Текст книги "Ханский ярлык"

Автор книги: Сергей Мосияш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 32 страниц)

10. НАСТАСЬИНА ОПАРА

У стряпухи Настасьи в канун Семёнова дня[190]190
  Семёнов день – 1 сентября. С него раньше начинался новый год.


[Закрыть] забот полон рот. И главная, пожалуй, из них – замесить добрую опару, дать ей два раза подняться в деже и обмять столько же, добавляя жира, яиц, муки. Угадать, чтоб не перекисло, и настряпать из теста к празднику кренделей, калачей и разных завитушек на радость детве и себе, чтоб до Рождества Пресвятой Богородицы[191]191
  Рождество Пресвятой Богородицы – 8(21) сентября.


[Закрыть] хватило. Ну и, конечно, мужу, который ныне в отъезде и в бересте, присланной днями, обещался на Рождество быть. Он вроде и недалече от Новгорода – в Трегубове, а всё ж не дома. К его приезду расстаралась Настасья, наделала из проса бузы по-татарски. Приедет муж, выпьет на радостях и приголубит хозяйку.

Что-что, а уж стряпать да готовить сочива разные и питьё мастерица Настасья. К вечеру хорошо протопила Настасья свою глинобитную печь берёзовыми дровами, сгребла в загнетку пылающие угли, укрыла в горячей золе.

Развела опару в деревянной деже, поставила на тёплую печь. Покормила чечевичным сочивом детишек – двух мальчиков-погодков пяти и шести лет, уложила спать в другой половине избы. Третьему – младшему, пятимесячному – дала грудь. Насосался парень, уложила в люльку, подвешенную к потолку. Прилегла тут же на ложе, покачала люльку, пропела немудрёную песенку: «Баю-баюшки-баю, жил татарин на краю... А-а-а, а-а-а, баю-баюшки-баю...»

Уснул сосун, и сама Настасья вскоре задремала. Ей ныне спать сторожко надо: опара на печи. Усни крепко, проспи – всё тесто вылезет из дежи, попадает на печь. Потому стряпуха спит чутко, как курица на насесте, и во сне опара из мыслей не уходит.

В этом деле ей и сынок добрый поспешитель. За полночь заворочался, закряхтел. Вспопыхнулась Настасья. Поймала люльку за край, сунула руку под ребёнка. Так и есть, обмочился мужик.

Вынула из люльки, завернула в сухое, сунула в ротик ему сосок груди. Зачмокал. Засосал. Заработал.

Покормив, уложила в люльку, качнула и пошла в кухню. Ощупью нашла рукой дежу на печи. Тесто в деже уже горой, пупом поднялось, ещё бы чуть, и повалилось из неё.

«Милый мой, – думает ласково Настасья про сынишку, – в аккурат мамку разбудил. Подошла опара».

Взяла там же с печи из шелестящей кучи завиток пересохшей бересты, прошла к челу печи, разгребла золу в загнетке, выкатила красный уголёк, приложила к нему бересту. Подула на уголёк, взрозовел он, вспыхнула береста, загорелась.

Настасья тут же правой рукой достала из-за трубы длинную лучину (их там много наготовлено-насушено). Подожгла её с конца, кинула в печь бересту догорать. Лучину вставила в светец, прибитый к столбу, подпирающему у печи матрицу. Лучина горела ровно, почти без треска.

«К ведру, – подумала удовлетворённо женщина. – Не трещит, не искрит, слава Богу».

И только начала подмешивать тесто, как услышала стук в ворота, встревожилась: «Кого это нелёгкая нанесла среди ночи. Збродни, поди». И продолжала месить.

А в ворота стук ещё сильнее, ещё настойчивее и даже крик вроде: «Настасья!»

«Господи, неужто Олекса?»

Наскоро охлопав руки от теста, побежала во двор.

   – Кто там?

   – Это я, Настасья. Отворяй.

   – Олекса, милый, – засуетилась Настасья, признав голос мужа. – Не ждала, не чаяла.

Дрожащими руками вынула слегу из проушин, бросила наземь, растворила ворота, увидела, как, довольно всхрапнув, Буланка потянул телегу во двор. Заехав во двор, Олекса соскочил с телеги, обнял жену, наскучавшуюся о нём. Спросил ласково:

   – Не ждала?

   – Ты ж в бересте писал, что к Рождеству будешь. Не чаяла.

Кинулась к воротам, затворила, вложила в проушины слегу-запор. Перекрестилась: слава Богу, все дома теперь.

   – Пособи-ка, Насть, – позвал муж, подвигая на край телеги тяжёлую кадь.

   – Что это?

   – Мёд. Полную кодовбу наломал. До Купалы хватит. А мы на неделю ране управились. Подумали: айда домой, ребята, Новый год встречать. Чего нам до Рождества в лесу киснуть.

   – Ну и правильно. Токо я не успела настряпать, опару вечор завела.

   – Настряпаешь.

Они втащили кодовбу в амбарчик, расчистили ей в углу место, установили. Вышли и опять вместе стали распрягать Буланку. Настасья от радости забыла и про стряпню, подхватила хомут с дугой, унесла в сарай, повесила на вешало.

Когда, управившись во дворе, они подошли к избе и открыли дверь, навстречу им полыхнуло пламя, охватившее всю переднюю половину.

   – Дети-и-и! – крикнула истошно Настасья и кинулась на огонь, через пекло к двери, ведшей в другую половину избы.

Среди ночи наместника разбудил слуга:

   – Фёдор Акинфович, Фёдор Акинфович, беда! Вставай.

   – А? Что? – подхватился Фёдор.

   – Беда. Новгород горит.

Фёдор одевался в темноте, на ощупь искал сапоги, натягивал их. Спрашивал:

   – Какая сторона?

   – Кажись, Софийская. Отсюда не угадаешь.

   – Вели седлать коней.

   – Уже седлают.

Хотел наместник скомандовать всем ехать в Новгород помочь тушить, но дворе кий отсоветовал:

   – Фёдор Акинфович, нельзя Городище обезлюживать. В Новгороде людей своих хватит. А ну у нас что стрясётся...

«Он прав», – подумал Фёдор и поскакал в сопровождении двух слуг в сторону полыхающего города.

Навстречу им нёсся тревожный гул колоколов, разрасталось впереди зарево, охватывая, казалось, полнеба.

На подъезде к городу стало ясно, что действительно горит Софийская сторона. На фоне зловещего зарева высились тени глав храма Святой Софии. Скакавший обочь слуга крикнул:

   – Неревский конец горит.

   – Вижу, – отвечал наместник, и сердце его захолонуло от страшной мысли: «Кабы до Софии не добрался огонь».

При въезде в город слуга крикнул:

   – Скачем по Славной улке, так ближе.

Они скакали по улице, по которой уже бежали люди в сторону Великого моста. Миновали Никольский собор, оставив его слева, справа храм Параскевы и вымчались на Великий мост. На мосту, перегоняя друг друга, гремя вёдрами, бежали люди. Кричали бестолково, тревожно:

   – Откель началось?

   – С Холопьей улицы.

   – Так и Козмодемьянская вон пластает.

   – Это уже перекинулось.

   – Надо нашу заступницу отстоять.

На Софийской стороне у берега муравьиной кучей копошились люди, кто с вёдрами, кто с баграми. Над толпой – крик, рыдания, видимо, сюда, к реке, сбегались и погорельцы. Кое-как отыскал Фёдор посадника:

   – Михаил Климович, как случилось-то?

   – Кто знает. Началось с Холопьей. Все ж спали. Сейчас вон две церкви уже занялись.

   – Надо заливать водой крыши, не пускать пламя на Софию.

   – Да я уж послал туда тысяцкого. Хорошо хоть, ветра нет.

   – К утру подымется.

   – До Святой Софии всё равно не допустим. Но улицы четыре-пять заметёт красный петух.

Но посадник недооценивал «красного петуха», к утру он смел около десятка улиц и пять церквей, уничтожив не только строения, но и немало людей и скота. Но к Святой Софии – новгородской заступнице – его не допустили. Защищая подступы к ней, погибли в огне девять человек из наиболее рьяных тушителей.

Пожар продолжался и днём, но уже не с той силой. Удалось не допустить огонь до Людиного конца. Если б он проскочил туда, то бы и Софию не удалось отстоять.

Оставив коня слуге, наместник пешком пробирался по берегу между несчётной толпой погорельцев, лишившихся всего: крова, имущества, живности, а то и родных и близких. Слёзы, рыдания, вопли неслись отовсюду. Тут же бродили коровы, овцы, спасшиеся от огня.

У моста какой-то мужик рвал на себе волосы, бился головой о стояк быка, кричал истошно одно и то же:

   – Это я... Это я... Это я... Это я...

   – Кто это? Что с ним? – спросил Фёдор кого-то.

   – Олекса с Холопьей улицы. Кажись, помешался. У него жена с тремя детьми сгорела.

   – От этого тронешься, – вздохнул кто-то. – Бедный Олекса.

Новгород, едва пережив голод, впадал в новую печаль, не менее страшную и неизбежную. Но и тут находилось утешение:

   – Слава Богу, хоть на Торговую сторону не перекинулось.

А если б перекинулось? И тогда б сыскался славянин-утешитель: «Слава Богу, до Городища не дошло».

В любой беде можно отыскать утешение, ежели хорошо покопаться в несчастьях. На это у славянина всегда достанет ума и нахальства: «Слава Богу, хоть я уцелел».

11. ХАН УЗБЕК[192]192
  Хан Узбек (?—1342). – Узбек Салтан Мухаммед, хан Золотой Орды, правил в 1313—1342 гг. Ввёл ислам как государственную религию. При Узбеке Золотая Орда достигла могущества, улусы были превращены в области во главе с эмирами.
  Военные силы при Узбеке насчитывали 300 тыс. Опасаясь усиления Руси, разжигал вражду между русскими князьями. В 1317 г. против Михаила Тверского выдвинул на великое княжение московского князя Юрия. После разгрома войска, посланного с ним на Тверь, по его приказу был убит князь Михаил. В 1327 г. подавил антиордынское восстание в Твери и разделил Тверское княжество между московским и суздальским князьями. В 1339 г. по наущению Ивана Калиты убил тверского князя Александра с сыном Фёдором.


[Закрыть]

На земле никто не вечен. Как бы велик и величествен человек ни был, приспеет и его время умирать. И уж никакое богатство, никакой лечец не сможет продлить ни на мгновение жизнь, пусть самую драгоценную и всеми любимую. Может, оттого и живёт человечество, что смерть никому не даёт задерживаться на лике земли более отведённою срока: «Дай другим родиться и пожить».

В 1313 году приспел час и Тохты, великого хана, процарствовавшего двадцать два года, заканчивать свой земной путь. Хитрый был Тохта, понимая, что передача трона малолетнему сыну обязательно приведёт к смуте, а там и к гибели наследника, он назначил своим преемником молодого племянника Узбека.

Хотел взять с него слово не трогать малолетнего сынишку, но раздумал. По себе знал цену такому слову, сам своего благодетеля Ногая убил в своё время, нарушив все клятвы, ему данные. А брать слово с преемника, значит, невольно указывать ему на грядущую опасность со стороны ханича. И он, племянничек, обязательно постарается избавить себя от грядущих забот. Нет, нет, нет. Пусть растёт сынишка и не оглядывается.

Воцарившись, Узбек тут же отправил на Русь во все княжества стаю гонцов с требованием всем князьям и даже отцам церкви явиться немедленно в Золотую Орду. Никакие отговорки не принимались, а неявка кого-либо грозила неслуху большими неприятностями, вплоть до отнятия не только стола, но и живота.

Получил столь категоричный вызов и великий князь Михаил Ярославля, совсем недавно воротившийся из Орды. Призвал к себе старшего сына.

   – Ну что, Дмитрий, опять остаёшься за меня в Твери. Надеюсь, теперь-то уж не оплошаешь, по сорочьим вестям не поведёшь полк?

   – Не поведу, отец.

   – Но и не прозевай, сынок, момента. Не дай захватить себя врасплох. Если приведётся уходить на рать, оставляй город на брата Александра, пусть привыкает. Оба слушайтесь моего кормильца Александра Марковича, он стар уж, но вельми мудр муж. За Новгородом следи, с ним ухо востро держать надо.

   – Он ведь выгорел шибко, до замятии ль ему?

   – Славяне всегда найдут причину взбунтоваться, поперёк пойти.

   – А как следить-то?

   – Читай грамоты наместника Фёдора и вникай. Мне будут приходить грамоты и от Данилы Писаря, распечатывай, читай.

Наместник чего может и не заметить, а Данила живёт меж жителей, изнутри всё видит.

   – А ещё есть кто из новгородцев, тебе преданный?

   – Конечно, есть. То посадник Михаил Климович, сотский Игнатий Беек. Но грамоты, скорее всего, будут от Фёдора и Данилы. Отвечай им сразу, тем же оборотом, с кем придёт послание от них, чтоб на гонца не тратиться. Ну, и матерь слушайся, сынок, она тебе худого не присоветует. Да не морщься, не морщься.

   – А я и не морщусь, – смутился Дмитрий.

   – Эх, Митя, я ж тебя насквозь вижу, думаешь: не хватало ещё баб слушать. Нет, дружок, мать другой раз и послушать не грех. Будешь не будешь по её делать, но выслушать обязан. Она же всё же...

Однако княжичу Дмитрию, видно, и отцовские наставления не очень-то нравились. Спросил прямо, перебив его рассуждения о княгине:

   – Так идти мне на Новгород в случае чего или нет?

   – Нет.

   – А на Москву?

   – И на Москву тоже не лезь. Я тебе говорю на тот случай, если кто на Тверь пойдёт. Тогда вооружайся и выступай. Акинф вон воин не тебе чета, а полез на Переяславль и голову потерял. Так что, Митя, сам не задирайся. Не петушись.

Так наставив четырнадцатилетнего сына, отправился Михаил Ярославич в Орду. Поехал через Владимир, где присоединился к нему и митрополит Пётр, тоже получивший приказ нового хана золотоордынского явиться за ярлыком.

В пути гадали великий князь с владыкой: каков новый хозяин Орды?

   – Новая-то метла... – вздыхал Пётр.

   – Твоему-то полку, святый отче, бояться нечего.

   – Это отчего же?

   – Ну как? Ещё с Батыя с вас, иереев, ни тебе выхода, никакой дани не требуют. Не жизнь – малина.

   – Что ты говоришь, князь? Какая «малина», когда паству нашу мордуют все кому не лень. И не токмо татары, но и вы ж.

   – Охо-хо, владыка, мы ж тоже не своей прихоти ради. С нас хан дерёт, мы – с людей.

   – Но вы ж, князь Михаил, и меж собой никак не уладитесь. Эвон на моих глазах Брянск татары обчистили до нитки, и всё не без участия русского князя.

   – Да. А что там было-то?

   – Ничего хорошего. Юрий отнял у Святослава Можайск, тот у своего племянника Василия оттягал Брянск. А Василий ничего умнее не придумал, привёл на дядю татар. Я как раз ехал из Киева, пытался примирить их. Но куда там. Сцепились в поле, аки псы. Сколь народу побили. Ну и что? Святослав голову сложил, Царствие ему Небесное, кто из его дружины уцелел, в полон татары угнали. Но и этого мало. Князю Василию чем-то ж надо было рассчитываться за помощь. Почитай, три дня в городе невообразимое бесчестье творилось. Грехов-то, грехов-то сколь, прости Господи, – вздохнул митрополит.

   – Ну, а дальше?

   – Дальше? Дальше князю Василию как-то надо избавиться от помощников. А как? Ничего умнее не придумал, как толкнул их на соседа, карачевского князя Святослава Мстиславича.

   – И что?

   – А то ж самое: Карачев разграбили, князя убили. За что, спрашивается?

   – Ну, это надо смотреть, кто начал, владыка. Сам же говоришь, Юрий Московский...

   – Да, – согласился митрополит, – тут, пожалуй, его грех, Юрия Даниловича.

   – У него это не один грех. На нём грехов – как на собаке репья. Он уж себе и Коломну оттягал, удалив рязанского князя.

   – Ох, грехи наши, ох, грехи, – вздыхал митрополит, мелко крестясь. – Не ведаю, как и замаливать.

Михаил Ярославич и жалел святого старца, и был благодарен ему, что в своё время удержал Дмитрия от рати, и где-то втайне завидовал митрополиту: ни тебе рати, ни тебе выхода, одна забота – молись за души заблудших, в грехах погрязших. А как князю не погрязть? Пока дань соберёшь, сколь мизинных изобидишь, сколь слёз насмотришься, воплей наслушаешься. Нет, куда ни кинь, на святом столе легче сидеть, чем на княжеском. Со святого стола лишь смерть ссадит. А с княжеского? Если не сосед, то родственничек, того гляди, спихнёт.

Хан Узбек принял великого князя и митрополита Руси в своём дворце вместе, удостоив их высокой чести: не вставать перед ним на колени. Узбек был молод, с усиками в ниточку, с бородкой, едва пробившейся, с тонкими губами, о которых подумалось князю Михаилу: «Зол вьюноша, ох, зол».

К трону хана вели три позлащённые ступени, с одной стороны от него сидела его жена, совсем юное существо, богато одетая и напоминавшая куклу. Сколь ни смотрел на неё Михаил, ни разу так и не увидел, как она открыла рот или хотя бы моргнула глазами.

По другую сторону трона располагались ближайшие советники хана, среди которых князь увидел своего давнего знакомца, Имар-Ходжу. Встретившись взглядом с ним, уловил его поощрительный кивок и улыбку. И даже вроде на сердце полегчало у Михаила: «Хоть один друг среди них. Ну, не друг, так хоть доброжелатель».

Расспросив, по обычаю, высоких гостей о дороге и здоровье, хан Узбек спросил Михаила:

   – Ты ведь, Михаил, не простой князь, а великий, отчего ж из года в год выход уменьшается? А?

   – Пресветлый хан, у нас почти подряд два года случились неурожайные. В первый год дожди погубили всё обилие, и от голода умерло много людей. А на другое лето на хороший хлеб навалилась мышь, расплодившаяся столь густо, что люди опять остались без хлеба. И опять голод и вымирание целых деревень. С кого ж собирать дань?

   – Я уже слышал об этом, Михаил. И всё же должен напомнить тебе о главной твоей обязанности: о сборе дани и полагающемся нам выходе. Если не можешь хлебом, так вези мехами, мёдом.

   – Я стараюсь, великий хан. Но, как ты знаешь, помимо выхода у меня и других дел много. Оборона княжества. Замирение.

   – Ну, в этом я постараюсь тебе помочь, Михаил. Все твои подданные князья будут у меня здесь. И всем накажу, чтоб тебе не перечили и не мешали править.

   – Спасибо, великий хан, – искренне произнёс Михаил Ярославич. – Это снимет с моих плеч лишнюю заботу.

   – Итак, договорились: твоё дело – выход, а уж об остальном я позабочусь.

   – Договорились, – согласился Михаил и уловил, как радостно заулыбался Имар-Ходжа, видимо тоже довольный таким исходом.

«Ишь, чёртушка косоглазый, поглянулись ему мои соболи. Ещё бы не поглянуться, от собольих шкурок не только красота исходит, но из кибиток все кусачие насекомые разбегаются. Без собольих мехов они б давно загрызли поганых».

Затем, поздравив митрополита Петра с назначением его на высокий пост в церковной иерархии, хан спросил:

   – Ты что, действительно привёз нам нового епископа, Пётр?

   – Да, великий хан, я привёз отца Варсунофия на сарайскую епископию.

   – Это, значит, вместо Измаила?

   – Ну да.

   – Что так?

   – Прости, великий хан, не хотелось бы мне в дела церковные людей мирских посвящать.

   – А ты посвяти, владыка Пётр, посвяти, – усмехнулся лишь краем рта Узбек. – Ну, меня хотя бы. Учти, я ещё ни к какой вере не пристал. Выбираю: то ли к твоей, православной, прислониться, то ли к мусульманской. А?

   – Я был бы счастлив принять тебя, хан, в лоно нашей Церкви.

   – Подумаю, владыка, подумаю. Но ты не ответил на мой вопрос, чем тебе не угодил Измаил?

   – Во-первых, он уже стар, пора на покой. И потом, епископ Варсунофий крепок в вере и обширен в знаниях. А на Измаила были жалобы от сарайских христиан.

   – Как? Саранские христиане ещё и жалуются на своего владыку?

   – Увы.

   – Эти рабы на святого отца?

   – Перед Богом, хан, все равны без изъятия. И Христу близки более бедные, униженные и обиженные в этой жизни.

   – Значит, ваш Бог любит только бедных?

   – Я так не говорю, но молитва бедного скорее дойдёт до Всевышнего, чем просьба богача.

   – Ну что ж, спасибо, владыка Пётр, что просветил меня. Но у меня к тебе есть ещё вопрос.

   – Пожалуйста, великий хан. Если смогу – отвечу.

   – Отчего это в твои монастыри людишки бегут, как дети к маме?

   – Ты, великий хан, почти ответил на свой вопрос. Куда ж им притекать от бед и горестей, как ни к церкви, ни к роднику православной веры.

   – Угу, – буркнул Узбек, но в тоне слышалось не согласие, а отрицание. – Так-так.

Наконец, нахмурившись, хан сказал:

   – А я думаю, владыка Пётр, что в монастыри не к Богу сбегаются людишки. Нет. От дани бегут. Платить не хотят. Или не так?

«А ведь он отчасти прав, – подумал князь Михаил. – В монастырях и числа не было, и от дани поэтому освобождены. Петру не в дугу сей вопросец».

Но митрополит неожиданно согласился с ханом:

   – Ты прав, великий хан, есть и такие лукавцы. Не бывает же стада без паршивой овцы, ты это лучше меня знаешь.

   – Хэх, – усмехнулся вполне удовлетворённо хан. – И ты, выходит, прав, владыка Пётр.

   – Выходит так, великий хан.

Они возвращались от хана к своей кибитке, отведённой им татарами, если и не в восторге от встречи, то вполне удовлетворённые. Хан на прощанье подтвердил их высокие права, пригласил на завтрашний почестной пир. Чего ещё надо?

   – Ну, как он тебе показался, владыка?

   – Не дурак. Стелет мягко пока, – вздохнул митрополит.

Князь Михаил засмеялся:

   – Уж не хочешь ли сказать, что жёстко спать будет?

   – Вполне, сын мой, вполне. Очень уж он за Измаила цеплялся.

   – Кстати, ты его действительно смещаешь из-за старости?

   – Кабы так, Михаил Ярославич. Не из русских он. Слаб в вере. Говорят, «Отче наш» так коверкает, что не узнать.

   – Так как же он в епископы угодил?

   – Не ведаю, сын мой, не ведаю. Но полагаю, Тохта надавил на Максима, Царство ему Небесное, он и благословил неуча на сарайскую епископию.

   – Что ж ты так хану не сказал?

   – Эге, сын мой, у Измаила-то корни поганские, хан бы воспринял это как оскорбление его народа. Нельзя так, нельзя.

   – Выходит, ты лукавил, святый отче?

   – Выходит, – вздохнул Пётр и перекрестился. – Бог простит меня, блага ради согрешил.

12. НОВГОРОДСКИЕ ШАТАНИЯ

Поздно вечером на Городище приехали посадник Михаил Климович с Игнатом Веском. Прошли в горницу к наместнику, запёрлись у него, велели одному из воинов никого не пускать даже близко к двери. И однако, несмотря на принятые меры против подслушивания, разговор начали едва ли не шёпотом.

   – Худо дело, Фёдор Акинфович, – молвил посадник. – Сказывал тебе: не жми на славян, сорвутся. Вот, пожалуйста, вчера вече было, на тебя жалоб воз.

   – За что?

   – А то не знаешь? Ты выход трясёшь, а в городе бездомных тьма.

   – Но Орде чхать на наших бездомных, им выход давай.

   – Орде, может, и чхать, но ты этим ставишь палки в колеса великому князю, Фёдор.

   – Я?! – ахнул наместник. – Я – палки в колеса Михаилу Ярославичу?

   – Именно ему, Фёдор Акинфович. Именно Михаилу Ярославичу.

   – Да князь Михаил благодетель нашей семьи, да я за него...

   – Верю, что за него ты живота не пожалеешь. Но что ему пользы от этого? Ему нужно, чтоб город его сторону держал, а из-за тебя славяне уже готовятся ему путь указать.

   – Из-за меня?

   – Да, из-за тебя, Фёдор. Не забывай, ты наместник его. Ты отступился, а спрос с него, с князя Михаила.

   – Ну а ты-то, вы-то были на вече?

   – Были.

   – И не вступились?

   – Фёдор, ты что, вчера родился? Я ведь тоже поставлен Михаилом, кто ж меня слушать будет? Беек вон высунулся, так его чуть не побили.

   – Да. Дело сурьёзное, – поддакнул Игнат, – замятней пахнет.

   – А кто мутит-то? Есть же заводилы?

   – А как же. Старые посадники Михаил Павшинич, Юрий Мишинич, да и Душилович с закрытым ртом не сидел.

   – Так повязать их – и в поруб.

   – Ты что, Фёдор? Спятил? Это ж всё равно что горящую лучину в бересту кинуть.

   – Но что ж делать?

   – Я ж тебе говорю, надо было меня слушать. Тут треть города выгорела, а ты со сборами этими. И потом, кто-то видел, как ты на Торге жене украшение покупал.

   – Но я на свои деньги.

   – А славяне считают, что на ихние.

   – Но ей-богу, на свои брал.

   – Теперь иди доказывай. В общем, знай, Фёдор, против Михаила Ярославича здесь теперь крепкий круг вятших подымается.

   – А мизинные?

   – Мизинные никуда не денутся. Пойдут за ними, хлеб-то у богатых. А за хлеб ныне люди на любой грех готовы.

   – Что же делать? Михаил Ярославич в Орде.

   – Вот-вот. Он в Орде, а Юрий-то Данилович в Москве.

   – Ну и что?

   – А то, что они хотят его на стол звать.

   – Как? Ведь Новгород испокон за великим князем был.

   – Был, да как бы не сплыл, Федя. Новгород всегда старался вольным в князьях быть.

   – Но что им плохого сделал князь Михаил Ярославич?

   – Невский вон сделал славянам одно хорошее, и то выгоняли. Так что не ищи, Фёдор Акинфович, причину, которую сам створил.

   – Михаил Климович, ты меня обижаешь.

   – Не время обижаться, Федя. Не время. На всякий случай готов будь.

   – К чему?

   – Как к чему? К побегу.

   – Да вы что, мужи? Как же я буду в глаза Михаилу Ярославичу смотреть?

   – Наше дело, Акинфыч, было предупредить тебя: зреет замятия. А там сам решай.

Стюрка, вчерашняя рабыня, накрепко привязала к себе Юрия Даниловича. От её прелестей совсем потерял голову молодой князь. И сам не заметил, как начал исполнять безукоснительно просьбы своей наложницы.

Уже во вторую ночь их жаркой любви попросила Стюрка князя выкупить у Родиона Несторовича и её тётку.

   – А то мне скучно тут. Все на меня косятся. А тётка Мотря родной человек, всё ж будет повеселее. Да и к тому же она мастерица по шитью. Выкупи её, Юрий Данилович, не прогадаешь.

   – Ладно. Будет тебе Мотря, – отвечал князь, задыхаясь от страсти.

И уже на следующий день привезли Мотрю во дворец. Стюрка обняла её, шепнула радостно:

   – Вот и опять мы вместе.

Никакого родства меж ними не было. Встретились они в плену, когда их, забитых в колодки, гнали в Киев. Мотря – крестьянская девушка, не очень привлекательная, невольно потянулась к Стюрке, по её понятиям, ослепительно красивой, и даже стала ей прислуживать. Хотя прислуживание в плену между двумя колодочницами сводилось лишь к уступке лучшего места на ночлеге, большего куска хлеба, брошенного стражей. Но это в полоне и более ценимо. Там они и поклялись никогда не расставаться. Даже хотели было назваться сёстрами, но Мотря, справедливо оценя свою незавидную внешность, молвила:

   – Давай, Стюра, буду я тебе тёткой. Ну какая я тебе сестра с моей-то рожей.

На том и порешили и своим спутникам по несчастью вдалбливали, что они родственницы. Когда их привезли в Киев на Почайн, чтобы везти оттуда водой в Царьград на невольничий рынок, на их счастье, появился там Родион Несторович. Увидел красивую полонянку, предложил за неё хорошую цену, заранее предвкушая обладание ею. Та вдруг разрыдалась:

   – Без тёти не пойду.

Пришлось Родиону Несторовичу раскошелиться на «тётю», правду сказать, в дальнейшем он ни разу не раскаялся в этом. Мотря оказалась сущим кладом. Обшивала не только его семью, но и даже дворню боярина.

Появившись при дворе князя, Мотря первым делом обшила, нарядила «племянницу». Сделала из неё, как говорила, куколку. Сшила несколько шёлковых исподних сорочек, вышив их золотой нитью по оплечью. Длинный летник, надевавшийся поверх сорочки, Мотря украсила по подолу золотой тесьмой и бахромой, а застёжки, на которые застёгивался летник под самый подбородок, надёжно прикрывая грудь, пришила из золота. Кроме этого, изготовила Мотря опашень из алого рытого бархата с серебряными пуговицами снизу доверху. Всё изготовила «тётка» своей «племяннице» в какие-то две-три недели. Кика Стюрки на очелье блистала жемчугами и драгоценными камнями.

Увидев её в блеске всех этих одеяний, Юрий Данилович решительно заявил:

   – Всё, Стюра, ныне ж садишься со мной за почётный стол. У меня гость.

   – Кто, Юрий Данилович?

   – Князь ржевский – Фёдор Александрович.

Вознеслась Стюрка в такую высь, что даже Романец, купивший её некогда за цену жареного цыплёнка, боялся не то что тронуть, а и взглянуть на свою «покупку». Ему недвусмысленно князь пригрозил:

   – Позаришься на Стюрку, посажу на кол.

Угроза была столь серьёзной, что Романец даже на «тётку»-страшилу не желал зариться, хотя та однажды намекала дураку на своё к нему благорасположение. Ну её к лешему, слишком горячо возле «тётки» с «племянницей». От греха подальше. Довольно с Романца было коровницы, ютившейся в клети на задах коровника.

На почётном застолье Стюрка сидела рядом с князем, сияя своими очельями и ожерельями, всё ещё не веря, что сие происходит в яви. Слов нет, она была красивой, невольно привлекая к себе внимание князя ржевского. Все эти красноречивые взгляды гостя на Стюрку тешили самолюбие Юрия Даниловича. Весь вид его, казалось, говорил: вот какие у нас есть, да не про вашу честь.

За столом присутствовал и самый ближний боярин князя Родион Несторович, которому не нравилось, что на самом почётном месте сидит его вчерашняя рабыня Стюрка-пирожница. Но опытный воин умело скрывал своё неудовольствие, стараясь попросту не замечать Стюрку, не удостаивать её даже мимолётным взглядом.

Между тем разговор за столом шёл серьёзный:

   – Фёдор Александрович, о чём я хотел тебя просить, – заговорил после второй чарки князь Юрий. – У меня днями были послы из Новгорода. Зовут меня к себе на стол. Но, сам понимаешь, как мне идти, если там сидит тверской наместник?

   – Прогони его, и всего делов, – сказал Фёдор Александрович.

   – Прогнать недолго, Федя. Но, как бы тебе объяснить, послы-то новгородские ко мне приезжали тайно. Понимаешь?

   – Понимаю.

   – Стало быть, это ещё не приговор веча. Мне надо, чтоб меня вече позвало, а ещё лучше – архиепископ. Понимаешь? Меня позвать должны, чтоб у Михаила Тверского не было права обвинить меня в захвате стола новгородского.

   – Но он, говорят, сейчас в Орде.

   – Да, он в Орде. И момент очень удобный, чтобы изгнать его наместника из Новгорода.

   – А чем я могу помочь?

   – Вот ты и изгонишь его. Приедешь с дружиной, дашь ему по шапке. Соберёшь вече, на котором провопят за меня. И проследишь, чтоб звать меня приехали вятшие, самые уважаемые люди, чтоб не прислали за мной какую мелочь пузатую.

   – Это я смогу, Юрий Данилович, – согласился князь Фёдор без малейших колебаний.

Да и как ему было колебаться, когда перед его глазами стояла судьба можайского князя Святослава. Ржевец понимал, что выгодней быть союзником московского князя, уже показавшего свои хищные зубы соседям.

   – Я не сомневался в тебе, Фёдор, – сказал Юрий Данилович удовлетворённо и стал сам наполнять чарку. Наполнил свою и Стюркину, предложил:

   – Выпей с нами, дорогая, за успех.

   – С удовольствием, Юрий Данилович, – разомкнула наконец алые уста красавица.