Текст книги "День последний"

Автор книги: Стоян Загорчинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 29 страниц)

Внимательно все осмотрев, Теодосий перекрестился. Ему расхотелось кого-либо искать: было что-то отвратительное, нечистое в этой часовне, похожей на бесовское капище. Он уже собрался было уходить, как вдруг в одном из отверстий в стене мелькнула косматая человеческая физиономия. Рассмотреть как следует было невозможно, так как она тотчас скрылась в темноте. Теодо-сий пошел прочь, не оглядываясь, крестясь и шепча молитвы. Но только он сделал несколько шагов, как за спиной его раздался громкий насмешливый голос:

– Батька, батька, зачем бежишь? Чего боишься?

Он застыл на месте и обернулся.

В черном отверстии мельницы, заменявшем и окно и дверь, стоял человек, вперивший в него взгляд. Он был страшно космат: усы, борода и волосы на голове представляли сплошной густой лес. На нем ничего не было, кроме какой-то власяницы, спереди разодранной, так что наружу выступали грудь и живот до пупа. Тело тоже обросло волосами и цветом было как черное дерево. Ухватившись руками за две подпорки окна, незнакомец глядел на Теодосия блестящими черными глазами, не мигая.

Посмотрев на него строгим взглядом, Теодосий сказал:

– Что ты сидишь в темной мельнице? Какими занимаешься там бесовскими делами? Кто ты? Заклинаю тебя, говори! Коли христианин, назови свое имя! Коли слуга сатанаилов, скройся в свое мрачное убежище, да не будешь посрамлен святым символом страдания господня!

И Теодосий поднес руку ко лбу, чтобы осенить себя крестным знамением.

Незнакомец поглядел на сложенные для креста пальцы монаха, поглядсл ему в лицо, попрежнему строгое, суровое, и ехидно засмеялся.

– Струсил, батька, струсил, – спокойно, чуть не по-приятельски ответил он. – За врага рода человеческого принял меня. Ишь ты! А я христианин, да получше тебя. За каким ты добром сюда пришел, коли думал, что место нечистое?

– Кто, кто ты? – повторил Теодосий прежний вопрос, и бледные щеки его покрыл румянец.

– Кто я? А тебе зачем? Лучше скажи, кто ты и от-кудова? Я-то дома у себя. Сижу и свет созерцаю, от бога исходящий, как учит наш преподобный Симеон Ксерокеркийский.

Кто был этот преподобный Симеон, Теодосий не знал! Но растерзанная власяница страшного незнакомца и его слова зародили в нем одно подозрение.

– Вижу, вижу! – закричал уже в исступлении незнакомец. – Вижу свет. .. Это ты стучал только что? – спроси л он вдруг совсем другим голосом, ласковым, вкрадчивым, глядя на Теодосия подобострастно.– Видно, меня искал? Входи, входи! Вместе будем свет созерцать, а остальные придут, – тогда ...

И он, подмигнув, тихо засмеялся.

– Надоело небось в монастыре-то, батька? – спросил он потом, лукаво посмотрев на Теодосия. – Надо не надо – молись! Ни дня, ни ночи не видишь. А тут хорошо. Входи, входи!

Теодосий ничего не говорил: он молча молился. Ему становилось все ясней, что здесь делается. Лицо его искривила гримаса отвращения.

Еле удержив аясь от того, чтоб не з а кр и чать и не кинуться на безумца, Теодосий поднял на него глаза и промолвил:

– Где видишь ты свет?

Странный человек засмеялся прежним гортанным смехом. Но смех этот сейчас же оборвался.

– Так тебе все и скажи? Вот что говорит преподобный Симеон: «Севши один в углу, точно исполни предписанное: закрой хорошенько дверь и отринь от души своей всякий праздный помысел. Потом, уперев подбородок в грудь, со всей силой духа своего направь взгляд в середину живота, сиречь в...»

Он произнес это с важным и гордым видом, но Тео-досий не стал слушать дальше. Он повернулся и быстро пошел вверх по той самой тропинке, которая привела его на мельницу. Безумец несколько раз звал его, уговаривал вернуться, смеялся, но Теодосий шел, не останавливаясь, печально опустив голову на грудь.

Только когда больше ничего уже не было слышно, запыхавшись от быстрого подъема, он о становился, упал на колени и положил земной поклон.

– Господи, господи! Что творится во имя твое1 – несколько раз с горечью воскликнул он.

Он долго молился, чувствуя, будто по телу его пробегает какое-то нечистое дыхание. Встав, поглядел вокруг, отыскал глазами солнце. Место было попрежнему незнакомое, а солнце стояло уже высоко: близился полдень.

Долго еще бродил Теодосий по лесу, спотыкаясь о корни деревьев, покрытый пылью, измученный, с тяжестью на сердце. Он шел быстро, избегая широких, утоптанных троп, словно каждая такая тропа вела к пустой мельнице. Не зная, в какой стороне находится монастырь, он уже не выбирал направления, а положился на бога: пусть приведет куда хочет.

Вдруг близко, совсем близко от него послышался звон клепала. Он как безумный кинулся в ту сторону. Вскоре лес поредел, и он вышел на каменистый горный луг, посредине которого белела часовня с деревянной колокольней. На колокольне стоял старичок монах и бил в клепало.

Дождавшись, когда тот слезет, Теодосий с поклоном осведомился у него, как пройти к келье преподобного. Звонарь, невольно отступив, окинул усталого, покрытого пылью монаха недоверчивым взглядом.

– Кто ты, отец? – спросил он испуганно.

– Я – Теодосий из Эпикерниевского монастыря, – тихо ответил Теодосий, снова кланяясь.

– А, так ты гость Доброромана и отца Иллариона? – спросил монах уже ласковей, однако попреж-нему с удивлением глядя на измятую рясу Теодосия.

– Сюда, сюда, – указал он ему на тропинку со ступеньками. – Преподобный в пещере.

Тропинка в самом деле привела Теодосия к пещере, которую он видел еще накануне. Как ему уже тогда показалось, пещера была большая, длинная. Келья ютилась у самого входа, прижавшись к скале. Теодосий остановился. Сердце у него билось так, будто готово было разорваться. Проведя рукой по бороде и усам, отряхнув приставшие к одежде листья и колючки, Теодосий подошел к двери, тихо промолвил:

– Господи Иисусе Христе боже наш, помилуй нас!

И, затаив.дыханье, стал ждать.

В келье послышался легкий шум, словно там кто-то встал на ноги, и слабый старческий голос ответил:

– Аминь!

Теодосий толкнул дверь.

S. НАСТАВЛЕНИЕ БЕЗМОЛВНЫМ

Посредине кельи, прилепившейся к одной из стен пещеры и не имевшей с этой стороны своей стены, которую заменяла сама почерневшая гладкая скала, стоял старец в широкой длинной рясе, с непокрытой головой, засунув руки в длинные, свисающие рукава. Он был низкого роста, худой, сгорбленный; лицо его, на пер в ый взгляд некрасивое, еще больше портила толстая губа над редкой седой бородой. Но глаза у него были живые, горящие и такие черные, влажные, что напоминали две терновые ягоды под нависшими бровями. Насколько морщиниста и беспокойна была у него нижняя часть лица, настолько же правильна, гладка и невозмутима верхняя. Лоб – высокий, белый – расстилался подобно равнине, лишь слегка изрезанной глубокими бороздами, в которых как бы зрели посеянные зерна.

Старец, видимо, только что оторвался от работы: справа от него находился низенький столик с наклонной доской, заваленный свитками, а немного позади – большое кресло с подлокотниками и подушкой на сидении. Солнечный луч, проникавший в келью через маленькое окошко в кирпичной стене, освещал раскрытую страницу большой книги с широкими белыми полями и маленькими буквами – то красными и золотыми, то черными. Книга лежала на аналое, меж двух незажженных свечей, прилепленных к его перекладине. Кроме столика, кресла и аналоя, были еще прикрепленные к стенам деревянные сидения. В углублении скалы горела лампадка, и так как углубление было неправильной формы и очень узкое, желтый огонек масляного светильника кидал в пещеру лишь длинную полосу света, в глубине же царил полумрак.

Теодосий медленно направился к старцу, оступаясь на неровном каменном полу кельи и ясно слыша стук собственного сердца. Окружающее он видел как бы сквозь сон; перед ним были только черные глаза пустынника, смотревшие на него не м и гая, пристальным, сосредоточенным взглядом, подобные двум лучистым пламенникам, которые существуют сами по себе, отдельно от тела. Старец не шевелил ни губами, чтобы о чем-нибудь спросить гостя, ни руками, чтобы сделать приглашающий жест. Красноречив был только его неподвижный, молчаливый взгляд – добрый и в то же время испытующий. Теодосий не выдержал и, не дойдя до старца на расстояние протянутой руки, упал ему в ноги.

– Благослови, отче! – сдавленным от волнения голосом промолвил он.

Еще не успев оШутить холода пола, на котором он простерся ничком, Теодосий почувствовал, что две руки подхватили его подмышки и потянули кверху. В то же время старческий голос тихо произнес:

– Встань, встань, брат! Не создавай призраков ни из себя самого, ни из себе подобных. Я – твой брат, и раб, и данник всех преподобных, живущих во Христе. Не повергайся ниц перед последним из последних, но только перед единым господом богом. Встань, дитя мое!

Продолжая держать Теодосия подмышки, старец подвел его к одному из сидений возле аналоя, а сам сел на жесткую кровать под лампадой. По привычке или от старости он некоторое время сидел с закрытыми глазами, потом посмотрел на гостя тем же проницательным взглядом. Но видя, что тот попрежнему стоит неподвижно, не смея сесть, зашевелился.

– Сядь, сядь, Теодосий. Ты – мой гость и пришел издалека. Не удивляйся, что называю тебя по имени. Слышал я, что к отцу Иллариону пришел гость, почитаемый и любимый в своей стране. И как только ты переступил мой порог, я сказал себе: вот он – гость отца Иллариона. Так ведь, брат? А теперь ты у нас хочешь остаться?

– У тебя, преподобный отец, у тебя, – ответил Теодосий, и все тело его склонилось, как будто он собирался снова пасть ниц.

Отец Григорий, протянув руку, остановил его.

– Да будет тебе хлеб наш сладок! – тихим, усталым голосом, гостеприимно и ласково промолвил он. – Побудь у нас, приглядись, и коли наш уклад по сердцу тебе придется, оставайся навсегда. А откуда и чей ты, совсем мне не говори. У всех у нас одна родина: вечный, свободный, горний Иерусалим.

Теодосий сразу поднял голову.

– Отец мой, – сказал он взволнованно, – воистину ты осенен свыше, и нет для тебя ничего тайного, скрытого. Имя мое ты произнес, прежде чем я его назвал, да и о том тебе ведомо, что я место своего рождения и род свой скрываю ... Нет, нет, от тебя скрывать не могу, отец! Я из престольного болгарского города Тырнова, из боярской семьи. Отец мой – великий прахтор царя Иоанна-Александра.

– Хорошо, хорошо, – ответил с кроткой улыбкой старец.

– Милое дитя мое, – начал после небольшого молчания Григорий Синаит, и глаза его снова заблестели. – Многие приходят, подобно тебе, с душой, уязвленной любовью ко Христу, и спрашивают коленопреклоненно: «Ах, когда бог пошлет и нам такое же наслаждение, как тебе, святой отец? Когда переродимся мы, победив в себе ветхого человека?» А чем я лучше их и тебя, Теодосий, или умней? Кто я такой без господа и благодати господней? Возьми в руку воск и держи его вдали от огня: будет тверд и холоден, как камень; но только приблизишь его к источнику тепла, начнет таять, принимая удивительные, необычайные формы. Так же и ум человеческий: пока он один и далеко от бога – не понимает происходящего вокруг, а приблизится к божественному огню духа святого – весь сгорит и уже не может думать о себе. Вот почему, брат мой, творя перед господом умную молитву, и к созерцанию славы его будешь причастен.

– Умную молитву! – воскликнул Теодосий. – Объясни, что означает это речение, отец? Мне уже говорили об этом дивном твоем деянии, но как оно совершается, ясно не разумею.

Отец Григорий ответил не сразу, но во взгляде его появилось такое сияние, что Теодосий опустил глаза.

– Неужели ты думаешь, что я могу объяснить тебе это в двух словах? – промолвил старец медленно и как бы с укоризной. – Разве можно научить неграмотиого сразу всем буквам – от альфы до омеги? И дело не только в том, что трудно все рассказать, а в том, что тут сердцем слушать надо.

– Умная молитва, – начал он, – не писаная, не сочиненная, ни словами не сказываемая, ни голосом не воспеваемая. Но не объяснить тебе ничего, дитя мое, значило бы отказать в гостеприимстве путнику, который стучится в дверь. Выслушай то, что составляет лишь малую часть неизмеримого, уразумей не буквы, но отдельные черты, из которых они составлены.

И еще более сосредоточившись, отец Григорий продолжал:

– Бог есть мир и покой, находящийся по ту сторону шума и суеты. Истинная беседа с богом – безмолвие. Что такое наш голос перед его молчанием? Коли хочешь

сотворить истинную модитву, поступи как гусляр, который, наклонив голову и прибл&зив ухо к струнам, искусно ударяет по ним, наслаждаясь мх напевом. Гусляр ничего не видит и не слышит, кроме гуслей, которыми наслаждается. И ум во время молитвы не должен внимать ничему, кроме бога. Ясен ли тебе этот пример, Теодосий? Молись богу не словами, а помыслами. Зачем просить у бога того, другого, как будто он не в наших сердцах, не в нас самих? Иши бога в сердце своем и через сердце свое с ним беседуй. Истинное начало молитвы – жар сердечный. Повторяй неотступно в уме: «Господи Иисусе Христе, боже наш, помилуй меня!» Этого довольно. Пускай молитва твоя будет кратка, чтобы в душу твою вместе со словами не вкрались прелесть и соблазн и не смутили дух твой. Не меняй слов, ибо не пускают корни деревья, часто пересаживаемые. Изгони ум из головы своей и собери его весь у себя в сердце. Кто умеет собирать мысли свои в одну точку, тот подобен острию. Тупой предмет не может проникать сквозь препятствия, но прежде заостри его – ион пронижет все. И петь не нужно; даже пенье псалмов – не всегда добро. Кто трудится, тот пусть поет; тебе же, безмолвствующему, более пристойно творить умную молитву. Знай, Теодосий: безмолвие пустынника подобно тени. Бога будто и нет, а он как раз там, в нем, неслышимый и невидимый, точь-в-точь как солнце, не греющее в тени, но самое ее создающее.

Стремительно вскочив с места, Теодосий, прежде чем старец успел остановить его, упал перед ним на колени и стал целовать его руки.

– Зачем, дитя мое, зачем ты целуешь мне руки, как родному отцу? – тихо спросил игумен, отняв левую руку от уст монаха и осторожно положив ее ему на голову.

– Слова твои —сама истина, святой отец, – порывисто заговорил Теодосий. – Родного отца я потерял, а духовного отца своего нашел. Ты душу мою из оков освободил, отец. Как же мне не целовать честные руки твои? Куда только я ни ходил, где ни скитался в поисках учителя, отца, камня в основу веры моей! Но вот нашел – и радуюсь!

И Теодосий опять принялся целовать руки старца, и тот не мешал, – только слегка гладил его по волосам. Лицо отца Григория хранило все то же спокойное, лишь слегка озабоченное выражение; благостная улыбка не сходила с его уст. Вдруг Теодосий, как прежде, почувствовал, что мягкая рука старп;а, взяв его подмышку, старается поднять. Покорно и смиренно встав с пола,он сел, – но не на сиденье возле аналоя, а на скамеечку у самых ног преподобного. Когда он успокоился, отец Григорий слегка дрожащим голосом опять заговорил:

– Ты вот сказал, Теодосий: «Родного отца я потерял, а духовного нашел! ..» Как будто отец твой уже предстал пред всевышним. Но, кажется, ты сам, вскоре после своего прихода, поведал мне, что отец твой – великий прахтор при болгарском царе, пресветлом и благочестивом Иоанне-Александре. Что это: память ли мне изменила, или я не так тебя понял?

– И память тебе не изменила, и понял ты меня правильно. Это на самом деле так и есть. Родной отец мой жив, но я ему давно уже не сын и он мне не отец. Я открою тебе эту тайну, отец мой, – продолжал он громче, – ничего не утаю, как делал до сих пор, скрывая свое имя и свой род. Часто, очень часто меня спрашивают, кто я, откуда, кто мои отец с матерью, как звать меня по батюшке. Я молчу, стесняясь, словно блудный сын, сказать правду. Как же я могу сказать ее, как поведать людям, когда отец прогнал и проклял меня и я уже столько лет гляжу на свой родной дом только издали!

При этих словах Теодосий скорбно опустил голову.

– Отец мой, – продолжал он после небольшого молчания, – когда я шел в Парорию, у меня было спокойно на душе. Уже давно, давно не думаю я о своем отце, потому что у меня есть отец там, наверху, и другой – духовный мой наставник на земле, которого я хотел увидеть.– Тут Теодосий с радостным умилением поглядел на старца. – Но сколь же обманно счастье человеческое! Я. уже зрел монастырь впереди и, подходя к реке, думал о тебе, отец мой. Вдруг вижу: навстречу мне два углежога. Из монастыря идут, внука в послушники отдали.

Теодосий остановился, видя, что старец как будто хочет что-то сказать. В самом деле, отец Григорий, кивнув, промолвил:

– Знаю их: Трифон и Постол. Позавчера были у меня. И я внука их Климента благословил. В послушание отцу Варсонофию отдал его. А почему я тебя прервал, почему об этих бедняках заговорил? Вот почему: они рассказали мне, что пресветлый болгарский царь породнился со святым императором Андроником. Не скрою от тебя, Теодоси^ весть эта возрадовала сердце мое несказанно. Прекратятся войны и распри между греками и болгарами, не будет больше проливаться кровь христианская понапрасну.

Поглядев на старца с некоторым удивлением, Теодо-сий промолвил:

– Как ты добр, отец мой, как великодушен-! Ты не отделяешь своих единоплеменников от нас, болгар. Настоящий отец: каждому отдаешь должное!

Кротко улыбнувшись в ответ, отец Григорий продолжал с горящими каким-то новым пламенем глазами:

– С тех пор как я, вместе с отцом, матерью и почти всеми родными моими, побывал в плену у неверных агарян, мне стало ясно, Теодосий, как плохо живем между собой мы, христиане. Один у нас бог и одна церковь – великая православная вера. А как исполняем мы заповедь божию о том, чтобы любить друг друга и прощать врагам? Много я народу в жизни своей перевидал, дитя мое, на многих языках слышал имя божие произносимое и вот что скажу: душа человеческая всюду одна и та же, и сердце человеческое – одно. Нет ни знатных, ни простолюдинов: все мы перед богом равны.

Голос отца Григория вновь возвысился я громко зазвучал, но болезненный старческий кашель потряс его грудь, и он, умолк, борясь с недугом. Только через некоторое время слабым, хриплым голосом опять заговорил:

– Болен я, немощен, и сердце мое терзается, когда говорю об этих предметах. Но, думаю, ты понял мысль мою. Люби каждое творенье божие, как повелел господь, только самого себя не возлюбляй!

Он помоочал, облокотившись на ручку кресла и утомленно закрыв глаза.

– Расскажи теперь о себе, Теодосий! – сказал он наконец. – А я посижу молча: отдохну и тебя послушаю.

– Прости меня, отец, за то, что я, как настоящий вор, присваивающий тайное сокровище, краду у тебя время, посвященное отрадному безмолвию, – тихо, виновато начал Теодосий. – Не горжусь я ни именем, ни родом своим. А если хочу открыть тебе свою тайну и о жизни своей рассказать, то это потому, что невидимая брань раздирает дух мой и смущает его. Ты опытен, ты узнаешь, не козни ли это лукавого, который, видя мою великую радость от того, что я с тобой, хочет отклонить меня от правого пути. Со вчерашнего дня ни спать не могу, ни бодрствовать со вниманием и прилежанием. Как разбойник бродил я в лесу, пропадал в темных, нечестивых местах, но едва только узрел монастырь, вошел и припал к твоим стопам, прося твоего благословения и совета. Отец, отец мой! Если тебе дано разрешать души человеческие от пут, разреши и мою душу, смиренно молю, возлагая на тебя все свое упование!

– Расскажи все спокойно, по порядку, – промолвил старец. – Часто, очень часто лукавый искушает нас, да так коварно, что иной раз трудно распознать его присутствие.

– С юных лет Иисус овладел душой моей, сладко ее волнуя, – дрожащим голосом снова заговорил Теодо-сий. – Я не думал ни об играх, ни о шалостях, а только о том, как вырасту и стану подвижником, служителем божьим. Мать одна знала об этом моем желании и радовалась – бедная кроткая женщина, вечный ей покой и царство небесное! Я рано научился читать и писать и читал все, что попадалось под руку, но больше всего полюбил святого Иоанна Лествичника. Он был первый мой наставник и учитель. Возьму книгу, забьюсь с ней куда-нибудь и читаю, читаю, только ночь заставляла меня оторваться от страницы. Иной раз даже о еде забывал: и голод и жажду утолял духовной пищей. Мать сама приносила мне в комнату чего-нибудь поесть, зная, что ей не откажу. А как пообедаю, оставалась послушать мое чтение. Я читаю, она слушает, – а потом попросит меня попеть ей псалмы Давидовы. Сидит под иконостасом, молчит; я взгляну – вижу, слезы на глазах у ней, и она мне сквозь слезы улыбается. А надо тебе сказать, что родитель мой – вспыльчивый, суровый человек: только и знает, что войну да охоту. Сам ли он догадался, донес ли ему кто, – приказал он книги у меня отнять, а учить меня, чему учат других боярских сыновей: верхом ездить, мечом владеть, копье в цель метать. Но книги я опять достал и, вместо того чтобы ходить, куда отец посылает, стал тайком дома сидеть. Отрадней мне было об Иисусе думать, книги читать да псалмы и тропари петь.

Вот как-то раз, когда мы с матерью сидели в горнице и я пел псалом, вдруг дверь открылась. На пороге... отец! Мать побелела как полотно, а я так и замер с открытым

ртом. Отец затворил дверь, поглядел на менл нахмурившись, увидел книгу и совсем распалился. «Так исполняешь ты мои прИКазания, сынок? – начал он как будто кротко, но голос его дрожал. – Я-то думал: мой сын на ристалище, объезжает жеребца, чтобы род свой прославить. А это что такое? Копье? Меч?» Он поднял посох, на который опирался, и ударил по лежащей у меня на коленях книге. Она упала на пол и рассыпалась. Я – на колени, собирать листы! Тогда отец опять поднял посох – и меня по рукам. «На колени передо мной, на колени!»– закричал он, как безумный. Вижу, мать встает с места. «Оставь ребенка, кричит, не наказывай. Брани меня. Это я виновата, что его поощряю. В чем его вина, бедного? Бог отметил его своим перстом; он божьему велению повинуется». Но отец не дал ей договорить. «Боярыня,– твердо промолвил он, – ступай к себе в горницу: там плачет твой ребенок». Он не сказал больше ни слова, но матери и этого было довольно. Бедная вышла, понурившись, – только поглядела на меня заплаканными глазами да перекрестила издали.

Когда мы остались одни, отец долго молчал, опустив голову и как будто забыв обо мне. Наконец поглядел на меня и спросил тихим пологом: «Скажи, Алдьо, мать правду говорит, что ты только богу хочешь покоряться?» Я кивнул. «Постником хочешь стать?» – «Да, отец». – «Постник дает богу три обета: нестяжания, послушания и целомудрия. Ты готов исполнить их?» – «Да, отец, я обрек себя Христу на всю жизнь». – «На всю жизнь? – повторил он с улыбкой. – Иди за мной, Алдьо!» И, повернувшись, вышел вон из горницы, а я – за ним.

Мы вошли в горницу отца, полную сундуков. Он взял с полки: два ключа и протянул их мне. «Возьми, открой вот эти два сундука!» Я взял, отпер. Чего только в них не было! Будто солнце озарило комнату, так засияли находившиеся там груды серебра и золота! У меня руки задрожали, я отвел глаза. Мне показалось, будто лукавый тысячью глаз глядит на меня ^уда. «Это не все, – промолвил с улыбкой отец. – Это только мое. А теперь посмотри на материнское. Отопри вон тот длинный зеленый ларец». Я отпер и его. Там были только грамоты, пожелтелые, потемневшие, с золотыми и серебряными печатями. «Почитай, почитай!» – сказал отец, садясь на один из сундуков. Я развернул одну, развернул другую,

третью, четвертую ... Там были грамоты, выданные и византийскими базилевсами и болгарскими царями. И все села дарились с прониарными ^{31 людьми или лесами, пастбищами, лугами... После того как я прочел четвертую грамоту, отец тронул меня посохом. «довольно, – сказал он. – Всего сразу не прочтешь. Все это тоже твоим будет. Только что захочешь за сестрой в приданое дать, то отдашь». – «Все ей отдам», – прошептал я и почувствовал какую-то душевную твердость. Отец еще сильнее нахмурил брови. «Теперь слушай! Всего у меня хоть отбавляй, – бог не обидел. Одного только мало дал: мужского потомства. Ты, Алдьо, и первородный сын мой и самый младший. Умру я, кто без тебя будет род наш продолжать?» Видно, болело сердце у него; он тяжело вздохнул. А сам глядит на меня испытующе . .. «Алдьо, – опять начал он, – ты дал богу три обета, а забыл, что я – твой родитель и ты должен прежде всего меня слушаться». – «Отец, отец! – воскликнул я, не в силах больше сдерживаться, заливаясь слезами и целуя ему руки. – Не по душе мне ни богатства, ни почести, ни оружие. Отпусти меня!»}

Только я это сказал, как он вырвал у меня руку, которую я поцеловал. «Ты мне не сын, нет. В жилах твоих – не наша кровь! – промолвил он, грозно сверкнув глазами. – И отец мой, и дед, и прадед – все дорожили богатством и владели мечом. С тех пор как над Царевцем и Трапезицей развевается знамя болгарских царей, кто-нибудь из нашего рода всегда был правой рукой царя. Появлялась ли нужда в золоте и серебре, чтоб откупиться, мы давали золото и серебро, а когда было нужно, отдавали и кровь свою. Ты —отступник, а не сын мой!» «Слушай, – сказал он мне наконец, сурово на меня глядя, – коли я не увижу тебя на ристалище с мечом и копьем в руке, ты мне больше не сын, а чужой всей нашей семье, и дом мой не будет больше твоим домом!» Сказав это, он отпустил меня и заперся у себя в горнице.

Так, отец мой, отверг меня мой родитель. Испугавшись ли угрозы, или оттого, что мне трудно было оказать ему непослушание, только я на другой день, по примеру своих сверстников, явился на ристалище. Вместо креста в руках моих были колье и меч, вместо лсалмов и трола-рей мне пришлось леть воинские песни да слушать разговоры о звериной травле, о сече. И так длилось до тех пор, пока я, с благословения матери, лоехал не на Марно-поле, где мы объезжали коней и метали дротики, а гораздо дальше, в Бдин.

Я вступил в Арчарский монастырь послушником, и там отец Иов постриг меня. С того времени, отец мой, я стал чужим для своего родного отца. Перейдя потом в обитель Пресвятой богородицы-лутеводительницы в Тыр-нове, я начал тайком встречаться с матерью, а отца своего видел лишь издали, на улице. После этого искал я мира душевного и поучения духовного в других святых местах. Был в Червенском скиту на Дунае, но дольше всего жил в Эпикерниевом монастыре под Сливеном. Оттуда, услыхав о твоих подвигах и доброте, к тебе пришел. Вот как текла, отец мой, до нынешнего дня жизнь моя. Ничего я от тебя не утаил. Так почему же такая брань раздирает душу мою? Откуда это раздвоение? Сладко мне погружаться в безмолвие и созерцание, но вдруг начинает говорить и упрекать меня какой-то голос во мне самом! Зачем, мол, я оставил город и народ свой, бежал от людей и, подобно скупому, таю сокровище под спудом. А с тех пор как узнал вчера, что сестру Елену хусары в лес увезли, покоя не знаю. «Иди в Тырново, пади в ноги отцу своему! Ты теперь один у него, единственная его поддержка и утеха», – говорит мне голос. Но как же, отец мой, сделаю я это теперь, когда я нашел тебя? Как?

У Теодосия пресекся голос, глаза налились слезами. Он повернулся к старцу. Глаза преподобного были тоже влажны и горели, как прежде, внутренним огнем.

– Дитя мое, – заговорил отец Григорий после продолжительного молчания голосом, дрожащим от волнения, – я выслушал тебя внимательно и с умилением в сердце. Ты дал мне заглянуть в душу твою и порадоваться; душа твоя чиста, как у ребенка, и сердце у тебя доброе. Ты блажен, Теодосий, ибо не запутываешься в хитросплетениях духа своего. Блажен не щадящий ближних своих во имя Христа, а самого себя – еще меньше! Блажен, трижды блажен оставивший родителей, братьев и сестер во имя отца, но не перестающий лить о них слезы! За что же будем мы возвеличены после смерти, если забудем тех, кто родил и любит нас, хотя, по неведенью, не знает нам цену? Кто кому должен прощать? Тот ли, кто все презрел и суету человеческую превозмог, или же тот, кто рабствует здешнему миру, не разумеет божьего промысла и живет по-земному? Иди, Теодосий, иди, духовное дитя мое! Голос, говоривший в тебе, – не голос врага рода человеческого. Не сатана искушает тебя, а сердце твое тебе повелевает. Приголубь своего родителя, порадуй старость его и вернись скорее ко мне, коли воистину возлюбил меня как отца своего духовного. Ибо сказано: возлюбивший бога в высшей мере может с полной безопасностью следовать склонностям сердца своего. С моим благословением – иди!

Теодосий встал было с места, чтобы поцеловать руку преподобному и получить его благословение, но тот сделал ему знак подождать.

– Погоди, – сказал старец, не сводя с Теодосия сияющего взгляда. – Я хочу сказать тебе еще кое-что и потом отпущу тебя. По твоим словам, голос корит тебя за то, что ты бежишь от народа своего, от людей и думаешь только о своем спасении. Это опять – от сердечной доброты твоей, дитя. Мы тоже – люди, и сердце у нас человеческое: слабое, любящее. И так лучше. Впасть в каменное бесчувствие – все равно что умереть, подобно тому как впасть в ослепление ума – все равно что утратить зрение телесное. Молчальник, ведущий созерцательную жизнь, полагает, будто приближается к богу лишь тот, кто удаляется от себе подобных. Знай, Теодосий, что это – лишь одна сторона подвижнической жизни. Нет, нет, истинно подвизается тот, кто, день и ночь ища бога живого, не забывает о людях. Бог хочет от нас не одного лишь созерцания, но и любви. Но любить бога, Теодосий, не значит ли это возлюбить и все его творения, в которые он вдохнул жизнь? Да, да, мое дитя, сердце твое любит, а не алчет. И потому говорю тебе: не бойся, не терзайся. Придет время – и ты со словом на устах войдешь в Город, чтобы раздать там свое богатство. Теперь ступай, ступай, а завтра перед уходом зайди: я благословлю тебя на дорогу. И пока ты не вернешься, буду молиться за тебя, подкреплять тебя в духе. Иди!

Старей встал первый и кивнул, ласково, приветливо улыбая сь. Теодосий подошел и по целовал ему руку, онео мев от волнения и благодарности. Потом поклонился и стал отступать, спиной к двери. Но как раз в это мгновение снаружи послышался возглас: «Господи Иисусе Христе боже наш, помилуй нас!» и стук посоха о порог.

Отец Григорий сделал Теодосию знак подождать и громко ответил: «Аминь!» Потом, обращаясь к нему, промолвил:

– Погоди немного, Теодосий. За дверью —отец Вар-оонофий. Надлежит сперва пройти ему. Ты с ним познакомишься, примешь его благословение.

Дверь распахнулась, и в келью вошел высокий сухопарый старик с величественной осанкой и белой бородой до пояса. Рядом с вошедшим отец Григорий показался низеньким, тщедушным. И лица и манеры их были совершенно различны: отец Варсонофий выступал медленно, даже как-то торжественно, в то же время все оглядывая испытующим оком, словно купец, который хоть и не купит, а все, все осмотрит, оценит: ладно ли сделано? Заметив книгу на аналое, он, казалось, мог тотчас сказать, не только кто ее написал и о чем в ней идет речь, но и где она создана, какой писец расцвечивал ее киноварью и золотом и сколько заячьей кожи пошло на каждую страницу. А отец Григорий просто открыл бы ее, прочел бы несколько строк и кротким, слабым голосом принялся бы их толковать.