Текст книги "Ханский ярлык"

Автор книги: Сергей Мосияш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 32 страниц)

2. МОСКВУ НА ЩИТ!

Великокняжеский стол находился в стольном граде Владимире, там же, где была и митрополичья кафедра. Прямо из Орды Михаил Ярославич направился во Владимир, дабы получить благословение митрополита и утвердиться на великом столе. И первое, что он сделал, – посетил Рождественский монастырь и в церкви Пречистой Богородицы благословил на служение отчине, перекрестил и дал приложиться к восковой ручке своей.

Глядя на митрополита, с горечью думал Михаил Ярославич: «А ведь не жилец он, нет, не жилец», и, гоня от себя мысль грешную, шептал опять же: «Прости меня, Господи».

Из Владимира в Тверь ехал князь Михаил по первопутку в санях вместе с милостником Сысоем, гриди скакали вершними следом. Ехал князь с просветлённой, словно омытой святой водой душой, умиротворённый и благостный. И встреча с милой сердцу женой Анной Дмитриевной и сыновьями Дмитрием и Александром, за его полугодовое отсутствие изрядно подросшими, – всё отвечало его приподнятому настроению и счастливому окончанию важного дела – он вокняжился.

Но первая же новость, сообщённая Александром Марковичем, безжалостно сбросила его с высоты на грешную землю.

   – Убит Акинф.

   – Как? Где? Кем?

Александр Маркович, кая себя последними словами, поведал князю эту печальную историю, сообщённую ему самовидцами, до самого конца, до отрубленной головы.

   – Это я виноват, князь, только я, – сказал Александр Маркович, – что позволил ему идти на Переяславль.

   – Не кай себя, Александр Маркович, ты ни при чём. Так Богу было угодно. Велик ли урон понёс полк?

   – Немалый, Михаил Ярославич, едва ли половина воротилась оттуда.

   – А Давыд?

   – Тоже погиб.

   – Иван с Фёдором?

   – Эти уцелели.

   – Позови их.

Братья Иван и Фёдор Акинфовичи пришли, стали в дверях, скинув шапки, имея вид виноватых нашкодивших отроков.

   – Садитесь, – кивнул князь на лавку.

Прошли, отчего-то ступая на цыпочках, словно разбудить кого-то боясь, сели.

   – Ну что, молодцы, не уберегли батюшку?

   – Не уберегли, князь, – в один голос согласились братья.

   – Как же так случилось-то? А?

   – Дык вот, – начал Иван, —он нас послал в зажитье, а сам, значит, остался... А тут москвичи сзаду... А я ему, батюшке-то... как чуяло сердце-то, говорил надысь: надо бы дозоры в тыл послать. А он грит: не надо, князь, грит, в Орде, нечего, грит, бояться... А оно вишь как обернулось...

   – Да, – вздохнул князь, – обернулось бедой. Жалко. Очень жалко Акинфа, такой воевода и так оплошал.

Михаил встал, стукая кулаком в ладонь, заходил туда-сюда по горнице, думая о чём-то. Наконец молвил:

   – Вот с кем теперь на Москву идти?

Сказал, ни к кому не обращаясь, вроде бы себе, но братья опять же в один голос спросили:

   – А мы?

Князь быстро взглянул на братьев, словно только что обнаружил их присутствие.

   – Да-да, конечно, с вами, – и серьёзно, без тени насмешки, добавил: – С тобой, Иван Акинфович, и с тобой, Фёдор Акинфович. Вы за отца первые местники, но и я тоже не последний.

И начался скорый набор ратников в полк. Наёмщики ездили по весям, забирали здоровых, крепких мужей, обещая жизнь сытую, весёлую и, конечно, прибыльную: «Захватите какой град, всё ваше. Бери, что видишь, неси, сколь подымешь!» Кто ж на это не обзарится? О том, что можно загинуть под тем «градом», ни слова, ни полслова. Но каждый знает: можно. Но каждый думает: «Только не я». Каждый верит, что уж его-то обязательно минет стрела калёная, копьё точёное: «В кого угодно, но не в меня».

Даже збродни, вчерашние разбойники, караулившие у дорог с палицей одиноких путников, и те обольщались такими посулами, записывались в ратники. А что? На походе кормёжка дармовая, ни тебе забот о брюхе, ни тебе раздумий о дне грядущем. И наконец, все грехи прощаются, а уж у разбойничков их что блох на собаке.

К середине декабря полк был готов. И хотя из Владимира пришла весть печальная – скончался митрополит, великий князь решил выступать, идти на Москву.

Ему, наверное, лучше б было явиться туда великим князем, как явился он во Владимир, возможно, и ворота б ему кремлёвские отворили, возможно, и встретили б с честью. Возможно. Но он пришёл к Москве завоевателем, мстителем за свершённые москвичами злодеяния. У Михаила Ярославича были свои понятия о чести, освящённые библейским постулатом: око за око, зуб за зуб. И всё это подогревалось ещё личной неприязнью к Юрию Даниловичу, доставившему ему столько хлопот и унижений в Орде. «Сопляк. Мальчишка. Засранец» – лишь так в мыслях он величал хозяина Москвы.

Но Москва, предупреждённая дозорными, затворила все ворота, предварительно впустив в Кремль всех посадских, сбежавших из своих домов под защиту крепостных стен. Так что когда тверичи подошли к городу, то им достались почти опустевшие посады, где они смогли найти разве что обезножевших старух и стариков да стаи брошенных собак и кошек. Со зла ли на скудость добычи или из своеволия кто-то из ратников поджёг несколько изб. Однако великий князь мигом пресёк эту забаву, велев публично повесить всех зажигальников, – слишком горький опыт имел он во взаимоотношениях с огнём.

Два раза тверичане пытались взять Москву приступом, но всякий раз откатывались от дубовых стен, осыпаемые с заборола камнями, стрелами и даже брёвнами.

Чувствуя, что, не имея пороков, ему Москву не взять, Михаил Ярославич решил начать переговоры и послал к воротам бирюча[180]180
  Бирюч – глашатай, объявляющий по улицам и площадям постановления правителей.


[Закрыть], который возгласил громко:

   – Великий князь Михаил Ярославич приглашает к себе князя Юрия Даниловича для ведения переговоров и заключения ряда.

Однако с приворотных веж отвечали срамными словами и действиями:

   – А этого не хотите?

Бирюч, как ему и велено было, три раза прокричал своё обращение и ушёл несолоно хлебавши. Однако и на следующий день он явился с таким же возглашением, и на третий. В третий раз, закончив орать приглашение, бирюч добавил:

–...Ежели князь Юрий Данилович и на этот раз откажется, то великий князь вынужден будет сжечь всю Москву.

На этот раз срамословий с веж не последовало, и вскоре наверху явился сам Юрий Данилович. И крикнул оттуда:

   – Передай великому князю: я выйду из ворот с семью гридями, но вместо меня должны войти в Кремль семь заложников во главе с воеводой.

   – Ну что ж, – сказал Михаил Ярославич, выслушав бирюча. – Блудливая свекровь и невестке не верит. Кто пойдёт в заложники?

   – Я, – вызвался Фёдор, стараясь опередить Ивана.

   – Не боишься?

   – А чего бояться-то, у тебя, чай, за мою голову княжья будет.

   – Ну что ж, Фёдор Акинфович, возьми семь гридей, кому доверяешь, и ступай к воротам. Заодно скажи там москвичам, что-де пришёл великий князь не разорять их, а покарать виновных пред ним и что даже в своём полку он повесил зажигальников ради бережения московских посадов. Выдадут мне убийцу Акинфа, и я тотчас уйду.

Заложников до ворот провожал Сысой с тем, чтобы оттуда провести уже князя Юрия и его спутников к ставке великого князя. Михаил Ярославич занял просторный терем, брошенный хозяевами, видимо боярами, в Занеглинье.

Юрий взял с собой на переговоры Родиона Несторовича, милостника Романца и ещё пять ближних гридей. В горницу, где сидел Михаил Ярославич, Юрий вошёл только с Родионом.

   – Здравствуй, князь, – сказал коротко, едва кивнув.

   – Здравствуй, Юрий. Садитесь, – указал на лавку Михаил.

Когда боярин и князь уселись, Михаил Ярославич, кашлянув, заговорил:

   – Князь Юрий, исполняя приказ хана Тохты, я требую выдать мне князя Константина Романовича.

   – Зачем? – спросил Юрий, прищуря глаза.

   – Затем, чтобы вернуть его на законное место, на рязанский стол.

Повисла долгая пауза. Князь Михаил видел, что это требование застало Юрия врасплох, он не был готов к нему. И не мог даже посоветоваться с боярином, которого наверняка пригласил для этого.

   – Я не могу его тебе вернуть, князь Михаил, – наконец вымолвил он.

   – Почему?

   – Дело в том, что он умер.

   – Когда?

   – Вчера.

«Врёт, сволочь, врёт», – подумал князь Михаил, а вслух сказал:

   – Как же так? Жил-жил, ещё с твоим отцом в шахматы играл – и вдруг помер? У тебя помер. А?

   – Но я могу представить тебе его тело.

«И ведь представит, гад, обязательно представит».

   – Нет. Не надо, – выдавил Михаил, понимая, что, настаивая на выдаче князя (тела его), он обречёт его на гибель.

«Обыграл, опять обыграл меня сопляк».

   – Теперь ещё вот что. Под Переяславлем был убит мой боярин, воевода Акинф.

   – Он был и моим боярином, – заметил с усмешкой Юрий.

   – Над его телом надругались, срубили ему голову, взоткнули на копьё. Ты должен выдать мне его убийцу.

   – Но, князь, это война. Акинф пришёл под Переяславль не в цацки бавиться, а тоже убивать. А получилось наоборот. О каком убийце может идти речь? Сражение шло на равных: кто кого. И потом, где я найду теперь его убийцу? Смешно даже.

Юрий знал, что убийца Акинфа сидит с ним рядом, даже локтем касается его, но чтоб выдать Родиона?

Михаил понимал, что и здесь он проигрывает, ведь, в сущности, «мальчишка» прав, война есть война и Акинф сам пришёл и нашёл свой конец, его никто не гнал туда. Сам, всё сам.

   – Хорошо, – сказал Михаил, давая возможность к отступлению и себе и гостю. – Ты опроси всё же своих гридей. Можешь?

   – Конечно, могу.

   – Может, кто-то видел, как и кто убил Акинфа?

   – Я сегодня же узнаю, – сказал Юрий с такой уверенностью, словно убийца уже у него в кармане. – И завтра представлю его тебе. Делай с ним что хочешь.

Михаил Ярославич кивал головой, отлично понимая, что никого он не представит. Обиднее всего было, что и «мальчишка» видит его проигрыш и, видимо, в душе торжествует победу.

Едва Юрий вошёл в детинец, как тут же подозвал к себе Романца.

   – Возьми с собой Иванца, и идите в поруб, где садит князь Константин, прикончите его.

   – Зарезать?

   – Нет. Чтоб никаких следов, как бы умер своей смертью. Может, завтра Михаилу захочется убедиться в его смерти?

   – Хорошо, князь. Мы подумаем.

   – Нечего думать, дурак! Чтоб через час доложил мне о сделанном. Иди.

Князь Константин Романович сидел в порубе-тюрьме, пристроенном к стене на спуске к реке недалеко от Тимофеевских ворот. Посадили его туда вскоре после смерти Данилы Александровича и словно забыли. Раз в день старик приносил ему скудную пищу, обычно хлеб с водой, лишь иногда баловал горячим варевом. Вместо постели на пол темницы был брошен ворох соломы. Когда начались холода, старик сторож принёс и бросил ему драный овчинный тулупчик с валенками.

   – Оболокайся, а то заколеешь, – пробурчал дед.

Если летом вверху через продух, прорубленный вполдерева, чуть-чуть брезжил свет, то зимой продух заткнули сеном, дабы сохранять тепло в неотопляемом порубе, и поэтому здесь было совсем темно. Лишь когда приходил старик и открывал дверь, виделся узнику в эти мгновения дневной свет.

   – Как там? – спрашивал князь Константин.

   – Ничего хорошего, князь, – отвечал старик, считая, что это хоть как-то утешит высокого сидельца, мол, здесь плохо, но и на воле «ничего хорошего».

Когда на забороле началась беготня, какие-то крики, всё это доносилось и до заточника, поскольку поруб был прирублен к внешней стене крепости. И он спросил вошедшего сторожа:

   – Что там случилось, дедушка?

   – Осадили нас.

   – Кто?

   – Тверской князь Михаил Ярославич.

Эта новость обрадовала узника. «Господи, пусть падёт Москва, – с жаром молился он. – Пусть её возьмёт Михаил. Господи, пособи ему». Константин понимал, что с падением Москвы хоть как-то изменится его судьба. Не важно как, но лишь бы изменилась.

Но вот отворилась дверь и донёсся весёлый разговор:

   – Князь должен спать на перине.

В поруб ввалились два молодца в полушубках. У одного в руках была перина, судя по шуршанию набитая сеном, у другого – подушка.

   – Ну вот, князь, – молвил один весело, – будешь спать, как во дворце.

Не нравились Константину Романовичу эти зубоскалы, что-то в них настораживало его.

   – Вы бы прикрыли дверь, выстудите клеть.

   – Ничего, ничего, князь, ечас постелим тебе ложе и прикроем...

Перину бросили к стене, и один из парней насмешливо предложил:

   – Изволь почивать, князь.

   – Ступайте вон!

   – Хы. Гля, он не хочет, – почти с издёвкой сказал другой. – Так мы уложим.

И, подскочив, повалил князя на перину, крикнув другому:

   – Давай. Я держу ноги.

Тот, другой, накрыл лицо князю подушкой, прижав голову несчастного к перине. Обессиленный многомесячной скудной пищей, Константин почти не сопротивлялся. Через некоторое время Иванец, державший ноги, спросил:

   – Ну как? По-моему, уже.

   – Да, кажись, кончился, – сказал Романец, снимая подушку с лица князя. – Готов.

   – Ну вот, – проворчал Иванец, – стоило огород городить: давай перину, давай подушку. Зажали б хлебало ладонью, и всё... Он почти и не дрыгнулся.

   – Кто его знает. Зато с подушкой надёжнее.

Романец явился к князю Юрию, встал в дверях, подперев плечом косяк.

   – Ну? – поднял глаза Юрий.

   – Помер.

   – Не поранили? Ниче?

   – Нет, чист, как новорождённый, – осклабился Романец. – Но сторож сказал, что, ежели оставить на ночь, крысы объедят.

   – Вели сгоношить гроб и отнести его в церковь, отдайте иереям, скажите, преставился, мол. Пусть отпевают.

   – В какую церкву?

   – В Константино-Еленинскую.

На следующий день при встрече с Михаилом Ярославичем князь Юрий напомнил:

   – Ты давеча о Константине интересовался. Отпевают уж. Не хочешь взглянуть?

   – Нет, – нахмурился Михаил.

   – Може, тело возьмёшь?

   – Нет, сказал. Отправь в Рязань, пусть жена и дети оплачут.

   – – Ладно, – пожал плечами Юрий. – Раз великий князь велит, отправлю.

Чтобы хоть чем-то оправдать свой приход под Москву, князь Михаил настоял на заключении ряда-договора, в котором Юрий должен был признать его великим князем и права Михаила на Владимир и Новгород и впредь не искать под ним его прав, предоставленных ему ярлыком Золотой Орды.

Полагалось по заключении такого ряда целовать обоюдно крест, как бы призывая Бога в свидетели и утвердители. Но Михаил не стал этого предлагать, а Юрий не напомнил.

Михаилу Ярославичу сердце претило целовать крест убийце. Он был убеждён, что Константин умер не своей смертью.

Юрию Даниловичу тем более ни к чему было крестоцелование, так как он уже задумывал кое-что против Михаила, а совершать грех – переступая через крест – даже он не хотел.

Укрепили ряд лишь своими подписями и печатями. И расстались помирившись, но непримиримыми.

3. ГОСТИ НА ГОСТИ

Сысой вошёл в горницу к князю, сообщил:

   – Михаил Ярославич, к тебе гости.

   – Кто?

   – Даниловичи.

   – Какие Даниловичи? Чего городишь?

   – Известно, московские.

   – Кто именно?

   – Афанасий с Александром.

   – С чем они?

   – С жалобой.

   – Давай их сюда.

Юные княжичи вошли промерзшие, продрогшие. Афанасий поминутно швыркал носом, втягивая набегавшие сопли.

   – Михаил Ярославич, – заныл Александр. – Мы к тебе со слезницей.

   – Вы садитесь к печке ближе, закалели, поди? Сысой, вели принести горячей сыты.

Отроки сели к печке, прижавшись к ней спинами. Были они жалкими, сиротливыми. Михаил невольно вспомнил своё отрочество, тоже ведь без отца рос, но в таком виде, кажись, никогда не пребывал.

   – Что стряслось-то, рассказывайте.

   – Михаил Ярославич, – начал опять Александр, всхлипнув. – Юрий дерётся, – и заплакал.

Поддержал брата и Афанасий, тоже заревел, мешая слёзы с соплями:

   – А мне... а мне... дык... дык... чуть ухо не оторвал.

Ревели Даниловичи в два ручья дружно и откровенно.

Видно, всю дорогу крепились и наконец здесь, ощутив сочувствие и участие, не удержались.

Сысой принёс корчагу с сытой, обливную кружку.

   – Напои их, – кивнул Михаил. – Тёплое хоть?

   – Да согрели в поварне.

Сысой наполнил кружку и, держа её в своих руках, стал поить отроков. Поил, с великим трудом удерживаясь, чтобы не рассмеяться. Отчего-то веселила его эта картина – поит двух княжичей, как новорождённых телят. Но князь был серьёзен.

   – Ступай. Позови Александра Марковича.

Попив горячей сыты, отроки несколько успокоились и согрелись.

   – Ну, рассказывай, Александр, что там у вас стряслось?

   – Мы с Афоней игрались наверху, катали шары и бочку.

   – Какую бочку?

   – Да нам бондари подарили, такую крашеную, чтоб игрушки складать.

   – Ну?

   – А она покатилась на лестницу, а по ней Юрий подымался, она ему по ногам ударила. Он и озверел.

   – От этого озвереешь, – улыбнулся Михаил. – Знаешь, как сюда под колено больно?

   – Так мы же не нарочи.

   – Ну, а дальше?

   – Дальше... Налетел и давай нас волтузить. Афоне вон едва ухо не оторвал, велел нас в холодную запереть, всё кричал: видеть вас не желаю. Мы день-ночь просидели, а потом Борис нам отпер и сказал: скачите в Тверь, пожальтесь великому князю. Там, говорит, хорошо, никто вас не обидит. Ну, мы и поскакали.

Пришёл Александр Маркович, уже от Сысоя зная о случившемся.

   – Глянь, Александр Маркович, как понравилось у нас Даниловичам. То один был, а туг сразу двое.

   – Тот, Борис-то, и уезжать не хотел, у вас, говорит, лучше.

   – Он-то их и надоумил. Что будем делать?

   – Наперво покормить надо, потом в бане попарить, вон у младшего соплей пуд.

   – А коней наших? – спросил Александр.

   – Коней покормят, приберут. Не бойся. Распорядись, Александр Маркович.

Братья отправились за пестуном. На пороге вскоре появился улыбающийся Сысой.

   – Чего скалишься? – спросил князь.

   – Нет, Ярославич, это ж смех, к тебе в полон Даниловичи сами бегут. Без нас Бориса привезли, теперь вот Афанасий с Александром прибежали. С Юрия можно выкуп за них требовать.

   – Не мели ерунды.

   – А что? Попадись твои дети Юрию, он бы не посовестился.

   – Я не Юрий, слава Богу. Он избил детей, куда ж им деться?

   – Почему же они в Переяславль к родному брату не сбежали, а к тебе явились?

   – Откуда я знаю, говорят, Борис посоветовал.

   – Что же мы с ними делать будем?

   – Как что? Пусть живут, чай, мне они тоже не чужие, да и с отцом ихним мы друзья были.

   – С отцом-то друзья, да вот с сыном недруги. Не волчат ли будешь вскармливать, Ярославич? Гляди.

Князь Михаил понимал, что в словах Сысоя есть и некая истина, не зря же он напомнил русскую пословицу – сколько волка ни корми, он всё в лес глядит. И в этих отроках рано или поздно кровь скажется Данилова, на него-то, может, и посовестятся идти, а на детей его вполне могут.

Но что делать? Он великий князь, ему надлежит разбираться и в таких делах. И не только в ссорах меж братьями.

Не прошла и неделя после появления младших Даниловичей, как прискакал течец из Нижнего Новгорода. И Сысой, вводя его к князю, молвил с усмешкой:

   – Во, Ярославич, как говорится, гости на гости, хозяин в радости. Теперь из Нижнего со слезницей.

   – Князь, – бухнулся тот на колени. – Спаси нас.

   – В чём дело, говори толком.

   – В Нижнем Новгороде мизинные вече скричали и на том вече приговорили всех бояр, служивших Андрею Александровичу, на поток и отнятие живота.

   – И что?

   – Многих побили. Моего отца и мать убили тож, я едва ускакал. Спаси, Михаил Ярославич, утишь замятию у нас.

Позвали к князю Ивана Акинфовича, тот признал в нижегородце знакомца:

   – А, Стёпша, что случилось?

   – Беда, Иван, отца с маткой убили. Дом разграбили, да и не у нас одних.

   – Кого ещё?

   – Семёновых, Волковых, Жостовых и ещё многих.

   – Надо было с нами уходить, когда Андрей Александрович помер. Не захотели?

   – Кабы знать-то. Кто ж на замятию думал.

   – Это Степан, сын Толниевых, – пояснил Иван князю. – Мы в детстве даже бавились вместе.

Михаил Ярославич задумался. Вот уж действительно гости на гости, собирался ехать по теплу в Великий Новгород, а тут на тебе, Нижний взбунтовался.

   – Ну что ж, придётся утишивать[181]181
  Утишивать – усмирять, успокаивать.


[Закрыть] ваших вечников, – сказал наконец князь. – Иван, готовь дружину младшую. Едем. А ты, Степан, если вспомнишь кого из рьяных вечников, составь мне список, чтоб было с кого начать.

Уезжать Михаилу Ярославичу очень не хотелось, княгиня опять была беременна. Однако нижегородская замятия могла перекинуться на другие города. Сама Анна Дмитриевна сказала:

   – Езжай, Миша, за меня не бойся, даст Бог, всё обойдётся, чай, не впервой.

По прибытии великого князя Нижний Новгород насторожился. Все понимали, зачем прибыл он. Виноватые попрятались, затаились. Обиженные надеялись на правый суд и защиту.

Михаил Ярославич сначала решил осмотреть, что натворили вечники, поехал на коне от одного разорённого двора к другому разграбленному, всё более и более мрачнея. Убитых давно прибрали, схоронили, оплакали. Но на каждом подворье, подвергшемся потоку, было запустенье и тишина. Вдова боярина Жостова, увидев великого князя, заплакала, закричала:

   – Князь, где ж твоя грозная рука? Почему ты не караешь злодеев?

Михаил Ярославич придержал коня у жостовского подворья. Женщина приблизилась к нему, не переставая плакать и призывать грозу на злодеев. Уловив паузу в её причитаниях, князь спросил:

   – Кто грабил твой двор?

   – А? – сразу вроде не поняла Жостиха.

   – Я спрашиваю, кто грабил ваш двор?

   – Митька Сыч со своими поспешителями, он и мужа убил, и брата его. А за что? А? Что он ему плохо сделал?

Князь обернулся к Сысою со Степаном:

   – Найдите мне Сыча.

В первый же день к князю было приведено более двадцати вечников, участвовавших в замятие, но Сыча между ними не было. Князь велел запереть их в поруб, а местному тысяцкому приказал:

   – Завтра утром будем судить, чтоб были при мне два-три местных тиуна и послухи.

Уже в сумерки князь отправился с Сысоем и Степаном Толниевым к последнему ночевать. В его пустом тереме уже обосновался повар князя и несколько ближних слуг его.

На подходе вдруг из темноты прилетела, взвизгнув, стрела, и угодила Михаилу в верх шапки, пробив её насквозь. Сысой кинулся в ту сторону, откуда прилетела стрела, и, увидев, как кто-то влезает на заплот[182]182
  Заплот – сплошная ограда из бревен или досок.


[Закрыть], пытаясь перелезть через него, Сысой выхватил засапожник и с силой швырнул его в убегавшего. Тот опрокинулся навзничь и, хрипя, упал под заплотом. Нож угодил ему в спину меж лопаток.

Когда подбежали князь со Степаном, Сысой стоял над поверженным, отирая нож о полу его кафтана. Рядом валялся лук. Степан склонился над убитым, заглянул в лицо и, выпрямившись, сказал:

   – Это Сыч. Митька Сыч.

   – Сволочь твой Сыч, – сплюнул Сысой.

   – Почему мой?

   – Не мой же. – Сысой обернулся к князю: – Ярославич, тебя не зацепило?

   – Есть маленько.

Михаил Ярославич держал в руке шапку с застрявшей в ней стрелой.

Уже в доме при свече Сысой осмотрел голову князя. Стрела чиркнула ему самую макушку.

   – Чуть бы ниже – и... – заметил Сысой и выругался по адресу стрелка: – Меткий, гад.

   – Он, Сыч-то, с двадцати шагов в яблоко попадал, – сказал Степан.

   – Оно и видно, если б не сумерки, и тут бы не промахнулся. Завысил чуть.

   – Но и ты ж меткач.

   – Он на заборе-то был как на ладони, с чего мне было промахиваться? Степан, давай ветошку какую-нито.

Сысой промокнул на голове князя крохотную ранку, посыпал пеплом и перевязал, протянув мутузку через подбородок, прижав ею на макушке ветошку.

   – Что ж это за город, – возмущался он. – Великому князю впору в боевом шлеме ходить, как на рати.

   – Да, – вздыхал Степан. – Царство без грозы – что конь без узды. Как помер Андрей Александрович, так и началась смута и шатание промеж людей.

   – Ничего. Заутре грядёт вам гроза, – пообещал Сысой.

На следующий день на Торге, взобравшись на прилавок, горластый бирюч громко читал княжье повеление:

   – Я, Михаил Ярославич, великий князь, милостью Божьей и царским утверждением царя Золотой Орды великого хана Тохты, уязвлённый нижегородской замятней, случившейся в моё отсутствие, повелеваю: всех вечников возмутителей и убийц предать смерти через повешение и утопление, дабы впредь иншим неповадно было мутить и возмущать народ. Всё имение казнимых подлежит продаже в выплату пострадавшим хотя бы части понесённых убытков. И в грядущем наказание ждёт всякого, посягнувшего на чужое имение и живот.

Повеление сие Михаил Ярославич написал после того, как убедился, что суд, задуманный им, состояться не может из-за отсутствия послухов. Они были, и было их немало, но всё, боясь мести, боялись оговаривать вечников. Тогда он собственной властью распорядился повесить всех вечников-возмутителей прямо на площади, сообщив об этом на Торге всему городу. Повешен был даже уже мёртвый Сыч. Несколько человек подверглись утоплению в Волге, и тоже на глазах множества народа.

– Пусть смотрят, – сказал Михаил Ярославич. – Злодеям в назидание, доброму в радость, обиженным в утешение.