Текст книги "История Греции"

Автор книги: Соломон Лурье

В Спарте в это время случилось следующее. В 465 г. во время осады афинянами Фасоса здесь произошло неслыханной силы землетрясение. Город Спарта был обращен в развалины, уцелело лишь пять домов. Царь Архидам сразу же понял, что илоты используют этот случай для того, чтобы свергнуть иго спартиатов; он выстроил уцелевших воинов в боевой порядок. Илоты действительно сбежались со всех сторон Лаконии, чтобы уничтожить ненавистных им спартиатов, но нашли их в полном боевом вооружении; так как илоты не имели тяжелого вооружения, то им пришлось удалиться. Одновременно восстали и мессенские илоты, и положение спартиатов стало отчаянным.

Мы уже говорили, что Эллинский союз, заключенный накануне Саламинской битвы, был по существу расширенным Пелопоннесским союзом, а по уставу Пелопоннесского союза все союзники должны были приходить на помощь Спарте, если восстанут илоты. При создавшемся тяжелом положении спартанцам не оставалось ничего другого, как обратиться за помощью, наряду со всеми другими союзниками, к афинянам, несмотря на то что им было известно о начинающемся усилении демократической партии в Афинах.

О посольстве в Афины Аристофан рассказывает в следующих словах:

 
Сюда спартанец Периклид
Пришел когда-то бледный, в пурпурном плаще,
И именем богов, прильнувши к алтарям,
Молил прислать солдат. В тот год как раз на вас
Обрушилося два удара: божий гнев —
Землетрясение; а вслед за ним еще
Мессена много вам доставила хлопот.
 

Кимону стоило больших трудов заставить афинян выполнить договор.[193]193
  По словам Иона Хиосского, он уподобил Афины и Спарту паре коней, запряженных в колесницу Эллады (эта метафора взята из «Персов» Эсхила, но там речь идет об Элладе и Азии!), и сказал, что в случае падения Спарты Эллада станет хромой (Плутарх, Кимон, 16).


[Закрыть] Афинянам несомненно было известно, что Спарта собиралась оказать помощь Фасосу; демократические деятели указывали и на то, насколько выгодно было бы для Афин ослабление Спарты. К тому же широкие массы афинян несомненно сочувствовали порабощенному мессенскому народу, тем более, что, по преданию, древние афинские цари были по происхождению мессенянами. Тем не менее Кимон настоял на выполнении договора, и ему разрешили отправиться с 4000 гоплитов в Лакедемон, куда он и направился (как я полагаю, в 463 г.).

В это время главные силы мессенян засели в сильной крепости Итоме, и спартанцы осаждали их без успеха. Спартанцы не умели брать укреплений, а афиняне были в этом мастера. Однако Итому, лежащую на неприступной скале, не удалось взять и афинянам. Спартанцы стали подозревать афинских воинов – справедливо или несправедливо – в тайных переговорах с осажденными итомцами и в стремлении произвести в Спарте демократический переворот. Поэтому из всех союзников спартанцы отпустили только афинян, заявив, что они больше не нуждаются в их помощи. Это было прямым оскорблением афинян.

Кимон, вернувшись в Афины, пытался, по-видимому, изобразить дело так, как будто афиняне имели большой успех в Спарте. Отголоски этой версии мы находим у Аристофана:

 
Четыре тысячи гоплитов взяв с собой,
Пошел наш Кимон к вам – и спас Лакедемон.
Но эта защита не имела успеха.
 

Афиняне немедленно расторгли договор со Спартой, заключенный перед Саламинской битвой.

Чтобы поднять свой гибнущий престиж, Кимон[194]194
  По вопросу о дате и руководителе этого похода, вызвавшему много споров в науке, см. ниже, с. 336 сл.


[Закрыть] прибегнул к старому, испытанному им средству: он решил отвлечь внимание народных масс новой войной с Персией. Ливиец Инар восстал против персидского царя Артаксеркса и поднял большую часть Египта. Он обратился за помощью к афинянам: возможно, он посылал уже в Афины хлеб и был связан с ними дружбой. С большим флотом из 200 кораблей Кимон отправился против персидского царя на Кипр. Часть сил Кимона вела войну на Кипре, часть даже в Финикии, а основная масса с флотом направилась в Египет. Афинянам вместе с египтянами удалось разбить персов и осадить их в Мемфисе. Эта осада, однако, затянулась надолго.

Между тем, афинские демократы, возглавляемые Эфиальтом, воспользовались отсутствием вождя аристократов Кимона для нападения на Ареопаг. Эфиальт был человеком исключительной честности, чего не могли отрицать даже его политические враги. Его ближайшим помощником был Перикл. Чтобы дискредитировать Ареопаг, Эфиальт возбудил ряд процессов против его членов, затем провел закон о лишении Ареопага его права политического контроля – Ареопаг сохранил лишь право суда по делам об умышленном убийстве. С этого момента Ареопаг перестает играть какую бы то ни было роль в политической жизни страны. Возможно также, что одновременно с этим была введена плата за исполнение некоторых государственных должностей. Эти реформы так возмутили аристократов, что Эфиальт был убит из-за угла.

Когда Кимон вернулся из Кипра, демократический переворот в Афинах был уже совершившимся фактом. Кимон попытался восстановить старый порядок, но в 461 г. его изгнали остракизмом. Начался новый демократический период.

Реакция, упорная борьба с ней и, в конце концов, победа демократического направления характеризовали не только политическую жизнь в Афинах 479—461 гг.: этими же чертами характеризуется и литература и искусство этого времени. Если в VI в. победа городского торгово-ремесленного класса ознаменовалась победой индивидуальной лирики над героическим эпосом, то теперь реакция в политической жизни сопровождается вытеснением этой индивидуальной лирики, выдвигавшей на первый план личные переживания отдельного человека, официальной безличной хоровой лирикой, написанной по заказу и в интересах государства и его правителей. Это – торжественная ода, надгробие в честь павших героев и т. п. Виднейшим представителем этого направления был фиванец Пиндар (518 – 422 гг.). Он писал песни в честь победителей на Олимпийских и иных состязаниях, так как в обряд встречи возвращающихся на родину победителей входило пение особых торжественных песен. Пиндар в этих одах воспевал личную жизнь победителя и перечислял его победы; кончались эти оды обыкновенно моральными наставлениями. Центральной частью оды Пиндара является пересказ какого-либо мифа, связанного либо с предками победителя, либо с его городом, либо с ним самим. Оды Пиндара распадаются на четыре книги, из которых каждая посвящена победам на одном из общегреческих состязаний: оды Олимпийские, Пифийские (эти состязания происходили в Дельфах), Истмийские (около Коринфа) и Немейские (в северо-восточном Пелопоннесе).

Самое упоминание предков победителя и рассказ об их подвигах чрезвычайно характерны для реакционно-аристократического образа мыслей Пиндара: такую же цель иногда преследуют и включенные в оду мифы. Аристократическая «доблесть» мыслилась унаследованной от великих предков, а эти предки в свою очередь считались потомками богов, мифы о которых и рассказывались в оде. Впрочем, «доблесть» самих аристократов, которым Пиндар посвящает свои оды, прославлялась фактически за то, что они имели много денег и могли содержать конюшни беговых лошадей; непосредственно в состязаниях они не участвовали, а на их конях выезжали возницы, хотя победителями на состязаниях выкликались не эти возницы, а владельцы конюшен.

Пиндар теснейшим образом связан с Дельфийским оракулом: проповедуемые им моральные правила – «Во всем соблюдай меру» (meden agan) и «Знай свое место» (gnothi seauton) – главные принципы дельфийской мудрости.

Древние восхищались Пиндаром, но на нас его трудный и крайне искусственный язык уже не производит впечатления, тем более, что оды его рассчитаны на музыкальное сопровождение, а до нас эта музыка не дошла.

Дошедшие до нас оды Пиндара и отрывки из несохранившихся од отражают все изменения в мировоззрении Пиндара с 486 по 474 г. В 486 г. Пиндар настроен враждебно к афинскому правительству и сочувствует изгнанному из Афин Алкмеониду Мегаклу, державшемуся персофильской ориентации. Так, в VII пифийской оде он прославляет Афины и род Алкмеонидов как за то, что они великодушно перестроили на свой счет Дельфийский храм, так и за победы на национальных состязаниях, последняя из которых была одержана самим Мегаклом. «И этот новый успех радует меня немного, но больно мне видеть, как на благородные дела (сограждане) отвечают завистью».

В 480 г., когда Фивы отказались стать на сторону греков и предпочли заключить соглашение с персами, Пиндар в одной из своих «гипорхем» (песен для сопровождения танцев) поддерживает эту позицию фиванского правительства:

 
Мила война тем, кто ее не познал, но тот,
Кто ее вкусил,
Дрожит при приближеньи ее
Мучительно сердцем.
Тот, кто общине граждан
Счастья желает в душе,
Благородного мира пусть найдет
Пречистый лик,
А ярость войны от души
Пусть удалит навек:
Она ведь с собой нищету
И злобу приносит.
 

Война с персами окончилась победой греков, и вместе с Дельфийским оракулом меняет свою позицию и Пиндар. Чистосердечно и несколько цинично объясняет он во II пифийской оде свое поведение: «Муж, умеющий говорить кстати (euthyglossos), имеет успех при всяком строе: и при тирании, и когда власть у жадного народа, и когда, наоборот, стражами государства являются мудрецы. Не следует спорить с божеством, которое то подымает вверх одних, то дает великую силу другим».

Несмотря на это последовательное оправдание беспринципности в вопросах отношения к персам, вызванное неожиданным поворотом событий в 479 г., относительно классовой борьбы Пиндар своей точки зрения отнюдь не меняет: для него аристократы это «мудрые стражи государства», а народ – это «жадная масса».

Вскоре после этого Пиндар прославляет уже «сынов Афин, заложивших блестящий фундамент свободы», как мы читаем в одном из дошедших до нас его отрывков, а в I пифийской оде, написанной в 474 г., Пиндар уже преисполнен панэллинского национального чувства и прославляет Гиерона Сиракузского, благодаря заслугам которого «унижены и стонут корабли финикиян и этрусков под Кумами», когда Гиерон «сбросил в море с кораблей всех их цветущих возрастом воинов и спас Элладу от тяжкого рабства». В этой же оде он прославляет сыновей Дейномена, т. е. Гелона и Гиерона, за победу при Гимере, спартанцев – за победу при Платее и афинян – за победу при Саламине. Теперь примирение с Персией стало лозунгом демократов, а борьба с ней – лозунгом аристократов, и во имя классовых интересов аристократии бывший персофил Пиндар не задумывается проповедовать единение греков для совместной борьбы с Персией.

Современник Пиндара Симонид Кеосский особенно прославился красивыми лаконичными надгробными стихами в честь погибших героев войны. Знаменито надгробие, написанное им на могиле воинов, павших в сражении с персами при Фермопилах (см. ч. I, с. 261).

К сожалению, Симонид был известен в то же время во всей Греции своим корыстолюбием: по словам Аристофана, он был «дохода ради на рогоже плыть готов».

Развитие трагедии в разбираемую нами эпоху также теснейшим образом связано с политическими событиями этого времени. Трагедия, изображавшая первоначально страсти бога Диониса, уже до этой эпохи перешла к изображению других мифологических сюжетов, взятых главным образом из поэм гомеровского цикла (сюжеты из «Одиссеи» и «Илиады» брались редко, так как эти поэмы читались каждым ребенком в школе и были хорошо известны во всех подробностях; они вытеснили другие версии тех же рассказов, и поэтому автор был бы слишком связан в своем творчестве).

Величайшим трагическим поэтом этой эпохи был Эсхил. Эсхил родился около 520 г.[195]195
  По преданию, в 480 г. в Саламинской битве Эсхил принимал участие как воин, Софокл пел в хоре юношей по случаю победы, а Еврипид как раз в это время родился. Отсюда заключают о дате рождения Эсхила.


[Закрыть] и скончался вскоре после 458 г. Он происходил из Элевсина, из знатного жреческого рода и был носителем старых аристократических традиций. Однако Греко-персидские войны, в которых он принял непосредственное участие (он сражался и в Марафонской и в Саламинской битвах), преисполнили его гордостью и уважением к афинскому демократическому строю. Эти биографические факты объясняют своеобразное мировоззрение Эсхила: увлечение демократическим строем, в котором ведущую роль играла бы старая аристократия, т. е. тем строем, который в принципе господствовал в это время в Афинах.

Возможность освещать в трагедии злободневные политические вопросы облегчалась прогрессом театральной техники. Если ранние драмы Эсхила, как мы видим из дошедшей до нас трагедии «Молящие», представляют собой еще религиозные кантаты, большую часть которых составляют песни хора, тогда как диалог корифея с единственным актером, играющим в разных сценах разные роли, занимает лишь немного места, то в более поздних пьесах диалог играет уже значительно большую роль, чем песни хора, и вводится второй, а под конец жизни Эсхила (под влиянием Софокла) – и третий актер.

Уже в «Молящих» под видом египтян, вторгшихся в аргосскую землю и творящих здесь насилия, выведены, как можно думать, персы, вторгшиеся в Элладу. Но в эту эпоху (и только в эту эпоху!) появляются и пьесы, посвященные не мифологическим сюжетам, а великим событиям из современной эпохи. В 494 г., после разрушения Милета, Фриних написал трагедию «Взятие Милета», вызвавшую слезы на глазах зрителей; Греко-персидским войнам были посвящены трагедия Фриниха «Финикиянки» и трагедия Эсхила «Персы», написанная в 472 г. и дающая эпическое описание Саламинской битвы.

Впрочем, античным поэтам удавалось откликаться на все волновавшие афинян вопросы и события и в рамках традиционной мифологической формы. Трагедия Эсхила «Прометей» появилась на сцене, по-видимому, через несколько лет после «Персов». В этой трагедии Эсхил поставил своей целью показать, что аристократию нельзя просто вычеркнуть из афинской жизни. Первая дошедшая до нас пьеса его трилогии «Прометей прикованный» ставит читателя всецело на точку зрения демократии. Правящая аристократия, воплощенная в лице Зевса и его присных, не есть «исконная» власть: это – сравнительно новая власть, сменившая «народолюбивое» и счастливое правление Кроноса. Зевс правит как тиран, своевольничая и насильничая. Олицетворяющий демократию Прометей, желающий просветить и освободить народ, терпит неслыханные муки от Зевса; из личной прихоти тиранит Зевс и несчастную девушку Ио. Как демократы его времени предсказывали близость полной гибели аристократии, так и Прометей предсказывает близкую гибель Зевсовой тирании. Бесстрашие и свободолюбие благородного Прометея так контрастно противопоставлены деспотизму Зевса и низости его свиты, что Эсхил мог быть уверен, что этой первой пьесой он окончательно завоевал сердца народолюбивых афинян. Но таково содержание только первой пьесы. Из второй[196]196
  Ни названия, ни содержания третьей пьесы трилогии нам неизвестно.


[Закрыть] трагедии этой трилогии «Освобожденный Прометей» (дошедшей до нас только в отрывках) публика узнавала, что тот самый Геракл, которому суждено было лишить власти Зевса, в действительности только примиряет Зевса с Прометеем, и сам Прометей, отказавшись от своей вражды к Зевсу, признает благость, мудрость и высшую справедливость Зевсова правления; кажущееся надругательство над Ио служит источником счастья для ее потомков.

Для чего же нужны напрасные страдания праведника-народа или, соответственно, Прометея? Ответ на этот вопрос мы находим в «Орестее» – трилогии Эсхила, поставленной в 458 г., которую мы разберем с интересующей нас точки зрения в следующей главе. Pathei mathos, «знание через страдание» – вот смысл Эсхиловой философии афинской истории. Для того чтобы завоеванные народом блага были прочными, они должны быть выстраданы путем долгой борьбы; демократия не есть ниспровержение исконных божеских законов, а последний естественный этап в их развитии. Эсхил преподносит нам, таким образом, своеобразную теорию политической эволюции: как Прометей в конце концов примирился с Зевсом и уразумел глубокомыслие его государственной системы, так и афинский демос должен примириться с аристократией и не ненавидеть ее, а благодарить за те страдания, которые дали ему моральное право на новую государственную организацию.

Такой же характер носит и изобразительное искусство разбираемой эпохи. Характерная для всего того времени борьба с традицией и поиски новых путей прежде всего обнаруживаются в освобождении статуи от принципа фронтальности. Безжизненность архаических статуй, как и статуй народов Востока, объясняется в первую очередь тем, что тяжесть тела скульптор распределял равномерно между обеими ногами; результатом была скованность и внутренняя неподвижность фигуры. Теперь тяжесть тела переносится на одну ногу, а другая освобождается, и фигура принимает непринужденное положение. Статуя уже не может быть точно вписана в рамки прямоугольного ящика; движение стало свободным, статуя ожила. В эту эпоху искусство пытаются подчинить точным научным принципам. Поликлет из Аргоса в выпущенной им книге «Канон» («Линейка», «Мерило») устанавливал точные пропорции отдельных частей человеческого тела. Вылепленная им статуя «Дорифор» (юноша с копьем) представляет собой воплощение в жизнь его канона. Может быть, не случайно то обстоятельство, что искусство Поликлета возникло в Аргосе, остававшемся центром демократического движения в ту эпоху, когда в Афинах власть находилась в руках аристократических групп.

Новое направление нашло выдающихся приверженцев и в Афинах. Работавший в Афинах скульптор Мирон создал знаменитого «Дискобола» (атлета, бросающего диск), которого по силе сосредоточенного в нем движения справедливо сравнивают с сжатой пружиной. Немногие универсальные типы архаики уступают теперь место разнообразным и глубоко прочувствованным. Это углубление психологического момента в изобразительном искусстве Афин исходило, по всей вероятности, от великого живописца первой половины V в. Полигнота, с произведениями которого мы знакомы только по описаниям древних авторов.

Впрочем, и на статуях Поликлета («Дорифор» и «Раненая амазонка») еще лежит в известной мере печать архаической неуклюжести и благолепия. С другой стороны, необходимо обратить внимание на то, что и в этом новом стиле изображаются еще только существа, не связанные с культом: животные, юноши, атлеты и т. д. Изображения богов продолжают оставаться архаичными и лепятся в условной мертвой манере VI в. Только с победой демократии в эпоху Фидия этот новый дух проникает и в изображения героев и богов. Впрочем, и изображения людей в эпоху реакции не лишены еще архаичной «представительности» и скованности, особенно в Пелопоннесе. При всей своей богатой выразительности искусство первой половины V в. еще не сумело полностью освободиться от старых навыков и сохранило строгую сдержанность и некоторую условность линий и форм.

И в развитии науки этого времени можно наблюдать аналогичные явления. Центр научной мысли переносится в это время из демократической Ионии в косную земледельческую Италию. Здесь поняли уже необходимость и важность естественных наук не только вследствие их значения для практической жизни, но и потому, что они давали возможность очистить и поднять на большую высоту старые противоречивые религиозные представления.

В этом сыграл немалую роль Ксенофан из Колофона. Ксенофан, странствуя по всей Греции, прибыл в Италию, в Элею, и стал проповедовать здесь свое учение. Но в Италии ученые были настроены сакрально-мистически. Здесь была в ходу религиозная пифагорейская наука, и учение Ксенофана в целом не могло иметь успеха. Он, вероятно, привез сюда и учение Гераклита, но и Гераклит здесь успеха не имел. Из учения Ксенофана идеалистические ученые берут только то, что их интересует. Это – учение о едином божестве, разлитом по всей природе, учение, которое сам Ксенофан называл не достоверным знанием, но предположением.

Ксенофан утверждал, что все то, что он говорит о богах, – недостоверно, что по самой сущности вопроса не может быть никаких точных знаний о сверхъестественном мире, о мире богов, что достоверно только познание природы. Вслед за другими ионийскими материалистами он показывал, как противоречивы и нелепы существующие религиозные представления.

Ионийская натурфилософия расшатывала основы религиозного миросозерцания, указывая на его внутреннюю противоречивость и безнравственность с точки зрения новых взглядов и выдвигая в противовес ему логически стройную систему природы. Ответом на это были попытки показать, что и новые научные теории логически противоречивы и внутренне несостоятельны, что только некритический ум может считать приемлемой ту картину мира, которую дают ионийские естествоиспытатели, – в этих учениях, утверждали в Италии, еще больше противоречий, чем в гомеровской религии.