Текст книги "День последний"

Автор книги: Стоян Загорчинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 29 страниц)

На его зов Трохан осадил коня и ответил:

– Не гневайся! Твоя милость забыла, что монах пеш

ком идет. Напиться они не могли: вина у них нет с собой. И в село свернуть им никак невозможно: на царских слуг и псарей нарвутся, чума их всех побери! '

Разбойники приветствовали это пожелание грубым смехом.

– Только о каких же царских людях вы говорите, Райко? Разве мы – возле Тырнова и служим царской семье приселицей ^{4 да барщиной, как последние отроки?– тихо промолвил Батул, снова взявшись за поводья коня.}

Райко махнул рукой:

– Не трещи, как мельничий конек, а пойди лучше, встреть их. Скажи, чтобы шли скорей. Время позднее.

– Верно, – подтвердил старый одноглазый разбойник, что-то жуя. – Надо спешить. Наседка ^{5 у нас над головой уж закудахтала.}

И, указывая на звездное небо, добавил:

– Скоро полночь, а воевода Момчил дожидается нас в Чуй-Петлеве.

Услыхав это имя, дружина Батула умолкла, а Сыбо вздрогнул и поднял голову.

– Это дядя-то твой? – спросил он, явно волнуясь. – Я знаю, что он у одного византийца по-гречески читать и писать учился. Да вот уж два-три года, как ничего о нем не слыхал.

Лицо Сыбо оживилось; он гордо выпрямился. Несколько раз повторил вполголоса:

– Ай да Момчил! Ну и молодец! •

– Да что вы, с неба свалились? Ничего не знаете? – с удивлением воскликнул Райко, обводя взглядом окружающих. – Ни о царской свадьбе не слыхали, ни о том, что царь Иван-Александр со всеми своими сокольничими и псарями в наши леса на оленей охотиться приехал. А Момчил и есть Момчил! Все такой же юнак над юнаками на всем просторе от Родопских гор до обоих морей, и по греческой и по нашей земле вдоволь погулявший. Надоело ему чтенье да письмо, вот он и опять среди нас! Ну, собирайтесь! Я приехал от его имени звать вас на царскую свадьбу. Кто понимает что к чему, пусть наточит мечи и приготовит торбы, а кому невмоготу мозгами Шевелить, тот бери тарелку, встань у какого ни на есть моста и пой: «Подайте слепенькому христа ради!» Юнаку меч, а нищему – голодным лечь. Вот как!

– Слышишь? Свадьба! Царская свадьба! И прямо

у нас под носом, можно сказать! – послышались удивленные, радостные голоса. •

– Коли свадьба – значит, с кумовьями, да сватьями, да посажеными родителями, как положено!

– Раз Момчил идет, я тоже иду!

– Ия, и я!

– Да здравствует Момчил!

– Все как один пойдем!

Поляна наполнилась шумом и криками. Забытый костер медленно гас, хусары поспешно собирали раскиданное добро, а некоторые в самом деле принялись точить свои тяжелые мечи под лай собак, тоже словно почуявших близкую битву. Дружинники Райко взнуздывали коней, затягивали седельные подпруги либо, прислонившись к древесному стволу, спешили выпить последнюю флягу или жбанчик за удачу Момчила. Легкий туман незаметно вполз на вершину холма. Пышней и выше стали кроны деревьев; лес словно приблизился к костру, окружш его и протянул к нему руки, чтобы согреться.

Возле Райко остались Сыбо, Батул и старый одноглазый разбойник. Когда Райко сел на коня, Сыбо поднял

ГОЛОВУ.

– Я тоже поеду, – ни на кого не глядя, тихо промолвил он. – Только скажи мне, что задумал Момчил: ограбить царский поезд или похитить кого?

– Этого не знаю, медвежатник. А знаю только, что

по лесу идет целый обоз с приданым Андрониковой дочери. Но ты не размышляй о том, какие уборы на боярынях и сколько денег за пазухой у сватов. Тебе ведь это ни к чему! .

– А не наказывал тебе Момчил первым делом оты-окать меня и кое-что передать мне? – спросил Сыбо, помолчав.

– Какой ты, право! Ведь я тебе сказал еще, когда всю флягу выпил! Ну какая же свадьба без медвежатника? Само собой. Н аказов-приказов насчет тебя вдоволь было – и поручений всяких. Без тебя возвращаться не велел. Вы ведь побратимами были. Я еще на селе слыхал.

– Ладно, – так же тихо промолвил Сыбо. – И еще хочу тебя спросить: жива ли ... сестра его ... Евфро-сина?

– Погребена заживо. В монастыре она.

Сыбо опустил голову.

– Спасибо, Райко, – на этот раз громче произнес он после небольшого молчания. – Больше спрашивать не о чем. Едем!

Райко уже внимательно оглядывал поляну. Увидев, что разбойники готовы к походу, он поднес ко рту висевший у него на груди кривой воловий рог. Но еще не успел затрубить, как снизу, из леса появились три человека: по бокам – двое верхом, третий, одетый в рясу, – между ними, пеший.

Райко, опустив рог, крикнул:

– Хрельо! Едрей!

И в нетерпении поспешил к ним навстречу. Остальные хусары столпились вокруг пленника, как только охрана подвела его к костру.

Пленник, видимо, очень устал, но на ногах держался твердо. Ряса его, хотя и покрытая пылью, была крепкая, новая. Он был не молод; красивое, немного испитое лицо его обросло кудрявой густой бородой. Шел он, опустив голову, но теперь, окруженный толпой, выпрямился и спокойно поглядел вокруг. Потом перекрестился и широким жестом перекрестил разбойников. При этом одни наклонили головы, а другие грубо, насмешливо захохотали.

Райко, сидя на коне, опять увидел Луку, который с любопытством разглядывал вновь прибывших.

– Эй, монах! – крикнул ему Райко. – Ты, я вижу, из наших, хоть от тебя и пахнет ладаном. Постереги тут дня два этого черноризца, пока мы со своим делом не управимся. Потом отпусти его на все четыре стороны... А не то мои соколы глаза тебе выклюют! – добавил он, прищурившись. – Хотите, можете монастырь себе здесь устроить.

И весело запел:

Двое черных монахов,

Двое воронов черных,

Строили белую обитель...

– Трое, трое! – крикнул кто-то тонким голосом в задних рядах. – Эти двое, да еще Амирали, старое, злое пугало, что наверху в разрушенной башне живет.

– Монастырь будет хоть куда! А мы – вперед! – так же весело воскликнул Райко и тронул коня.

– Вперед! – подхватили разбойники.

Вскоре поляна опустела. Но долго еще из лесу доносились громкий людской говор и треск сучьев. Собаки громко залаяли было на какого-то зверя. Протяжно протрубил Райков рог. И в лесу снова все стихло.

Лука долго молчал, глядя исподлобья на пленника, смиренно и покорно сидевшего на обгорелом пне. Усталость и волнение, видимо, взяли свое; теперь, когда вокруг не было хусаров, этого незачем было скрывать. Проведя несколько раз полой рясы по потному лбу, Пленник тихим, ласковым голосом заговорил:

– Да свершится воля божия, брат. Буду покоряться тебе и начальствующим твоим, доколе не отпустите меня на свободу. По одежде сужу, что ты служитель божий, хотя не разумею, чего ищешь здесь. Из какой обители ты и как тебя звать?

– Зови меня Лука, – сердито ответил послушник. – И ни о чем не спрашивай!

– Хорошо, брат Лука, хорошо; больше ничего не надо, – сказал пленник.

– А ты куда идешь? Как твое имя? – спросил послушник.

– Теодосий, брат твой во Христе,– попрежнему тихо ответил тот, заглядывая в хмурые глаза Луки. – Слышал о святой Парорийской обители преподобного отца Григория Синаита? Туда с божией помощью направляю я шаги свои, брат. Сколько до нее осталось поприщ?

– Молчи, молчи! – резко прервал Лука. – Коли в Парорийскую пустынь к Григорию идешь, так не болтай об этом. Особенно...

Тут он, словно раскаявшись, что дал добрый совет, или испугавшись чего-то, замолчал, оглянулся по сторонам и еще сильней нахмурился.

– Подымайся. Идем! – приказал он прежним грубым голосом.

Вскинув на плечо свою толстую дубинку, он привычными большими шагами пошел вверх по той самой тропинке, по которой перед уходом разбойников спустился на поляну старый монах.

Пленник, все так же покорно и смиренно, встал с места и, ни слова не говоря, пошел за ним.

Оба монаха поднялись на верхний край поляны, где начинались кусты боярышника и кизила. Тропинка повернула налево, вниз по склону холма, потом опять побежала вверх и остановилась возле каменной ограды, видной еще снизу. Здесь дул ветер, и поэтому тумана не

было. За оградой,, имевшей ворота, возвышалась нижняя часть башни, и в темноте, среди бурьяна, ютились какие-то низкие каменные строения. От всей этой громады веяло безлюдьем, словно чья-то огромная рука накидала сюда камней – без всякой цели, ради неуместной, глупой шутки. Холм в этом месте с обеих сторон сужался, и стены ограды висели над обрывами и оврагами.

– Теперь вот в этот проход, – указал Лука пленнику, который приближался, тяжело дыша. – Я: устроил тут вроде ворот в стене, – прибавил он, отодвигая дверь из толстых, наскоро обтесанных досок.

Войдя вслед за Лукой, пленник оказался во дворе башни. Запустенье чувствовалось здесь еще сильней. Густая трава, буйно разросшийся проскурняк пробивались между плитами; разрушенный колодец зиял черной дырой; бойницы были покрыты копотью и следами дыма, как после пожара. Но видны были также признаки присутствия человека: куча сена под покосившимся навесом, рыбачья сеть, повешенная на двух кольях для просушки, в нижней части башни тускло мерцающая лампадка. Усталый путник пошел было на огонек. Но Лука удержал его за рукав:

– Туда не надо. Там теперь спит старый Амирали. Мы его разбудим, – он потом всю ночь покоя не даст.

В голосе Луки звучал испуг. Все его грузное тело вздрогнуло и сжалось.

Миновав сеновал, он указал пленнику низкое строение, крытое почерневшей соломой и конопляным стеблем:

– Вот сюда.

И, видя, что путник приостановился на пороге, мягким, гостеприимным тоном прибавил:

– Входи, входи! Здесь топчан и очаг. Тут моя келья.

Как раз в это мгновенье в комнате послышались топот и блеяние, и на пороге появилась большая черная коза с красивыми витыми рогами, в сопровождении козленка. Увидев незнакомого, она остановилась в недоумении, потом, поднявшись на дыбки, проблеяла еще раз. Полное вымя ее свисало вниз. Козленок запрыгал рядом.

– Рогушка, Рогушка! – нежно, ласково воскликнул Лука. – Что, соскучилась одна? А закусить-то, пожевать было что? Ну, ну, не толкайся, сейчас дам!

Он достал из висевшей у него на плече сумки горсть хрупких молодых побегов. Коза опустила передние копыта на землю и жадно захрустела лакомством. Потом он слегка подергал ее за бороду, потрепал за уши, осмотрел ее и козленка со всех сторон, как заботливый хозяин. Он как будто забыл и о пленнике, и об усталости, и о том, что поблизости спит или слушает старый злой Амирали, которого, видимо, очень боялся.

Пленник положил руку Луке на плечо и потянул его к себе.

– Ты добрый пастырь, брат, – тихо сказал он. – Сам не ел, длинный путь прошел, а прежде о божьей твари подумал. Хорошо, хорошо поступаешь.

Послушник глухо засмеялся. На лице его изобразилась простодушная радость.

– Как же! Животинка ведь. Живая душа. Так и отец мой и дед меня учили. У нас в роду все козопасы. Да и молоко дает, – прибавил он. – А без молока да без грибов давно бы с голоду померли. Конечно, случается и рыбки наловить... Чш-ш-ш...

Он оглянулся.

– Того и гляди старик проснется. Ступай в горницу. Подою козу – молока тебе принесу.

Переступив порог, пленник очутился в низкой полутемной продолговатой комнате; в дальнем конце, видимо, помещалась коза. Пол был ровный, хорошо утоптанный. Отчасти с помощью пробивавшегося извне слабого света, а больше ощупью пленник добрался до широкого топчана, покрытого шкурами, еще пахнущими свежей кровью, и, усталый, лег. Ему хотелось сказать: «Слава тебе, господи», встать, перекреститься, но какая-то лень сковала ему руки и ноги. У него слипались глаза. В уме проносились неясные мысли; мучило сознание, что он не выполнил нужного, богоугодного дела. Мелькало лицо привратника в Эпикерниевом монастыре – брата Евти-мия, который долго шел с ним, провожая его; в то же время он слышал сквозь дремоту доносящееся снаружи блеяние козы и стук ее твердых копытцев по камню, вперемежку с резким прерывистым цырканьем.

«Верно, Лука козу доит», – подумал пленник, чув_ствуя у себя на губах вкус парного козьего молока, с характерным запахом пота и шерсти. И вдруг сон окончательно овладел им, тяжкий, неодолимый, мертвый. Но одно сновидение промелькнуло все же в этом мраке: его

отец, боярин Петрквеликий прахтор ¹ в Царевце, 2 озабоченно взвешивает на маленьких весах – так он ему всегда представлялся крупные дукаты и пиастры и ссыпает их в большую рас^ытую сумку ...

Почувствовав сквозь зарытые веки яркий свет, пленник проснулся. Лука, сидя на корточках у очага, зажигал восковую свечку от охапки оломы, горевшеи поверх золы. Пленнику не хотелось ра&:оваривать, и когда монах с зажженной свечой поднялся и повернулся к нему, он закрыл глаза. Яркий свет начал гаснуть, а вместо него где-то вверху задрожал неподвижный слабый огонек. Потом было слышно, как Лука что-то положил и вышел из каморки, тихонько затворив дверь.

Только тогда пленник встал. На маленьком треножном стуле у самой кровати стояла миска с молоком, от которого шел пар, и лежал ломоть просяного хлеба. Пленник на этот раз с мучительной ясностью почувствовал вкус молока на губах: у него с вечера крошки хлеба во рту не было. Но прежде чем протянуть руку к еде, он повернулся к огоньку, который дрожал над ним. Свеча, жалобно потрескивая, кротко сияла в глубине маленькой ниши в стене. За свечой висел грубый самодельный крест из двух связанных палок. Теодосий опустился на колени перед крестом и долго молча молился. Потом медленно поднялся, выпил молоко и съел хлеб.

Сонная одурь исчезла и, как часто бывает после короткого, но глубокого сна, усталость сменилась сильным, чутким возбуждением. Теодосий сел на кровать и сложил руки на коленях. Свеча озаряла только его правую щеку да часть тревожно и печально сжатых губ. И долго сидел так, в каком-то оцепенении, словно чего-то ожидая.

Вдруг ему показалось, что в темпом углу стоит призрак с длинными прямыми рогами.

– Наваждение, – прошептал он. – Тело бодрствует, а дух спит.

И он по привычке ощупал то место на груди, где всегда висел маленький серебряный крест, подаренный ему при пострижении отцом Иовом, игуменом монастыря ^{6 7} св. Николы в Арчаре. Креста не было. И он тут же вспомнил, что разбойники тщательно обыскали его и отняли все, даже этот крест.

В лице его появилось измученное выражение. Сколько времени продержат его в плену? Он не испытывал страха, не жалел о жизни. Ему было только жаль, что его схватили как раз в тот момент, когда он должен был увидеть дивного старца Григория, и не дают ему с ним соединиться. При одном упоминании, при звуке имени преподобного в груди его поднялся трепет умиления, он весь просиял, и в глазах у него заблестели слезы.

Теодосий встал, перекрестился, взволнованно прошептал:

– Гряди, господи. Осанна!

Шепча слова молитвы, он отворил дверь кельи и вышел вон: ему уже не сиделось в темной, душной комнате.

На пороге его встретил свежий ночной воздух, полный благоухания трав и всякого былия. Над развалинами башни стояла слегка ущербленная, но яркая луна, и на дворе было светло. Коза, лежавшая со своим козленком у порога, подняла голову и тихонько заблеяла. Луки нигде не было видно. Пленник остановился в дверях и вздохнул: ему было горько, что он встретил препятствие на своем пути, но в то же время приятно стоять в ночной прохладе и думать, что рано или поздно он увидит преподобного и получит его благословение.

Вдруг ему показалось, что кто-то идет по тропинке, ведущей к башне. Он повернулся в ту сторону. В самом деле, оттуда приближался какой-то старик... «Это Амирали, – подумал Теодосий. – Видит он меня или нет?»

Амирали словно именно ради него и вышел из кельи, так как уже издали следил за ним глазами. Он приближался, тяжело опираясь на посох. Теодосий заметил недоверчивое, испытующее выражение его лица.

– Благослови, отче, во имя отца, и сына, и святого духа, – промолвил он с почтительным поклоном.

Старый монах ничего не ответил, только покачал головой. Остановился в нескольких шагах от Теодосия, опершись на посох. На лоб его была надвинута ветхая монашеская скуфья.

– А ты в святую троицу веришь?—вдруг резко, насмешливо спросил он.

– Верю, – л ас^в о, но твердо ответил Теодосий, уди

ч

BJ **

же неожиданно, почти грубо

Приказал старый хш^тлгт. .

Теодосий потупился: емУ'стало обидно за себя и жаль старика.

– Зачем, отец? – мягко вОзразил он. – Ведь я не молился, и передо мной нет икон. Поверь, я совершаю крестное знамение – так же как ть*, наверно, – во славу Христа и святых угодников.

– Крестись, крестись! – исступленно закричал монах, замахиваясь посохом.

Теодосий поглядел на него с кротостью.

– Не гневайся, преподобный отец. Я сотворю крестное знамение и помолюсь обо всех заблуждающихся.

И он трижды медленно осенил себя крестом, истово шепча слова молитвы.

Старик Амирали, не сводивший глаз с его руки, видимо остался доволен. Он опустил свой посох.

– Всякие ереси расплодились ныне среди православных во славу Велиарову и всех нечестивых, – глухо промолвил он. – Как саранча на землю фараонову, пали они на ниву господню – ни огня, ни слова не страшатся. Анафема! Всем, всем анафема!

У него сорвался голос от исступления; только борода продолжала трястись и губы шевелились. Вдруг он прекратил бормотанье и уставился на Теодосия, словно только теперь ясно его увидел.

– А ты кто такой? – сурово спросил он. – Откудо-ва? Что тут делаешь? Следить за мной пришел? Соглядатаем колдуна этого Григория, что в пупе своем сияние видит и верит в нерукотворный свет Фаворский? Говори! Зачем сейчас перекрестился?

В самом деле, услыхав, что отца Григория назвали колдуном, Теодосий перекрестился, не зная иного оружия против человеческого безумия и суесловия. Что касается глядения в собственный пуп, он хорошо знал, что это клевета, злая выдумка врагов. Ему захотелось сейчас же рассказать старику о цели своего паломничества, но он вспомнил предупреждение Луки. Безумный старик из ненависти к парорийскому схимни ку может попросить разбойников, чтобы те задержали его, Теодосия, в плену.

– Зачем перекрестился, а?

– Бог велит нам любить врагов своих, – тихо ответил Теодосий.

– Этот враг – враг человеческий и слуга Сатанаи-лов, – поспешно возразил старик.

– Отец, ты старше меня и лучше знаешь козни лукавого, – примирительно промолвил Теодосий. – Но праведный муж, подвизающийся в Парорийской пустыне...

– Он так же праведен, как Юлиан Отступник, как Арий-еретик, как римский архиепископ, что крестится двумя перстами. Анафема и паки анафема!

Старик пришел в такое бешенство, что весь затрясся, как в лихорадке. Совсем сбив с толку Теодосия, он осыпал его градом вопросов и, не слушая собеседника, сам же отвечал на них. Голос его звучал резко, сердито, злобно, как пила, режущая железо.

– На пуп свой глядит целый день двоевер, мессалиа-нец, ^{8 – кричал он. – Телесными очами божество созерцает, умную молитву творит. Виденья всякие видит, гаданьями да прорицаньями занимается, бесстыжий! Колдун и знахарь! Осквернитель могил! Искуситель душ! Место ему – в темной преисподней, во мраке вечном, в геенне огненной, чтоб созерцать там пуп Велиара самого! Анафема окаянному соблазнителю!}

Теодосий, бледный, дрожащий, отступал шаг за шагом при каждой новой хуле на преподобного. Не раз пытался он остановить старика, вразумить его, но – напрасно. Амирали, не слушая его, изрыгал все новые и новые проклятия, наступая на Теодосия, по мере того как тот отступал. Теодосий страдал безмерно, но еще больше его мучила мысль о том, что эти клеветы, эти злобные речи как будто находят доступ и к его душе, что им самим как будто овладевает сомнение.

– Остановись, отец, остановись ради Христа, ради его святой крови, пролитой за грехи человеческие! – воскликнул в конце концов пленник, и глаза его наполнились слезами скорби и гнева.

Они были теперь у самой крепостной ограды, и Теодосий прислонился к одной из бойниц. От крика или от усталости старик в конце концов прекратил свои вопли.

Но через некоторремя снова воспрянул; в глазах его сверкнул лукавый ог&ш.

– Хе-хе! – улыбнулся он. – Что? Испугался? Как бы и твоей души проклятие ьЦ коснулось, да? Что ж, будешь Григория защищать, и тебк анафеме предам! А теперь погляди-ка на небо, погляди^логляди! Ну, что там?

Последние слова старик произнес спокойно и как бы с умилением, показывая посохом _хна звезды.

– Луна, – глухо промолвил Теедосий.

– А еще? Еще?

– Звезды небесные.

– Темны ли сии светила божьи?

– Сам видишь, отец, они свет дают.

Старик злобно сверкнул глазами.

– Свет, свет, – повторил он. – А кто его создал, свет-то?

– Бог-отец, изрекший: «Да будет свет!» – твердо и внятно ответил Теодосий.

– Значит, свет сотворен? Сотворен? Да?

Старик помолчал, как будто чем-то наслаждаясь. Потом опять заговорил:

– А Фаворский свет, осиявший преображение господне? Он сотворен или нет?

И злой монах в ожидании ответа застыл с той же хитрой улыбкой н£ губах; только рука его, стискивающая посох, дрожала от нетерпения.

Но Теодосий молчал. Он вдруг понял, в чем состоит лукавый расчет старика: Амирали хочет, чтобы он, Теодосий, сам уличил преподобного в противоречии.

Амирали как будто догадался, почему Теодосий колеблется.

– Хе-хе! – засмеялся он опять самодовольным смехом. – Что ж не отвечаешь? Ежели Фаворский свет сотворен, ты правильно говоришь. А ежели не сотворен, значит, есть нечто не сотворенное, кроме бога. Существует один бог и еще другой.

– Бог един, – тихо возразил Теодосий.

И неизвестно почему, только теперь поднял глаза к небу. Редко случалось ему глядеть на небо просто так, без всякого повода, не думая о том, чтобы узнать, скоро ли рассвет, или определить по звездам, который час. На душе у него всегда была какая-то забота, которая самим звездам придавала земное значение. Но в данный мо-

мент ему ничего не надо было ни от месяца, плывущего над разрушенной башней, круглого, как церковное блюдо, ни от звезд, раскиданных то кучками, то врассыпную будто хлебные зерна, посеянные неумелой рукой. Дрожащие лучи их сияли новым, чистым блеском, словно бог только что изрек: «Да будет свет!» – и свет отделился от тьмы... «Слава тебе, боже, создавший свет!» – прозвучало у него в ушах. «Бог един, – мысленно повторил он свои собственные слова. – Бог всюду! Бог был и в свете первого дня и в том, который воссиял на горе Фаворской, вокруг сына господня! Так он повелел, и так было. И будет так до скончания веков».

Преисполненный радости и спокойствия, Теодосий Вновь опустил глаза к земле.

– Так как же? Сотворен Фаворский свет или не со

сворен? – торжествуя, продолжал свой допрос старик. ^ – Верую во все, что говорит и исповедует отец Гри

горий, – тихо, но твердо промолвил Теодосий. – Ежели он заблуждается, заблуждаюсь и я – и мне гореть в геенне огненной вместе с ним. Я духовное чадо его и не возведу хулы на отца. Аминь!

Эти слова были для старика такой неожиданностью, что он сразу не нашелся, что ответить, а только рот открыл. Но, понемногу опомнившись, отдался гневу, такому же безумному и бессмысленному, как ""Прежде.

– Анафема и тебе и ему! Будьте прокляты, трижды прокляты! – взвыл он. – Да ослепит вас несотворенный свет Фаворский, двоеверы и еретики! Да обезумеете вы от молитв своих, как подобает нечестивцам и лицемерам! Бог-отец да изженет вас из царства своего, Христос да забудет вас в аду в грозный день суда. Дух святой да лишит вас воскресения из мертвых! Анафема! Анафема!

От злобы и бешенства он даже не заметил, когда послушник мрачно, безмолвно предстал пред ним.

– Запри, запри его! – продолжал он вопить. – В хлев к козе! Чтоб он там сдох и просмердел! Чтоб отпущения грехов не получил и света божьего не видел!

Теодосий, взволнованный, бледный, не дожидаясь приказаний, направился к келье. На пороге он услыхал шепот Луки:

– Ложись на кровать. Старик не увидит. Сосни как следует! Он зол на то, что посылал меня с разбойниками

в Парорию монахо^_хграбить и монастырь спалить, а никто ничего ему не прйвез.

За Теодосием закрылась дверь, и он услыхал, как Лука, конечно по приказанию старика, крепко задвинул засов. Теодосий лег на кройать. Долго еще раздавались на дворе вопли и проклятия сердитого монаха, но Теодосий уже погрузился в глубокий сон.

4. В ЛЕСУ

Покинув поляну, разбойники направились в лес по тропинке, спускавшейся с холма. Впереди ехали Райко и Сыбо, а за ними беспорядочной толпой двигались остальные – конные и пешие вперемежку. Кони, чуя близость реки, нетерпеливо фыркали и сами ускоряли ход. Местами тропинка была до того завалена прошлогодней пере. гнившей листвой, которая устилала всю окрестность густым ковром, и становилась такой скользкой, что кони, не !Устояв на ногах, падали на круп. Людям приходилось останавливаться и подымать испуганных животных. Двигались на близком расстоянии друг от друга, чтобы не сбиться в сторону. Каждый видел перед собой только спину пешего либо длинный хвост коня. Низкие ветви хлестали всадников по лицу, цеплялись за луки и копья пеших.

Вдруг из первых рядов донеслись звуки Райкова рога и плеск воды, взбаламученной множеством ног. Почти одновременно местность стала ровной, туман немного рассеялся, и вместо березовой рощи впереди открылось широкое речное пространство. Кони вошли в воду и жадно припали к ней мордами. В этом месте река, разлившись целым болотом, огибала, как серп, подножье холма. Туман не стоял неподвижной плотной стеной, а плыл волнами, то скрывая, то открывая людей и животных и придавая противоположному берегу страшные, фантастические очертания: тут посреди реки вдруг встало огромное дерево, обвисшие ветви которого словно пьют прозрачную воду, там водная гладь протянулась в неоглядную даль, будто страшное наводненье, безбрежный разлив чудовищного потопа.

Люди ожили, начали перекидываться веселыми, задорными шутками.

Райко еще раз протрубил в свой рог и потом проскакал по воде вдоль берега, обдавая холодными брызгами оставшихся на ^берегу пеших. За спиной у него на коне сидел маленький коренастый человечек. Узнав в нем ^Сыбо, разбойники мгновенно сделали его мишенью всех своих насмешек и шумных выкриков.

– Эй, придержите языки! – одернул их Райко. – По лесу царские люди бродят. Смотрите, как бы не пришлось вверх тормашками с землей целоваться!

Хусары тотчас умолкли, хорошо зная, что это не шутка: не один из их среды был повешен вниз головой, по тогдашнему обычаю.

Лошади мало-помалу стали подымать головы от воды, утолив жажду и тяжело водя боками. С другого конца из уст в уста была передана команда:

– На коней по двое!

Вереница всадников, среди которых не было теперь ни Одного пешего, потянулась к противоположному берегу и, сквозь заросли тростника, выбралась на него. Здесь тумана вовсе не было. Лес отступил далеко от реки, и впереди расстилалось, белея, широкое поле, поросшее козьим терном. Озаренное стоящей низко над лесом луной, оно напоминало посыпанное мукой круглое блюдо.

– Влево, влево, в тень бери!

Вместо того чтобы вести своих людей напрямик через поле, осторожный Райко свернул к лесу и скрыл их в тени деревьев.

Долго ехали так молчаливые, притихшие всадники. Только порой, оступившись в кротовью нору, лошадь заржет, либо глухо стукнут ножны о железное стремя, либо, наконец, кто из хусар, убаюканный ровным шагом коня, вскрикнет, чуть не свалившись с седла на землю. Среди мирного сонного молчанья леса и поля шум, производимый людьми и животными, казался чем-то чуждым, непривычным, словно в этом светлом ночном спокойствии было что-то первозданное, существовавшее еще прежде, чем возникла жизнь и движение, прежде чем засиял солнечный луч и прозвучал первый звук на земле. Спал лес, осененный крылом темной тени, спало и грезило поле, озаренное сияньем луны и звезд, а когда к земле прикасалось дуновенье теплого южного ветра, слышался легкий, нежный шелест травы в поле, на который деревья отвечали протяжным подземным гулом, как будто пели два голоса: один – слабый, детский, другой – безгранично могучий. Над этими двумя мирами, вдоль общей границы которых двигались разбойники, вздымался небесный купол, внимательно всматривающийся вниз, словно огромный прищуренный глаз, бдящий над судьбами земли и людей.

Перейдя илистую речонку, отряд вдруг остановился: поле осталось позади; перед ними высокой черной стеной встала вековая дубрава. Узкая дорога убегала вглубь нее, теряясь в тени нависших тяжелых сучьев. Подождав отстающих, разбойники вступили в лес.

Полумрак и прелый запах прошлогодней листвы охватили их со всех сторон. Лес тянулся сплошной, нераздельный, подобный живому существу, которое погрузилось под прохладным пологом покачивающихся ветвей в тонкую и чуткую дремоту, лишь слегка нарушаемую людьми и зверями, прячущимися в тайниках его дебрей. Конский топот скрадывался толстым слоем опавшей листвы, и разбойникам казалось, что даже дыхание их поглощается тишиной и мраком. В этом безмолвии уже не было прежнего успокоения: всюду чудилось чье-то тайное присутствие, и даже само небо, казалось, с испугом заглядывает сюда сквозь чащу ветвей; словно на всем свете существовал только лес – бескрайный, самовластный, могучий, покрывающий с незапамятных времен все тайники земли и сжимающий в ежовых своих рукавицах ее бьющееся в глубине сердце. Кажется, в сердца самых суровых хуса-ров тишина огромного леса проникла тягостным кошмаром; и вот, забыв про царских людей и про виселицу, два голоса вдруг завели-затянули дикий юнацкий напев.

– Пой, Едрей! Пой, Добромир!—воскликнул Рай-ко. – Была не была!

Другие тихо подхватили...

Звуки лились то низкие, то подымаясь и надрывая сердце тайным воплем, словно это не песня пелась и не слова слетали с губ, а само сердце плакало над тем, что было, да не сбылось, слышалось, да недослушалось, желалось, да было как ножом отрезано, чтоб уж никогда не вернуться. Темен лес, глубока печаль! Жил на свете юнак, жил-был – и нет его!

Голоса разносились в ночной тишине, одинокие, потерянные, и лес ни криком зверя, ни эхом не откликался на них. Только концы нижних ветвей слегка шуршали в ответ.

Но вдруг где-то недалеко в лесу громко запели петухи.

– Тсс, тсс. .. Тише, ребята! – шикнул Райко на певцов. – Слышите? Петухи! Видно, уж близко Чуй-Пет-лево...

– Кто его знает! – сонно отозвался одноглазый ху-сар. – Проехали мы порядком. А миновали ль дуплистый дуб, на котором прошлый год на благовещение толстого протостратора ^{9 вздернули?}

И он, наклонившись вперед, поглядел по сторонам. Единственный глаз его блеснул в полумраке.

– Воевода, – тихо обратился он к Райко, – до Чуй-Петлева еще немало езды. Но коли петухи поют, значит близко село. Да, сдается мне, недалеко и царский путь. Скажи ребятам, чтоб не шумели.

Разбойники опять углубились в лес; теперь они ехали уже молча, держась начеку, осторожно погоняя коней и следя за тем, чтобы те не ржали и не фыркали. Лес начал редеть, деревья пошли молодые и более тонкие, словно в заповеднике. На маленькой поляне, утопающей в цветах, отряд, по знаку, переданному по рядам, стал. Пока разбирались, в чем дело, все сошли с коней – размяться и поболтатаь.