Текст книги "День последний"

Автор книги: Стоян Загорчинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 29 страниц)

у него подкашивались ноги, и силы покидали его. И он попрежнему держал путь на монастырь, слепой и глухой ко всему остальному.

«Мой родной отец зовет меня, а духовный отец мой – здесь, в нескольких шагах. Господи, что же мне делать?» – думал он. Потом вспоминал в свое оправдание слова апос 'ола Луки о том, что человек, последовавший за Христом, не должен иметь ни братьев, ни сестер. Или вдруг ему казалось, что царские люди найдут Елену. Да еще неизвестно, верно ли поняли углежоги: можег, похищена вовсе не дочь боярина Петра, а кто-нибудь другой?

Он останавливался, даже разговаривал сам с собой. На нем лица не было.

Находясь в таком состоянии, Теодосий не заметил, как очутился на лужайке, поросшей высокой травой, и прямо перед ним возникли деревья, на которые указывал Лука. Здесь в реку вливался ручей, вытекавший из запруды, полускрытой шелестящим орешником и вербой. Ручей перегораживала полуразрушенная плотина, и по ту сторону реки стоял шалаш из хвороста, крытый соломой и конопляным стеблем. Как раз в этот момент из шалаша вышел высокий, рослый монах, босой, с засученными рукавами, без шапки. Подойдя к плотине, он наклонился было, видимо собираясь возобновить какую-то прерванную работу, но вдруг увидел Теодосия, который медленно брел, погруженный в размышления, нахлобучив шапку. ■Тогда он оставил тяжелую лопату, которую нес на плече, повернулся прямо к незнакомцу и молча уставился на него. Лицо его, румяное, здоровое, обросло русой бородой. Синие, как васильки, глаза глядели на Теодосия приветливо, прищурившись от солнца.

Уже подойдя к реке, Теодосий очнулся от своей задумчивости и со вздохом поднял голову. На него глядел незнакомый инок. Когда взгляды их встретились, монах подошел к самому берегу и замахал рукой.

– Иди сюда, брат. Куда тебя бог несет? Заворачивай сюда, сюда! – крикнул он грудным голосом.

Теодосий остановился и стал смотреть по сторонам, – нет ли где моста или упавшего деревца, по которому можно было бы перейти на тот берег. Только тут заметил он полуразрушенную плотину, шалаш, на котором сохли рыбацкие сети, и спрятавшуюся за вербами запруду.

«Это Добророман, о котором говорил Лука», – подумал он.

Но никакого мостика поблизости не было видно.

– Добрый вечер, брат, – промолвил Теодосий. – Ты случайно не брат Добророман?

Монах добродушно осклабился.

– Да, да, это я. Откуда ты меня знаешь, брат?

– Слухом земля полнится. О добром человеке всюду говорят, – ответил Теодосий, ласково глядя в синие детские глаза Доброромана. – А как попасть в монастырь, к отцу Григорию?

– Монастырь вон там, за деревьями, – опять улыбнувшись, поспешно ответил Добророман. При этом он махнул рукой в сторону той самой купы деревьев, на которую указывал и Лука. – Ты перейди сюда, брат, я тебя угощу, а потом сам отведу к преподобному. Переходи, переходи!

Теодосий опять поглядел вокруг и покачал головой. Река, разделявшая обоих монахов, отличалась стремительным течением и довольно большой глубиной; вода струилась, сонно журча, такая ясная и прозрачная, что видно было каменистое дно и маленьких рыбок, подплывающих то к одному, то к другому берегу, словно перенося слова одного человека к другому и обратно. От нее веяло приятной прохладой и запахом влаги. Теодосий поставил ногу на самый край; ком земли оторвался с легким плеском, и большая лягушка тяжело шлепнулась в воду.

– Как же перейти, брат, когда нету моста? – про-'молвил, наконец, Теодосий.

– Да, я и забыл, – крикнул в ответ Добророман, ■оглядываясь по сторонам. – Тут был мостик, да приехали хусары, в воду его спихнули. И плотину разрушили,– я вот теперь поправляю. Да ничего, ничего, я тебя на закорках перенесу.

И прежде чем Теодосий успел помешать этому, монах, приподняв рясу, вошел в прозрачный поток.

•– – Что ты делаешь, брат? Зачем это? Я и сам могу,

как ты, – стал возражать Теодосий, когда Добророман ■был уже возле него и выходил на берег.

Он даже попятился назад.

• – Ради смирения, во имя Христово. Святой Христо-

–фор всю жизнь так делал! Влезай, влезай ко мне иа спину.

Я крепкий, за меня не бойся, – быстро проговорил монах с прежним ласковым и веселым выражением.

Он так горячо уговаривал Теодосия, что тот, как ни стеснялся и ни смущался, в конце концов уступил.

Встав опять на ноги, Теодосий поклонился своему переносчику, после чего они с ним, по монашескому обычаю, перекрестили друг друга и поцеловались в уста.

– От всего сердца целую тебя, брат, – сказал Теодосий. – Теперь понимаю, почему тебя нарекли Добророманом.

Добророман покраснел, как девушка, и опять улыбнулся.

– А тебя как звать, брат? – спросил он. Теодосий ответил после небольшого молчания.

Монах, видимо поняв причину этого молчания, больше ни о чем не спрашивал.

– Сядь, брат Теодосий, сядь вот тут! Устал, наверно?.. Я тебе парочку. форелей на углях изжарю, чтоб ты подкрепился.

Добророман принес из шалаша треногий стул и поставил его перед гостем. Теодосий на самом деле чувствовал усталость; он сел. Дверь шалаша осталась открытой, и он невольно заглянул внутрь. Там стоял широкий, чуть не двуспальный топчан, покрытый мхом и сеном; были удочки, сети, топор, прислоненный к стене... Но были и такие вещи, присутствие которых удивило Теодосия: на маленьком столике перед топчаном он увидел утиное перо, чернильницу, толстые книги в переплетах, г над столиком полку, на которой стояло с десяток кувшинчиков – простых, широкогорлых, выкрашенных в зеленое.

– Ты, как я вижу, всячески богу угождаешь, брат?– обернулся Теодосий к Добророману, после того как монах, сходив к запруде, вернулся с двумя большими рыбами, еще трепетавшими у него в руках. – На столе у тебя книга и перо. Верно, житие какого-нибудь угодника божьего составляешь или псалтырь для монастырских надобностей переписываешь? Трудолюбивая ты пчела ...

Но Добророман махнул свободной рукой и. слегка покраснев, тихо промолвил:

– Прости, брат Теодосий, это мне не по разуму. Читать yMeK^ а вот писать – не умудрил господь. Туг я на это. Книги и перо, которые ты видишь, брату Григорию принадлежат. Вот борзописец!

Добророману не хватало слов для воспевания брата Григория. Это он – грамматик и зодчий – выстроил храм божий, исполненный благолепия снаружи и духа святого внутри.

– А если бы ты видел, как он книги расписывает. В каких только хитростях не искушен! И киноварью заглавную букву вырисует, и позолоту на нее наведет, и чем только не изукрасит! Воистину чудно и дивно, брат! И убранство миловидное, и слова все такие подобраны – душа, будто в горняя возносясь, от радости играет: «Большеокая, белоцветная юница, нарцисс добролист венный, древо доброплодное, благовонное и сладкоухан-ное...» Да все сам, все своими руками. Только светать начнет, уж он в поле, в лесу – за былием разноцветным. А потом варит его, толчет и такие добывает краски, будто прямо с небесной радуги...

Вдруг Добророман спохватился.

– Что ж это я болтаю! Ведь ты голоден и устал, – промолвил он озабоченно. – Как тебе рыбок-то приготовить? Погляди-ка! Такой форели больше нигде не найдешь. Видишь, у них красные звездочки? И не густо налеплены, а редко, аккуратно посажены. Это – настоящие.

И монах стал поворачивать рыб то спинкой, то мягким белым брюшком перед глазами гостя. Голос у него зазвучал теперь еще мягче и нежней, большие руки касались красивых блестящих рыб осторожно, словно боясь их раздавить.

– Как знаешь, брат, – ответил Теодосий, и прежнее доброе чувство к новому знакомому уступило место подо-* зрению. «Видно, чревоугодник. А таким хорошим казал^ ся!» – удивился он в душе, отводя взгляд от монаха с его рыбами. И как прежде, когда зашла речь об имени Теодосия, Добророман опять понял причину уклончивости гостя и отошел от него. Присев на корточки возле шалаша и достав из-за пояса нож, он принялся молча чистить рыб.

Некоторое время ни тот, ни другой ничего не говорили.

– Видно, рыбы у вас много; с голоду не помрете, – заговорил, наконец, Теодосий, попрежнему с недобрым

чувством глядя то на большие руки монаха, быстро, ловко чистившие рыб, то на его детски-простодушное лицо.

Добророман поднял голову и, как-то печально поглядев на гостя, кивнул:

– Нет, нет, не умрем!

Теодосию стало стыдно.

– Ты – рыбарь, как святые апостолы Петр и Андрей, – поспешно прибавил он. – Сам господь наш в земной жизни своей походил на рыбаря. Откуда ты?

Монах, кончив чистить рыб, поднял на Теодосия прежний печальный взгляд.

– Из Бдина, – ответил он. —Там в Дунае рыбу ловил; а потом, как в Тырново перебрался, на Янтре рыбачил. С детства полюбил это занятие. Родитель у меня – купец, грек. А рыбарем не был.

И он скрылся в шалаше, откуда послышался треск ломаемого хвороста и разводимого огня. Вскоре запахло дымом.

Слова Доброромана заставили Теодосия снова вспомнить о Тырнове и об отце. Ему опять как будто послышался низкий, глухой ропот Янтры. В то же время перед ним, как это было в хлеву у Амирали, возникло нахмуренное, встревоженное лицо великого прахтора. «Повидаю преподобного, поклонюсь ему и вернусь обратно в Тырново, – вдруг решил Теодосий. – Чего мне здесь ждать? Скорей в монастырь».

Но, вспомнив добрые глаза Доброромана и подумав э том, как огорчит последнего уход гостя, решил все-таки подождать. Устав сидеть на одном месте, он встал и пошел посмотреть, нельзя ли чем помочь монаху. Заглянул в шалаш и увидел, что хозяин раздувает огонь, а рыба жарится на тонком противне. Добророман был так поглощен своим занятием, что даже не заметил гостя. Теодосий отошел незаметно и, так как ему не сиделось, отправился к плотине, а потом вдоль ручья к водоему. – Водоем был круглый, глубокий, прозрачный. Си кишел рыбой: поминутно т.о тут, то там среди плавающих ивовых веток и листьев из воды показывалась остренькая головка. В одном месте на земле лежала поваленная старая верба,– и в широком дупле ее был пчелиный улей. Пчелы жужжали вокруг, хлопотливо сновали взад и вперед в горячих лучах послеполуденного солнца. У Теодосия стало легко и тепло на душе;, сам того не заметив, он

т

обошел вокруг всего водоема, глядя то на воду, то на ■лес, в этом месте не особенно густой. Иногда над самой водой с громким щебетом проносились ласточки, словно желая поймать рыбку. Кругом царило такое спокойствие, такая тишина, что Теодосий остановился в изумлении, как вдруг заметил вонзившуюся в дерево стрелу. Она торчала опереньем к реке.

«Верно, хусары охотились», – подумал он. Вытащив стрелу, он разломал ее на мелкие куски и кинул их в водоем. Какая-то крупная рыба жадно накинулась на оперенный конец и утащила его под воду.

Вдруг Теодосий увидел по ту сторону водоема между деревьями Доброромана: приставив руку козырьком ко лбу, он, видимо, искал гостя. Теодосий поспешил обратно к шалашу. Монах встретил его радостно и усадил за столик, который поставил на открытом воздухе, возле реки, под стрехой.

– А ты, брат? – спросил Теодосий, видя, что нет второго стула.

– Я постою и буду тебе прислуживать, – ответил Добророман, хлопоча вокруг стола.

Он поставил на стол муравленую зеленую тарелку и кувшин с водой, положил круглый маленький каравай. Но когда все было принесено и жареная рыба положена на тарелку, Теодосий заставил его перевернуть вверх дном крепкую ивовую корзинку и сесть на нее. Потом прочел молитву. Оба монаха перекрестились.

Проглотив несколько кусков, Теодосий вспомнил о козьем молоке, которым угощал его Лука, и о том, что послушник говорил ему насчет Доброромана. Подняв глаза на хозяина, Теодосий тут только заметил, что гостеприимный инок даже не притронулся к рыбе, а макает хлеб в ^тупку с петрушкой и мятой. Перед ним лежал кусок брынзы и немножко луку.

Теодосий, перестав есть, обратился к нему с вопросом:

– Что это значит, брат? Гостя потчуешь, а сам, я вижу, скоромного в рот не берешь?

– Я не ем рыбы, – тихо, стыдливо ответил Добророман.

Т_еод_осий поглядел на него с удивлением.

– Постишься?

– Пощусь? Нет, нет, брат. Я не хочу слыть более усердным, чем братия. А так, сам себя наказываю. Бог

дал жизнь всем тварям своим – и земным и водным. А я ловлю бедных рыбок, на огне их жарю, чреву человеческому в угоду. -

– Так не лови рыб и себя не наказывай. Коли это грех, лучше беги соблазна, – сказал Теодосий, еще более удивленный.

Добророман покачал головой.

– Ладно ли получится? Греха убегу, а братское сострадание и сыновнюю любовь нарушу? Чем же духовный отец мой, старец Илларион, и отец Аарон – слепец, даром прорицания наделенный, хоть неученый и незрячий, а ты ему священное писание на любом месте раскрой, он тебе скажет, где оно раскрыто, – и отец Вар-сонофий, да иной раз и сам преподобный питаться будут? Я-то здоров, мне что? Господь и петрушку дал, и лучок, и порей, а самое главное – хлебушко. А ведь они старые, больные. Прости, брат, что я так говорю, будто хочу с лучшей стороны себя выставить, очень нужным изобразить. Но как же отнять у них радость что-нибудь тепленькое скушать, прямо с огня: усача либо форель или там уклейку? Утром встанут они, откроют дверь, а на гвозде горшочек висит со снедью. Видишь, брат, вот эти горшочки? – продолжал Добророман, наклонившись и показывая гостю расставленные на лавке горшки. – Сколько радости приносят они больным старцам! Хорошо ли эту радость отнять? И ради чего? Чтобы чрево свое успокоить, дни свои послабленьем греховным усладить... Что, что такое, брат? Почему ты так глядишь на меня?

Теодосий встал и промолвил дрожащим голосом:

– Прости меня, Добророман, что я принял тебя за чревоугодника! Бог открыл мне глаза. Не чревоугодник ты, а божий угодник. Воистину, воистину станешь святым. Велика, неизмерима доброта твоя, брат милый!

И Теодосий сотворил ему поясной поклон. Тут Добророман совсем растерялся: просто не знал, что делать, что говорить.

– Сядь, сядь, – твердил он только, сам стоя на ногах перед гостем.

Оба монаха долго глядели друг на друга полными слез глазами, сияя от радости.

Наконец они сели, и Теодосий доел рыбу, заставив и Доброромана отведать. Они потолковали о монастыре ^и о преподобном, а поев, кинули крошки чирикавшим вокруг воробьям...

Теодосий первый встал из-за стола и, поглядев на солнце, сказал Добророману:

– Спасибо тебе, брат, за обед и сотрапеэование. Мы ^теперь узнали друг друга и будем вперед истинными братьями. Но мне пора в обитель.

Они прочли краткую молитву, и Добророман убрал со стола.

Потом добрый монах повел Теодосия по тропинке, тянувшейся вдоль берега реки.

Больше они ни о чем не говорили. Войдя в купу деревьев, тропинка стала отклоняться в сторону; река эдесь шумела, пенясь вокруг обрушившихся в нее обломков скалы. Лесок начал редеть, и скоро с обеих сторон открылся продолговатый луг, пестреющий синими колокольчиками и алым маком.

– Стой, брат! Вот Парорийская обитель! – промолвил Добророман. – Вон там, налево от реки, под утесом, что похож на человеческую голову.

Теодосий замер на месте, посветлев лицом.

– Слава тебе, боже, слава тебе! – промолвил он взволнованно и перекрестился.

2. НЕВИДИМАЯ БРАНЬ

Парорийская обитель, куда стремились в то время монахи и постники отовсюду – не только из Византии и Болгарии, но и из Сербии, Валахии и даже далекой Ар-банашской земли *, – не походила на другие монастыри и обители, которые приходилось посещать Теодосию. Издали трудно было даже отличить ее от деревни или становища пастухов и углежогов. Не было видно ни стены, за которой прячутся монастырские здания, ни даже частокола. Да и никаких больших строений тоже не было: ни кухонь, ни овчарни, ни хлева для скота. Там и сям под сенью вязов рассыпанными зернами белели маленькие келейки, а вокруг них – другие, еще меньше и ниже, словно грибы после дождя. У самой реки келий ^{30 не было; они теснились главным образом возле скалы, в самом деле похожей на человеческую голову. В скале виднелись три пещеры: две – рядом, у самой вершины, третья – пониже, с широким и как бы придавленным сверху входом, похожим на приоткрытый рот. В скале были высечены ступеньки, а на самой вершине ее белела часовня и рядом торчала деревянная колоколенка с клепалом. Как раз в это время на колоколенку поднялся монах и зазвонил к вечерне. Отрывистые, тупые звуки клепала раздались по окрестности, вызывая протяжное двойное эхо, как будто на том берегу тоже стоял монастырь. Несколько аистов взлетели над обителью и, медленно, лениво покружившись, опустились на землю у самой реки.}

Глядя на белые келейки, Теодосий забыл и усталость и тревогу о Елене, об отце. Он вспоминал другие монастыри, в которых ему приходилось бывать: нет, нигде такая радость не согревала его сердца. Все здесь ему нравилось, все как будто нарочно было так устроено, чтобы дух не смущался мирской суетой и мирскими соблазнами. Окрестные горы были дик-и и безлюдны, тихую долину широким поясом охватывал лес, звери и люди здесь, казалось, только что вышли из рук создателя, солнце глядело с неба добрым отеческим взглядом. В этой маленькой долине не могло царить зло, а только одна благодать, как в раю, где жили Адам и Ева. И, вновь охваченный нетерпеньем, Теодосий зашагал по тропинке, отлого поднимавшейся к монастырю. Добророман догнал его и указал ему одну келью, прислонившуюся к столетнему вязу, ближе всех к реке.

В тот же вечер Теодосий лежал на низкой жесткой постели в келье старца Иллариона, куда его привел добрый Роман. За тонкой перегородкой спал сам больной старец. Теодосий долго слышал, как он стонет на кровати, а когда боль немно'то утихала, молится – то вслух, то про себя, о чем свидетельствовало постукиванье четок. В щели перегородки проникал свет лампадки. С другой стороны, из комнатки двух келейников – отца Иосифа и послушника Сергьо, – доносился легкий шелест, словно там двое тихо шепчутся в ночном мраке. А снаружи, издали лился глухой, убаюкивающий ропот: там текла река.

Ралость, испытанная Теодосием днем на полянке перед обителью, наполняла его сердце и теперь, отгоняя сон, хоть ему и не удалось видеть отца Григория. Но он уже не чувствовал прежнего душевного спокойствия, словно в нем что-то перевернулось, как прочитанная страница. Братья встретили его с неподдельной лаской и гостеприимством, дали ему приют и накормили его, рассказали ему о доброте и мудрости преподобного, но жаловались на хусаров, которые вот уж третий раз ограбили монастырь и мучили монахов, вымогая у них деньги. Иное было бы дело, говорили они, если б монастырь был богат и держал больше батраков, сторожей или построил башню, где монахи могли бы скрываться в случае нападения. Но у него нет людей для пахоты и сева, жатвы и косьбы; скот, какой был, весь передох от болезней и плохого ухода; не хватает богослужебных книг, все архиерейское облачение похищено хусарами. И чем дольше они говорили, чем больше перечисляли свои нужды, тем больше новых нужд вылезало на свет. Тревога, боязнь за завтрашний день омрачали лица братии. Уста их твердили об уповании на бога, но только по привычке, без внутреннего убеждения. Теодосию стало неприятно, хотя он ясно видел, что монахи хлопочут не ради себя, а об общем благе. Несмотря на это, в душе он их упрекал. В его глазах все эти заботы были продолжением той же суеты мирской, которой он убегал. Ему хотелось, чтобы все было так, как он представлял себе сегодня, когда смотрел на обитель издали. Потом, в келье, отец Илларион, кашляя и охая, долго расспрашивал его, где он родился, откуда пришел, когда принял постриг и как его звали в миру. Старик был любопытен и болтлив и никак не хотел оставить его в покое. Не понравилось Теодосию и то, что отец Илларион питается отдельно от келейников и лучше, чем они. Тут ему вспомнились елова Луки о Доброромановых рыбах и весь рассказ послушника.

Ему стало не по себе. Он встал с постели, опустился на колени лицом к лучам лампадки и принялся читать молитвы.

Он долго молился. Но оттого ли, что ему мешало тяжелое дыхание спящего старца, или он сам не сумел должным образом сосредоточиться, молитва не дала ему полного умиротворения. Все же, когда он встал с колен, у него было спокойней на душе, и он прилег с намерением заснуть. Перешептывание келейников прекратилось, а река шумела однообразно, убаюкивающе. Теодосий закрыл глаза и скоро забылся, даже увидел сон: хотя он знал, что шумит маленькая монастырская речонка, в которой Добророман ловит форелей и усачей, ему вдруг показалось, что это Янтра, и она уже не просто шумит, а бушует, как во время весеннего половодья или после ливня. Он ясно увидел бурные, мутные волны, бьющие в прибрежные камни и мчащиеся, как бешеные кони, вниз, к полю.' Потом – откуда только вдруг взялось столько народу! – один берег реки почернел от толпы. Эти люди от чего-то убегали, какая-то опасность гнала их к реке, но какая – неизвестно. Толпа зашевелилась, люди стали переходить реку вброд. Теодосию даже показалось, что ему знакомо то место, где они пытаются это сделать, и что там глубоко даже в летнюю жару. «Они потонут, их унесет водой», – в ужасе подумал он. Не успел он это подумать, как почувствовал, что какая-то сила оторвала его от земли и понесла над водой к противоположному берегу, словно под ногами у него протянулся незримый мост. «За что, за что мне такая милость? – подумал он, и сердце его задрожало. – Другие тонут, а я ...» При этом он почувствовал такую боль в груди, что вздрогнул и проснулся.

В самом деле, сердце его билось часто и тревожно. «За что такая милость, когда тонут мои братья и сестры? – повторил он наяву то, что сказал во сне. – Что значит это сонное видение? Не грозит ли какое-нибудь несчастье Тырнову? Или болгарский народ ждут беды и напасти впереди?»

Долго ли длился его сон, Теодосий не знал, но ему показалось, что скоро уже рассвет. Он встал с постели и поглядел в окошко. Небо посветлело, мрак немного рассеялся. На душе у Теодосия было так тревожно, что он больше уже не ложился, а опять встал на колени и начал молиться.

Окончив молитву, он открыл дверь в комнату келейников, – выйти наружу можно было только через нее. В очаге тлели угли, покрытые белым пеплом; в комнате царил полумрак. Теодосий пошел на цыпочках, прислушиваясь к сонному дыханию послушника и монаха. Вдруг он споткнулся обо что-то вроде протянутой веревки; шум разбудил послушника; он поднял голову.

– Куда ты, куда ты, отец? – сонно спросил юноша, с удивлением глядя на Теодосия.

Тот сделал ему знак не вставать и, подняв крючок на двери, вышел из кельи.

С глубоким наслаждением стал он вдыхать свежий утренний воздух, ласково на него повеявший. Рассвет уже близился; было видно кельи. Теодосий пошел по тропинке, которая вчера привела их с Добророманом в обитель. Скоро он вышел к реке. Но вместо того чтоб идти вдоль реки вверх по течению, он пошел по покрытой росой траве в обратном направлении. Долго шагал он, чувствуя, как роса мочит его ноги. В одном месте путь ему преградила скала. Он не стал ее обходить, а взобрался на нее и сел, свесив ноги над водой.

Тут ему опять вспомнился сон и то, что в этом сне его выделили среди других, как избранного. Вместо того чтоб радоваться этому, он опечалился, и знакомая боль засосала его сердце. «Я вью себе гнездо вдали от ближних, отвернулся от них ради спасения своей души», – с горечью подумал он.

«Да ведь не себе одному только, но и им, по примеру святых угодников, жизнь вечную у господа бога вымолить хочу, – продолжал он, оправдываясь. – Каждому свое от бога определено. Я молитвословлю на ниве господней, как земледелец пашет, сеет и жнет на ниве земной. Ни я не выше сеятеля, ни он не ниже меня».

Но другой голос возражал неумолимо:

«Ты не выше сеятеля, но не умней ли его? На что же тебе дан разум от бога? Зачем скрываешь сокровище в пустыне, зачем таишь светильник под спудом? У тебя есть отец, – на кого ты покинул его? Есть сестра юная,– не должен ли ты быть заступником ей? А город твой и народ... Неужели ты оставишь их на дурных и ленивых пастырей, которые впустят волков в овчарню? Разве не сказал Христос, что добрый пастырь жизнь свою положит за овец своих? Ты – пастырь. Где же стадо твое?»

Чем больше старался Теодосий примирить эти два голоса, тем противоречивей и несогласней они становились. Каждый из них был прав, каждый звучал как труба провидения, – привести их к миру и согласию было невозможно. И, уже не в первый раз видя душу свою раздираемой этой невидимой бранью, он стоял молча, склонив голову, погруженный в себя.

«Погляди, ты, закрывающий глаза, послушай,– ты, глухой ко всему, что вне тебя! Что сталось с церковью христовой? Что сталось с верой православной и с верующими? Пойди по стогнам града, преклонив ухо: смятение и тьма в душе каждого. Где истина? Где правда? Кто утешает страждущего, ободряет угнетенного? Во всем мире растет зло».

Чем громче и внятней говорил голос сердца, тем ниже склонял Теодосий свое лицо.

«По одну сторону – люди, которые живут, ни о чем не думая, плодятся, как звери лесные, умирают, не покаявшись, не причастившись, с душой, погруженной во тьму, с челом, на которое не упал ни единый луч света ... И таких множество! По другую сторону – ряды избранников и угодников божьих, которые после смерти сядут одесную отца. А между теми и другими – бездна, река, словно море, широкая, пустыни и леса непроходимые», – горестно размышлял Теодосий, не замечая ясной улыбки весеннего утра и склоняя все ниже голову на грудь.

«Господи, господи! Сжалься над народом болгарским, просвети его! Сжалься надо мной и просвети меня!»

Колокольчики коров вывели Теодосия из задумчивости. Уже совсем рассвело, и в обители между кельями мелькали черные рясы монахов. Теодосию не хотелось ни с кем встречаться, а идти к отцу Григорию было еще рано. Он быстро слез со скалы и, наклонившись, плеснул себе в лицо холодной речной воды. Потом вытер лицо платком, который был у него в кармане подрясника, обошел вокруг скалы и опять зашагал по высокой траве. Направился к лесу, чтобы ни с кем не встречаться.

Сам того не замечая, он углубился в лес; но лес был редкий, молодой, вроде заповедника, и между деревьев все время виднелась то келья, то белая часовня на холме. Во все стороны тянулись тропинки, и так как он шел погруженный в свои мысли, тропинка то и дело заводила его в непроходимую чащу кустарника. Он пробовал вернуться назад, но, не узнавая дороги, отклонялся вправо и влево, обманутый какой-нибудь маленькой полянкой или дуплистым деревом, которое как будто уже видел раньше. Подобно тому как переплетались между собой и разбегались в разные стороны тропинки, так и мысли в голове его сновали туда и сюда, потеряв цель и направление. Это угнетало его, вызывая такое чувство, будто на спину ему взвалили какой-то ненужный груз. А когда он останавливался, ища прохода в кустах ежевики и опутанных сетью ломоноса ветвях, прекращалась и его внутренняя борьба.

Во время одной из этих кор отких остановок он сел на пов а л е н ное дерево и неподвижно застыл. Он не чув -ствовал времени – раннее ли утро или уже близок полдень, не видел, что делается вокруг. Наверно, он долго просидел бы так, если бы тихий шум не заставил его очнуться. Подняв голову, он увидел на тропинке лисицу. Зверек глядел на н его хитр ы м и м а лен ькими гл а зка м и, не двигаясь, насторожив уши. Лисица держала во рту какую-то птичку, а пушистый хвост ее лежал на земле, как ржаной снопик. Теодосий убрал свои протянутые ноги, чтобы дать ей пройти, но она юркнула в кусты и исчезла. Однако вскоре появилась опять – но подальше и еще более осторожно. Ее острая мордочка с птичкой во рту следила за ним зорко, с любопытством.

«Может, у нее тут м ал енькие, норка под деревом », – подумал Теодосий, вставая.

Он опять пошел бродить по лесу; от встречи с лиси-цей в душе у него осталось какое-то умиление. Мало-помалу тропинки стали теряться в кустах. Осталась только одна, очень отчетливая, широкая и прямая. Лес тут был глуше, старее. Потому ли, что умиление от встречи с лисицей что-то смягчило в его сердце, или потому, что больше не было тех запутанных тропинок, а осталась только одна, мысли его тоже слились воедино. «Пора идти к пре подо бно м у», – сказал он себе и сейчас же поч ув -ствовал, что все противоречивые мысли улеглись в глубине его души, и от той невидимой брани, что терзала его всю ночь и все утро, оста лось только усталое воспоминание. Он без слов, даже без мыслей понял, что он не один, и, как в шалаше у Доброромана, сказал себе: «Паду на колени перед преподобным, раскрою ему всю свою душу. Как он решит, так и будет». Ему стало легко и радостно. Он ускорил шаги, но скоро остановился. «Куда ведет эта тр о пи нка ?» – вдруг пришло ему в голову, и сердце его пронзил жестокий страх, что он заблудился в лесу и будет нелегко найти дорогу в мона-стыр ь. Он опечалился. О с мотр елс я по сторонам. Нигде – ни кельи, ни одного знакомого признака, а тропинка, вместо того чтобы подыматься в гор у, сбегала вниз, в ов р а г, откуда слышалось журчанье воды. «Может, та же монастырская река?» – подумал он и пошел дальше.

Не успел он сделать несколько шагов, как тропинка повернула направо. Поглядев вперед, он увидел, что она ведет к какой-то покосившейся лачуге, видимо заброшенной, необитаемой.

Перед лачугой был дворик, поросший бурьяном; в углу на траве валялся большой жернов. «Это мельница,– мелькнуло у него в голове. – Мельник покажет мне дорогу!»

Теодосий спустился в овраг и вблизи увидел, что мельница – совсем брошенная, обгорелая, и шумит не река, а бурный ручей, журчащий среди больших камней и упавших деревьев. Теодосий толкнул дверь, но она оказалась запертой. Он несколько раз постучал. Гнилая доска издала глухой звук, но внутри никто не отозвался. Немного подождав, он постучал еще раз: нет ответа. Тогда он пошел вокруг мельницы. Она со всех сторон обросла высокой крапивой, желоб был расшатан и разбит, на земле не было ни одного ржаного зернышка, никаких следов помола. «Может, тут живет ворожея какая-нибудь, знахарка?»—подумал Теодосий, и сердце его сжалось – не от страха, а от того, что нечистая сила может застать его слабым, неподготовленным. Оказавшись по другую сторону лачуги, он вдруг увидел почерневший дуплистый пень толщиной в два обхвата. Но внимание Теодосия привлек не самый пень, а нечто другое. Передняя часть пня была срезана, а сзади возвышался огромный темный обрубок несрезанного ствола высотой в человеческий рост. Этот обрубок, гладко выструганный, был увешан, словно иконостас, большими и малыми иконами, а местами разрисован углем прямо по дереву какими-то фигурами, но так плохо и неясно, что трудно было различить, святые это или изображения лукавого. На плоском срезе ствола имелось углубление, видимо для лампады, которая отсутствовала. Пень хранил следы ожогов, и поверхность его пропиталась маслом. Был там также железный крест, потемневший и облупленный; на дереве и на соседних ветках висели лоскутья всевозможных цветов и размеров.