешь.

– Что поделаешь! – виновато ответил Райко, густо краснея. – Дорога дальняя. да и заблудились мы ... Кабы не петухи, долго еще плутали бы вокруг этого проклятого Чуй-Петлева, будь оно неладно! А ты не сердись, – без передышки продолжал Райко. – Я привез тебе то, что ты хотел. И Сыбо... Знаешь? Сыбо, побратима твоего. И языка. ВоТ этого боярина. ..

– Вижу, – прервал Момчил, вперив пристальный взгляд в пленного. Потом кивнул Сыбо: – Здравствуй, Сыбо! Вот после скольких лет встрегюься привелось.

– Здравствуй, Момчил-побратим, – ответил медвежатник и, сойдя с коня, подошел к Момчилу.

Оба молча, со сдержанным волнением, братски обнялись и облобызались.

– Все долой с коней и ступайте в дом! – коротко приказал Момчил, отходя от перил. – С хусарской свадьбой покончено, теперь царской займемся... И тебя, боярин, милости прошу! – кинул он пленнику, прищурившись.

Тот, ничего не ответив, ловко спрыгнул с коня.

– А вы, сваты, без меня свадьбу играйте. Молодые посаженому отцу потом руку поцелуют. Не хмурься, Об-рад! Прочти им, что по-вашему полагается! О Кане галилейской там: или о Соломоне, —что знаешь...

Распорядившись таким образом насчет свадьбы, Момчил толкнул ногой дверь в горницу и первым вошел в нее. Райко, Сыбо и боярин последовали за ним.

1 ОТРОК И БОЯРИН

Они вошли в просторную горницу Обрада. Вдоль стен тянулась низкая скамья, а над нею полка, заваленная связками сухих трав, от которых вся горница пропахла укропом, божьей травой, ромашкой. В нише возле очага стояли рядком с десяток книг, больших и маленьких, все в прочных переплетах с медными застежками. Сквозь два узких окошка, пробитых под самой крышей, проникали утренние лучи и шумный многоголосый гомон крестьян.

Все сели по местам: Момчил и Райко на покрытую медвежьей шкурой скамью против окон, так что на них падал сноп солнечных лучей; усталый Сыбо – полулежа, в самом темному углу; а боярин – на низкий трехногий стул, поставив его возле очага, у самой двери. Рядом с задумчивым, мрачным Момчилом и полузасыпающими Райко и Сыбо пленник выглядел бодрым, живым. Не спуская горящих черных глаз с воеводы хусаров и облокотившись правой рукой на колено, он разглаживал ею свои лоснящиеся усы и подстриженную кудрявую бороду.

После небольшого молчания Райко' наклонился к Момчилу и стал что-то тихо ему объяснять, указывая на боярина. Момчил не изменил положения, словно не слышал того, что говорит племянник. Наконец, когда тот кончил, воевода тряхнул головой, словно отгоняя какие-то мысли, и взглянул на пленника. Губы его иокривила насмешливая улыбка.

– Вот так встреча! А, боярин Воислав? – промолвил он. – Мне и во сне не снилось, что приведется увидеть тебя здесь. Что же, ты оставил кира Пантелеймона и дочку его, красавицу Теофано?

Пленник отнял руку от усов. Глаза его загорелись гордым огнем.

– Хоть я твой пленник и жизнь моя в твоих руках, помни, что я – боярин, а ты только атаман разбойников, бунтующих против царя и властей, – твердо произнес он.

– А ты признаешь царя, боярин? – спросил Момчил, опершись локтями на колени и вперив взгляд в собеседника. – Я слыхал, будто ты в Царьграде был и там все вокруг сербиянки Неды, вдовы царя Михаила, вертелся? Правда это? Тогда понятно, почему ты черноокую Теофано оставил!

– Замолчи, хусар! – гневно воскликнул боярин Бои-слав, вскакивая на ноги, и рука его сделала невольную попытку выхватить меч, отнятый разбойниками.

Рука упала, но он не сел, а шагнул к Момчилу.

– Не говори хульных слов, Момчил, – промолвил он уже примирительно. – Царица Неда – мать багрянородного болгарского царя, которому я служу.

– Ну, а теперешний, Двойная борода, он какой? А?

– Иоанн-Александр – насильник и похититель престола, – без колебаний ответил пленник.

– Значит, нам с тобой по пути. Коли схватят нас царские люди, ты, хоть боярин и владетель, а с нами, разбойниками, висеть будешь, – быстро проговорил Мом-чил, подмигнув.