Текст книги "Огни Хафельберга"

Автор книги: Софья Ролдугина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 29 страниц)

Ты ведь меня опять разводишь, да? – Неа. Руки у лирики были горячие и сухие, а голос хриплый. – Сейчас нет. Воздух на вдохе щекотал небо. Громыхнуло вдруг совсем близко, прямо над головой, и на город обрушился проливной дождь. Стеной, как в тропиках, полностью отрезая от мира. Марцель не увидел, но почувствовал, что Ульрике закрывает глаза и не смог удержаться.

Она даже не разрешала, предлагала.

Рискнешь или нет?

Марцель рискнул. До этого поцелуи были глупые или пьяные, или и то, и другое вместе, но сейчас он словно заразился этим навязчивым правильно от ульрики. Выпрямился, становясь на колени, навис над ней, запустил обе ладони в волосы, слегка поглаживая затылок кончиками пальцев, заставил запрокинуть лицо и поцеловал.

Сначала неощутимо, едва касаясь, потом на секунду прижался плотнее, отпрянул, впитывая всеми телепатическими рецепторами ее ощущения и желания, снова склонился и очертил контур губ языком, обжигаясь призрачным послевкусием красного перца. Ульрикия прерывисто выдохнула, и он прижался плотнее, щекочая языком десны. Опять тот же вкус перца, чертова пицца, надо было брать что-нибудь сладкое, черт, черт.

Прикусил слегка губу и отстранился. Дыхание безнадежно сбилось, как у осматика. Ты ведь серьезно? Он не различал уже ток крови в висках и шум дождя. – Не издеваешься? – обмякнув, Ульрике уткнулось лицом ему в плечо. – Это ты издеваешься, – прошептала еле слышно, но каждое слово гудело в ушах, как подводный колокол.

Она забралась руками под свитер Мартеля и начала беспорядочно оглаживать ладонями спину, бока, поясницу, горячие-горячие ладони, жесткие, почти по-мальчишески.

Красивый, такой красивый и чистый!

И в мыслях у нее был сплошной Марцель – обнаженный, тяжело дышащий, с неприлично искусственными губами, в пустой белой комнате со связанными за спиной руками. У него вырвался смешок. – Ты забыла, кто здесь монстр? – выдохнул Марцель ей в макушку. Ульрик я царапнула ему спину ногтями. «После трёх обломов я обязан отыграться.

Не двигайся!» При такой близости телепатический приказ подчинял мгновенно. Ульрики даже испугаться не успела. Застыла послушной куклой, и только через несколько секунд у неё по спине прокатилась волна мурашек. Марцель отсел и торопливо стянул в себя свитер, ёжась от сырого сквозняка, скинул ботинки, аккуратно свернул носки и отложил в сторону, сложил по шву брюки и только только потом обернулся к Ульрике. В мертвенных вспышках молний она казалась восковой игрушкой.

Только глаза были живые и черные, как у настороженного зверька, а воображаемый Марцель тяжело дышал в белой комнате. – Я лучше, чем твои фантазии! – прошептал он на ухо Ульрике и прихватил губами мочку. Покатал ее языком, как леденец, отстранился и дунул. – Намного, намного лучше. Он сам себя едва слышал за грохотом дождя почерепиться, хлёсткого, жуткого, как будто небо извергало не воду, а ледяное крошево.

Выставь руку из-под крыши, изрежет в лоскутье, и сам воздух то ли стынет, то ли стонет на два голоса, мужской и женский. Марцель чувствовал себя так, словно он уже наглотался этого размолотого льда, в горле скребло, жар выкручивал кости.

Лучше.

Ульрике не могла говорить, но мысли у нее были отчетливыми как отпечаток в горячем сургуче. Мартель откинулся назад, опираясь на отставленную руку. Глаза уже привыкли к темноте и слепящим вспышкам, но Ульрике все равно оставалось темным пятном. Вся в черном, растрепанные волосы падают на левую половину лица, спина напряжена сутулина, приказ замереть и не двигаться никто не отменял.

«Закрой глаза». Он пересел почти вплотную и положил ей руки на плечи, огладил сквозь водолазку, не давая привыкнуть к ощущениям. Легко, полной ладонью, с нажимом, большими пальцами, укол ногтями, прикоснулся к предплечьям, к груди, очертил контур лопаток, поясницу и живот, как будто сам был слепым и изучал на ощупь каждый сантиметр тела. И все это молча, прижавшись лбом к горячему лбу, неровно дыша, почти не различая, в чьих венах пульс грохочет так, что заглушает сам дождь.

– Ты ведь ждала! Марцель подался вперед, скользь, касаясь щекой ее щеки, чувствуя, как влажные волосы щекочут шею, проник большими пальцами под край водолазки и медленно повел руками вверх, впитывая ощущение ульрики, а зно под сырого сквозняка по обнаженной коже, зуд в губах от невозможности целовать, мурашки по спине.

На долю секунды Мартель засомневался и едва не послал Игры к черту. Хотелось, чтобы и его гладили тоже, касались везде, заставляли выгибаться, сплетаться руками и ногами, предугадывали желания. – Ты хоть представляешь… – он сам не верил в то, что говорил. – Представляешь, насколько я терпеливый.

Очень….

Ульрике была, как марионетка на веревочках. Подняла руки и прогнулась, когда Марцель стягивал с нее водолазку, под которой ничего, только тело, гибкое, влажное от испарины. Замерла с закрытыми глазами, пока он непозволительно, невыносимо долго пытался расстегнуть ее джинсы, а потом снять их, слишком узкие и царапающие чувствительную кожу.

Когда он с изматывающей аккуратностью складывал одежду ульрике, руки у него уже тряслись.

Я маньяк, просто маньяк, просто…

А Марцель из ее воображения, уже не связанный, ласкал себя и смотрел поверх сползших очков, узких фиолетовых стеклышек, и подвеска с черепом на дужке раскачивалась неправдоподобно медленно. Он стиснул зубы и выдохнул. – Раз, два, три… – Ты меня доведешь, – выговорил, едва не сорвавшись на всхлип. С голосовыми связками творилось что-то странное.

Ульрике беззвучно рассмеялось, и Марцеля прокинул ее насмявшийся плед, заставил раскинуть руки и ноги, почти лег сверху, но только почти, касаясь разве что дыханием. Выждал неописуемо долгую секунду, а потом вкратчиво спросил. – Что ты сделаешь, Ульрике, если я сейчас скажу, как как ты там говорила, еще не время, давай продолжим потом.

И отпустил ее, снимая приказ на неподвижность. Ульрики вскинулась, как пружина выпрямилась, оплела руками, ногами, притиснула к себе так, что больно стало, и хрипло-выдохнуло в ухо «Убью!». Марцель засмеялся, кашляющим смехом из-за недостатка воздуха. «Мы идиоты!».

«Да!».

Это да было на выдохе, вибрирующие и хриплые, а точно остающиеся под кожей, уничтожающие саму способность мыслить словами, смешивающие фантазии и реальность, и Марцеллю оставалось лишь немного отстраниться и качнуться вперед на долю секунды, отставая от своего двойника.

Из воображения «самый-самый-самый-самый лучший, хороший, замечательный».

Она действительно так думала, не фальшивила ни единой стрункой души, и от этого сносило крышу напрочь и безвозвратно. И Марцель не мог остановиться. Он гладил, двигался, выцеловывал губы, щеки, скулы, выгибался, позволял дергать себя за волосы, сдавливать коленями бока, слизывать кровь с прокушенной губы.

Самое, самое, самое, самое лучшее, хорошее, замечательное!

Крик, наверное, слышал весь город. Марцель некоторое время просто лежал, рван и дыша, и вслушивался в канонаду ледяного дождя. Да уж, если гроза и скрыла звук, то телепатию… Бедные, бедные люди, метров на триста вокруг. Он хмыкнул, и улерикия, довольно сопящая ему куда-то в шею, сонно спросила, – Ты чего? – Так, кое о чем подумал, – зажмурился Марцель, крепче, прижимая ее к себе.

– Тебе не холодно? – Не-а, но скоро будет, и я локоть расквасила, тут пол неровный. – Бедняжка, сам-то… Переругиваться даже в шутку откровенно не хотелось, просто так лежать тоже. – Ульрике, ну не то чтобы это было важно, но все-таки тебе сколько лет? Она щекотно рассмеялась ему в плечо.

Больше семнадцати, не переживай. «И больше, чем тебе», – добавила, когда он царапнул её по спине. «Кстати, тебе тоже больше, чем ты думаешь». Влага на коже постепенно высыхала, и появлялось тянущее ощущение, лёгкий дискомфорт, напоминание о том, что в мире есть ещё что-то, кроме удовольствия. Казалось даже, что это чувство не столько физическое, реально существующее, сколько фантомное, воображаемое.

Так беспокойство наяву выливается в нашествие кошмарных тварей во сне. Марцель улыбнулся голодной темноте над своей головой. «Хочу в душ, нет, в ванну, нырнуть с головой, и чтобы ульрики рядом, в воде и пене. Мне тридцать четыре. А выглядишь на двадцать, или даже меньше». «Буду считать, что это комплимент», ухмыльнулся он.

«А с какого возраста ты себя помнишь?» Марцель чувствовал себя так, как будто его выдернули из-под теплого душа и сунули голышом под ноябрьский ливень. – Откуда ты знаешь про… Так, с какого? – С четырнадцати примерно, – раскололся Марцель. – Ну, мне так проще считать. Все вокруг считали, что мне четырнадцать-пятнадцать, а я сам не знал, вот и решил, что буду вести отчет с четырнадцати.

В конечном итоге, какая разница, сколько мне там лет на самом деле? Ульрики повернулась к нему спиной, откидывая голову на плечо. Волосы мягко щекотали шею. – И каким ты был тогда? Марцель сдул прядь с губ. – Ха! Ну, немного более лохматым. Ну и, может, пониже ростом. – Еще ниже, – прыснула Ульрике и заработала засос на плече.

– Ай! – Ты будешь кусаться. И я буду кусаться, – мрачным голосом посулил Марцель и обнял ее крепче. Ульрике старательно уводила разговор в сторону, как будто случайно о чём-то проговорилась и теперь жалела. «Почему, – ты спросила, – с какого возраста я себя помню? Что ты про меня знаешь?» Ульрике заворочилась, словно не могла решить, чего хочет больше – сбежать подальше или остаться с ним кожа к коже, но в итоге просто накинула на него и на себя край пледа.

Дождь снаружи припустила ещё сильнее, но вспышки молнии прекратились. «Я не знаю, – наконец произнесла она, – догадываюсь. – Я очень много видела. Телепатический контакт пока не успел свернуться, и поддерживать его было не тяжелее, чем дышать, но Мартель все равно не мог понять, о чем ульрики думает.

Образы и звуки ощущались едва ли неявственнее, чем реальный мир, но при этом смешивались в такую же невообразимую кашу, как граффити на заграждении вдоль трассы на скорости под 200 километров в час. – Танец, луна, река, город, костры, гарь, огонь. – Расскажи мне. Шепотом попросил Марцель, – хотя бы чуть-чуть. Ульрике молчало так долго, что стало холодно. Неровности каменного пола впивались в спину и бедра, но Марцель боялся пошевелиться и спугнуть момент.

– Ты слышал о пёстром флейтисте? – Ага, – от неожиданности не сразу сообразил Марцель. – Сказка, что ли? – Вроде того. Щекотно усмехнулась Ульрике и снова повернулась, утыкаясь ему в шею лицом. Теперь каждое слово ощущалось кожей, тёплое дыхание, движение губ. От пледа противно пахло мокрым флисом, но он всё же согревал.

То есть это много разных сказок, только герой один и завязка одинаковая. В город приходит горе, крысы, мыши, змеи, мор, голод и люди просят нечто прогнать беду. Назов оно откликается в облике музыканта, точнее флейтиста в лоскутном платье, и звучит мелодия, божественная или адская, это уже варианты, а потом, потом флейтист просит свою плату, но заранее знает, что жадные люди его обманут.

И когда так и происходит, флейтист снова играет. Марцель сглотнул, чувствуя, что в горле у него словно застрял репейник. Память звенела тревожным набатом. Еще немного, и воспоминания вернутся. – Ещё чуть-чуть, и тогда дети уходят за ним. Ульрикия тихо-тихо рассмеялась и Марцеля накрыла ознобом.

Нет, не все дети, только те, кто умеет слышать настоящую музыку. Я слышу. У него в голове как фейерверк взорвался, шёпот незнакомых голосов, его рука, тонущая в чьей-то огромной прохладной ладони, тишина, темнота, и… Марцель беззвучно выругался и вжался в ульрики, теплую, настоящую, живую. «Мне иногда снятся сны о месте, где нет ничего, ни звуков, ни запахов, ни тактильных ощущений, только пустота и чье-то присутствие», – сознался Марцель, чувствуя себя грешником на исповеди.

До этого о кошмарах знал только Шелтон. – Как ты думаешь, это как-то связано с моей амнезией? – Возможно. Медленно выдохнула Ульрике и мягко потерла щекой о его плечо. – Я уже встречала таких детей, как ты, тех, кто слышит, и они всегда ничего не помнят о себе.

Я видела одного мальчика в городе, далеко отсюда, он сидел на ступенях ратуши и смотрел на людей, точно это были куклы. И позже, много позже, я снова встретила его, и он был таким же, как прежде, но не узнал меня. Во рту Марцеля пересохло. Холод просачивался уже со всех сторон, через сыроватый флиз, через каменный пол и даже через ульрики.

– Насколько позже? – Через семьдесят три года, кажется. Ульрики ответила ровным голосом, каким говорят либо полностью уверенные в себе люди, либо окончательно поехавший из катушек-психи. – Конечно, семьдесят три года. – Ну да, обычное дело. – Вполне.

Ничего такого. – Ага. Интеллектуальная беседа увяла сама собой. У Мартеля появилось ощущение, что он ходит по самому краю крыши небоскреба и пытается опереться на ветер. – Э-э, Ульрике, если я сейчас спрошу тебя, кто ты и что – Что тебе нужно? Ты ответишь? Вдалеке бабахнуло. То ли гром, то ли взрыв, то ли земному диску надоело смирно лежать на трёх китах, и он кувыркнулся куда-то в бесконечность.

– Да. – А-а-а! – Марцель хотел задать вопрос, нет, миллион вопросов, но язык присыхал к нёбу, и в темноте мерещились то огненные сполохи, то чёрная желтоглазая кошка, то девушка, распадающаяся пеплом. – Семьдесят три года, семьдесят три… Ульрике… А если она… Ульрике… Как те огненные, уже мертвые… Ульрике, а ты правда ждала меня здесь? Я имею в виду в Хаффельберге.

У него как гора с плеч свалилась. Это был вполне безопасный вопрос. По крайней мере, в ответе Марцель не сомневался. – Не только я, и не обязательно тебя, – улыбнулась Ульрике, и он ощутил ее улыбку на ощупь и мысленно.

– А зачем мы пришли сюда, в башню? – Догадайся. Она вытянулась и поцеловала его в уголок рта, легко, едва коснувшись. Марцель инстинктивно облизнулся. – Значит, зажигалка, плед и еще влажные салфетки. – А ты предусмотрительная, – поперхнулся смехом Марцель.

Отчего-то стало легче. – Скажи еще, что это ты посоветовала Ноа Штайну залечь на дно в Хаффельберге? Он прикусил язык, но было уже поздно. – Черт, Шелтон меня убьет. – Ноа Штайн? Ульрике нахмурилось. – Не знаю никаких Штайнов. Хотя Ноа… Ноа… Внезапно она вывернулась из его объятии, подскочила и начала одеваться в темноте.

Лопнувшая телепатическая связь ударила на отмашках струна на несколько секунд, полностью дезориентируя Марцеля. – Эй, ты куда? – он перекатился по флисовому пледу, наткнулся боком на бутылку с водой и выругался. – Да ульрики, твою мать! – В церковь! – коротко ответила она. – Если твой Ноа родился в этом городе, то его имя есть в церковной книге.

Но я не знаю никаких «но», а разве что «вставай, надо пройти тихо, иначе горит нам в аду» или где-нибудь еще. Она опять засмеялась, но это был не зловещий, а нервный смех. Так быстро Марцель никогда не одевался. Как хорошо, что я не имею привычки разбрасывать одежду в пылу страсти. По лестнице они спускались держать за руки.

Первый Марцель, как отважный мужчина, не боящийся навернуться со ступенек, затем Ульвике, как единственная дама и особо способная в случае чего удержать спутника за шиворот одной рукой. – И дальше куда? – шепотом поинтересовался Мартель, когда они добрались до галереи. Здесь было даже темнее, чем в башне, и намного тише. – Прямо, – также тихо ответила Ульвике, – а потом бегом по улице.

Надеюсь, не слишком промокнем. – Разве что дождь за это время прекратится. Конечно же, когда они добрались до крыльца, лило как из ведра. До церкви Марцель доковылял промокшие до нитки, в ботинках и то ухлёпало. Ульрике покошачьи встряхнулась на ступенях и осторожно толкнула дверь. Внутри было тихо и тепло, где-то в глубине горели свечи. – Никого.

А ты кого ожидал увидеть? – Ну, Александра Декстера. Ульрике зашипело и отвесило Марцелю под затыльник. – Придурок! – Вы с Шелтоном были бы прекрасной парочкой, – съязвил он. – Ну, где твоя книга? – Иди ближе к свечам, – Ульрики кивнула на крайнюю скамью. – Попробуем хоть что-нибудь прочитать. Так, где она? Пока Ульрики рыскала по тайникам, Мартель плюхнулся на скамейку и достал из кармана фотографии.

Сам альбом так и остался наверху, в сырой башне, и совесть в образе прекрасной Евангелины Штернберг уже начинала маячить на задворках подсознания. Надеюсь, это все не зря. Свечи давали более ровный свет, чем зажигалка, и теперь становилось очевидным, что на обеих фотографиях рядом с Иоганном один и тот же человек, очень похожий на образ из воспоминаний. Только на ранней фотографии у него были длинные волосы и более мягкое выражение лица.

Со второй же смотрел по-военному стриженный молодой мужчина лет 30, обнимающий за плечи уже не улыбчивого ребенка, а подростка в кадетской форме. «Между фотографиями лет семь разницы, и это совершенно точно один человек, но глаза, глаза, почему он так изменился?» Марцель попытался вновь прочитать надпись на обороте, но буквы расплылись от времени.

«Йон?» «Нет, не похоже». «Лао?» «Не, это что-то китайское, а парень европеец». От размышлений его отвлекла Ульрики. Она в полном молчании подошла и села рядом, положив раскрытую книгу на колени. – Ничего себе, Фолиант! – Марцель спрятал фотографии в карман и склонился над записями. – Сколько тут страниц? Тысяча? Две? И почему ты открыл её именно здесь?

Записи двадцати двухлетней давности. – А-а-а… – Марцель не успел договорить, Ульрике ткнуло пальцем в строчку в нижней части листа. – Посмотри сюда. Это запись о рождении близнецов. Мальчику дали имя Николас, в миру – Клаас, а девочка – Наоми, – прочитал Марцель, чувствуя, как у него немеют губы. – Наоми и класс Веберы – внуки Маркуса и Катарины Вебер, дети Валентина и Урсулы Вебер, в девичестве Штайн.

Твою мать! Они у нас под носом были! Все сходится! Происхождение псевдонима, родной город, эти чертовы способности к стратегии, которые в их семейке у каждого второго… Нет, я не верю, что Шелтон все еще не догадался. Марцель осёкся. – А ведь он ходил к Вебером, дважды, причём давно, и уже тогда он понял.

Сердце застучало так, что стало больно, в глазах заплясали золотые пятна. – Почему он не сказал мне? – Марцель. Кулирики потрясла его за плечо, и он с трудом вынырнул из вязких мыслей. – Круто! Просто супер! – нервно улыбнулся. – Слушай, ты сильно обидишься, если я сейчас трусливо сбегу!» Ульрике опустила взгляд, как будто всё поняла. Впрочем, может, и не как будто.

Беги, – она шаркнула ногой по каменному полу. – Промокнешь ведь до нитки. Ты вернёшься? – Наверно. Марсель старался не смотреть на неё, врать было неприятно. – Буду ждать, – пообещала Ульрике без улыбки. – А если не дождусь, сама за тобой пойду. Ты ведь так и не ответил мне на вопрос. – На какой? – Насчёт нового пути и другой судьбы.

А-а-а! – Марцель с трудом взглотнул и ухмыльнулся. Образ Шелтона, пинком вышвыривающего его из своей жизни, был до ужаса реалистичным. – Не уверен, что у меня вообще выбор есть. Давай потом об этом, а? – Хорошо. – Покорно согласилась Ульрике, всё так же глядя в пустоту и поглаживая живот кончиками пальцев. – Иди. Она зажмурилась, и в воображении у неё вспыхнуло лицо Марцеля, – как ярко освещенная афиша или единственная цветная фотография в черно-белом альбоме с траурной лентой через уголок.

Марцель поднялся на ватных ногах и побрел к выходу. Почему-то натолкнуться на Александра Декстера теперь было совсем не страшно. За недолгие четверть часа дождь превратился в невнятную морость. Марцель шлепал по сырой мостовой, запрокинув лицо к небу, иногда оступался, но чудом держал равновесие, как пьяница. Иногда в придорожных кустах что-то шуршало и покошачий фыркало, и тогда появлялось ощущение, что затылок сверлит дружелюбный, но слишком внимательный взгляд.

Окно на втором этаже дома Вальцев горело мутным, тревожным, красно-желтым светом. Шелтон не спал. Он ждал. Ты в последнее время особенно непредсказуем. Стратег не злился, не упрекал и даже не пытался уязвить тонким сарказмом. Спокойная констатация факта, легкая усталость, легкий привкус вины.

Из-за последнего было страшновато. – У меня уже крыша едет, – нервно хохотнул Марцель, – с этим чокнутым городом, его кошками, призраками и прочей хренью. Извини, что сбежал утром, просто мне надо было голову проветрить. – Проветрил? – также спокойно поинтересовался стратег. – Ну да. – Замечательно. В таком случае у тебя есть пятнадцать минут на какао, переодевание и укладку волос, а затем мы уезжаем.

Я взял в прокате машину. «Она стоит на подъездной аллее. За ночь доедем до Коблинса, остановимся там. Завтра я расскажу дальнейшие планы». Марсель нелепо застыл посреди комнаты, щурясь на оранжевую лампу и чувствуя, как у него желудок перекручивается песочными часами. «А как же Ноаштайн?» Шелтон вежливо и холодно улыбнулся. «Тебя это не должно беспокоить. Я решу проблему самостоятельно».

Океан разума застыл под толстой коркой льда. Где-то там, очень-очень глубоко, всё ещё жили мощные течения, но чужакам вход был воспрещён. – Ты ведь не собирался мне рассказывать о том, что уже нашёл его, ну, Аштайна? – Нет. Шилтон даже и не думал лгать. Только сейчас Марцель заметил, что напарник одет по-дорожному. Тёмные брюки, чёрная водолазка, мафиозные кольца, как во время последней вылазки.

Скресел, и со спинки стула исчезла неряшливо развешанная одежда, со стола, записи и визитки. И только сиротливая горка любимого Марцеллевого хлама по-прежнему валялась в открытом ящике. Очки, брелоки, напульсники и новенький желтый мобильник. – А я его сам нашел. – Ну а, – сознался Марцель. Кровать натужно скрипнула, словно кроме веса обычного человеческого тела она приняла и всю тяжесть мыслей.

В церковной книге записей о рождении. Близняшки Вебер, Наоми и Клаас, умные детки из семейке стратегов, мне Уллирики подсказала. – Ах, Уллирики, конечно. Шелтон плавно сложил ноутбук, и дышать почему-то сразу стало тяжелее. – Я думаю, что тебе не стоит с ней так тесно общаться. Впрочем, судя по твоему виду, куда уж теснее.

Он ухмыльнулся, и гримаса на его лице, такая непривычная и потому пугающая, пачкала что-то в душе сильнее, чем можно было вынести молча. – Заткнись! Не твое дело! – Совершенно верно, не мое. Шелтон встал, опираясь на стол. Лицо оказалось в тени, невыразительное и жуткое пятно, расплывающееся перед глазами. Мартель сморгнул, и расплываться пятно перестало. – Что ты о ней знаешь?

Наверняка, лишь то, что она тебя использует, Шванг. А тебе это нравится. И ты не задумываешься, что не только сам тонешь, но и топишь меня. А теперь хватит разговоров. Переодевайся и спускайся к машине. Дважды я повторять не буду. – Нет, будешь! – Марцель взорвался. Его уже просто трясло, как в лихорадке. – Почему ты решаешь? Какого черта? Я что, права голоса не имею?

Как я должен уезжать? А убийца Рут – пирокинетик. – Хочешь, оставайся здесь. Один. Температура голоса Шелтона, наконец, сравнялась с температурой его мысленного океана. – Честно признаться, я уже устал от твоих капризов. Что же до пирокинетика и его жертв? Думаю, призраки не станут преследовать тебя в другом городе. – Это мне не подходит, – зло отрезал Марцель.

Твои проблемы. – Я должен остаться и найти пирокинетика. – Ты никому ничего не должен, – произнес Шелтон с нажимом, и глаза у него странно блестели. – Шуванг, от твоих пятнадцати минут осталось чуть больше десяти. Оранжевый свет лампы был жёстким и безжалостным, как тот огонь, что пожрал Рут, и Даниэлу, и ту девочку с плеером около школы.

Марцель встал с кровати и попятился к двери. – Мне нужно подумать. – Шуванг, стой. Шилтон поднялся и шагнул к нему, вытянув руку. Инстинкты шептали – сейчас, сейчас он дотронется до тебя, и все, пиши, пропало, усыпит и вывезет, как лишний чемодан. – Не делай глупостей, о которых будешь потом сожалеть. Я, – Марцель облизнул губы, чувствуя горьковатый привкус пепла.

– Извини. И ударил телепатически, дезориентируя на пару минут. Пришел в себя он уже на улице, за полквартала от дома Вальцев. Дождь прекратился совершенно, но стало будто бы еще темнее. Вдали, по краю неба, стелились редкие молнии. – Твою мать! – тихо и отчетливо произнес Марцель, безвольной биомассой оседая на землю. – Что я сделал-то?

Уезжать из города было нельзя. Марцель просто не мог, как будто пепел, оставшийся от труд, осел в легких и намертво привязал к этой земле. Струсишь, сбежишь, и в другом месте не сможешь дышать. – Но и отпустить Шелтона? Он ведь уедет, навсегда уедет, не станет ждать. Марцель чувствовал себя отвратительно слабым, но никак не мог решить. Последние отмеренные минуты свободы таяли слишком быстро.

Дайте мне знак, ну кто-нибудь, пожалуйста. Я же не могу, разорвусь, лопну. Он так ждал чуда, что даже не особенно удивился, когда поднял глаза и увидел в темноте едва-едва светящийся силуэт. Один, а рядом еще и еще… Их было девятнадцать, стоящих тесным кругом женщин в старомодных платьях и узких джинсах, совсем еще юных и старух, красивых, улыбчивых, милосердных.

Никакой пугающей тишины не осталось и в помине. Наоборот, ночь полнилась гулкими шепотами, болью и печалью. Марцель длинно выдохнул и, как вомут, шагнул. – Не исчезайте, пожалуйста. Я хочу вас выслушать. Теперь, наверное, я готов. И тогда первая из них, та, что стояла ближе, вспыхнула ярче и шагнула вперед.

Наслепительно рыжая, зеленоглазая, такая живая, руд, чьи глаза прощали заранее любую вину и ничего не требовали. И Марцель вытянулся ей навстречу. Одна напряженная струна, от позвоночника до кончиков пальцев, также безоговорочно готовый принять любое зло. Поток дымного пламени хлынул со всех сторон.

Он обнимал Марцеля, с каждым болезненным вздохом проникал глубже в грудь, в кровь, в сами кости, облизывал скулы и веки, бился в разуме беспросветной тоской, от которой хотелось выть, но горло сводило и каменели мышцы и… Когда все закончилось, Марцель чувствовал себя переполненным кувшином, в котором плескался густой черный яд. А вокруг таким же ровным кружком, как призраки, сидели кошки, едва различимые гибкие тени во мраке, красноватые отцветы глаз и утробное мурлыканье.

– Я так и знал, – подавился нервным смешком Марцель, – что кошки – это неспроста. Теплый пушистый зверек ткнулся в колени, замурлыкал, мазанул хвостом по лицу. Марцель хрипло засмеялся и встал на ноги. Кошки так и шли за ним безмолвным эскортом до самого дома Вальцев.

На уши давила тишина, странная, ненормальная, ни телепатических шепотов, ни далекого грома. Свет в доме не горел, ни в одном окне. Когда Мартель открывал дверь комнаты и их с Шелтоном комнаты, он уже знал, что увидит, но все равно это оказалось больно. Ни чемодана, ни ноутбука, ни стратега. Окна распахнуты настежь. У него всегда было ощущение конечности этой связи, что когда-нибудь она прекратится, внезапно, когда он будет меньше всего этого ждать, как сейчас, как сейчас, как сейчас.

Впервые с той секунды, как он принял решение остаться, Марцель почувствовал себя по-настоящему мёртвым. Он включил свет, подошёл к столу, выдвинул ящик, Безделушки были на месте, все очки с цветными стеклами, брелоки и напульсники. И та подвеска-черепушка тоже.

Она весело скалилась из глубины ящика и разве что только не подмигивала. Чувствуя, как от желудка расползается по телу нечто холодное и отупляющее, Марцель вытянулся на кровати. Той, где спал Шелтон. От подушки слегка пахло ментоловым шампунем, но больше порошком. Безлико и приторно. «Взять с собой брелок на удачу? Нет, жалко, сгореть же».

Очки и напульсники было жалко тоже, и Марцель нехотя поднялся с кровати. Нашел в столе относительно чистый лист бумаги и карандаш, размашисто написал «для Ульрике», надеясь, что фрау Вальц поймет правильно, и высыпал на этот лист все свои сокровища. Потом зажег настольную лампу и вытащил из кармана изрядно подмокшие и помявшиеся фотографии. На ярком свету расплывшаяся надпись на обороте карточки читалась не намного лучше, чем в башне и в церкви, но все же читалась.

Не Йон и не Лао, ну, конечно же, Лео Це, Лайнолд Сорн, старший дружок Иоганна по полиции, неудавшийся священник и кладбищенский сторож. Марцелю как-то совсем не кстати вспомнилось, что после убийства Рут Пирокенетик сел на поезд, который шел по направлению к горам. Я идиот. Надо было догадаться уже тогда. И Шелтон наверняка догадался.

Выложив фотографии на тот же лист бумаги, Марсель на всякий случай прижал их очками и тяжело поднялся. Невидимое пятно омертвения захватило уже всю грудину и поползло дальше, и к ногам, и к шее, замедляя ток крови и вселяя жутковатое спокойствие. Безысходная тоска и чужие воспоминания все так же плескались где-то на границе осознания, но теперь это не угнетало. Вряд ли пришлось бы долго терпеть.

Марцель тщательно перешнуровал ботинки, оправил свитер и торопливо сбежал по лестнице. В холле он порылся в комоде под зеркалом, отыскал древний пластиковый фонарик на батарейках, который Герр Вальц держал на случай конца света или атомной войны. Несмотря на треснувший корпус, работал фонарик нормально и Марцель забрал его без всяких угрызений совести. В конце концов, идти до логова Цорна было еще далеко, а густые тучи так и не рассеялись, а Вальц потом купит себе новый.

Кошки терпеливо ждали за порогом. Теперь их словно больше стало, не два десятка, а четыре как минимум. Желтоватый луч фонарика выхватывал из темноты лапы и хвосты, красновато отсверкивал в умных круглых глазах, мазал по гибким спинам и бледно-розовым на просвет ушам. После дождя под ногами хлюпало, но даже самые белые и пушистые из кошек оставались возмутительно чистыми, будто они бродили по своим особым, незапачканным кошачьим путям, где нет ни слякоти, ни грязи, ни призрачного запаха гари.

Марцель отстраненно разглядывал их и старался угадать знакомых. Слишком долгая дорога, слишком много времени, чтобы думать. Он шел к станции и вспоминал случаи, фразы, поступки, – бессистемно и жадно. Так греются у огня перед тем, как навсегда выйти в полярную ночь.

Захламленные тупики Шельдорфа, ночевки в картонной коробке из-под холодильника, замысканный пуховик вместо одеяла и пьяный монотонный голос женщины, читающей книги вслух по памяти. Шванг смотрит в небо через дырку в картоне и ждет чего-то очень хорошего. Оно обязательно случится. Да, да, об этом наперебой говорят голоса вокруг. Каждый хранит ожидание чуда глубоко внутри. Не могут же ошибаться абсолютно все.

Точка чистоты в центре города. Поток холодной воды. Она не спасет от жажды. Ее невозможно пить. Слишком солоно и остро. Но волны сбивают засохшую корку с кожи, и хочется раскинуть руки и упасть спиной в этот подаренный океан. А океан знает, что он уже подарен. Ему. Шванку из картонного тупика. Шелтон выносит его из клиники на руках.