Текст книги "Ханский ярлык"
Автор книги: Сергей Мосияш
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 32 страниц)
9. ЛОДЕЙКА-ЗЛОДЕЙКА
Для княгини Ксении Юрьевны ещё забота надвинулась: дочь Ефросинья в пору вошла, пора было приискать ей суженого[82]82
...пора было приискать... суженого — В Древней Руси родители несли ответственность за устройство семейной жизни детей; пять гривен золота штрафу должны были выплачивать «великие бояре» (гривна бралась с «меньших») лишь за то, что они не выдали вовремя дочерей замуж.
[Закрыть]. Эвон красавица какая стала. Тонкая, стройная, брови вразлёт, глаза чуточку с косинкой.
«И в кого такая? – ломала голову княгиня. – Не иначе от прабабки какой-то, от половцев взятой когда-то русским князем. И вот нате вам, через пятое колено проявилось».
Ах, если б князь-отец был живой, ему б сказала, он бы живо приискал ей пару. По всем княжествам ездил, многих княжичей перевидал, выбрал бы достойного мужа кровинушке нашей.
А ей-то, вдове, сидящей в тереме своём, как ей-то узнать, где, в какой стороне сокол для доченьки вырос?
Пригласила к себе пасынка своего, князя Святослава Ярославича, сказала без обиняков:
– Сынок, походы ваши походами, но надо ж и о сестре позаботиться.
– Ты о чём, мать?
– На вот те. Али не зришь, Ефросинье-то уж шестнадцать, в пору вошла, надо жениха искать. Не ей же этим заниматься.
– Да, ма, ты права. Постой, постой, дай-ка подумать. – Святослав наморщил лоб. – Если вот... Нет, не подойдёт...
– Ты назови, кого вспомнил, може, и как раз будет.
– Нет, нет, этот ей близкий родич очень[83]83
Этот ей близкий родич очень, — Древнерусской женщине любого сословия запрещалось вступать в брак с лицами, близкими ей не только по крови, но и по свойству. В «Уставе о брацех» говорится о запретах близкородственных отношений до шестого колена, нарушение этого предписания каралось денежными штрафами.
[Закрыть]. Нечего и называть.
– Ну да. Ежели близкий, чего о нём и говорить.
Думали, гадали, перебирали княжичей, даже добирались до Липецкого княжества, но тут Ксения Юрьевна возразила:
– Ой, это шибко далеко, сынок. Да и не спокойно ныне там.
– А где нынче спокойно-то, мать?
И вдруг Святослава осенило:
– Ма-а, а Александр-то Переяславский[84]84
Александр Переяславский (?—1292) – сын князя Дмитрия Александровича Переяславского.
[Закрыть]?
– Это который?
– Ну, сын великого князя Дмитрия Александровича.
– Но он же как-никак тоже близкий родич. У него кто дед-то? Забыл?
– Ну Невский.
– А Невский дочкиному деду родной брат.
– Родной, да не совсем, мать.
– Как так?
– А матеря-то у них разные.
– А ведь верно, Святослав, – подумав, обрадовалась Ксения Юрьевна. – Это ж далёкое родство-то.
– Конечно, десятая вода на киселе.
– Оно хоть и не десятая, но я думаю, подойдёт. Съездил бы ты, сынок, в Переяславль, а? Поговорил бы с князем Дмитрием, а заодно бы самого Александра посмотрел.
– Да видел я Александра, правда, давно.
– Ну и как он?
– Парень как парень, на коне как влитой.
– Мы не для коня высматриваем, для дочки.
– И для женитьбы годится. Александр-то старший сын у Дмитрия, значит, ему и стол переяславский перейдёт.
– Ну уж так...
– Да-да, мать. Ещё от прадеда так пошло. Невский-то был старшим сыном, ему отец Ярослав Всеволодович ещё при жизни Переяславль отдал. А Дмитрий у Невского, старший, тоже Переяславль получил.
– Ещё впереди Василий был.
– Что толку. Василия за ослушание Невский ещё в молодости лишил прав наследства и в ссылку отправил[85]85
Василия за ослушание Невский... лишил прав наследства и в ссылку отправил. — Новгородский князь Василий (?—1271) отказался повиноваться отцу, когда тот был вынужден выполнить требование Орды (1257 г.) о переписи и выплате дани новгородцами. Бояр, его «наставников», Александр Невский «казнил без милосердия», народ считал их виновными, «ибо они возмутили сына против отца». Василий бежал, был схвачен в Пскове и отправлен под стражей во Владимир.
[Закрыть]. Так и не простил. Вот Дмитрий и старший. Ему и Переяславль достался. Так что Александр для сестрицы самый надёжный жених, мать. Ей-ей.
– Так съездишь?
– Съезжу, мать. Вот освобожусь маленько, найду заделье к великому князю и съезжу.
– Какое тебе ещё заделье, Святослав? Судьбу сестры решать надо. Вот главное, а всё остальное – ерунда.
– Ну ладно, ладно. Поеду.
Ксения Юрьевна не напрасно беспокоилась о Ефросинье, чуяло материнское сердце, что пора дочке подошла. И по поведению её догадывалась, и по месячным, начавшимся с четырнадцати лет. Груди яблоками налились, бёдра крутые обозначились. Девушка. Невеста.
И сама Ефросинья чувствовала какое-то томление в груди, чего-то недоставало ей, вдруг поймала себя на мысли греховной, что всё чаще об отроках думать стала. Присматриваться к ним. Правда, пока исподтишка, чаще через окно в светёлке. Вон на двор выехали верхами брат Миша с Сысоем. Сысой-то, гляди-тко, уж мужчина, считай, усов и недостаёт. Крутнулись по двору, ускакали куда-то. Исчезли. Куда? Спросить? Ещё что подумают девки. Но ведь там брат.
– Тось, а куда это Миша поскакал?
– Не знаю, княжна. Слышала, собирались с Сысоем за Лазурь к какому-то бортнику за сотами.
– A-а... – И немного помолчав: – А когда воротятся?
– Должны скоро, на конях ведь.
Стояла у окна, думала: «Речку Лазурь в любом месте перебредут, не должны бы долго». Не хотела прозевать их возвращения. Дождалась. И впрямь скоро обернулись. За луку седла у Сысоя зобня-лукошко с крышкой. Ясно, что там соты наложены. А глаза только и видят Сысоя, брата и не замечают.
– Тось, – крикнула девку свою.
– Что, Ефросинья Ярославна?
– Сбегай во двор, скажи Мише, пусть мне свежего сота принесёт.
– Счас.
Девка умчалась. Воротилась скоро с сотом в руке. Ну дура же! Было ж ясно сказано: пусть Миша принесёт (может, с ним бы и Сысой вошёл). Выслужилась. Сама явилась. Ещё и довольна, рот до ушей распялила.
– Вот, Ефросинья Ярославна, самый лучший.
– Миша дал?
– Нет, Сысой выбирал.
Невольно лицо полыхнуло румянцем у Ефросиньи.
– А что Миша, сам не мог принести?
– Он к мамке-кормилице спешил.
«И это брат? Нет чтоб сестре, так какой-то бабе-коровнице соты потащил», – думает обиженно княжна, а у самой с ума Сысой нейдёт. Про Мишу говорит, про Сысоя думает.
Но хорошо понимает Ефросинья, что даже если б брат принёс сот, всё равно бы пришёл без Сысоя: нельзя посторонним мужчинам в светёлку княжны заходить, хотя бы и отрокам. Невместно. Брат и тот не захотел обычай рушить.
Ела пахучий сот, и впрямь вкусный, никогда такого вроде не едала. Постарался Сысой, выбрал. Вечером, помолившись, легла на ложе своё девичье, погасила свечу. Хочет уснуть и не может. Окаянный Сысой из ума нейдёт. И никак не может понять Ефросинья: с чего бы это? Почему раньше не замечала его, а ныне нате вам, в душу лезет.
А и вправду. Возрос, красивый стал, высокий, сильный, мало что отрок ещё. Ночью даже и во сне приснился, будто бы явился к ней с лукошком угощать мёдом, рукой в зобню полез да не сот достал, а жменю семечек.
Проснулась в испуге Ефросинья: к чему бы это – семечки? Уж не к слезам ли?
Никак не может понять себя княжна, что с ней. В окошко выглянет и ловит на мысли себя: где Сысой? Но вслух об этом даже себе не смеет заикнуться.
– Тося, а где Миша?
– Они с Сысоем за конюшней из лука натариваются.
– Пойдём поглядим.
– А чё там глядеть-то, – возражает девка, но и самой ведь надоело в тереме. – Можно и сходить, – говорит, зевнув.
Приоделись, причесались, пошли. Двор миновали, конюшню. Из-за угла вышли. Видят: княжич стоит в боевой стойке с луком натянутым, рядом с ним Сысой. Глядит не на княжича – на цель. Там на столбе огромном затёс широкий. В затёсе уже несколько стрел торчит.
– Бери чуть выше, – подсказывает Сысой негромко. – А то опять занизишь.
Гуднула тетива, коротко свистнула стрела, вонзилась в затёс.
– Ага-а, – воскликнул довольный княжич и, не глядя, потянулся рукой к колчану за другой стрелой. Видимо, почувствовав присутствие посторонних, оглянулся. Удивился: – Фрося-а?
– Я, – смутилась княжна. – Вот решила посмотреть, как ты натариваешься.
– Не хочешь стрелить? – вдруг предложил брат.
– А что? – зарделась Ефросинья. – Можно?
– А чего ж. Сыс, быстренько принеси стрелы.
Сысой кинулся к затеей, выдернул стрелы, принёс, подал княжичу.
Ефросинья приблизилась, брат протянул ей лук. Княжна удивилась:
– Ой, да он тяжёлый.
– Это с непривычки, – пояснил брат. – Вот тебе стрела. Встань вот так. Левое плечо вперёд. Вот-вот. Вкладывай стрелу. Ну...
Ефросинья вроде слышала брата, исполняла все его указания, а краем глаза ловила Сысоя, стоявшего всего в двух шагах. Сердчишко колотилось от волнения, вдруг обуявшего её. Ей так хотелось, чтоб не брат, а Сысой поправлял её. Поднимал бы правый локоть. И тот словно услышал эти мысли.
– Погоди, Миша, надо ж показать. Дай-ка лук, княжна.
Она отдала лук почти с восторгом.
– Вот гляди, Ефросинья Ярославна, как я делаю. Вот так становись. Вот так держи локоть.
– Да, да... – лепетала княжна, наконец-то смея смотреть на Сысоя (надо ж учиться!).
– Потом стрелу вкладывай вот так. Потом тиву тянешь и одновременно целишься. Левый глаз защуривай, а правым наводи жало стрелы на затесь. Бери чуть выше, потому как в полёте стрела занижается.
– Да, да, да, – кивала княжна, охватывая счастливым взором эту ладную фигуру отрока, крепкие руки, добрые синие глаза (никогда их вблизи не видела, не смела). – Я поняла, Сысой. Всё поняла. Спасибо.
Дрожа от волнения от близости к отроку, приняла от него оружие, наложила стрелу нарочито неумело, и (о, счастье!) Сысой осторожно взялся за правый локоть, потянул ввысь.
– Чуть выше, выше, Ярославна, на уровень стрелы. Вот так. Левое око защурь, защурь. Ну, тяни, тяни... Прицелься, затаи дыхание. И... опускай тиву.
Она почти не видела затеей от волнения, выпустила тетиву. И все дружно вскричали – стрела угодила в серёдку затеей.
– Ай да Фрося, – кричал брат. – Ай да молодчина!
– Очень даже хорошо, – радовался Сысой. – Для начала лучше не бывает.
Однако на этом «начале» успехи её и кончились. Следующими двумя стрелами она даже в столб не попала. Отдала лук Михаилу, а тот молвил с оттенком разочарования:
– Что делать, Фрося, лук не женское дело.
А Сысой успокоил:
– Не расстраивайся, Ефросинья Ярославна, из трёх одно попадание – совсем неплохо.
Но сама она была твёрдо убеждена, что первой стрелой попала в цель от того, что он локоть держал, направлял руку.
«Но почему, – подумалось, – он не стал держать локоть при втором и третьем выстреле?»
– Идём, Тось, – молвила девке, понимая, что задерживаться возле мужчин и их занятия нельзя, непристойно княжне.
На несколько дней хватило Ефросинье сладких воспоминаний: эта мужская рука, касающаяся локтя, русые кудри рядом, голос ласковый: «...Левое око защурь, защурь». Она сама не понимала, отчего ей так приятны были эти воспоминания. Почему её волновало всё это?
Ей так хотелось найти ещё случай побыть рядом с Сысоем, просто постоять, может, перекинуться несколькими словами. Но как это сделать? Что придумать? И посоветоваться не с кем. Да и нельзя советоваться. Ведь она княжна, а он из самых мизинных, сын ловчего. Это же стыдно, зазорно даже самой себе признаться в этой приязни, вдруг вспыхнувшей в её сердце к этому отроку. В приязни безотчётной, неподвластной её воле. И даже необъяснимой – для неё, по крайней мере.
Зная, что Сысой почти неотлучно находится при княжиче, что вместе они учатся, играют, охотятся, рыбачат, развлекаются, Ефросинья вдруг стала интересоваться:
– Тось, а где нынче княжич Михаил?
– Кажись, за Волгу уехали.
Через несколько дней мимоходом:
– Ты брата Мишу не видела?
– Они с Сысоем на лодейке по Волге катаются.
– Пойдём поглядим.
Вышли к берегу, где причалено несколько стругов, челнов, насадов, некоторые грузятся, другие разгружаются. А княжич с Сысоем на вёрткой лодейке на самой стремнине. Веслом Сысой огребается, княжич на корме правит. Видимо, заметил на спуске сестру, повернул к берегу.
Лодейка пробралась меж насадов, ткнулась, шурша, в песок.
– Хотите покататься? – спросил весело княжич.
– На вашей-то душегубке? – хихикнула Тоська. – Больно надо.
– А я хочу, – тряхнула кудрявой головой Ефросинья и стала спускаться к воде.
– Давай прыгай, – разрешил княжич.
Княжна, подобрав подол платья, ступила одной ногой в долблёнку, и тут Сысой, оставив весло, подхватил её крепко за руку.
– Я помогу, Ярославна.
Чтобы пройти ей на средину лодейки, пришлось разминываться с Сысоем, но настолько плотно соприкоснуться при этом, что бедную девушку в жар кинуло.
– Садись вот на доску, – указал сестре княжич на узкое седалище, распиравшее борта лодейки. – Сыс, отталкивайся.
Сысой, упираясь веслом в дно, стал отталкиваться от берега. Лодейка, оказавшись на воде, заюлила, закачалась.
– Пригнись, – крикнул Михаил, и вовремя.
Сысой, для пущего упора стоявший в рост, едва не задел головой за причальный канат, тянувшийся с носа большого струга на берег. Он тут же сел и начал выгребаться меж судёнышек на стрежень[86]86
Стрежень – середина реки, быстрое течение.
[Закрыть]. Оказавшись на просторе, лодейка помчалась как на крыльях. У Ефросиньи захватывало дух от близости рядом хляби – только руку протяни – и от присутствия – буквально в одном шаге от неё – нравящегося ей отрока.
Будто читая на лице своей госпожи не то восторг, не то затаённый страх, Сысой грёб изо всей моченьки, лихо вскидывая и опуская весло.
– Ну, нравится, – крикнул, глядя прямо в лицо княжне. – Ярославна? А?
Ещё бы. Княжна утвердительно кивала, но молчала. Ей было и жутко и радостно.
Они прошли вверх до устья Тьмаки, потом пересекли Волгу и помчались вниз, вдоль левого берега почти до Тверцы, а от неё повернули к правому берегу в направлении Волжских ворот крепости.
Княжич, сидевший на рулевом весле, направил лодейку между стругом и насадом, и, когда они вошли между ними, Сысой, оставив весло, поднялся в рост и, ухватившись за причальный канат, стал по нему перебираться. Лодейка опасно закачалась, заюлила. Желая помочь Сысою, встал в рост и княжич, тоже ухватился за канат. А долблёнка, потеряв остойчивость, неожиданно перевернулась. Княжна мгновенно исчезла под водой, а перевёрнутую лодейку течением ударило о нос струга.
Княжич повис на канате. Сысой тут же отпустил канат и, упав в воду, нырнул под струг, куда течением затащило Ефросинью.
На берегу, надрываясь, голосила Тоська, видевшая всё это:
– Утопла-а... Утопла-а... Рятуйте[87]87
Рятуйте – помогите.
[Закрыть]!
На струге поднялась суматоха. Княжич, быстро перебираясь по канату, достиг берега и, прыгая через трапы, побежал к корме струга. Кто-то из грузчиков сиганул с палубы в воду. А один, бегая вдоль борта, всматриваясь в воду, кричал:
– Вон! Вон они... Во-он!
Перевёрнутая лодейка так и плыла вдоль струга, тыкаясь в его просмолённые борта.
Казалось, прошла вечность с того момента, когда Сысой нырнул под струг вслед за затянутой туда течением княжной, и, когда он появился за кормой, волоча её к берегу и сипя севшим голосом: «Пособите... пособите»... – два грузчика бросились ему на помощь и вытащили самого Сысоя, изрядно уже нахлебавшегося, и его добычу, которую он держал за волосы мёртвой хваткой. Девушка не подавала признаков жизни.
– Откачивай! – крикнул кто-то из грузчиков.
Другой, опустившись на корточки, выставил одно колено и, положив на него утопленницу вниз лицом, стал давить ей в пояснице. И вскоре изо рта девушки хлынула вода.
– Так! – закричал первый грузчик. – Дюжей, дюжей дави. Задышит. У нас она задышит!
Вернувшийся из Переяславля князь Святослав, узнав о случившемся, велел высечь Сысоя, а сам пошёл в светёлку к Ефросинье. Она, чувствуя ещё слабость, лежала в постели.
– Ну как, сестрёнка? – спросил Святослав.
– Всё хорошо.
– Ничего себе хорошо, чуть мне невесту не утопили. Заметив удивление на лице сестры, пояснил:
– Я тебе, Ефросиньюшка, такого жениха сыскал!
– Как жениха? – невольно воскликнула княжна.
– Ну как, обыкновенно. Тебе уже шестнадцать, он на два года старше. Самая пора. Знаешь кто? Угадай!
Нахмурилась княжна, не стала угадывать.
– Я не собираюсь замуж.
– Это вы, девки, только так говорите. А сами думаете, как бы поскорей. Жених-то, сестрёнка, такой... такой... на зависть.
– Не хочу я никакого.
– Сегодня не хочешь, завтра захочешь. Это у тебя после утопа. Пройдёт, милая, пройдёт. Я этого засранца велел высечь.
– Кого?
– Ну, кто утопил тебя. Сысоя.
– За что?
– Как за что? За то, что едва не утопил тебя.
– Он спас меня, Святослав, спас, – дрогнувшим голосом сказала Ефросинья. – Это всё лодейка-злодейка. Не вели бить его, князь. Не вели, прошу тебя.
– Да уж, поди, выдрали. Что так расстраиваешься из-за дурака?
– Потому что несправедливо это. Я же говорю тебе: лодейка была вертлявая.
– Ну ладно, ладно. Главное, что ты жива, слава Богу. А то чтобы я сказал князю Александру? А?
– Какому Александру?
– Ну жениху твоему. Тебя берёт в жёны Александр Дмитриевич Переяславский, сын великого князя.
– Я же его не знаю.
– Узнаешь. Он скоро приедет в гости.
После ухода Святослава Ярославича княжна позвала свою девку сенную Тоську.
– Сбегай найди Мишу. Позови ко мне.
Та ушла и как сквозь землю провалилась, наконец-то явилась.
– Ты где была? – спросила сердито Ефросинья.
– Так они там с кормильцем займаются какими-то грамотами. Я ждала, пока кончат.
– Ну, сказала?
– Сказала.
– Что он ответил?
– Сказал, что обязательно забежит к вечеру ближе.
– Почему не сейчас?
– Так я ж говорю, грамотами займаются.
– Какими грамотами?
– А я знаю? Вроде бы на которых княжества русские нарисованы[88]88
Межевые грамоты.
[Закрыть].
– А Сысоя видела?
– Да.
– Где?
– Ну там же, где и княжич. Я ж говорю, они грамотами займаются.
Михаил действительно пришёл уже вечером, когда Тоська побежала за свечами.
– Ты меня звала, сестрица?
– Да, Миша.
Княжич присел на край постели сестры.
– Ну как ты? – Он вглядывался в полумраке в бледное лицо Ефросиньи.
– Ты знаешь, что князь велел высечь Сысоя?
– Знаю.
– Как? И ты так спокойно говоришь, ведь он же молочный брат твой.
– Поэтому я и не позволил его сечь.
– Правда, Мишенька? – обрадовалась княжна.
– Правда, Фрося.
– А что Святослав?
– А что Святослав? Ему доложили, что исполнили. Только ты, сестрёнка, гляди не проговорись.
– Что ты, Миша, да разве я...
Она схватила его за руку, притянула к себе и чмокнула в лоб.
– Молодец, брат. Я люблю тебя.
– Что уж за нежности, – смутился княжич. – Я Сысоя никому в обиду не дам, хоть самому великому князю.
– Спасибо, Мишенька, спасибо. Ты у меня настоящий... настоящий мужчина.
10. ПРИМИРЕНИЕ
Заехав в свои города Нижний Новгород и Городец и оставив там дружину, Андрей Александрович во главе невеликого отряда милостников и бояр поехал к брату в Переяславль мириться.
Во Владимире, поклонившись гробу отца своего Александра Невского[89]89
Во Владимире, поклонившись гробу... Александра Невского... — Тело Александра Невского было погребено в монастыре Рождества Богоматери, где покоилось до XVIII в., когда по указу Петра «сии останки бессмертного князя» были перенесены в Санкт-Петербург и захоронены в Александро-Невской лавре.
[Закрыть] и получив благословение епископа Фёдора, отправился дальше.
Седенький, сгорбленный, усохший Фёдор, в чём только душа держится, узнав, для чего едет Андрей к брату, искренне возрадовался.
– Благое дело вздумал, сын мой, – говорил епископ князю. – Что вам делить? Вы единого родителя дети, одной грудью вскормленные, и дума у вас едина быть должна: како лепш сослужить отчине нашей многострадальной, как служил ей ваш светлой памяти отец благоверный, великий князь Александр Ярославич, много поту и труда положивший на алтарь служения родине. Будьте же достойны его высокочтимой памяти, сын мой. Благословляю тебя и князя Дмитрия на дело, Богу угодное. Пусть Всевышний не оставит вас в ваших трудах и высоких устремлениях.
И хоть благословил епископ владимиро-суздальский братьев к «высоким устремлениям», князь Андрей бережения ради отправил вперёд боярина Акинфа:
– Езжай, Акинф, понюхай, чем дышит князь Дмитрий. Коли силки расставил и ждёт, как мы в них попадём, то пошёл он подальше со своим примирением. А коли наклоняется к миру, то и мы со всей душой.
– А где мы встретимся, если что?
– Я буду ждать тебя в починке, что в пяти поприщах[90]90
Поприще – две тысячи шагов или шестьсот саженей. (По В. Далю – суточный переход, около 20 вёрст. – Примеч. ред.).
[Закрыть] от Переяславля.
Однако опасения Андрея Александровича были напрасными, старший брат ждал его и желал лишь мира и тишины. По крайней мере, так передал от его имени Акинф, встретивший своего князя ещё в подъезде к починку.
– Ну, как он? – спросил Андрей.
– По-моему, очень рад.
– Ещё бы не радоваться, от Ногая ярлык на великое княжение привёз.
Конечно, в душе Андрей досадовал, что заставили его идти на мировую с братом, но внешне старался вида не показывать. Из ближних разве что Семён Толниевич догадывался об истинном настроении своего князя, но утешить ничем не мог, поскольку сам настаивал на примирении братьев.
Когда Андрей поравнялся с ближним собором Святого Спаса, то, прежде чем въехать в княжеский двор, остановил коня, перекрестился на купол собора, напомнивший ему детство. Именно в нём постригали его когда-то. И не только его, и Дмитрия тоже, и ихнего отца, Александра Невского, давным-давно посвящали в воины именно в соборе Святого Спаса. Отец им сам не раз рассказывал об этом.
«Впрочем, может, так и надо, мириться у родного, почти семейного собора, – думал Андрей, трогая коня. – Пусть он освятит наш мир».
Он думал, что брат встретит его у ворот или, в крайнем случае, у крыльца и они обнимутся. Но в воротах были лишь привратники, а во дворе подбежали конюхи принять от гостей коней.
Андрей вопросительно взглянул на Акинфа, тот догадался, что обеспокоило князя, сказал:
– Дмитрий Александрович сказал, что будет ждать тебя в своей светёлке, Андрей Александрович.
«Уж не приготовил ли он мне встречу, какую когда-то Владимир Святой своему брату Ярополку[91]91
...приготовил... встречу, какую когда-то Владимир Святой своему брату Ярополку — Ярополк I (прав, в 972—980) и Владимир I (прав, в 980—1015) – сыновья Святослава I. В ходе междоусобной борьбы преследуемый Владимиром Ярополк бежал из Киева в крепость Родня. Он последовал совету воеводы Блуда отдаться на волю брата, но едва Ярополк вошел в терем, как два дружинника «подняли его мечами под пазуху». После смерти брата Владимир стал править всей Русью.
[Закрыть]?» – насторожился Андрей. И, помня, что Ярополка тогда при входе варяги подняли на мечи под пазухи, пощупал незаметно боковые бляхи бахтерца, прикрытые синим кафтаном.
«Да нет. Эти не пробьют сразу. А там видно будет. Впрочем, чего заранее труса праздновать! Не посмеет он. Ныне не то время, за мной Орда стоит».
И уж совсем его успокоили слова Акинфа:
– Дмитрий Александрович сказал, что мы-де не лицедеи, чтоб зевак тешить, с глазу на глаз в светёлке всё и решим.
«Что ж, пожалуй, он прав», – подумал Андрей, направляясь неспешно к крыльцу. Его встретил старик дворский, которого он помнил ещё молодым.
– Олфим, ты ли это?
– Я, батюшка Андрей Александрович, я, – разулыбался старик. Видимо, приятно ему было, что через столько лет признал его князь.
Это совсем успокоило Андрея.
– Ну, веди меня, Олфим, по старой памяти. Вижу, всё внове понастроили, заблужусь ещё.
– Да, батюшка князь, в татарский-то налёт почитай всё и выгорело. Один Спас и выстоял. Пойдём провожу.
Андрей поднимался за стариком по скрипучим ступеням крыльца, шёл переходами, пахнущими ещё смолой. Дверь в светёлку распахнул ему дворский, возгласив при этом:
– Князь городецкий Андрей Александрович!
Дмитрий стоял у стола спиной к окнам. Переступив порог, Андрей молвил почти искренне, проникновенно:
– Брат, – и пошёл к нему навстречу.
Впрочем, Дмитрий не сделал ни одного шага, так и стоял у стола. Андрей понимал, что старший, а тем более великий князь и не должен спешить навстречу младшему. А наоборот – младший должен идти и... «Что ещё-то я должен?» – и за три шага до брата его наконец осенило: «На колени». И он пал на колени и со слезой, прорезавшейся вдруг в его голосе, молвил:
– Прости меня, Митя.
– Встань, Андрюша, – сказал Дмитрий, вполне поверивший в искренность провинившегося. – Встань.
А когда Андрей поднялся с колен, обнял его, прижал забородевшее лицо к своему такому же. Шепнул в ухо:
– Бороды-то мы с тобой нажили, а ума?
– Да-да-да, – согласился Андрей.
– Давай забудем всё, что было.
– Да-да, Митя.
А в дверях стоял старик дворский и, глядя на встречу братьев, плакал.
– Что стоишь, Олфим? – спросил князь Дмитрий, жестом приглашая брата сесть. – Ступай, распорядись пиром.
– В гриднице? – спросил старик, отирая слёзы.
– Ну а где ж ещё!
Дворский ушёл, прикрыв дверь. Братья сели за стол напротив друг друга.
– Ну как доехал, Андрюша?
– Спасибо, Митя. Хорошо.
– Небось боялся? А?
– Что ты, Митя. Что ж мне родного-то брата бояться.
– Вот именно, – вздохнул Дмитрий. – Отец, поди, с того света смотрит, скорбит. А?
– Конечно, скорбит.
– Да, надо умерять Русь, утишивать. А то ведь татарва совсем оголит землю, обезлюдит.
– Это точно, Митя, ты прав, – согласился Андрей, и глазом не сморгнув. Кто-кто, а уж он-то татар не раз приваживал.
И чтоб увести разговор от темы, для него не очень приятной, спросил: – Как твои дети? Сыны как?
– Слава Богу, здоровы. Александра вот-вот женить буду. Уж и невеста сыскалась.
– Кто такая?
– А тверская княжна. Дочь покойного Ярослава Ярославича.
– Как её звать-то?
– Ефросинья.
– A-а, вспомнил. Да-да, Ефросинья. Вот память стала.
– Приезжал Святослав, брат её, мы уж всё обговорили. Съездит Александр в Орду, воротится, и поженим.
Разговор опять к татарам прибивался, и Андрей опять увёл его:
– С Тверью породниться – это хорошо, всё спокойнее будет. Ты, никак, пир затеваешь?
– Как же иначе? Примирение обмыть надо, чтоб крепче стояло. Помимо хмельного музыканты будут, и даже лицедеев нашёл. Так что всё ладом, брат, как полагается.
– А Данилы не будет? Хорошо бы втроём собраться. А то когда ещё случится...
– Данилы не будет. Звал я его. Отговаривается стройкой. Татары стены спалили, снова огораживает Москву свою.
«Что ж это такое, – подумал Андрей, – о чём ни заговорим, всё к татарам прибиваемся».
– Ну что ж, пировать так пировать, – хлопнув с деланной радостью по коленке, молвил Андрей, в третий раз уводя разговор от нежелательных напоминаний: татар-то под Москву он приводил.
«Уж где-где, а на пиру-то, наверно, не станем поминать о них», – надеялся князь Городецкий.
Уловки его Дмитрий насквозь видел. Думал: «Чует кошка, чьё мясо съела». И это увиливание братца несколько раздражало его, даже злило: «Не хочет каяться, скотина».
В гриднице на пиру братья-князья сели рядом во главе стола, а уж от них расселись их ближние бояре, дружинники. Так что слева от Андрея сидел князь Дмитрий, а справа его любимый боярин Семён Толниевич, за ним Акинф и все прочие спутники. А от князя Дмитрия слева сели его бояре – Антоний и Феофан, а далее дружинники его старейшие, уважаемые. На другом конце стола, как раз напротив князей, примостился дворский, и не столь пития и веселия ради, сколь милой сердцу картины – зреть обоих Александровичей, примирившихся, возлюбившихся. Во весь пир старик почти не пил, а умилённо смотрел на князей, которых помнил ещё отроками, и отирал ладонью набегавшие слёзы радости: наконец-то помирились, слава Богу.
Первую чарку, конечно, за это и подняли, за примирение. Вторую за здравие мирящихся братьев. Когда застолье захмелело, повеселело, по знаку князя ударили гусли. На свободное пространство выскочил лицедей и начал так-то отчебучивать ногами, что невольно и гостей раззадоривал, и те под столом почали ногами подрыгивать, каблуками притопывать. А лицедей вдруг запел:
У баскака очи жадные,
Что увидят, съесть готовые.
У баскака глотка медная,
Глотка медная немерена.
Смеётся застолье: ах лицедей, ведь точно подметил. Ну-к, чего он ещё отольёт? А тот, поддержанный одобрительным шумом, пел дальше:
Ну и ну. Качают восхищённо гости головами. Вот бы баскаки-то послушали, небось взвились бы. Впрочем, и хорошо, что их нет, а то б этого лицедея мигом вздёрнули на перекладину. А плясун не унимался:
Но настанет время славное,
Вспорем брюхо ненасытное.
Кол забьём ему осиновый
На могилу его поддую.
Отплясал лицедей своё, скрылся за завеской под одобрительный гул застолья.
– Хм, – хмыкнул Андрей, – смел парень-то, смел, кабы башку-те не потерял.
– А что ему терять, тут все свои, – сказал Дмитрий. – И потом, лучше уж костерить их словами, чем хлудьем. Забыл вон при отце, когда на Суздальщине баскаков перебили, чем кончилось? Если б не та резня, может, и отец не помер бы. Почитай, целый год в Орде отмаливал грехи мизинных.
– Да, досталось тогда батюшке, – согласился Андрей.
– А то, что поёт народ, пусть. Чай, слово не петля, не удавит.
– Хоша и не петля, а всё ж ты бы остерёг дурака.
– Э-э, брат, какой же он дурак? Ты зрел, чего он ногами-то выделывал. Попробуй-ка. А песню каку склал? Не дурак, брат, мастер.
– Вот за песню-то и дурак, сам в петлю лезет.
– Ничего, Андрюша. Его устами народ глаголет. А нам слушать да на ус мотать.
Едва ль не до полуночи пировали гости дорогие. В темноте расползлись из гридницы по клетям отсыпаться. Хозяин пред тем предупредил:
– Завтра продолжим. Олфим, не забудь распорядиться.
– Не забуду, Дмитрий Александрович, уж покоен будь. Почивайте хошь до обеда.
Князь Андрей с Семёном Толниевичем в одной горенке улеглись. Только что к подушкам приложились, боярин спросил:
– Андрей Александрович, ты не возражаешь, если я с утра в Кострому отъеду?
– Зачем?
– Да у меня там должники остались, и, может, удастся старый дом продать.
– Езжай.
– Я постараюсь скоро.
– Да не спеши. Управишься – и тогда по Волге на лодье до Городца иди. Я здесь долго не задержусь, дни два-три, и домой потеку. Да возьми с собой отроков[93]93
Отрок – здесь: младший княжеский дружинник; участвовал в походах, выполнял поручения князя.
[Закрыть] с пяток, а ну, на збродней налетите.
– Хорошо.
А меж тем в опочивальне Дмитрия Александровича при одной свече тоже сидели с ним ближние бояре – Антоний с Феофаном. Не сами пришли, князь зазвал ненадолго.
– Ну, видели его?
– Кого?
– Этого, милостника Андреева, Семёна Толниевича. Он аккурат напротив вас сидел.
– Я с ним дважды чарками стукался, из одной корчаги пили, – признался Феофан.
– Вот это главный советник Андреев. Думаю, не без его совета брат татар сюда приводил.
– Но ведь Андрей Александрович тоже не дитя малое, – возразил Антоний. – Своя голова на плечах есть.
– Своя-то своя, – вздохнул князь, – да ежели она погано варит, тут уж без чужого совета не обойтись.
– Он, этот Толниевич, говорят, ранее в Костроме воеводой у Василия Ярославича был, – сказал Антоний. – После его смерти к Андрею Александровичу переехал.
– Знаю я. Он и у дяди в ближних советниках обретался. Вот ко мне же не приехал небось, в Городец к Андрею подался.
– Может, оттого, что рекой-то сподручнее было переезжать?
– Может быть, всё может быть, но скорее оттого ко мне не перешёл, что, будучи у Василия воеводой, на меня ратью хаживал. Так что за ним должок есть. Давайте ночь делить.
На следующий день все пировавшие вечер спали до полудня. Бояре во дворце по горницам, дружинники кто в конюшне, кто на возах, кто на сеновале, а один умудрился под крыльцо забраться, выгнав оттуда пса сторожевого.
Семён Толниевич утром, никого особо не беспокоя, вышел из дворца, прошёл на конюшню, поднял нескольких гридей[94]94
Гриди – телохранители князя, воины отборной дружины.
[Закрыть], велел собираться с ним в путь. Вывели коней, попоили, оседлали и выехали со двора. Побежали грунью[95]95
Грунь – тихая конская рысь.
[Закрыть] на Ростов.
Пирщики и впрямь проспали до полудня. За это время под командой дворского в гриднице всё было сызнова приготовлено к веселью, убраны со стола вчерашние остатки, расставлены чистые блюда со свежей закуской, более из рыбы, наготовленной и привезённой только что из Плещеева озера. Питьём до горлышек наполнены все корчаги.
Гости подымались по одному, по двое, брели за сарай до ветру, а оттуда к колодцу с ледяной водой – сон остатний сгонять.
Дворский Олфим прохаживался у крыльца, каждого появлявшегося приветствовал ласково, направлял кому куда требовалось – кому за сарай, а кому сразу к колодцу. Вылезшему из-под крыльца попенял шутливо:
