Текст книги "Ханский ярлык"

Автор книги: Сергей Мосияш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 32 страниц)

9. НИ МНЕ, НИ ИМ

Очень не глянулось князю Фёдору Ростиславичу, когда в его удел, в Переяславль, привезли хоронить Дмитрия Александровича. «С какой такой стати, – думал он, – в моём городе, в моём храме Святого Спаса хотят положить его? Там моё законное место, я там лягу, когда Всевышний призовёт меня». Так думал, но не говорил. Потому как в Переяславль понаехала вся родня покойного, и близкая и дальняя. Приехал из Костромы сын Иван с женой, из Москвы брат Данила Александрович с сыновьями Юрием и Иваном. Из Городца пожаловал и великий князь Андрей Александрович – смерть примирила его с братом.

От Волока гроб с телом сопровождали Михаил Ярославич с епископом. Приехали проститься с покойным ростовский и угличский князья с жёнами и детьми.

Где уж тут было Фёдору Ростиславичу заявлять своё неудовольствие, надо было размещать гостей, кормить, поить и даже готовить тризну по усопшему. Правда, на тризну родные навезли и питья и хлебов достаточно.

Отпевали Дмитрия Александровича в храме Святого Спаса, в котором когда-то и постригал его отец Александр Невский. И там же в правом приделе положили князя. Данила Александрович во время отпевания стоял рядом с братом Андреем и, покосившись на него, увидел в глазах слёзы. И они показались ему вполне искренними. На душе князя Данилы как-то потеплело от этого: «Всё-таки мы братья, и от этого не уйдёшь».

Поэтому сразу после похорон, ещё до начала тризны, Данила, улучив минуту, заговорил с братом:

   – Андрей, всё ж как-то неладно у нас получилось.

   – О чём ты, Данила?

   – Да о Переяславле. Это ж наш родовой удел, а ты взял да и посадил в нём Фёдора.

   – Что? Тебе хочется его себе?

   – С чего ты взял? Мне пока Москвы довольно.

   – Ну, а чё ж разговор затеваешь?

   – Я об Иване речь веду, о сыне Дмитрия. Он должен наследовать Переяславль, а ты его в Кострому запятил.

   – А чем Кострома хуже Переяславля? Там Волга, товары по ней идут, хлеб с Низу. Ещё захочет ли Иван уезжать оттуда. Ты его-то спросил?

   – Нет.

   – Ну вот. А затеваешь разговор.

«Что ж, вполне резонно, – подумал князь Данила. – Не с того конца начал».

И не поленился, тут же отыскал Ивана Дмитриевича, завёл в одну из светёлок. Иван не отпускал из рук платка, поминутно отирая им слёзы, сморкаясь в него. Даниле до сердечной боли стало жаль племянника.

   – Ванюша, милый, – полуобнял его ласково. – Что делать? Бог призвал его. Отмучился брат, Царствие ему Небесное. Ты меня можешь сейчас выслушать, Ваня?

   – О чём, дядя?

   – О деле, Ванюша, о деле.

   – Я слушаю, – вздохнул Иван.

   – Ты бы не хотел из Костромы обратно сюда, в Переяславль?

   – А можно? – сразу посерьёзнел молодой князь.

   – Я бы похлопотал перед Андреем, если бы ты согласился.

   – Бог мой, дядя Данила, и ты ещё спрашиваешь. Да я б сюда на крыльях бы... Да я б тебе за это век благодарен был бы. Тут отец лежит, тут бы и я... Это ж моя родина, дедина наша.

   – Вот и я также Андрею говорил.

   – Ты уж говорил с ним? И как он?

   – Ну как он? Пока никак. Он меня сразу осадил, мол, надо самого Ивана спросить. В Костроме, мол, Волга, там, мол, лучше.

   – A-а, что мне та Волга. А в Переяславле Клещин-озеро, в котором я сызмальства купался.

   – Всё, Ваня. Я поговорю с дядей Андреем.

   – Может, и мне ещё?

   – Нет-нет, Ваня, ты не мешайся. У него спеси через край, попадёт шлея под хвост, заломит оглобли.

   – С чего уж?

   – Ну как с чего? Ты молодой и вдруг явишь неудовольствие перед Костромой, которую, он считает, дал тебе от щедрот своих. Ты не лезь. Я сам.

   – Ой, дядя Данила, если выпросите, да я вас...

   – Ладно, ладно. Не спугнуть бы. Мне и самому тошно от мысли, что в нашем родном городе какой-то Фёдор из Смоленска сидит.

   – Он же из Ярославля.

   – Ярославль ему через жену в наследство достался. А теперь ещё и наш Переяславль прикарманил. Дудки. Расшибусь, а ворочу к нам город. Тебе, Ванюша. Он твой.

   – Ой, дядя Данила... ты мне заместо отца будешь.

Тризна – поминки – шла своим чередом. Пили, ели, поминали покойного. И никто ни единого худого слова не сказал о князе Дмитрии Александровиче, вспоминали только хорошее, что он и церкви-то строил, вдовиц и нищих не обижал, и в голодные годы кормил голодающих. Даже великий князь Андрей Александрович на второй день тризны в изрядном подпитии, подняв чарку за упокой души брата, стал вспоминать, как в далёком детстве брат носил его на руках и даже катал на закукорках. Ну не брат, а прямо святой человек был покойный.

Московский князь Данила, тоже в изрядном подпитии, поднялся с чаркой и произнёс речь короткую, но, для кого надо, очень понятную:

   – Дорогой брат князь Дмитрий Александрович, ты ныне счастлив, упокоился в нашем родном Переяславле. Спи спокойно, брат, никто не порушит твой покой на дедине нашей.

Смысл сказанного дошёл не только до хмельных голов Андрея и Ивана, для которых и предназначался, но понял его и Фёдор Ростиславич. Отыскав после хмельного застолья князя Данилу, он допытывался:

   – Ты что хотел сказать в своём слове?

   – Что хотел, то и сказал, – отвечал смело Данила.

   – Нет, нет, ты на что намекал, Данила Александрович?

   – Да ни на чё я не намекал.

   – Но как же, ты сказал: «наш родной Переяславль».

   – Ну и что? Он действительно наш родной город, здесь отец родился, да и все мы. У тебя ж родной город Смоленск, я же не говорю, что он тебе чужой.

   – Опять намекаешь. Да? Ну и ехида ты, Данила. Ныне Переяславль мой, – стукнул себя в грудь Фёдор. – Законно мой. И я не позволю никаких намёков.

«Погоди, дружок, – подумал Данила, – скоро намёки кончатся».

Помимо этого была у Данилы Александровича ещё одна забота, хотя и невеликая, но для кого-то вельми важная. Отыскав среди гостей князя тверского, он взял его под руку как старого друга.

   – Миша, а ты не забыл, о чём мы под Дмитровой сговаривались?

   – О чём? – спросил Михаил и покраснел, с чего было ясно – не забыл.

   – Так здесь же Анница – невеста твоя, о которой я тогда её отцу словцо закидывал. Идём к князю Дмитрию Борисовичу и переговорим.

   – Удобно ли на тризне-то, Данила Александрович?

   – Миша, я старше тебя, я знаю, что удобно, что неудобно. Идём.

Князь Данила, как всегда, был полушутлив, полусерьёзен:

   – Дмитрий Борисович, ты не забыл, на чём мы мир под Дмитровой взяли? А?

   – Да как забыть такое, – улыбнулся ростовский князь, невольно задерживая взгляд на ладной, крепкой фигуре тверского князя. Именно увидев его с Данилой, он и вспомнил, «на чём мир взяли».

   – А теперь, князь, кажи нам товар, – продолжал шутить Данила Александрович. – Я, вишь, купца привёл.

Дмитрий Борисович кликнул кого-то из слуг, приказал:

   – Позови ко мне княжну.

Княжна Анна почти вбежала в светлицу, раскрасневшаяся, счастливая:

   – Ты звал, батюшка?

   – Да, Анница.

Не рискнул князь Дмитрий оглоушить дочь сообщением: вот, мол, твой суженый. Не рискнул. Не захотел вводить в смущение любимое чадо на людях. Пусть жених взглянет, экая она красавица. В лазоревом летнике из червчатой камки[145]145
  Камка – шёлковая китайская ткань с разводами.


[Закрыть], ожерелье из жемчуга и кике[146]146
  Кика – женский головной убор.


[Закрыть], с челом, разукрашенным золотом и жемчугом. Стройная, тонкая, глаз не оторвать.

   – Доча, я что хотел попросить у тебя...

   – Что, батюшка?

   – Вот забыл, понимаешь, выпало... память дырявая стала, – не нашёлся сразу, что придумать, князь.

   – Вспомнишь, позовёшь, батюшка. – И убежала.

   – Эхма, девка-то, девка! – воскликнул князь Данила. – Где моя двадцатка! – И подтолкнул локтем Михаила. – Что молчишь? Язык проглотил? Верно ведь, не девка – царица?

   – Верно, – выдавил из себя смущённый Михаил.

   – Всё. После сороковин играем свадьбу. Нечего откладывать, а то, чего доброго, уведут девку-то.

Дмитрию Борисовичу понравился жених. Обо всём быстро договорились: свадьбу играть в Твери и там же венчаться. И напоследок не удержался ростовский князь:

   – А за Анницей я даю Кашинский удел.

   – Вот это приданое так приданое! – воскликнул Данила Александрович. – Сразу видно, любимую дочь отдаёшь.

   – Конечно, – признался старый князь. – От сердца отрываю.

   – Счастливчик, Миша. А вот что я буду делать со своими балбесами, где им невест наберусь. Юрий, Иван, Александр, Борис. Я уж не говорю про уделы. Москву Юрию, а остальных куда? Башка треснет.

Перед самым уходом Данила Александрович вспомнил всё же о главном:

   – Послушай, Дмитрий Борисович, пока мы все в сборе, надо навалиться на Андрея. Пусть вернёт Переяславль Ивану, твоему старшему зятю. Как ты думаешь?

   – Что тут думать? Я, конечно, за. Но ты же знаешь Андрея. Закусит удила – ничем не проймёшь.

   – Знаю я его. Что ты мне рассказываешь. Но ныне самый удобный момент – тризна. На ней о худом даже он не заикается, а уж у них с Дмитрием было всякого. Чаю, из-за него он и на тот свет быстро ушёл. Пока мы все в съезде, надо уговорить его. Сам закинешь словцо за Ивана и брату своему подскажи.

   – Да я-то закину, но как он отнесётся, Андрей-то?

   – Отнесётся как надо, я уж говорил с ним об этом.

   – Ну и что он?

   – Пока вывернулся, но в дыбки не вставал, так что надо давить потихоньку. Но перед тем, как просить за Ивана, похвали его самого, Андрея, за что-нибудь.

   – Не приложу ума, за что его хвалить надо, – усмехнулся Дмитрий Борисович. – За Дюденю, что ли?

   – А хотя бы за пышные похороны Дмитрия. Хоть он его и в гроб загнал, но зато на похороны и тризну не поскупился, правда, за счёт казны покойного. Но кто об этом знает?

И так все три дня тризны помаленьку, потихоньку наговаривали в уши великому князю за Переяславль, кто как умел и мог. И видно, стронули-таки в его сердце какой-то камушек. В открытую он так никому не сказал, что, мол, согласен с доводами, но перед отъездом поручил Акинфу, своему боярину:

   – Ты вот что... скажи Фёдору Ростиславичу, чтоб он... эта... оставил Переяславль, мол, раз тут Дмитрия положили, то пусть сын его тут и сидит. А то, мол, как-то нехорошо получилось... Ну а я посля ему другой город дам, пусть не серчает. Обязательно пообещай.

Однако осерчал всё же Фёдор Ростиславич, шибко осерчал на великого князя: «Вчера дал, седни отобрал, кому ж теперь верить?»

И когда разъехались гости, собрался и он уезжать. Сгрузил на телеги всё ценное из дворца, медовушу очистил. Выезжал на ночь, чтоб не так соромно было пред мизинными.

Где-то отъехав с версту, остановил возы. Подозвал двух гридей, отвёл в сторону.

   – Вот что, други, воротитесь в город и подожгите его.

   – Как? – разинул рот один.

   – Как-как! Не знаешь, как подпаливают? Зайдите в поварню, там в печи на загнетке в золе углей довольно. Возьмите бересту, вздуйте, и вперёд. Весь поджигайте.

   – А ежели повар спопыхнется?

   – Придушите. Ну да живо. Я вас тут ждать буду. Мне всё видно будет отсель. Идите.

Гриди ушли, истаяли в темноте. Князь забрался на воз, сидел как филин, вперив очи в темноту, туда, где угадывался город.

Подошёл кто-то их ближних бояр, спросил:

   – Что стоим, Фёдор Ростиславич?

   – Ждём.

   – Чего?

   – Суда Божьего, – хмыкнул князь.

Долго стояли, уж начал князь худое про посланных думать: не струсили ли, не сбежали?

Но вот блеснул там огонёк, другой. Вот он побежал по какой-то кровле вверх. Вот осветил и купол Святого Спаса. И запылал Переяславль, соломенные пересохшие кровли вспыхивали почти мгновенно, не отставало и корье с дранкой.

Послышался сполох, ударили на нескольких колокольнях в набат. Через четверть часа в стороне Переяславля полыхало сплошное зарево.

Боярин догадался, чей это «Божий суд», но осудить господина не отважился. Зато князь сам повторил несколько раз злорадно:

– Раз ни мне, то и ни им. Вот. Так справедливей будет... ни мне, ни им.

Посланных гридей так и не дождались. Тронулись дальше, когда пожар уж на убыль пошёл. Многие догадывались, что гридей просто убили там. Таков уж русский закон – смерть зажигальникам на месте. Правильный закон.

10. ОРДА НА ОРДУ

У татар мир и тишина тоже всегда на волоске висели. Почти каждый темник, а тем более родственник хана, мечтал о золотоордынском престоле. Племянники завидовали дяде, восседавшем на троне, сыновья – отцу, особенно если он слишком долго заживался. Братья злились на царственного брата: чем он нас лучше?

Хан Золотой Орды Тохта считал – Ногай слишком зажился. Но неожиданно ему донесли, что и на него самого зреет заговор, и не где-то, а прямо под боком. Телебуга с Солгуем сговариваются убить Тохту.

   – Когда? – спросил Тохта доносчика Акчу.

   – Когда ты на охоте будешь, – отвечал тот.

   – Слушай, Акча, хорошо слушай, – похвалил Тохта. – Ты мои уши, ты мои глаза у Телебуги. Будет тебе от меня большая награда.

Недели раньше не проходило без охоты, а тут вдруг не стал хан на охоту выезжать. Самое время на лебедя ехать, а хан из дворца носа не кажет.

Насторожились Телебуга с Солгуем: неужто пронюхал о заговоре Тохта? Стали гадать: через кого мог? И вышли на Акчу. Именно его несколько раз замечали у дворца Тохты. Вот тебе и нукер[147]147
  Нукер – телохранитель.


[Закрыть], хозяина предаёт. Такому жить нельзя. Тихо, без шума задушили Акчу в кибитке Телебуги, завернули в кошму, а ночью вывезли к протоке, бросили в воду: плыви, Акча, корми рыб.

Хан догадался, почему исчез Акча и что с ним сталось. Призвал к себе брата Дюденю, сказал ему:

   – Телебуга с Солгуем предатели, надо убить их.

   – Они шибко богатые и сильные, это не так просто, повелитель.

   – А ты бедный? Да? – съязвил хан. – У тебя на боку вон царская сабля. Она что, для красы висит? И потом, если убьёшь их, возьмёшь их богатство и жён.

   – Хорошо. Я исполню, как велишь.

   – Исполни. И головы их привези мне. Я хочу им плюнуть в глаза.

Дюденя, опытный воин, понимал, что открытое нападение на ставку Телебуги успеха не принесёт. Решил налететь ночью. Собрал своих охотников, сказал им:

   – Телебуга с Солгуем замыслили худое против хана, они предатели. Великий хан велел убить их. Сегодня ночью, как прокричит первый петух, нападём на ставку предателя.

   – Чьи сотни пойдут?

   – Ничьи. В захвате участвуете только вы и я. Возле кибитки Телебуги не более полусотни нукеров. Чтоб в темноте отличить своих, повяжемся белыми платками.

Однако Телебуга с Солгуем приняли свои меры и даже чуть было не повздорили:

   – Зря убили Акчу, – сказал Солгуй.

   – Почему зря? Предателю положена смерть.

   – Акча исчез, Тохта сразу догадался. Видел, брата Дюденю призывал. Зачем?

   – Ну и что?

   – А Дюденя к себе сотников вызывал. Зачем?

   – Ну мало ли. Впрочем, надо и нам своих на всякий случай приблизить.

И вот не полусотня нукеров стала охранять ставку Телебуги, а около трёхсот воинов затаилось по кибиткам и возам в окружении своего темника. И когда прокричал первый петух и сотня дюденевских сотников под командой самого темника кинулась на ставку Телебуги, там, словно из-под земли, явилась стена воинов.

Их было так много, что нападавшие сразу же стали нести потери, а увидев большое превосходство врага, попятились и вскоре побежали вместе со своим воинственным темником.

Теперь их белые повязки служили им худую службу, выдавая их преследователям. Дюденя первым догадался сбросить платок с головы и укрыться под одной из телег.

В этой ночной вылазке Дюденя потерял едва ли не половину своих сотников. После этой ночи началась борьба в открытую.

Уже на рассвете дюденевские сотни окружили дворец Тохты, как самые преданные великому хану.

В ставке Телебуги тоже шло накопление сил. Воинам говорили, что хан хотел убить Телебугу и истребить весь род его, а также и Солгуя со всей семьёй. За что – не объясняли, захотел, и всё.

Но вот от хана Тохты прискакал посланец, его пропустили к Телебуге.

   – Хан приказал, чтоб ты, Телебуга, и Солгуй прибыли к нему во дворец.

   – Зачем?

   – Он сказал, что сам хочет разобраться в ночной драке.

   – Ха-ха. Какой умный хан. Не вышло наскоком – зовёт манком. Я ему не суслик на свист являться.

Выслушав ответ Телебуги, Тохта поморщился и молвил негромко:

   – Ну что ж, нож брошен, поднимем его.

И зашевелился, загудел Сарай-Берке[148]148
  Сарай-Берке — С первой половины XIV в. столица Золотой Орды (в районе совр. Волгоградской обл.) построил хан Берке, внук Чингисхана.


[Закрыть] – столица Золотой Орды, – словно встревоженный улей. Город стал расползаться. Вчерашние соседи вдруг становились врагами. Вечером вместе хлебали из котла сурпу, а утром:

   – Ты за кого?

   – Я за хана Тохту.

   – Ну и дурак. Что хорошего тебе сделал хан?

   – Но Телебуга предатель.

   – Телебуга герой, он поднял саблю против насильника.

   – Да тебя убить мало.

И убивали друг друга прямо во дворе. Но чаще тут же разъезжались, не желая жить рядом с предателем, с перемётчиком.

А меж тем в обеих ставках шли беспрерывные совещания.

   – Ну, что будем делать? – спрашивал Телебуга союзника. – На охоте б убили – и шито-крыто. А теперь?

   – Да. Сорвалось. Придётся уходить к Ногаю.

   – Да ты что? Ногай меня не любит.

   – А Тохта любит? Да?

   – Ногай на меня за Тверь сердится. Я после Дюдени ходил с Тахтамиром на Русь, и Тверское княжество мы малость пограбили.

   – А почему Тверское?

   – Другие-то почти все Дюденя поскрёб. Откуда нам знать было, что у тверского князя ярлык от Ногая. Может, Тахтамир знал, но я нет.

   – Да, – вздохнул Солгуй. – Но, если мы не уйдём, Тохта сзовет всех темников со степи и сомнёт нас. Раздавит как тарантулов.

Как ни прикидывали заговорщики, получалось, что надо уходить, и чем скорей, тем лучше. Решили умаслить Ногая, подарить ему бахтерец с золочёными бляхами, шлем и саблю дорогую.

Едва ли не половина Сарая снялась вдруг с места и стала перебираться через волжские плёсы на правый берег. Ржали кони, мычали испуганно коровы, блеяли овцы. Всё, что могло плавать, использовалось для переправы телег, разобранных кибиток. Те хозяева, чьи стада паслись на правом берегу, счастливчики были, потерь не понесли. А кто перегонял скот через плёсы, понёс немалые убытки – много животных утонуло, особенно овец.

В ставке Тохты сразу узнали, куда направляются Телебуга и Солгуй.

   – Прекрасно, – потирал руки Тохта. – Они проползут до Ногая месяца два-три. А мы пошлём к нему гонца с грамотой. Эй, писчик, доставай добрый пергамент, садись и пиши.

Писчик, всегда находившийся около, быстро исполнил приказание.

   – Так, – поморщил Тохта лоб, придумывая первые слова. – Пиши... «Наш высокочтимый повелитель и брат...»

Писчик медленно стал выводить на белом пергаменте буквы, долго писал эти слова. Тохта не торопил, понимая, что буквы должны быть красивыми. А красивые пишутся медленно. Дождавшись, когда писчик закончил и поднял голову, хан продолжал:

   – «...верноподданно сообщаю тебе, что мои слуги Телебуга и Солгуй замыслили убить твоего верного брата – меня. Но Аллах открыл мне глаза. Испугавшись моей мести, они решили бежать к тебе. Берегись их, мой повелитель, это скорпионы, готовые ужалить даже своего благодетеля...»

   – Ну как? – спросил Тохта Дюденю.

   – По-моему, хорошо. Надо попросить убить их и прислать сюда их головы, чтобы ты мог плюнуть им в глаза.

   – Не надо. Ногай лучше знает, что с ними надо делать. Он помог мне сеть в Сарае, он знает, что делать с моими недоброжелателями. Мои враги – его враги. Тем более у него на Телебугу давно зуб. Пиши дальше, – кивнул хан писчику, – «...У меня очень хорошая охота на разных зверей, присылай своих сыновей погостить у меня и поохотиться всласть. Я их встречу как родных. Остаюсь твоим преданным другом и союзником. Тохта».

Писчик поставил точку.

   – Ну-ка, дай я посмотрю.

Тохта взял грамоту, медленно перечёл её. Остался доволен.

   – Вот в самом начале, где написано «наш высокочтимый повелитель и брат», обведи все буквы золотой краской. И внизу моё имя тоже.

Писчик сделал, как было велено. После этого грамоту свернули, завязали шёлковым шнуром и подвесили золотую печатку. Гонцов было отправлено не два и даже не три, а семеро, со строжайшим приказом доставить грамоту Ногаю и вручить лично в руки. И ждать ответа. Все гонцы имели по заводному коню[149]149
  Заводной конь – запасной верховой конь.


[Закрыть], и всем разрешено было в случае нужды отбирать коней у любого встречного, не останавливаясь и перед убийством хозяина. И гонцы поскакали, далеко по степи объезжая медленно ползущую орду Телебуги и Солгуя.

Сыновья Ногая Ахмат и Узун уже охотились в зарослях Нижней Волги, а Телебуга с Солгуем всё ещё ползли вдоль Дона к морю.

Сотни скрипучих телег с детьми и женщинами, запряжённые быками, медленно ползли на юг, останавливаясь там, где было много травы и камыша. Останавливались, разбивали лагерь и жили столько, насколько хватало корма скоту. Съев всю зелень в окрестности, снимались и ехали дальше до следующей благодатной долины, чтобы и её опустошить в неделю.

Лишь к концу лета прибыли мятежные Телебуга и Солгуй к ставке Ногая, располагавшейся вблизи устья Буга. Послали к нему двух воинов, которые должны были сообщить Ногаю, что Телебуга и Солгуй прибыли под его высокую руку искать защиты и покровительства.

Воины вскоре возвратились и сообщили, что великий хан Ногай ждёт их в своём шатре и приказал к их приезду зарезать лучшего барана.

   – Ну вот, я ж говорил, – сказал Солгуй. – Всё обойдётся.

   – Всё равно придётся попросить у него прощения за Тверь.

   – Ну, попросишь, язык, чай, не отвалится.

На всякий случай взяли с собой тридцать трёх самых преданных нукеров. Но конечно же в шатёр ханский не потащишь за собой охрану. Слуги Ногая встретили их очень доброжелательно. Высоких гостей пригласили в шатёр, нукерам предложили спешиться и попробовать только что сваренной сурпы.

У входа в шатёр горели два небольших костерка – Ногай соблюдал старинный обычай: проходя меж костров, гости как бы очищались огнём от дурных мыслей.

Пройдя костры, Телебуга с Солгуем отстегнули сабли и отдали их слугам Ногая: к великому хану входить с оружием нельзя. Перед ними гостеприимно приподняли полог, они вошли. И едва полог опустился у них за спиной, как на шею обоим были накинуты ремённые удавки. Оба были задушены тут же, тихо, без шума, не успев даже сказать заготовленное: «Салям!»

Не ушли живыми и их нукеры, один, правда, успел вскочить на коня, но его тут же свалила меткая стрела, угодившая меж лопаток. Не пришлось им сурпы отведать.

Избавившись от Телебуги и Солгуя руками своего благодетеля, Тохта стал подумывать, как бы извести самого Ногая. Конечно, он был благодарен ему за помощь в овладении золотоордынским престолом, но надо было думать о грядущем. Тохте начинало не нравиться, что Ногай стал совать нос в русские дела, как будто мало ему было Хорватии, Болгарии да и Византии, наконец. Взял и наложил свою лапу на Курское княжество, на Польшу. И вот уж в самое сердце Руси забрался, тверскому князю ярлык выдал. Эдак если дальше пойдёт, он всю Русь под себя возьмёт. А ведь это законная добыча Золотой Орды. С чего тогда ей жить? С кого выход хлебом и серебром брать?

Ни с кем не советовался Тохта, сам всё придумывал. И сыновей Ногая для этого к себе зазвал, давал им охотиться в своих угодьях, сколь их душе было угодно, на лебедей, на гусей, на вепрей, на лис. Помаленьку, по крошечке выпытывал у молодых гостей всё об отце их, о его задумках и совершенно случайно нащупал уязвимое место в их взаимоотношениях – мачеха. И Ахмат и Узун ненавидели чужеземку Евфросинию[150]150
  Ахмат и Узун ненавидели... чужеземку Евфросинию. — Ногай был женат на побочной дочери византийского императора Михаила Палеолога.


[Закрыть] со всей страстью, на какую только способны юные души.

   – Она вертит отцом как хочет, – возмущался Узун.

   – Он ей в рот глядит, – поддакивал Ахмат.

И Тохта предложил ханичам жить у него сколько угодно – «хоть сто лет», – раз дома им житья нет от этой чужеземки. И они остались зимовать, хотя отец и звал их домой в своё стойбище при устье Буга.

За зиму Тохта так настропалил юношей, что они готовы были с наступлением весны немедленно скакать домой и убить «эту змею».

   – Разве отец вам позволит тронуть её, – вздыхал сочувственно Тохта.

   – А мы его и спрашивать не станем, – кипятился Ахмат.

   – А ты дай нам войско, Тохта, – просил Узун, не подозревая, что следует хитрой задумке золотоордынского царя.

   – Да за войском дело не станет.

Видя, что юноши вполне созрели для похода, Тохта намёками стал втемяшивать им в голову мысль, что отец их уж стар, пора бы ему уступить место молодым. Даже вспомнил, как, по обычаям одного из народов, состарившихся вождей душили, возводя на престол их молодых сыновей.

   – Неплохой, между прочим, обычай.

Преуспел Тохта, преуспел в своём коварстве. К весне сыновья Ногая были резко настроены против отца. Можно было выступать на юг с войском. Но и тут Тохта решил оставить себе на всякий непредвиденный случай лазейку.

   – Только не надо убивать Ногая, – сказал он его сыновьям. – Я всё же люблю его. Пусть он будет жить у меня самым почётным гостем.

На Ногая двинулись сразу три тумена[151]151
  Тумен – объединение монголо-татарского войска из 10 тысяч воинов, подразделялся на тысячи, сотни и десятки; командовал темник.


[Закрыть], которые вели Дюденя, Тахтамир и сам Тохта. Даже на Русь давно не ходили с такой силой. Сыновья Ногая ехали с главным туменом Тохты и всё время держались рядом с санчакбеем[152]152
  Санчакбей – знаменосец.


[Закрыть], заранее выпросив у Тохты право первыми ринуться в бой.

   – Что ж, скачите, – согласился Тохта, – только отца не трогайте.

Однако, призвав к себе Дюденю, Тохта приказал ему:

   – Если пленим Ногая живым, ты без всякой подсказки тут же срубишь ему голову.

   – Почему я? – побледнел Дюденя, резонно полагая, как бы и его голова не покатилась следом за Ногаевой.

– Потому что у тебя царская сабля. Не забывай, Ногай-хан и умереть должен по-царски. Он всё же много мне добра сделал.

И Ногай – доблестный Ногай, заставлявший когда-то трепетать даже Византию, был разгромлен. Возможно, именно из-за коварства сыновей, от которых он не ожидал нападения, хотя ему и сообщили разведчики, что один из туменов ведут именно они, его чада.

Во время сечи он был ранен, а после боя на глазах у всех Дюденя тихо, подойдя к нему сзади, исполнил тайный приказ Тохты – срубил Ногаю голову царской саблей, да так, что тот ничего не увидел и не почувствовал. Не всякий достоин такой части и благодати.

А в это время на Руси города и веси быстро отстраивались, земля засевалась. Люди благодарили Бога за мир и урожай, за детей, за счастье. А вспоминая Орду, говорили почти одно и то же: «Да пусть они там друг дружке хоть все бошки пооткручивают». Что делать? Злое пожелание, но заслуженное.