Текст книги "Кумир"

Автор книги: Стив Сомер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 32 страниц)

– Кончай треп! Ордер и у нас есть! А ты, мистер,– проорал динамик,– дуй отсюда, пока жопа цела.

Манкузо бросил микрофон.

– Где сидит это дерьмо? Где?!

– Вон там, за деревьями! – ответил полицейский, показывая на затемненный угол автостоянки, где не было машин.

– Ничего пока не делайте! – крикнул Манкузо и, пригнувшись, побежал под прикрытием стоявших автомобилей к темной рощице.

Рольф Петерсен запер за собой дверь, убавил звук в телевизоре и, положив свой старый чемодан на кровать, открыл замки с цифровым секретом. Внутри, в поролоновых чехлах, лежали части разобранной снайперской винтовки «НК-91»: ствол, ложе, телескопический прицел. Тут же были обойма на двадцать патронов и две запасные коробки – в них находились пули с тефлоновым покрытием. В трех круглых углублениях помещались черные блестящие осколочные гранаты со спиленными предохранителями – красное кольцо на каждой было заклеено «скотчем». Рольф собрал винтовку, вставил затвор, дослал патроны в патронник, потом прислонил винтовку к краю кровати, а сам сел на стул, лицом к двери, держа на коленях свою «пушку» – револьвер калибра 44. В тот момент, когда он сунул руку в карман, достал бланк и, развернув, приготовился перечитать, зазвонил телефон.

Командный пункт группы захвата размещался за стеной, отделявшей автостоянку от расположенного по соседству гриль-бара. Тесно прижавшись друг к другу, в темноте сидели четверо людей в пуленепробиваемых жилетах. У одного из сидевших были капитанские нашивки.

– Эй, кто тут у вас, мать вашу, командир, а? – негромко спросил Манкузо, добравшись до сидевших.

– Я, капитан Брауэр. А в чем дело?

– У меня ордер на арест этого парня. Его разыскивает ФБР.

– Но у нас тоже ордер. А преступник на нашей территории. Так что давай отчаливай отсюда подобру-поздорову.

В этот момент в рации что-то затрещало.

– Мы готовы, кэп! Когда начинать? Перехожу на прием.

– Черт! – просипел Манкузо.– Он мне нужен живьем.

– Сказано, не путайся под ногами! – повторил Брауэр.

– Ну что, кэп? – снова спросили по рации.

– Пока ничего. Вся команда готова?

– Подразделение два – готово. Три – готово.

– Хрен собачий,– ругнулся Манкузо.

Брауэр приподнял голову над стеной и посмотрел в сторону мотеля:

– О'кэй! Начинаем! Окружай! – скомандовал он.

Рольф Петерсен, сидя, слушал, как звонит телефон. Затем, нехотя поднявшись, медленно подошел к ночному столику и снял трубку.

– Алло? – произнес чей-то голос.– Алло?

Голос был ему незнаком, и он уже собирался положить трубку, когда тот же голос попросил его этого не делать.

Петерсен прижал трубку к уху и услышал:

– Он тебя продал. Твое убежище раскрыто. Ты…

В ту же секунду двое "копов" из группы захвата, высадив ногами дверь, ворвались в комнату с криком:

– Полиция! Не двигаться!

Обернувшись к двери, Петерсен увидел двоих людей в пуленепробиваемых жилетах. Пистолеты были направлены прямо на него. Не теряя времени, он первым же выстрелом уложил одного из них. Пуля Рольфа прошла через горло, разорвав сонную артерию и раздробив третий и четвертый шейные позвонки. Взрывной волной полицейского отбросило в дверной проем, при этом он задел державшую пистолет руку своего напарника – тот как раз готовился выстрелить. Пули продырявили потолок, в то время как Петерсен спокойно, вторым выстрелом, наповал уложил и второго "копа", прострелив ему грудь. Тефлоновый патрон пробил плексигласовую подкладку жилета. Пуля, наткнувшись на грудину, разлетелась на мелкие кусочки, по внешнему виду и весу напоминавшие шляпки гвоздей. Раскаленные осколки свинца и стали мгновенно разорвали сердце и легкие жертвы. Сила взрыва была такой же, как если бы полицейского сбила машина, шедшая со скоростью сорок пять миль в час.

Капитан Брауэр между тем продолжал орать в микрофон:

– Стайлс? Робертс? Ну, заразы! Всем подразделениям – открыть огонь!

Но еще до того как грянул первый залп, Петерсен был уже на полу, избежав перекрестного огня "М-16", изрешетившего деревянную обшивку и штукатурку стен его номера, словно они были сделаны из бумаги. Перекатившись на спину, Петерсен выстрелил сперва в люстру: осколки стекла, словно душ, залили пол, а затем в телевизор, вспыхнувший каскадом искр. После этого комната погрузилась во мрак. Подобравшись к кровати, он схватил свою снайперскую винтовку и осторожно прополз по заваленному стеклом и штукатуркой полу к дверному проему. Оттуда он несколько раз выстрелил по направлению к вспышкам огня. Они были ему видны на стоянке между припаркованными машинами.

Брауэр и его люди пригнулись сразу же, как только первая очередь Рольфа прошила стену над их головами.

– Мать вашу за ногу! – заорал Брауэр.– Газ!!!

Манкузо поднялся, в сердцах поддернул брюки и стряхнул пыль с колен. Он демонстративно повернулся к ним спиной и зашагал по асфальтовой дорожке к дверям гриль-бара. Сзади слышался громкий сердитый треск автоматических ружей и ворчливое шипенье газометов, изрыгавших струи слезоточивого газа.

Рывком открыв дверь, Манкузо вошел в бар и устроился у дальнего конца стойки. К нему подошла толстая барменша-блондинка:

– Что вам?

– "Бурбон". Двойная порция.

Толстуха подала ему виски и, кивнув в сторону доносившегося снаружи шума, спросила:

– Что там за пальба?

– Да так, фейерверк.– И Манкузо залпом осушил стопку.– Еще одну!…

Когда первая канистра со слезоточивым газом влетела в дверь, Петерсен подполз к ней и вышвырнул из комнаты. Но вторая упала на кровать – простыни тут же вспыхнули, как будто по ним провели паяльной лампой. Лежа на спине, Рольф проследил за тем, как черные клубы дыма метнулись к потолку. Еще секунда – дымовая завеса закроет дверной проем, и под ее покровом можно рискнуть и прорваться сквозь засаду. Рольф скользнул к кровати, стащил чемодан и выгреб оттуда коробки с патронами, поспешно рассовав их по карманам. Перекрестный огонь с обеих сторон автостоянки начал выдыхаться. Но пламя с кровати прыгнуло на ковер, и Петерсен забился в угол, дожидаясь, чтобы черная стена дыма полностью заволокла дверной проем. Он все хуже и хуже различал валявшиеся на мостовой трупы двух полицейских. Дым окутал его с ног до головы, и он решил: прорваться в ночь он сумеет только сейчас.

Но в этот момент пламя с кровати перекинулось на пропановый обогреватель: горячий газ разорвал медную трубку, подсоединенную к вертикальной цистерне с обратной стороны дома. Когда огонь добрался до цистерны с газом, то задняя стена от взрыва рухнула, открыв дорогу огненному шквалу: тотчас же синхронно взорвались все четыре гранаты Рольфа, разрушив и переднюю стену. Какое-то мгновение боковые стены еще оставались стоять, образуя своего рода туннель, по которому двигался перегретый газовый поток. Затем исчезли и они, и в небо взметнулись языки огня и пляшущие обломки.

– Едрит-твою бога душу мать! – заорал Брауэр, прикрывая, как и другие толпившиеся рядом с ним "коммандос", голову от сыпавшихся дождем раскаленных обломков.

Манкузо обернулся и посмотрел туда, где прогремел взрыв, заставивший задрожать стены гриль-бара, как если бы началось землетрясение. С полок на пол со звоном полетели бутылки и стаканы, а толстуха барменша, присев на корточки, обхватила голову руками и запричитала.

Посмотрев на плескавшееся в его стопке недопитое виски, Манкузо выругался:

– Дерьмо собачье! – бросил он в бессильной злобе.

23.25.

Была уже глубокая ночь, когда в офисе Бендера наконец-то раздался звонок.

– Да? – спросил Лу, снимая трубку внутреннего телефона.

– Я хотел бы повидаться, если не возражаешь.

– Где?

– У меня в кабинете.

Когда Бендер зашел в Овальный кабинет, он застал президента сидящим за столом. Бейкер, однако, не работал: пиджак его висел на спинке стула, узел галстука съехал набок. Перед ним стояли два стаканчика виски.

– Этот для тебя,– указал президент на один из них.

Бендер сел, после чего они чокнулись и выпили.

– Ну как все прошло? – спросил Бендер.

– Предсъездовские обеды с губернаторами, на мой взгляд, следует объявить вне закона. Это все равно что разрешать футболистам заключать пари перед собственной игрой.

– Я имею в виду не это. А Фэллона.

– Да-да,– кивнул президент.– Плохо.

– О?! – Бендер окаменел.

По его расчетам между президентом и Фэллоном неминуемо должна была возникнуть любовь с первого взгляда. Теперь же, похоже, им придется притираться друг к другу.

– Вообще-то у сенатора есть прекрасные идеи. Насчет наших внутренних проблем, торговли и тому подобного.

– Что ж, это вдохновляет.

– Ну, постольку поскольку…– Президент подался вперед.– Лу, он фашист. Слушать его – это все равно что слушать Муссолини. Или и того хуже.

Бендер пожал плечами:

– Сэм, он еще молод. Ему только предстоит узнать, что…

– Лу, он сидел на этом вот диване и убеждал меня, что международные проблемы наше поколение не сможет решить путем переговоров. Они будут решены на улицах. С помощью СТАЛИ.

Бендер махнул рукой.

– Это так, разговоры.

– Опасные! Он тащит нас назад – к дипломатии канонерок. Он требует вооружать наших союзников в Латинской Америке.

– Ну, ничего. Просто придется помочь сенатору в составлении его предвыборной речи.

Президент покачал головой.

– Я вижу, ты не слушаешь меня. Ты что, думаешь, я сам предоставлю Терри Фэллону трибуну для выступления? Чтобы он мог нести эту чушь на всю страну?!

– Может, надо, чтобы с ним поговорили О'Доннелл и Гаррисон?

– Забудь об этом, Лу! Даже если мы остановим на нем свой выбор, Фэллон не хочет вице-президентства.

– Чепуха! Хочет, и еще как.

– Он хочет президентства.

– Через четыре года!

– Не через четыре,– тихо ответил Бейкер,– а с января.

Бендер уперся локтями в стол и наклонился к президенту:

– Терри Фэллон сидел у тебя здесь и утверждал, что бросит тебе вызов на съезде? Не верю!

– Но он этого и не говорил.

– Тогда что же он сказал?

– Он предложил мне самому сойти с дороги и освободить место для будущего лидера.

Бендер и президент некоторое время молча глядели друг на друга.

– Он так и сказал? – Бендер улыбнулся.– Да он же просто шутил, Сэм.

– Нет,– мрачно ответил Бейкер,– ему было… не до шуток.

Сложив руки на груди, Бендер погрузился в раздумья.

Президент, покачиваясь на стуле, тихо произнес:

– Но как же случилось, что человек, столь не искушенный в политике, находящийся к тому же в плену столь разрушительных идей, можно сказать, без пяти минут президент?! Да Терри Фэллон самый настоящий демагог. И опасный, Лу.

– Не распаляйся, Сэм. Помни, он нам нужен. Президент, однако, не слушал.

– До сегодняшнего дня я полагал, что Фэллон – блестящий молодой человек. И все, что ему надо, это лишь слегка адаптироваться. А нам следует всячески его поддерживать и подбадривать. Теперь я понял: нам надо остановить его. Во что бы то ни стало!

– Нет, Сэм. Не остановить,– резко бросил Бендер,– а поставить на колени.

Бейкер искоса взглянул на своего помощника:

– О чем ты, Лу?

– Фэллон знает, что своим восхождением он обязан "масс медиа". И знает, что "масс медиа" точно так же могут его уничтожить. Даруй помилование для Везерби – и я выведаю у него все, что ему известно. Мы проучим Фэллона и заставим его валяться у нас в ногах.

– Ни за что!

– Но это твой единственный шанс, Сэм. Фэллон должен быть в списке вместе с тобой. У нас осталось всего три дня, если ты хочешь, чтобы съезд тебя выдвинул…

– Только не такой ценой!

– Представь себе, что это одиннадцатая заповедь.

– Куда ты клонишь?

– Те, кто порождены прессой, от нее и погибнут…– с мрачной ухмылкой ответил Бендер, потягивая виски.

 23.40.

Если бы Манкузо предложили на выбор – прогуляться в морг или обблевать собственные ботинки,– он предпочел бы второе. Но выбора на сей раз у него не было. Он ощутил могильный холод подвала, едва только выйдя из кабинета председателя окружной судебно-медицинской экспертизы и еще не начав спускаться по лестнице. Капитан Брауэр был по-прежнему облачен в свой масккостюм, а к гриму на его лице пристали сажа и пепел. Только что схлопотав очередную выволочку от шефа – тот обозвал его старой задницей,– Брауэр теперь воротил от Манкузо нос. Будто это не он, а Манкузо во всем виноват.

Слава богу, хоть уцелела бутылка "Джек Дэниел", и Манкузо мог время от времени прикладываться к ней, стоя в толпе любопытных перед желтой лентой полицейского кордона и следя за тем, как по дороге сломя голову мечутся пожарные, поливая все вокруг из своих брандспойтов, а коронер и его помощники вытаскивают из-под обломков сохранившиеся останки и отволакивают их в сторону. Сейчас у Манкузо слегка кружилась голова, и он чувствовал, как по всему телу разливается приятная теплота. Что ж, раз Петерсен в морге, он сможет наконец-то вернуться в Вашингтон и хорошенько выспаться – а все остальное ему по фигу.

Спуск по лестнице в холодный подвал, однако, отрезвил его настолько, что он вспомнил, как ненавистен всегда был для него вид мертвецов: перед тем как переступить порог покойницкой, он отвернулся и незаметно для Брауэра осенил себя крестным знамением. Между тем служитель морга завернул за угол, где стоял еще один ряд холодильных камер. Здесь Брауэр, впервые обратившись к Манкузо, тихо спросил:

– А что это вообще-то был за тип?

– Да так, антисоциальная личность.

– Послушай, ты,– Брауэр даже остановился,– сукин сын! Да ты знаешь, что он ухлопал двух людей?!

– Вот и я говорю…– бросил Манкузо на ходу.– Неприятная была личность.

Служитель подошел к одной из дверей, сделанных из нержавеющей стали, глянул на болтавшуюся на ручке бирку и, открыв холодильник, выдвинул оттуда закрытые простыней стальные носилки. Под простыней, в самой середине, что-то торчало, выдаваясь дюймов на шесть.

– Да у него, похоже, член стоит!– заметил служитель, явно оживившись.

Но едва он приподнял простыню, Манкузо тотчас увидел: это торчит обгоревшая кисть Петерсена. Рука была сломана у запястья и, положенная рядом с трупом, выглядела безобразным черным пауком. Тело Петерсена было обуглено: приглядевшись, на нем можно было различить отпечатки ворота и нагрудного кармана – следов сгоревшей рубахи. Ровный ряд пуговиц, расплавившись, впечатался в черную кожу белыми горошинами монпансье. От жара и обезвоживания кожа мертвеца съежилась и туго обтягивала выпиравшие кости. Глаза были выжжены; оскаленный рот как бы застыл в немом крике: черные губы составляли разительный контраст с ослепительно белыми зубами. Лучевая и локтевая кости руки прорвали сжавшуюся мышечную ткань; белый циферблат сорванных с запястья часов был вплавлен в предплечье.

– Хорошо поработали! – прокомментировал служитель.

Манкузо склонился над покойником. Несмотря на заморозку, он почувствовал запах: пахло шашлыком. Лицо мертвеца не было похоже на то, каким оно было при жизни. Но все же несомненно принадлежало Рольфу Петерсену. Манкузо набрал побольше слюны и смачно плюнул в это ненавистное лицо.

– Боже! – с отвращением промолвил служитель и потянул простыни.

Брауэр стоял поодаль, с бледным лицом, и его, казалось, вот-вот стошнит.

– Как вы напали на след? – спросил Манкузо.

– Нам позвонили и сообщили адрес,– ответил тот, как будто речь шла о самом пустячном деле.

Служитель задвинул носилки и захлопнул дверь холодильника.

– Но кто звонил?

– Он не назвался.

– Кончай пудрить мне мозги. Не станете же вы выезжать с группой захвата по чьему-то анонимному звонку. Так, вдвоем-втроем – это еще бывает. Но не с целой же группой!

Брауэр пригляделся к Манкузо. На его лице заиграла подленькая ухмылка, и Манкузо понял, что ответа ему не дождаться.

– Пошел ты ко всем матерям, понял?! – И Манкузо, развернувшись, вышел из мертвецкой.

ПОНЕДЕЛЬНИК
15 августа, 1988
ДЕНЬ СЕДЬМОЙ

5.30.

Салли проснулась и тут же вспомнила: ее портрет в полиции. Рисунок фоторобота. Она его не видела, но знала – он существует. Теперь она по-настоящему испугалась.

Телевидение уже показало этот портрет. Его увидели двадцать миллионов американских семей. И сейчас эти миллионы думают: кто она, не встречалась ли она им. И сотни, тысячи полицейских усиленно ищут ее. Давно, очень давно она так не боялась. Однажды в Кабо-Грасиас-а-Диас насильник приставил пистолет ей к виску. И предложил помянуть его, когда она предстанет перед Богом. Даже тогда она не была напугана до такой степени.

Стояло раннее тихое утро, а она лежала в постели, судорожно схватившись за подушку, прижимаясь лицом к ней, такой мягкой, такой пушистой. Словно подушка могла стать спасением. Потом Салли подумала о Терри: уж его-то она наверняка потеряла.

Она отбросила одеяло и спустила ноги. В комнате было прохладно и сыро. Салли повела плечом, и желтая ночная рубашка, соскользнув, мягко упала на пол. Она прошла в ванную, пустила холодную воду и выдавила зубную пасту. Но от запаха мяты ее затошнило. Вот так в это промозглое утро стояла она посреди ванной голая, спина и ягодицы покрылись гусиной кожей. Руками схватилась за край белой фарфоровой раковины, но тошнота откатила. Да, ее обложили. Но она позаботится о себе, вырвется из этой ловушки.

Однако прошло немало времени, пока дыхание ее выровнялось и голова перестала кружиться. И еще больше, пока страх отступил.

Странно. Странно, что не звонит телефон. Она ощутила странную пустоту – день начался без звонка Криса. Но потом, когда Салли приняла душ и оделась, до нее дошло: звонков Криса больше не будет. Она ясно почувствовала это по его голосу прошлой ночью. Да, ситуация изменилась.

Сейчас Крис живет в доме для гостей. Он пишет пресс-релизы для Терри и присутствует вместо нее на регулярных брифингах для прессы в 15.00. Он отвечает на звонки и собирает информацию от Бена, Кэтрин, Дэна, Барбары и Руна. Именно Крис теперь, после прокуренных ночных заседаний, остается хлебнуть виски у камина, подбить итог выигранным и проигранным позициям прошедшего дня, достигнутым целям, подсчитать исчерпавшие себя или возобновленные контакты. Возможно, он всегда именно этого и хотел, потому так истово следовал всем ее указаниям, был так внимателен к ней. Он учился ее стилю, ее мастерству, потому что всегда имел одну цель: занять ее место в штабе Терри, в его жизни.

Она взглянула на себя в зеркало. Волосы стянуты назад, темные очки, широкие поля низко надвинутой на лоб панамы – Салли едва узнала себя. Другая, чужая женщина – решительная, целеустремленная. Швейцар нес ее багаж, а Росс ждал в коридоре.

– Вы спали? – спросил он.

– Вроде того.

Он подошел, взял ее за руку.

– Посмотрите на меня,– попросил он.– Посмотрите на меня, Салли.– Когда наконец она сделала это, он сказал:– Не жду, что вы простите меня. Но хоть поймете.

В его глазах была боль. И жалость. Но она боялась поверить ему.

– Я здесь по работе,– сказал он мягко,– но я попытаюсь так устроить свои дела, чтобы помочь вам. Я вел себя бестактно. Я был неправ.

Салли ступила на лестницу. Вниз, вниз.

– Я хочу, чтобы вы мне верили,– сказал он.

Они вышли вместе в холодное утро. Росс дал носильщику доллар, и, пока тот разглядывал купюру, оба скользнули в такси. Росс все время смотрел на нее. Когда они повернули на Коллинз-авеню, Росс заговорил:

– Маскируемся?

– В полиции есть фоторисунок женщины, что была тогда в баре гостиницы "Четыре времени года".

Росс остолбенел:

– Что? Кто был?

– Прошлой ночью я слушала новости. Как думаете, мы сумеем найти вашингтонскую утреннюю газету в аэропорту?

Он посмотрел на часы.

– Так рано? Вряд ли.– Наконец-то он разобрался, в какой тревоге живет сейчас Салли.– А, не волнуйтесь,– успокоил он.– Эти рисунки гроша ломаного не стоят. К тому же хорошенькую женщину всегда трудно написать.

– Спасибо…– сказала она.– Дэйви, что же мне делать?

– Делать? Подождать, оглядеться. Залечь на дно. Сможете?

– Полагаю, должна.

– Через несколько дней случится другое преступление. Или еще что-нибудь. И все забудется.

– Вы в самом деле верите в это? Или просто хотите меня успокоить?

– Честно говоря, и то, и другое.– Он потянулся к ней, взял ее за руку.– Я все сделаю, что смогу. Только бы помочь вам.

В его порыве прозвучали сочувствие, нежность. Он был милым, мягким человеком. Но он должен выполнить свою работу. Она поняла его лучше, чем он мог даже вообразить. В иное время, при иных обстоятельствах все повернулось бы иначе. Но события отрывали их друг от друга. Как не однажды уже случалось в ее жизни.

Она сидела в такси и смотрела, как на фоне розового утреннего неба мимо скользил длинный серый ряд отелей. Она летела назад, в неизвестность. Назад! Схватиться за соломинку… Только когда "ПанАм-727" оторвался от взлетной полосы, Салли взглянула в иллюминатор на расстилавшуюся внизу зеленую равнину Эверглейдс. Она вспомнила Карлоса Фонсеку. Он стоял на коленях на дощатом полу и молился, перебирая четки.

Она вспомнила их ночи при свете свечи, когда луна уже покинула небосвод, а он все рассказывал ей своим мягким проникновенным голосом повесть собственной жизни. С самого начала, с рождения. Незаконный сын кухарки и управляющего, он появился на свет в саманной хижине на одной из сомосовских ферм в 1935 году. То есть через год после убийства Сандино. Фонсеке на роду было написано стать сельскохозяйственным рабочим. Но когда ему исполнилось пятнадцать, мать послала его учиться в среднюю школу в Матагальпу, которая называлась Институте Насиональ дель Норте – Северный Национальный институт. Легенда о Сандино жила среди людей в тех местах. И Фонсека тоже поверил в этот образ: маленький человек в чересчур большой (галлонов на десять) шляпе. Отец Сопротивления – Эль Падре де ла Ресистенсиа. И святой. В школе Фонсека встретил Томаса Борхе и Сильвио Майорхе. Марксизму он учился у двадцатидвухлетнего Хосе Рамона Гиттереса. Последний изучал социализм в Гватемале. Все вместе они основали революционную студенческую газету.

Салли сидела на полу на одеяле, подобрав под себя ноги. И чем больше слушала, тем больше раздумывала о своей комфортной жизни в Мемфисе. Сперва детский сад, потом колледж – вся жизнь спокойно вела ее наверх. Пока она не встретила Фонсеку, Салли считала себя борцом с буржуазными предрассудками, этаким бунтарем. В самом деле: бросить изучение экономики ради того, чтобы стать медсестрой. Предпочесть университету, ученой степени – Корпус мира. Санта-Амелию – билету домой. Но, вслушиваясь в повесть его борьбы, она осознала: все, что у нее было, было ей дано кем-то. Все ее планы – кто-то строил за нее.

Когда она училась в четвертом классе и была младшим скаутом, Фонсека поступил в Независимый университет в Леоне. Шел 1956 год. Там он вновь встретился с Борхе и Майорхе. Издавал студенческую газету "Эль университарио", бичевал правительство. После убийства Сомосы троих друзей среди сотен других левых студентов арестовали. Фонсеку избивали бейсбольными битами, его обмотали веревкой и стягивали до тех пор, пока он не потерял сознание.

Он рассказывал об этом спокойно, без всякой жалости к самому себе. При мерцающем свете свечи Салли могла разглядеть рубцы былых ран на гладкой коже его рук. Его столько раз брали и столько раз били, что он заключил джентльменское соглашение с болью. Он не мог не считаться с ней. Но и она не имела власти над его душой.

Боль. Били и допрашивали, допрашивали и били. Без конца целый месяц. Потом его выпустили, а социалистическое подполье оплатило ему дорогу в Москву, где он учился в Университете дружбы народов имени Патриса Лумумбы и писал свою книгу.

Следующим откровением явилась Куба.

Фонсека поехал туда в 1959 году, как раз когда Кастро сверг Батисту. Богачи бежали. Большинство ни с чем, в одной одежде. Кастро закрыл отели, которыми владели янки, прихлопнул казино, снес бордели. Везде развевались флаги 26 июля. В президентском дворце Кастро и Че и вооруженные мужчины в форме защитного цвета смеялись, пили червезу, спорили о будущем своей родины. История ленинской революции, которую в Москве изучал Фонсека, вдруг ожила в лицах. А его самого превознесли до небес. В 1960 году в Гондурасе он снова встретил Борхе и Майорхе. И сформировал Сандинистский фронт национального освобождения. Именно СФНО спустя двадцать лет катапультировал последнего Сомосу из его кресла.

А пока Салли слушала и благоговела. Получая информацию из первых рук, она начинала понимать: то, что американские газеты называли "грабеж", "угон самолетов", могло являться эпическим подвигом. Ее собственные идеалы от этого обесценивалась. И себя она ощущала глупой и наивной.

Та неделя с Фонсекой стала для нее точкой отсчета всей последующей ее жизни. Салли увидела в истинном свете и Корпус мира, и хнычущих друзей либералов: все обман, все притворство. Фонсека стал ее любовником. Фонсека воодушевил ее.

Когда Фонсека обедал с Салли в доме Кристины Браун в Кабо-Грасиас-а-Диас, он был уже в бегах от полиции трех стран. Он еще долечивал кровоточащие раны – последствия допроса с пристрастием в костариканской тюрьме. А ночью он лежал голый на полу, на матрасе, и читал при свече, пока Салли разминала ему узкие бедра, растирала их маслом. Иногда читал вслух из написанного им самим. Как ей нравилось это, особенно его стихи. Он писал не на классическом испанском, которому обучают в университетах, но на потрясающем сельском диалекте, богатом сленгом и живыми метафорами. Одну из его поэм Салли старательно перевела на английский. Только кусочек остался в памяти, спустя столько-то лет.

 
Есть у меня зеленый дом,
где столько соленой воды окрест,
Есть женщина у меня,
она ждет у огня,
что разрезает тьму крест-накрест.
Есть темный малыш у меня,
но имя мое он не знал никогда.
Есть три рубца на чреве моем,
помню о них всегда.
Бог приведет малыша, женщину и огонь
в мой последний приют, умру я когда.
 

Когда же целительное масло теплом растеклось по его телу, когда замерла на ночь гавань, когда под высокими звездами смолкли смех и гитара, а свеча совсем оплыла и превратилась в черный огрызок, и только лунный свет лился сквозь незастекленное окно,– вот тогда… Он положил ее на бок, и тоже растер ее бедра целительным маслом, и вошел в ее плоть. Она не чувствовала тяжести мужчины, это было словно любить во сне. Или на расстоянии. Миллионы миль отрезали ее от Мемфиса и Америки, чужим и далеким казалось ей все, что было до того в ее жизни. Ей было двадцать тогда. Она страстно любила его…

Самолет карабкался в небо Майами. Салли сидела в кресле, чувствуя, будто сила земного притяжения давит и гнетет ее. Салли поднялась, сбросила привязной ремень: она не сдастся. Жестокий и могущественный Вашингтон ее не сломит.

7.10.

Лу Бендер быстро нашел в "Балтимор сан" искомое сообщение. Заголовок в две колонки на первой же странице:

ТРИ СМЕРТИ В ОГНЕННОЙ ВСПЫШКЕ.

ВЫСТРЕЛЫ ПРОЗВУЧАЛИ НА САУТ-САЙД.

Типичная полицейская история о том, как группа захвата вышла на одного подозрительного мужчину и попала в переделку. Лу изучил статью досконально. Возникло предположение, что это известный террорист. Опознать его, однако, не удалось, так как взрыв испепелил тело и одежду. Полиция занята поисками останков, дабы установить его личность. В статье приводились слова присутствовавшего там офицера: «Мы его не опознали. Может, никогда и не опознаем».

Адмирал Уильям Раух сидел у себя дома за столом и завтракал. В руках он держал тот же полицейский отчет, когда зазвонил телефон спецсвязи.

– Твоих рук дело? – спросил Бендер.

– Не важно. Я не отдавал никаких распоряжений. Но сработало! Делу конец.

– Что сработало?! У нас нет ничего, кроме трупа. И только мы с тобой знаем, кто это. А как, черт возьми, сообщить об этом?

– Ладно, ладно, – сказал Раух, все еще хорохорясь.– Я допускаю, что мы тоже небезупречны.

– Черт бы тебя подрал, – сказал Бендер, его гнев шел по возрастающей. – Мы упустили шанс связать его с убийством Мартинеса, показать Ортеге фигу и покончить с фэбээровским расследованием.

– Лу, я с этим управлюсь.

– Как?

– Положись на меня. Через денек-другой мы сперва намекнем, что нам все известно. Потом проведем баллистическую экспертизу оружия.

– Какого оружия?

– Винтовки, из которой стреляли в Мартинеса.

– А если была другая?

– Ну… тогда у нас есть заключение дантиста.

– Как, черт возьми, оно свяжет его с убийством?

– Лу, пожалуйста. Успокойся. Все будет улажено.

– Черт бы тебя взял! – сказал Бендер и швырнул трубку. Он был зол больше на себя, чем на Рауха. Знал ведь антипатию Рауха к ФБР. Но считал это даже преимуществом. А теперь их безумная неприязнь друг к другу угробила все шансы выследить Петерсена, связать его с убийством Мартинеса и тем самым сломать хребет Истмену. Чтобы тот забыл свои требования передать расследование в конгресс.

Лу Бендер опустился в кресло, уставился на телефон. Ясно, Раух должен уйти. А Бендеру в будущем предстоит быть поосторожней в выборе союзников. Не следует ему забывать тот урок, что не однажды преподал ему Вашингтон:

ЛЮБОВЬ НЕ БЫВАЕТ СТОЛЬ СЛЕПА, СКОЛЬ НЕНАВИСТЬ.

7.40.

Стив Чэндлер сделал удачный ход. В отделе новостей своей программы "Тудей" он собрал вместе Лютера Гаррисона и спикера Чарлза О'Доннелла. И они вынуждены будут, да-да, отвечать на требование Истмена провести расследование в койгрессе.

Чэндлер выпил бумажный стаканчик кофе, наблюдая по монитору, как два седовласых политика пытаются разместить свои толстые зады в неудобных кожаных креслах вашингтонской студии "Тудей". Через микрофон он слышал, как шуршат их галстуки, слышал перешептывание. Примечательно: двое столь умудренных мужчин сидят в телестудии с микрофонами, спрятанными в их одежде, и лишь потому, что они не в эфире, уверены, что никто их не слышит.

– Покончить бы с этим поскорее, мне надо обратно в Капитолий,– говорил Гаррисон. – Когда припрется О'Брайен?

– Думаю, часов в десять, – отвечал О'Доннелл.

– Чтоб у этого сукина сына были ответы. А если начнет вилять, я ему…

– Дойдет до дела, тогда будем думать, Люк.

– Да, конечно.

Специалист-гример наложил немного пудры на лоб каждому. Затем тот и другой натянули пиджаки на толстые свои телеса.

– Волосы у меня в порядке? – спросил О'Доннелл.

Он все оглядывался, пытаясь поймать свое изображение в мониторе.

– Как у старой овчарки,– сказал ему Гаррисон.

Чэндлер любил наблюдать, как власть имущие дергаются в ожидании интервью. Именно про это говорил, помнится, декан их журналистской школы в своей напутственной речи: "Работа журналиста заключается в том, чтобы умиротворять беспокойных и заставлять дрожать успокоенных". По крайней мере половину этого наказа Чэндлер, пожалуй, выполнил хорошо.

Кончился рекламный ролик. Двое мужчин уселись, как указал им студийный режиссер. А Чэндлер все наблюдал. Затем Брайант Гамбел, представляя их, произнес:

– Доброе утро, джентльмены. Спасибо, что посетили нас.

И принялся изничтожать их.