Текст книги "Ханский ярлык"

Автор книги: Сергей Мосияш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 32 страниц)

14. КОНЕЦ ОТРОЧЕСТВА

Невод подтянули к берегу, выволокли на сушу. В мокрой мотне[107]107
  Мотня – мешок посредине невода.


[Закрыть] шевелилось, трепетало живое серебро улова.

   – Кажись, хорошо взяли, – сказал старший рыбак, начиная перебирать сеть и вытряхивая рыбу на траву. – Сенька, Стёпша, складайте в корзину.

Сысой, отобрав рыбку покрупнее, достал засапожник и стал чистить на уху. Котёл, висевший над огнём, уже закипал, и пора было сбрасывать рыбу.

Александр Маркович, сидя на земле, рассказывал княжичу о рыбах, которая из них вкуснее в ухе, которая в жарке или вяленье.

Начистив ворох рыбы, Сысой позвал Стёпшу, и вместе они свалили её в котёл, в кипящую воду.

Сысой направился к берегу, влез в зачаленную лодейку и, свесившись через борт, обмыл нож, сунул его за голенище. Стал мыть руки и вдруг заорал благим матом. Все невольно оборотились к нему и увидели, как от воды мчался, крича, Сысой, а на левой руке его болталась большая щука.

   – Ай-ай-ай-ай-ай! – вопил Сысой. – Скорее, скорее скиньте её!

Щука ухватила Сысоя за ладонь и, судя по всему, уже не могла или не хотела разомкнуть пасть.

Стёпша дёрнул было щуку за скользкий хвост, но от этого Сысой вскричал и того тошнее:

   – Что ты делаешь, гад?! Отцепляй её.

Однако «отцепить» такое страшилище было не так просто, да и боязно. Нашёлся старый рыбак, в несколько взмахов он отрубил щуке голову и лишь после этого стал освобождать руку бедного Сысоя.

   – Крепко она тебя. Намотай на длань паутины со слюной.

   – А где я паутины возьму? – ныл Сысой, морщась от боли. – Слюна-то есть, а паутина?

   – Давай добежим до вески, – предложил княжич. – Там где-нито найдётся.

Они вскочили в сёдла, помчались к веске, состоявшей, в сущности, из одного двора да нескольких пожарищ.

На дворе никого не было. Вошли в низенькую избу – и там никого.

   – Эй, есть кто? – спросил Михаил.

В тёмном углу что-то вроде шевельнулось. Княжич подошёл и увидел иссохшего старика.

   – Дедушка, а где хозяева?

   – Хоронятся оне, – негромко отвечал старик.

   – Где?

   – Вестимо, в лесу, сынок.

   – От кого хоронятся-то?

   – Вестимо, от татар.

   – Но татар же нет.

   – А топот-то копыт... Поди угадай: али татары, али свои скачут. Услыхали: вы едете, да и убегли. А я уж на ноги непригоден.

   – А когда воротятся?

   – Как я позову.

   – А как же ты позовёшь, дедушка, коли ходить не можешь?

   – А у меня гонец есть, – отвечал старик и позвал негромко: – Свиля, вылазь, тут свои.

И вдруг в избе появился пёс. Откуда? Михаил с Сысоем не могли понять, то ли из-под печки, то ли из-под ложа стариковского, то ли через дверь открытую влетел. Дружелюбно виляя хвостом и телом, приблизился, сел у ложа, смотрел на деда с ожиданием.

   – Что ж он даже не тявкнул, когда мы приехали?

   – Эге, сыночки, – раскрыл дед в улыбке беззубый рот. – Тех, кто тявкал, давно татары перебили. А мы со Свилей не дураки, чтоб тявкать-то. Правда? – спросил дед пса.

И тот, взвизгнув радостно, крутнул хвостом.

   – Вот видите, он согласен. Он у меня умница. Всё понимает.

   – Дедушка, мы что пришли-то... Вот его щука за длань ухватила, нам бы тенёт паучьих к ране приложить.

   – А ну-ка, сынок, покажь. Может, пока Свиле дадим полизать? Раны-то, ожоги он хорошо вылизывает. Помочь поможет ли, не ведаю, но уж гноиться не будет. Ручаюсь. Попробуем?

   – Давай попробуем, – согласился Сысой.

   – Дай-кось руку, сынок.

Старик взял осторожно за палец ладонь Сысоя.

   – Свиля, полечи-ка человека.

И пёс старательно стал вылизывать покусанную ладонь.

   – Поверни нутряной стороной, – посоветовал старик. – Она ж у тебя вся прихвачена. Не иначе руки мыть вздумал после рыбы?

   – Точно, дедушка.

   – Вот. А эта злыдня твою ладонь либо за рыбу приняла или за утку. Она и до уток большая охотница, особенно до утят. Ну, довольно, Свиля. А теперь беги, веди наших, скажи, мол, все свои тут. Ну!

Пёс рыкнул, словно поддакнул, и выбежал из избы.

   – Вот если б не он, давно б и нас не было, – сказал старик. – Видели, сколько пожарищ в веске? Это ж все дворы были. И почитай в каждом псы что волки. А проку? Татары набежали, псов саблями посекли, хозяев в полон угнали. А наш Свиля-то как заслышит топот копыт, а чует далеко-о, так немедля всех в лес гонит. Извизжится, пока не выпроводит. Татары явятся, а изба пустая, с тем и отъедут. Был я на ногу крепок, тоже убегал, а теперь не могу, лежу колодой. И Свиля из-за меня не стал убегать, не хочет одного оставлять. В глаза глядит, разве что не говорит: «Помрём, так вместе. Всё одно не брошу тебя». – У старика где-то в уголке глаза слезинка явилась, но он не отирал её.

Вскоре появилась хозяйка.

   – Доченька, – сказал ей старик, – сходи в сарай, на гумно, где есть паучьи тенёта, собери ребятам вот, длань полечить, да захвати пучок пачесей[108]108
  Пачеси – очески льна.


[Закрыть], привязать чтоб.

Хозяйка ушла, на пороге появился Свиля, подошёл к старику, лизнул руку.

   – Сполнил? – спросил старик. – Всех позвал?

Ув-вув! – тявкнул пёс.

   – Всех, значит. Умница, Свиля. Думаете, пошто ему имя такое дали? Видите, шерсть-то на спине чёрная, свилистая, как у ягнёнка, от роду так. Вот и окрестили Свилей, почти как меня. – Старик улыбнулся. – Меня-то Филей звать. Так вот мы с ним два друга – ремень и подпруга, Свиля с Филей. Одно огорчает: помру – как бы с тоски не сдох Свиля-то. Тогда нашим беда, пропадут без него. А вы сами-то, ребята, чьи?

Сысой и Михаил быстро переглянулись. Отвечал княжич:

   – Мы, дедушка, княжьи гриди.

   – A-а, стало, коло князя кормитесь?

   – Возле него, дедушка.

   – А как тут оказались?

   – Да рыбачили, невод таскали.

   – И он тут? Князь-то?

   – Да нет, он во Твери.

   – Ну да, конечно. Ему, чай, не до рыбалки. Делов много. Век прожил, а князя не видел, хоша дань и платил. Не сподобился зреть. Не сподобился, – вздохнул старик. – За данью-то все тиуны являлись, не князь. А то ещё баскаки как-то рыскали. Ну эти последнюю шкуру сымали, скоких в рабство угнали. Страсть. Не зря их после побил народ. А князь-то ничё, свой, поди, жалеет своих-то? А? Впрочем, кто нас жалеет? Разве что Свиля-батюшка.

Ув-вув! – тявкнул пёс.

   – Понимает, всё понимает.

Вернулась хозяйка с тенётами и пучком льняных пачесей, за ней явились в дверях дети – мальчик и девочка.

Смешав тенёта со слюной, заставив плевать на них и самого Сысоя, и Михаила, женщина обложила покусанную ладонь, замотала льняной куделью, завязала и наконец разомкнула уста:

   – В другорядь не дразни щуку.

   – Спасибо, хозяйка. Не буду, – усмехнулся Сысой.

Попрощавшись со стариком, они вышли во двор. Там молодой мужик – хозяин – трудился над оградой, вбивая колья. Сняв шапку, поклонился отрокам, определив по одежде, что не из чёрных они, из вятших.

   – Где ж вы пропали? – встретил их с упрёком Александр Маркович. – Уха уже остыла.

   – Ничего, – отвечал княжич, – поедим, какая есть.

   – Мы ждали, ждали, и я велел разливать и есть.

   – Правильно велел, Александр Маркович.

Но уха оказалась горячей, поскольку под котлом ещё горел огонь, холодной была лишь рыба, давно вынутая из ухи.

Корзину с рыбой погрузили на лодью, и рыбак, забросав её свежей травой, отплыл с ней к городу, дабы отвезти свежей до крепости.

Оставшиеся с княжичем гриди расседлали коней, сняли сёдла, потники. Стали обустраиваться на ночлег. Сёдла в головы, потники под бока, накрывались кафтанами. Коней спутали и пустили пастись под присмотром сторожа. К костру натаскали сушняку и нарубили его, огонь должен гореть всю ночь, чтобы отпугивать зверя.

Далеко за полночь, уже ближе к рассвету, на огонь подъехал верховой. Гридь, сидевший у костра, привстал и руку уж на рукоять меча положил.

   – Где княжич? – спросил подъехавший, и гридь признал ловчего Митяя.

Ответить не успел, отозвался сам Михаил, проснувшийся от этого вопроса.

   – Я здесь, – сказал, откидывая корзно.

   – Беда, Михаил Ярославич. Вчера днём помер князь Святослав.

   – Как? Почему? – вскочил сразу Михаил, сон с него как рукой сняло. – Не болел же.

   – Вот то-то. Днём ходил, распоряжался. У конюшни присел, с конюхами говорил, и те что-то смешное рассказали. А он засмеялся и вдруг умолк. Кинулись, а он уж мёртв, только в глазу слезинка явилась. Матушка княгиня за тобой послала. Я уж изыскался, хорошо, огонь увидел.

Пока ловили коней, седлали, тушили водой костёр, совсем светло стало, хотя солнце ещё и не всходило. Ехали хлынью[109]109
  Хлынь – рысь.


[Закрыть], дабы не утомлять коней, всё-таки до Твери не близко было.

Приехали к обеду. Покойный уже лежал в церкви, и старый епископ Симеон отпевал его. В церкви толпился народ, слышен был плач. Тверичане Святослава любили. Прокняжив десять лет, он, несмотря на беспокойное время, сумел княжество в мире уберечь. Всячески избегал ратей и, если таковые назревали, умел уговориться и разойтись миром с неприятелем. С соседями старался не ссориться. Московский князь Данила лучшим другом был Святославу.

Если княжество не мог уберечь от татар (да кто мог тогда?), то уж Тверь всё как-то умудрялся Святослав отмаливать от поганых, чаще просто откупаясь. За то и любим был тверичанами, что о мире и тишине более радел, чем о ратях и славе.

Но История, как дама воинственная, отдаёт предпочтение сечам и кровопролитиям: через тысячелетия тянет за собой Святослава Игоревича, славя за дела ратные, за победы славные, не поминая жизни, положенные под ноги ратолюбивому князю, кровь пролитую. А вот его тёзка и потомок Святослав Ярославич избегал ратей бережения людей ради. И что же? Давно она забыла о нём, утеряла даже год смерти его. Где тут справедливость?

Зато Бог, видно, любил Святослава Ярославича и послал смерть ему лёгкую, мгновенную, словно дуновение крыл ангельских. Мир праху твоему, славный князь, душе – бессмертие и покой.

После похорон и тризны, провёл которую Александр Маркович, призван он был вместе с княжичем к княгине Ксении Юрьевне. Сидела она у себя печальная, в чёрном платье и чепце строгом. Кивнула на лавку, сесть приглашая. Вздохнула глубоко.

   – Ну что ж, Мишенька, осиротели мы совсем с тобой. Хоть тебе и пятнадцать годков всего, а придётся заступать князем во Твери, сынок. Кончилось отрочество. Ты уж многое разумеешь благодаря Александру Марковичу. Надеюсь, и в грядущем он не оставит тебя своими советами.

Княгиня взглянула на кормильца, тот кивнул головой утвердительно.

   – Александр Маркович, займись тиунами, дабы не злоупотребляли с мизинными, не обижали христиан. Да и паведщиков[110]110
  Паведщик – приказчик.


[Закрыть] приструни.

   – Хорошо, Ксения Юрьевна.

   – А ты, Мишенька, осмотри гридницу, дабы гриди её в конюшню не превратили. Они станут спрашивать за содержание, скажи, что как только учтём и перечтём деньги, так и выплатим. С Сысоем сходите к денежнику Орефию, заберите у него начеканенные гривны и ногаты.

   – А сколько там должно быть?

   – Проверьте по весу, сколько ему серебра Святослав отпустил. Я думаю, у него около трёхсот гривен должно быть. Оставьте ему за работу от каждой сотни по четыре гривны.

   – Ого-о-о, – покачал головой Александр Маркович.

   – Так положено, батюшка. А потом, Мишенька, с тобой вместе и перечтём всю казну. Ты теперь должен знать о ней всё. Ты князь отныне.

   – Хорошо, мама, – отвечал Михаил. – Я завтра до обеда в гриднице, а потом уж к денежнику.

Они вышли, юный князь и кормилец его, отныне становящийся первым советником в княжестве, первым боярином.

Часть вторая
СТРЕМНИНА
(1287-1304 годы)

1. ХРИСТОВА НЕВЕСТА

С самых смотрин Ефросинья стала жить ожиданием. Конечно, княжич Александр ей понравился, но и только. К сердцу присох Сысой окаянный. Никак не могла она его выкинуть из сердца, забыть. Да и как забыть, если он всё время перед глазами. Александр Дмитриевич где-то за тридевять земель, а Сысой – вот он, выгляни в окошко. То коня чистит, то в седле красуется, то сулицы[111]111
  Сулицы – ручное холодное оружие, род копья.


[Закрыть], то ножи в стену мечет.

А брат Михаил, став князем, часто за стол его приглашать начал, сшил ему кафтан из зелёного аксамита[112]112
  Аксамит – рытый бархат.


[Закрыть], почти такой же, как у себя, сапожки козловые. И уж держаться стал Сысой гордо, осанисто, словно из бояр, а не из мизенных совсем. Да и то сказать, одну грудь с княжичем сосали, братья молочные. С этим не поспоришь.

Но в отношениях к княжне знал своё место Сысой. Она в глазах его читала, что любил он её, но любил как госпожу молодую, красивую, не так, как ей хотелось бы, не так, как она его втайне. И называл всегда лишь по отчеству: Ефросинья Ярославна.

Ах, как хотелось ей услышать от него ласковое «Ефросиньюшка», да если бы хоть за руку взял, она б, наверно, умерла от блаженства. Так нет же.

Вот она вздумала у него научиться ножи бросать – не потому, что алкала убить кого-то там, а просто чтоб было заделье побыть около. И из лука стрелять училась лишь из-за этого. Выучилась. Теперь вот за ножи взялась. У Сысоя точно в затесь втыкаются. А у неё? Даже в стенку иной раз не попадают, а то и просто: дзынь – и в сторону отлетают. Но для неё главное, что Сысой рядом стоит, за неё переживает, советует. Иной раз, поправляя нож в руке, и коснётся длани. И от этого прикосновения у бедной княжны аж дрогнет всё внутри, словно искра проскочит. А он, беспонятный, одно талдычит:

   – Да не так же, Ефросинья Ярославна, а вот так. А теперь кидайте.

Какие же болваны эти мужчины. Ничего не понимают.

Ксения Юрьевна, увидев дочку за занятием мужским, не девичьим, днём ничего не сказала, а вечером, придя в её покои, попеняла:

   – Зачем ты, доченька, ножи кидать стала? Наше ль это дело? Вся дворня дивится.

   – А ну татары набегут, маменька.

   – С татарами ратиться мужчины станут. А мы лишь молитвой пособлять будем.

   – Да, а если в крепость они ворвутся?

   – Ну, значит, судьба.

   – Но я не хочу так! Мать Святославова, когда Переяславль татары взяли, бегучи от поганого, с заборола наземь кинулась. Я хочу такого поганого ножом встретить.

   – Ух-ух, – разулыбалась княгиня, – какая ты у меня боевая!

Даже матери, самому близкому человеку, не могла Ефросинья признаться, зачем это ей ножи понадобились. Всё в сердце своём держала. А каково это девушке? Ни с кем не поделиться, не посоветоваться.

А меж тем мать с братом хлопочут, готовят невесту к венцу. Надо и новые платья пошить, украшения изготовить. И ехать на чём-то ж надо. В сарае стояло несколько повозок, резьбой и материей изукрашенных, но в пожаре все подчистую сгорели, одни колосные ободья да шкворни остались.

Призвал к себе Михаил тележного мастера-тесляра[113]113
  Тесляр – столяр.


[Закрыть].

   – Надо к выезду княжны сделать новую колу, да чтоб мягко в ней было и красиво.

   – Сделаю, князь, постараюсь. Уж для Ефросиньи-то Ярославны лоб расшибу, не кола будет – яичко.

И действительно, сделал тесляр колу на загляденье. Не кола – теремок на колёсах с дверью и крышей. Крышу сверху берёзовой берестой покрыл, чтоб дождь не промочил, ежели вдруг в пути случится. Сиденье кожей обил, подложив снизу очёсков льняных целую охапку. Позвал князя смотреть. Михаил Ярославич осмотрел, даже внутрь влез, посидел на мягком сиденье. Вылезши из колы, спросил:

   – Доедет до Переяславля?

   – Хошь до самой Орды, – уверенно отвечал тесляр.

   – Типун тебе на язык. Чего ей в Орде-то делать?

   – Это я так, для примеру, Михаил Ярославич, для расстояния. А до Переяславля что тут? Рукой подать. Моя кола и туда и сюда выдюжит.

Несколько раз собираясь втроём, обсуждали, чего за невестой дать в приданое. Оно бы, конечно, хорошо какой-нито город, как встарь было, но надо в грядущее смотреть.

   – Это усилит Переяславль, – сказал Александр Маркович. – Это ныне дружны мы, а ну какая замятия начнётся, с нашего ж города на нас ратников пошлют.

   – Это верно, – вздохнула Ксения Юрьевна. – Може, чёрных людей дать за ней хоть бы сотню?

   – Оно бы неплохо, но после татарского набега едва ль не половина в рабство угнаны, есть вески, где землю орать некому.

   – Я думаю, – заговорил Михаил, – лучше дать за ней полтысячи гривен.

   – И только-то? – удивилась Ксения Юрьевна. – Чтоб потом муж попрекал бедняжку нашей скупостью?

   – Ещё можно на столько же скоры собрать, мехов драгоценных.

   – А выход? С чем ты в Орду поедешь, если позовут?

   – Да в этом году уже вряд ли позовут. Есть слух, что они там меж собой перессорились.

   – Тоже ничего хорошего, – сказала княгиня.

   – Почему, мама?

   – Сейчас Александр – жених Ефросиньин – там, а в свою замятию поганые могут и наших затянуть. Вон Ногай за собой русских князей аж в Польшу и на Дунай таскал.

   – Что делать, Ксения Юрьевна! – сказал Александр Маркович. – Он царь. Прикажет, и пойдёшь.

   – Но нашим-то какая корысть в те края лезти?

   – Корысть есть, княгиня. Если хан с собой наших зовёт, так хоть в это время выхода не требует. А при удачном походе ещё и добычей оделит. Татары стараются своих союзников не обижать. Этого у них не отнимешь.

   – Ой, не хотела бы я, чтоб ты, Миша, на какой-то там Дунай ходил.

   – Мама, – улыбнулся Михаил, – но они не станут ни тебя, ни меня об этом спрашивать.

Посоветовавшись, решили, что в приданое Ефросинье помимо гривен соберут с дюжину собольих сороковок[114]114
  Сороковки (сорочки) – связка собольих шкурок по сорок штук, как раз на шубу.


[Закрыть].

И вечером Ксения Юрьевна пошла к дочке, сообщила ей о готовящемся приданом. Думала, порадует, но та сидела какая-то безучастная.

   – Что с тобой, доченька? Уж не заболела ли?

   – Да нет, мама, всё со мной в порядке.

Лукавила княжна, лукавила. Не очень-то «в порядке» с ней было. Днём девка Тоська похвасталась ей, что за конюшней Сысой поймал её и «щупался» и за себя звал идти.

   – Как за себя? – похолодела Ефросинья от ревности, вдруг охватившей её.

   – Ну замуж, через церкву, по-людски чтоб, – делилась Тоська.

   – Ну а ты?

   – Я сказала, подумаю, мол. Да у княжны спроситься, мол, надо.

Убила её Тоська своим сообщением, без ножа зарезала. Понимала Ефросинья умом, что никогда не сможет стать невестой Сысоя, но новость о том, что он скоро станет принадлежать Тоське-дуре, сразила её. Даже дикая мысль в голову пришла: «Ах, зачем я родилась княжной?» А эта дура словно ножом в ране ковырялась:

   – Ты ж позволишь мне за Сысоя, Ефросинья Ярославна?

   – Да?

Ах, как хотелось сказать ей: «Не смей и думать о нём!» Но нельзя, она же может догадаться о её неравнодушии к парню.

   – Делай как знаешь, – ответила девке, язык не повернулся дать согласие.

И что ж? Тоська не упустила своего счастья. Через две недели обвенчались с Сысоем, на их венчание в церкви был сам князь. В тот вечер вся дворня перепилась, горланила песни едва не до полуночи, плясали. И, слушая всё это, княжна Ефросинья лежала в холодной постели и тихо плакала от тоски, вдруг навалившейся на неё. Назавтра Тоська не явилась, что обозлило княжну: «Ага, милуется, негодница. Ну, погоди же».

Призвав к себе дворского Назара, княжна как можно спокойнее сказала ему:

   – Назар, переведи мою Тоську в коровник, я не нуждаюсь в ней.

   – Хорошо, Ефросинья Ярославна. Я пришлю другую девку.

   – Только девку, а не бабу, – сказала княжна, осенённая нечаянной подсказкой дворского.

И когда на следующий день явился к ней князь Михаил и спросил:

   – Фрося, за что ты прогнала от себя Тоську? – она не замешкалась с ответом, сказала уверенно:

   – За то, Миша, что княжне-девушке и служить должна девушка же. Не баба. Неужто не ясно?

Михаил пожал плечами и счёл объяснение вполне обоснованным, однако попросил:

   – Может, всё же возьмёшь, а, Фрось? Из светлицы сразу в коровник девку, сама посуди.

   – Ничего, пусть привыкает. Свекровь ей поможет и доить, и навоз чистить.

Встретив мать, Михаил пожаловался ей:

   – На Ефросинье чёрт верхом поехал. Прогнала Тоську от себя.

Но Ксения Юрьевна вступилась за дочь:

   – И правильно сделала. Нечего было твоей Тоське поперёд госпожи под венец идти. Ведь знала же, что княжна сговорена, зачем путь перебегала? За такое бьют нещадно.

   – Но Фрося ж сговорена за княжича Александра.

   – Ну и что? Не могла твоя Тоська потерпеть, пока уедет Ефросинья к мужу? Не забывай, Тоська на три года млаже княжны. И нате вам. Управилась. И твой Сысой тоже хорош, жениться ему приспичило.

Однако в тот день Ефросинья Ярославна выгнала девчонку, присланную ей в услужение взамен Тоськи.

   – А тебя-то за что? – удивился дворский, увидев плачущую девчонку.

   – Она ска... ска... зала, во... няет от меня, – всхлипывала девчонка. – Велела в ба... баню идти.

   – Ну и правильно, – заключил Назар. – Побанься, надень чистую рубашку.

   – У м-меня нет друг-гой.

   – Придумаем что-нибудь. Не реви.

Вечером, перед сном, Ксения Юрьевна опять пришла в опочивальню к дочери, присела на край ложа к ней, утешала как умела:

   – Ты правильно сделала. Умница. Нечего им попускать.

Ефросинья молчала, сжавшись в комочек под одеялом.

Материнское сердце тоже сжималось от жалости к своему дитяти: «Господи, что ж это деется? Уж двадцать скоро, я в её годы двух родила. И куда запропастился наш суженый-ряженый?»

Начав гладить ласково головку дочери, нечаянно коснулась лица её, ощутила – мокро от слёз под ладонью.

   – Что ты, милая, не надо, дитятко. Скоро приедет Александр Дмитриевич твой, увезёт тебя в Переяславль, там обвенчаетесь в Святом Спасе и заживёте весело и счастливо. Не печалься, Ефросиньюшка.

Утешала дочь княгиня, а сердце не на месте было, томилось отчего-то, тревожилось, словно предчувствуя нехорошее.

И не обмануло ретивое. Осенью уж, когда дожди начались и с дерев лист осыпался, прискакал из Переяславля гонец с чёрной вестью: «Александр Дмитриевич, будучи в Орде, заболел сильно и помер. Великий князь Дмитрий Александрович велел княжне Ефросинье передать, дабы была вольна от слова, данного ему, и поступала так, как ей сердце и Бог подскажет».

Для всей семьи княжьей, да и челяди это было громом с ясного неба. Многие думали, что княжна заплачет, заголосит по жениху. Прислушивались, взглядывали на окна её светёлки.

Но там тихо было. Хотя княжна запёрлась у себя и никого не пускала. И плакала и печалилась, но не столько о женихе, сколько о судьбе своей: кого любила – того не дали, кого ждала – тот умер вдруг.

А вдруг ли? А не наказание ли ей от Бога, что сердцем изменяла суженому-ряженому? Рядилась с княжичем жить, а сама на другого смотрела. Завидовала.

Ефросинья падала ниц перед иконой Божией Матери, молила истово:

   – Прости меня, Богоматерь, за прегрешения мои, за мысли мои корыстные, за взгляды мои завидущие, за слова мои, всем обидные. Прости.

Била поклоны низкие, лила слёзы обильные. И Богоматерь смотрела на княжну сочувственно, словно что-то сказать хотела.

И сказала. Но уже во сне горячечном услышала княжна ласковое слово, с Неба идущее:

   – Не печалься, милое дитя, стань невестой сыну моему.

   – А можно? – спросила Ефросинья, и вдруг на сердце ей стало легко и благостно: «Да, да, я стану невестой Христа. Я дева непорочная. Христос примет меня».

И когда днём княгиня появилась у дочери, она молвила ей тихо, смиренно:

   – Мама, я ухожу в монастырь.

   – Как?! – воскликнула поражённая Ксения Юрьевна. – Почему?

   – Меня позвала Божия Матерь, я хочу послужить Христу.

Ефросинья не плакала, говорила отрешённо. Теперь заплакала княгиня, хорошо понимала она дочь и не смела перечить слову Божьей Матери.

Через два дня княжну Ефросинью Ярославну увезли в девичий монастырь, что стоял в излучине реки Тьмаки. Увозили на той самой коле, которую ладили для отправки её в Переяславль на венчание.

Вскоре её постригли в монахини под именем Елены. Для матери и брата она была потеряна навсегда.