Текст книги "Огни Хафельберга"

Автор книги: Софья Ролдугина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 29 страниц)

– Пока две закономерности, которые мы смогли вывести – это темное время суток и отсутствие свидетелей. – Ладно, ладно, я понял, – поднял руки Марцель, сдаваясь. – Не нуди. Посижу с тобой, будет совсем скучно, так посплю. – Конечно, если монахи не позволят. Возможно, и для тебя найдется работа. Шелтон как в воду глядел. К архивам монастыря, касающимся первых этапов строительства его допустили, пусть и со скрипом.

Строго говоря, там и изучать-то было нечего. Два письма на латыни, несколько чертежей и рисунков. Всё было ужасно старое, рассыпающееся даже от неловкого вздоха и поэтому лежало под толстым стеклом в музее. Сестра Анхелика, заведующая музеем, провела Шелтона в зал, выдала стул и большую тетрадь для записей. Фотографировать источники запрещалось. Выдала и сама уселась на табуретку, благожелательно наблюдая за молодым профессором.

Это, разумеется, Шелтона категорически не устраивало. Поэтому Марцелю пришлось отвлекать монахиню всеми возможными способами, чтобы дать напарнику возможность поработать и одновременно поддержать легенду. К счастью, через час или около того сестра Анхелика решила, что профессор Шелтон не нуждается в постоянном присмотре и позволила Марцелю выманить себя наружу.

Пользуясь расположением старой монахини, он сначала развел ее на приглашение в трапезную, потом на кружку очень вкусного травяного чая, а затем и на душевный разговор, вскоре свернувший на оврике.

А я ведь помню, как она появилась здесь.

Сестра Анхелика пригубила чай из своей чашки, расписанной мелкими голубыми цветочками, и улыбнулась.

Дело было три года назад. Я как раз гуляла по Центральной площади. Была ярмарка, только не для туристов, а наша, и люди вокруг бродили только знакомые – Анна Линден, Майнхарды.

С младшенькими, Штраубе, еще Гюнтеры тогда с детьми гуляли. Офицер Вебер, конечно, за порядком присматривал. Торговые ряды, маленькие такие, всего десяток ларечков, и все друг друга тоже знают. Только вот Хайнсы новенькие были, и вот двое из Тюрберга приехали.

И все ходят, прицениваются только, потому что раннее.

Утро и солнышко светит, а всем погулять охота. И вдруг в конце улицы той, которая выходит на дорогу к станции, появляется она – Ульрике, такая тоненькая, в черном плащике, с одним рюкзачком, выходит на середину площади, прямо в гущу ярмарки и громко так спрашивает, аж на всю площадь. – Кто здесь знает, где живёт Бригитта Кауфер? А я тогда ближе всех стояла. Возьми да и скажи ей, я, мол, знаю.

И что? Марцель подался вперёд, жадно впитывая воспоминания и впечатления. Ульрики трёхлетней давности почти не отличалась от Ульрики нынешней, разве что была менее загорелой. В памяти сестры Анхелики Ульрики смотрела на город удивлённо и с лёгкой обидой, словно жила здесь когда-то давно и теперь никак не могла узнать вроде бы знакомые с детства улочки. Но голос, сами модуляции речи были точь-в-точь такими же, как и сейчас.

– Я её и провела к дому фрау Кауфер, – вздохнула монахиня. – Фрау Кауфер, помнится, тогда совсем плоха стала. Соседки её звали, прости Господи, Старой Стервозиной.

Она каждый божий день скандалы закатывала. Мне тоже открывать не хотела. Ругалась все из-за двери. Потом, правда, вышла. А как увидела Ульрики на пороге, так и сразу переменилась в лице и притихла. Ульрики тогда заулыбалась и говорит «Давно не виделись, Брита, совсем ты старенькая стала». А та в слезы.

Обнялись они, а я потихоньку и ушла, потому что лишняя там была совсем. С тех пор ульрике у Бригитты Кауфер живет. Она ей то ли родная внучка, то ли троюродная, никто не знает, в общем, а сама фрау Кауфер не говорит. Но я-то помню, какая она в молодости была, ну, вылитая ульрике, только Бригитта черненькая, а эта вишь посветлей, волосы у нее рыжеватые, а на лицо похожи, да.

И сестра Анхелика погрузилась в воспоминания. Мысли её текли ровно и спокойно. Марцелю тоже стало спокойно. Тревоги словно остались далеко, за каменными стенами монастыря. И что-то подсказывало, что, вздумая он сейчас прогуляться по тёмным коридорам, ничего опасного бы ему не встретилось.

Без десяти семь зазвонил большой колокол, и сестра Анхелика спохватилась, что пора идти к вечерней службе, и музей уже час как должен быть закрыт, а молодой профессор так и корпит до сих пор над древними источниками. Марцель клятвенно заверила её, что сию секунду же пойдёт и выведет Шелтона из монастыря, а дверь музея закроет на ключ, который аккуратненько спрячет под коврик. «Да-а-а», задумчиво взвесив в руке отданной сестрой Анхеликой под честное слово ключик, протянул Марцель.

«Интересно, эта жизнь в безопасной провинции так развращает. Я ведь могу оказаться опасным преступником. «Собственно, я он и есть». Соблазну строить что-нибудь этакое только потому, что доверчиво подставили открытую спину, несколько секунд боролся с искренней симпатией к старой монахине. В итоге Мартель ограничился тем, что сделал слепок с ключа в хлебном мякише, чтобы потом заказать дубликат, и на том успокоился.

Шелтон на заявление, что пора бы и честь знать, отреагировал на удивление благожелательно, и даже побаловал напарника байкой по пути к дому Вальцев. – Я нашёл историю твоего Герхарда Штернберга, – сообщил он, когда Марцель, едва успев до закрытия, отдал слепок с ключа в мастерскую на углу, попутно промыв мастеру мозги от излишней подозрительности. Это оказалось несложно. Он умудрился засветиться пару лет назад в газете, правда под инициалами, не под полным именем и фамилией, но там была фотография с заретушированными глазами, так что, думаю, это он.

И ты был прав, там действительно замешана баба, одна немолодая стерва из правления банка Голден Сити. Мысли у стратега подернулись рябью брезгливости. «И что же там случилось?» Марцель любопытно подался к напарнику, но вычленить хоть что-то понятное из нескольких смысловых потоков не смог.

«Ну, не тяни резину». Если сказать совсем коротко и просто, она его домогалась. Цинично усмехнулся Шелтон. Глаза у него оставались такие же добрые-добрые, как во время разговора с сестрой Анхеликой, и от этого сочетания у Марцеля в мозгах всегда короткое замыкание случалось. Сначала ненавязчиво предлагала вместе ужинать. Герхард сперва отказывался, а потом пошел на маленькую уступку.

Так эта дамочка его попыталась сначала напоить, а потом зажала в коридоре, угрожая, что если бедняга Герхард ей не ответит взаимностью, то в тот же день вылетит из банка с волчьим билетом. Герхард то ли не сразу опомнился, то ли нарочно позволил дамочке себя немного потискать, а затем пошёл и написал заявление в полицию. В ходе дела всплыли другие фигуранты, тоже молодые симпатичные клерки, которых дамочка набирала себе в гарем.

По решению суда она выплатила жертвам солидную компенсацию. Правда, после этого скандала Герхард всё равно не смог оставаться в банке, уволился через два месяца и вернулся в родной город, где с тех пор и работает в полиции. – Да уж, точно бедняга. Интересно, у него травма на всю жизнь случайно не осталась? На месте Герхарда я бы обеспечил ей такие ночные кошмары, что она б зареклась приставать к своим подчиненным, – мрачно посулил Марцель.

– У тебя несколько больше возможностей, чем у обычного человека, – пожал плечами Шелтон. – Мне гораздо ближе другой вариант – использовать дамочку, держа её на коротком поводке, а потом, когда она себя исчерпает, слить на неё компромат. Правда, есть одна загвоздка. – Какая? Мартель не удержался и положил пальцы Шелтону на сгиб локтя, чтобы яснее слышать мысли.

– Она наверняка бы попыталась распустить руки. А я не выношу, когда меня трогает, – задумчиво ответил Шелтон, глядя на аллеющий горизонт. – Поэтому, наверное, я бы просто подстроил для неё несчастный случай. Марцель поспешно одернул пальцы, разрывая прикосновения. – Ты серьезно? – Я всегда серьезен, – шванг. С достоинством откликнулся он.

Особенность характера? Ему было весело, хотя торжественное выражение лица говорило об обратном. – Вот что хочешь, могу поставить, – пронеслось в голове. – Но сейчас меня накололи. Правда, в чем состоял прикол, ответить Марцель затруднялся. Кафе Линденов оказалось уже закрытым, вполне ожидаемо. Классический саксонский ужин от добродушной Гретты стал слабым утешением, поэтому решено было заскочить на заправку, круглосуточный магазин и хотя бы купить мороженого на десерт.

Прогулка затянулась, и в итоге домой получилось вернуться только около десяти часов. Вальцы, естественно, уже спали. Ульрики куда-то запропастилась. Марцель даже специально подошел и подергал дверь в ее комнату. Шелтон, наскоро перекусив, опять засел за работу. На сей раз полез проверять свои вложения. Под окном орали коты, перепутав август с мартом.

Марцель поглядел-поглядел на светящийся экран Шелтонова ноута, на сгущающиеся в темном небе тяжелые, явно грозовые тучи, послушал кошачьи вопли и полез в аптечку за берушами. Проснулся он от полнейшей, оглушающей тишины. Бируши были ни при чем. Они уже давно вывалились, закатились под шею и теперь только мешали спать.

Но даже и с заткнутыми ушами обычно что-то слышно. Ток крови, собственное сердцебиение. Сейчас же Марцель не слышал ничего. Даже чужих мыслей. Как будто телепатия отключилась. А еще все тело было в холодной испарине.

Кошмар приснился, наверное.

Сонно выпростав руку из-под одеяла, Марцель вслепую нащупал шнурок ночника, дернул и только потом открыл глаза по привычке Щурись. Свет был неестественно тусклым, лиловатым, он словно шарахался от предметов, окруженных сюрреалистически густыми угловатыми тенями, но кое-что Марцель разглядел сразу. На краю его кровати сидела женщина в старомодной шляпке.

– Ульрике? – беззвучно выдохнул Марцель, уже зная, что ошибается. Руки и ноги стали ватными, а влажное от пота одеяло потяжелело килограмм на пятнадцать.

Я дома.

Кровь застучала в висках, игольной болью отдаваясь во всем теле. – Это просто ночной кошмар.

Я дома, а рядом спит Шелтон. Три шага до него, три шага. Это сон. «Я тоже сплю, я дома, я…».

Женщина обернулась к Марцелю, словно услышав оклик. «Ну не надо…» Губы у Марцеля растрескались и пересохли. Хотелось кричать, но почему-то получался только шепот и то беззвучный. «Уходи, не надо… Отстаньте вы все от меня…» Очень естественным, почти до боли человеческим движением – женщина перевернулась на бок и поползла по скомканным одеялам к парцелю.

А он даже ноги не мог поджать и двинуться не мог, и даже зажмуриться, только дышал все чаще, и воздух был колючим, и горячим, и с привкусом ржавчины. Неимоверная тяжесть вжимала в матрас, словно наваливалась бетонная плита – на щиколотке, на колени, на бедра, на грудную клетку. – Тусклый свет ночника наливался краснотой.

Не надо!

Марцель шептал и даже голоса своего не слышал, словно оглох. Разум был парализован, не дотянуться, не позвать. Матрас почему-то не прогибался от её страшной тяжести. Даже на подушке не оставалось вмятин, там, куда опирались её руки, по обе стороны от головы Марцеля.

Ну, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста,

Пожалуйста!» Он уже и сам не знал, кого и о чем просил. Ее лицо было совсем-совсем близко, на расстоянии вздоха, но черты расплывались. Марцель и не понял, что это слезы, пока не моргнул и не почувствовал, как к вискам стекает что-то горячее. Женщина смотрела на него, широко распахнув абсолютно черные глаза. Брови были заломлены болезненно, рот раскрыт, и в уголках его запеклась кровь.

Сердце у Марцеля стучало уже так сильно, что, кажется, тело сотрясалось, и что-то кололо в лёгких, и каждый мелкий лихорадочный глоток воздуха отдавался болью.

«Не надо!».

Смотреть было страшно, но зажмуриться, потерять женщину-изведа ещё страшнее. И Марцель смотрел. А потом она вспыхнула. Пламя не обжигало, но Марцель видел, как её кожа чернеет, пресыхает костям, обтягивает череп хрупкой корочкой, как сморщиваются глаза, как глянцевые черные локоны перегорают в дым, и сами кости осыпаются пеплом, и пепел все сыплется, сыплется, сыплется, неощутимый, песочно-серый, на подушку, на лоб, на щеки, в марцелевы слепо распахнутые глаза.

Где-то слева, под грудиной у него появилась боль. Она была не острая, не тянущая, а какая-то всеобъемлющая, давящая. Она растекалась вопреки физическим законам во все стороны сразу, отдаваясь в плече, в горле, под черепом.

Марцель дышал мелко и часто, и простыни липли к мокрому от испаренной телу, а кисти рук и ступни почему-то не мели. «Шелтан», – растрескавшиеся губы не исторгли ни звука. «Шелтан», – растрескавшиеся губы не исторгли ни звука. Звука. – Шелтон! Имя как будто разбило невидимый заслон, и вернулись звуки. Шум проливного дождя за окном, гудение перегревшегося ноутбука, скрип кровати и резкий выдох напарника одним телепатическим воплем вырванного из сна.

Вспыхнул свет настольной лампы, ударяя по глазам. Марцель беспомощно моргнул. – Чтоб тебя, Шванг, идиот! Ты чего разорался? Шелтон, как был, босиком и голый, пошлёпал по деревянному полу. Каждый шаг болью отдавался в груди Марцеля. Дышать становилось всё труднее.

«Что с тобой происходит, Кре…» Шелтон осёкся. Даже ругаться не стал. Просто замолчал. Шванг.

«Больно…».

Шелтон стянул с него одеяло движением одновременно быстрым и бережным, Наскоро ощупал ладонями с ног до головы, задирая влажную футболку, попытался найти пульс на запястье, и вот тогда выругался. Марцель опустил веки. Просто смотреть, и то было уже слишком, слишком. Где-то на грани восприятия вспыхнули чужие ощущения, тоже боль, резкая, но не опасная.

Шелтон, опять иголки под ногти.

А потом теплые пальцы начали разминать грудную клетку, то ли ребра пересчитывать, то ли давить на невидимые точки. Сознание у Марцеля плыло, как у пьяного. Он не сразу осознал, что с каждым выдохом боли становится меньше, а тяжесть пропадает. – Холодно, Шелтон. – Кретин! Кретин! – голос у стратега звучал не сердито, а устало. – Это у тебя температура тела в норму возвращается.

Лежал здесь холодный, как труп. – Шванг, что случилось? Я еле-еле успел. Он наклонился, быстро повыдергивал из-под ногтей на ноге иголки и осторожно сыпал на прикроватную тумбочку. – У тебя инфаркт миокарда был и гарью пахнет. Шелтон запнулся. – Это опять случилось, да? Марцель сморгнул, на глазах опять выступили слезы, а горло свело судорогой.

– Да-а-а… – его начала потряхивать. – Прямо здесь, пока я спал… – Шелтон не спрашивал, он утверждал. – Да-а-а… – Марцель всхлипнул и зажмурился. Голова была пустая и память тоже, но чувство ужаса по-прежнему ходило на цыпочках вокруг кровати карауля. – П-прямо тут… залезло на постель и лицо… прямо на меня. Я…

Тихо. Очень твёрдо и спокойно произнёс Шелтон и приподнял Марселя за плечи, принуждая сесть, взъерошил ему волосы на затылке, накрыл шею тёплой ладонью. Зачистивший было пульс, начал успокаиваться. Я понял, не надо вспоминать, если страшно. Завтра мы во всём разберёмся, а сейчас просто расслабься. Физически я тебя подлатал, но со стрессом справляйся сам.

Все, что я могу сделать, это нормализовать гормональный уровень, выровнять давление и температуру до уровня здорового человека. Но если ты себя станешь накручивать, то все опять вернется. Понял? Марцель кивнул и открыл глаза. Шелтон был лохматым с просонья и встревоженным.

Ага.

Вот и хорошо. Я тебя сейчас отведу в душ. Теплая вода и приятные запахи тоже снимают стресс. Не дергайся так. – Я рядом там посижу, естественно. Потом мы спустимся вниз, выпьешь горячего шоколада – для мозга полезное, чтобы телепатию восстановить, – улыбнулся Шелтон. – Потом вернемся наверх, и ты попробуешь поспать. – Черт! Он как с ребенком сюсюкается.

Соберись уже, кретин! Марцерик глубоко вздохнул, обхватил себя за плечи, пытаясь унять дрожь, и поднял взгляд на напарника. – Я сам точно не усну. – Мне или снотворное понадобится, или твои способности. – Походу, дело решим. Шелтон, помедлив, положил руку на голову Марцеля и провёл ладонью по спутанным волосам, отбрасывая их с лица. – Сам встанешь. Физически у тебя сил должно хватить.

Ага, только ноги подгибаются и дрожат.

Вся дурь от головы, да?

Встану. Руку дай. Шелтон помог ему добраться до ванны и перешагнувся высокий бортик так, чтобы не навернуться и не треснуться затылком, потом заставил задрать руки и стянул с Марцеля влажную футболку. Мелье Марцель кое-как снял сам и аккуратно сложил на дальнем бортике. Шелтон настроил воду до приемлемой с его точки зрения температуры, вручил напарнику душ, а сам уселся на пол, дипломатично отвернувшись.

Первый попавшийся на стеклянной полочке гель пах как ульрики солнцем, яблоками и медом. Марцель закрыл глаза и принялся методично намыливать себя, с затылка до пят, пока весь не оказался покрыт ароматной пеной. Поднялся на ванной душ и направил на лицо, ловя губами пресную воду.

Она ушла.

Холодный океан мысли Шелтона словно встал на дыбы, отгораживая Марцеля от всего остального мира. Сердце билось ровно, спокойно и совершенно неощутимо. Потом Шелтон, руководствуясь какими-то своими исключительными медицинскими, как он уверял, показателями, заставил Марцеля выпить две чашки горячего шоколада, переодеться в сухую чистую одежду и лечь спать.

Сменного постельного белья в комнате не оказалось, а будить Гретту в половине четвертого ночи было совершенно бессмысленно, поэтому стратег благородно уступил напарнику свою кровать, а сам с ноутбуком на коленях уселся ему в ноги. Через полчаса Шелтон, конечно, отключился. Сил на лечение он потратил ого-го, а Марцель еще долго лежал и смотрел в потолок, по которому разбегались тени от ночника, и вспоминал, с чего все началось, девять лет назад, девять лет назад.

Кон Маккена всегда был умнее других, и в свои 17 он твердо знал, что нет таких дверей в мире, которые устояли бы перед силой разума. В 13 школа наскучила Кону, и года хватило, чтобы окончить ее экстерном. Еще 6 месяцев ушло на подготовку к поступлению в университет. Кон до последнего колебался между кибернетикой и медициной, но все же сделал выбор в пользу последней, решив, что информационные технологии можно изучать и самостоятельно, а вот освоить ту же хирургию на дому будет весьма затруднительно.

Разум открыл перед Коном двери лучшего канадского университета. Разум помог получить через год грант на обучение за границей, в европейском конгломерате, когда Альма Матер себя исчерпала. Разум подсказал, что следует скрывать некоторые необычные способности, например, то, что кон может унимать головную боль, затягивать небольшие порезы и даже регулировать температуру тела и давление у себя и иногда с помощью прикосновений и у других людей.

Но сейчас ничто иное, как разум, завел его в ловушку, из которой не было выхода. Их пятеро. Странного вида женщина, одетая в джинсовый комбинезон и четверо охранников-сопровождающих, в штатском, в темном, бейсболки надвинуты на лоб, все четверо вооружены.

Вы Конрад Маккена? – громко спрашивает женщина. У нее очень некрасивые губы, тонкие и накрашенные ярко-оранжевой помадой. В ушах у женщины наушники, и музыка грохочет так, что слова песни на немецком может различить даже кон. Остальные четверо молчат. Один следит за коном, трое других – за улицей и крышами гаражей. – Они уже знают, кто я. Они наблюдали за мной. «Им сойдет любой ответ, как повод увезти меня».

«Нет», – отвечает из чувства противоречия. Женщина кивает. Белый провод наушников качается в такт. «Хорошо. Следуйте, пожалуйста, за нами, герр МакКенна». Конн как будто бы неуверенно делает шаг вперед, просчитывая варианты. Где он накосячил, понятно. Две недели назад, когда взломал ради спортивного интереса один плотно зашитый архив и напоролся на информацию о торговле оружием с военных складов в Шельдорфе. 83% 17, что Кона сейчас вывезут за город и аккуратно уберут, предварительно выяснив, на кого он мог работать.

Против этого только один аргумент. Подчеркнута яркая внешность женщины, из-за нее потом полиция легко выйдет на его похитителей. 11% на то, что ему хотят предложить сотрудничество в добровольно-принудительном порядке. 3% на то, что его забирают, дабы устранить грязно, показательно, чтобы другим неповадно было. Но это вариант из популярного боевика.

Два на то, что это посторонние люди, не шелдерская группировка, например, полицейские. Один процент на то, что на глухую улочку в тупик где-то между университетом, промышленной зоной и жилым районом кто-то заглянет и спугнет этих людей. Все размышления занимают одиннадцатую долю секунды. Конн сглатывает, приказывает своему сердцу замедлиться, глубоко вздыхает и спрашивает, Простите, мы знакомы? Разум ищет варианты.

Идти с ними, почти наверняка сдохнуть, вопрос только когда. Если кон идёт, он отдаёт инициативу, и дальше от него мало что будет зависеть. Пытаться убежать? Хорошо бы, но некуда. Между гаражами слишком узко. Ни громилы, ни странная женщина там не пролезут, а долговязый тощий кон вполне. Но это слишком медленно. В него наверняка успеют выстрелить. Бежать мимо громил?

Не вариант. Либо перехватят, либо выстрелят. Дойти с ними до улицы и попытаться сбежать там? Рискованно, но можно попробовать. Женщина морщится, глядя на кона, как будто один его вид вызывает у нее приступ зубной боли. – С вами хотят поговорить, герр Маккена. Вы можете отказаться, но не советую. У вас ведь есть семья. «Большая семья в Канаде, верно?»

Значит, всё-таки сотрудничество. Канада далеко, семья пока в безопасности, но если Конн свяжется с шельдерской группировкой, то окажется на крючке. И тогда к ним вполне могут послать заглядатые. Семья – хороший рычаг давления. Шантаж. На восьмой доле секунды разум Конна парализует ужасом. Я… Хорошо. Тянет время, изображая растерянность и продолжает искать выход.

Погодите, я на секунду, шнурки завяжу только. Можно сунуть руку в карман, набрать последний вызов на мобильном. Двадцать минут назад Конн звонил профессору с кафедры, а он всегда носит телефон с собой. Если говорить достаточно громко, то можно дать понять, что с ним, Конном, что-то случилось. Минус, если профессор заговорит, то Громилы наверняка это услышат. Динамики слишком громкие. Можно попытаться набрать автоматический вызов экстренных служб, но пока приедут спасатели, Конна уже увезут.

Риск меньше, но действие почти бесполезно. Вряд ли Конна выцарапает у Шерлдерской группировки, если он исчезнет из города. Изобразить на улице припадок, приступ астмы, эпилепсии. Сразу догадаются. Врежут по голове, а без сознания Конн не сможет больше искать пути спасения.

«Что делать, что делать, что делать, святая Матерь, помоги!»

Кон одновременно перебирает варианты, прикидывает, как именно с ним будут разговаривать, готовит ответы и оправдания, пытается сообразить, как предупредить семью. Некоторые загадочные события вдруг становятся ясными и понятными. Например, кто звонил сестре несколько раз, произносил ее имя и вешал трубку. Кон слишком медлит, и женщина теряет терпение. Она резко и грубо хватает его заволосы, дергает и охает абсолютно синхронно с Коном, ошалевшим от неожиданного, болезненного и омерзительного вторжения в личное пространство.

«Я иду!» Голос Кона звучит беспомощно. Женщина разжимает пальцы и брезгливо вытирает их о свой комбинезон. Дальше ей ничего говорить не надо. Кон сам послушно встает и на негнущихся ногах плетется за ней. Впрочем, достаточно быстро, чтобы не возникало нужды брать его под локоть, или подталкивать в спину.

Их машина припаркована за углом, серый Мерседес минивэн с затемненными стеклами. Мотор не заглушен, водитель явно сидит внутри. Значит, они уедут тихо и быстро, и вряд ли кто-нибудь еще увидит в университете Конрада Маккену вундеркинда с кафедры хирургии. До машины остается восемнадцать с половиной метров, когда за углом улицы вдруг раздаются шаги. Кто-то бежит, причем очень быстро, и совершенно не скрывает своего присутствия.

Ненадолго Конн загорается надеждой – полиция, кто-то видел его и вызвал помощь, но сразу же паникает. Не полиция, а какой-то фрик. По манере двигаться – мальчишка, но волосы длинные, светлые, спутанные, как пакля, панамка явно девчачья, розовые сандали тоже. Рост – метр шестьдесят пять или шестьдесят три.

Конн по привычке пытается определить на вскидку, но не может, сбитый с толку яркой внешностью. Еще девять секунд, и становится совершенно ясно, что это именно парень. Он останавливается в трех с четвертью метрах от женщины, возглавляющей процессию, и некоторое время просто тяжело дышит, уперев руки в коленки. А потом запрокидывает голову и говорит хрипло и тихо «моё». Женщина делает знак телохранителю, и тот кладет руку на кобуру.

«Что вы сказали, юноша?» Он выпрямляется и смотрит только на кона яркими-яркими голубыми глазищами. «Моё! Моё! Моё!» – повторяется стервенением. Женщина пытается обернуться к телохранителю, и вдруг вскрикивает коротко и заваливается на землю. А телохранитель, вместо того, чтобы помочь ей или устранить фрика, вдруг начинает хладнокровно расстреливать товарищей.

Четыре выстрела, почти беззвучных хлопка. «Глушитель», – соображает кон. Потом еще один хлопок, когда телохранитель подходит к Минивену и заглядывает внутрь. Шестой раз он выстреливает себе в рот. А Фрик улыбается и протягивает руку. «Идем со мной. Я тебя не брошу». Хон просчитывает все варианты, но прежде чем он вслух задает вопрос «Твоя работа, да?».

Фрик растерянно оглядывается по сторонам, будто в первый раз осознавая, где находится, и потом говорит. «Да, но я случайно. Они просто мешались, а она…» На мёртвую женщину фрик смотрит с невыразимой врезгливостью. «Была, как я. Только такая слабачка, фе». И снова оборачивается к Кону. «Пойдём, пожалуйста», – просит почти жалобно. «Я тебя издалека услышал. Ты мне нужен. Ну, пойдём».

И Кону от чего-то хочется подчиниться. Он смутно осознаёт, что это желание не его, Оно как будто навязано извне, и вместе с тем чувствует дружелюбие, интерес, восторг, облегчение, надежду, злость, всё одновременно и всё чужое. «Хорошо, пойдём», – соглашается Конн и вкладывает руку в протянутую ладонь. Обычно прикосновения ему неприятные, но не сейчас. Кожа по-прежнему запредельно чувствительная, от каждого прикосновения мурашки по спине и слабость в ногах, однако без привычного привкуса боли или отвращения.

Как будто трогаешь сам себя. Парень на секунду замирает, а потом вдруг по-змеиному резко припадает к руке Кона, прижимается к ней щекой. Щека гладкая, нежная, как у ребенка, похоже, бриться ему еще не приходилось. В голове у Кона начинает звенеть от избытка ощущений. «Охренеть!», – делится фрик впечатлениями через четырнадцать секунд и, наконец, отлипает от чужой руки.

Кону уже все равно. Его сознание словно распалось на полторы сотни зеркальных осколков, и в каждом отражается что-то свое. Какая-то часть разума продумывает последствия убийства людей из Шельдерской группировки, другая пытается проанализировать неожиданного спасителя и понять, откуда он взялся, третья методично перебирает варианты дальнейшего поведения, а фрик тащит его вглубь городских трущоб и тараторит безумлку.

«Сначала я услышал ее. Она такая же, как я, только хуже. «Недоделка, но она громко думала про тебя, и я услышал тебя у нее в голове, и пошел за ними, и услышал тебя». Не оборачиваясь, рефлектор нажимает запястье Кона, потом скользит пальцами вверх, забираясь под рукав водолазки. У фрика инстинкт – обтрогать, общупать с головы до ног жесткими мозолистыми ладонями, впитать тактильные ощущения.

Кон чувствует, что за этим стремлением стоит нечто большее, словно через прикосновение этот странный парень изучает его, разглядывает или, иногда, просто благоговейно слушает, тянется за впечатлениями, как заядлый курильщик в нервный момент за сигаретами. – Ты, ты потрясающий, правда, меня как водой окатило, я до этого уже несколько месяцев совершенно чокнутый ходил, меня где только не мотало, а тут, как якорь, и все, я спокоен, я могу чувствовать, где я, а где остальные, разделять, Как будто ты – барьер между остальными и мной.

И это, знаешь, такой кайф, просто неописуемый – быть собой. Но не успел я обрадоваться, когда вдруг та стерва подумала, как именно тебя будут убивать. И я понял, убьют ведь, и даже не поймут, на кого руку подняли.

А я ведь тебя даже толком распробовать не успел, все равно что слизываешь с десерта взбитые сливки, самую верхушку, а остальное прямо из рук вырывают. «И меня как перемкнуло! Нельзя упускать, надо отбить!» Ну, я и отбил, как сумел. Конн вслушивается взбивчивый монолог и с каждой секундой все яснее осознает, что его неожиданный спаситель не идиот. Он странный, очень нервный, совершает нелогичные и пугающие поступки, не имеет представления о личном пространстве собеседника.

Он кажется сумасшедшим и перескакивает с темы на тему как ребенок, но речь у него богатая, правильная и осмысленное. «Что теперь делать будем?» Кон спрашивает по инерции, больше у самого себя. Но парень неожиданно тормозит и всерьез задумывается. «Прятать тебя?» – выдаёт он неожиданно.

«Я уже решил, где. Знаешь, Кон, я ведь постоянно живу в чужих квартирах. Сторожу, когда кто-нибудь богатый и одинокий надолго уезжает в командировку, караулю его, заставляю отдать ключи и забыть это. Потом месяц с чем-то перебьюсь у него в квартире и ищу следующего. Сейчас вот заныкался в апартаментах у одного бизнесмена. Он вернётся только осенью. Там нас никто точно искать не будет. Камер в подъезде нет, а консьержа я отключу.

Пойдём? Возвращаться в свою квартиру Кон не может, поэтому соглашается и только потом спохватывается. «Так, а откуда ты знаешь моё имя?» Фрик счастливо вздыхает, прикрывая глаза, и снова подается к кону, прижимается щекой к костлявому плечу. Кон чувствует кожей чужой пульс, частый, словно птичий. Я теперь про тебя много знаю.

Не все, потому что ты думаешь странно, про много-много вещей одновременно. Знаешь, на океан похоже. Поверху пена плавает, и я ее вижу, а что на глубине нет. И это здорово, кон. Знаешь, какие обычно пустые люди, пустые и громкие, а еще в толпе у них никакого порядка, как будто идешь в толпе, и каждый кричит свое, хочется просто не слышать их, а я не могу, и поэтому иногда забываю, где проходят границы между мной и… и всем остальным.

Кон замирает, разум не хочет верить, но факты уже невозможно игнорировать. – Ты читаешь мысли? «Ага», – легко соглашается Фрик и добавляет, – «Я. Шванг».

«Прозвище?» – не сразу соображает Кон, и Фрик снова кивает. «Ну да, наверное». Удивительно, как легко затеряться в мегаполисе. Для этого достаточно всего лишь пройти через трущобы в сумерках, а потом закрыться в квартире на 27 этаже нового, даже не до конца еще заселенного дома. Камер в подъезде действительно нет, а консьерж спит, и ему нет дела до странной парочки. До кона медленно, но верно доходит осознание того, что произошло.