Текст книги "Ханский ярлык"

Автор книги: Сергей Мосияш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 32 страниц)

19. НОВГОРОДСКАЯ ЗАМЯТИЯ

Великий князь Михаил Ярославич вдругорядь ошибся, опять усадив в наместники Фёдора Акинфовича. А ведь он не хотел возвращаться на должность, с которой его так позорно выпроводили. Нюхом чуял, что долго не усидит на Городище.

Да и какой бы наместник удержался, когда едва ли не подряд следовали неурожайные годы. В одном году всё вымокло, в другом – выгорело, а на третий, урожайный, пришли на поля полчища мышей, уничтожили весь хлеб ещё на корню.

Если б не подвозили хлеб из-за моря от немцев да с Низу, то вымер бы весь Новгород. Но привозной был столь дорог, что не всякий купить мог. Мизинные вымирали семьями, скудельницы, куда свозили трупы со всего города, заполнялись скоро и доверху. От голода зверел народ. За кусок хлеба, за калач могли убить человека средь бела дня прямо на улице. А уж ночью нельзя было со двора и носа высунуть. Разбойников, татей расплодилось, что крыс в амбаре.

Не наместник правил городом – голод. В такие годы казна княжеская не полнилась, напротив, скудела. С кого же было дань брать, если данники вымирали косяками? Но Золотой Орде было мало дела до этого, она требовала ежегодный осенний выход, и всякая задержка грозила приходом орды и полным разграблением обнищавших, полуживых городов и весей.

Люди, измученные голодом и нуждой, всегда искали виноватых и, как правило, находили их.

   – Во всём виноват великий князь Михаил Тверской, он задерживает хлеб с Низу, оставляет его в Твери.

   – Опять посадил в Городище этого корыстолюбца Фёдора, а сам – в Тверь на сытые хлеба.

   – Надо звать Юрия, тот мало сидел, а сколько добра сделал.

   – Юрий Данилович в Орде, а князь Афанасий в полоне у Михаила.

У мизинных всегда богатые виноваты, у голодных – сытые. В Тверь из Новгорода привезли грамоту великому князю, и опять от Данилы Писаря: «Михаил Ярославич, надысь на вече решили слать в Орду на тебя жалобу, что-де ты закинул город на горе и нужду, а всю дань на себя берёшь. Выбрали в послы Любовича с Радомиром, которые не сегодня завтра в Орду потекут. Как я полагаю, пойдут водой и с дарами хану. Тебе лепш на Волге их перенять. Данила».

   – Кто грамоту передал? – спросил князь Сысоя.

   – Купец.

   – Что он хоть говорил? Как там?

   – Мутится народ, замятия вот-вот учнется.

   – Не Москва ли сызнова старается там?

   – Кто его знает. Не надо было Афанасия отпускать.

   – Он мне слово дал на Новгород более не посягать.

   – У него слово как шишка елова, ветер дунет – она и падёт.

   – Что ж там делает Фёдор? Вече собирает, решает. А наместник где?

   – Фёдор ещё с того раза напуган, поди, с Городища-то и нос высунуть боится. Зря ты его, Ярославич, опять усадил. Зря.

   – А кого надо было? Тебя или Ивана?

   – Можно было Ивана Акинфовича.

   – Теперь чего гадать. Ты вот лучше с Иваном займись этими послами новгородскими. Как их? – Михаил заглянул в грамоту. – Этим Любовичем и Радомиром.

   – Постараемся не пропустить.

   – Я думаю, надо засады на Волгу и на Тверцу выслать, и обе чтоб выше Твери. Ишь ты, мимо меня хотят дары везти, умники.

   – Перехватим, Михаил Ярославич, не беспокойся. Али впервой?

   – Вот именно. Тогда вместо Юрия Бориса перехватили, не впервой промахиваться.

   – Ты ж знаешь, что меня там не было, что тогда Давыд покойный на мякине попался, Царствие ему Небесное.

Послов вместе с их охраной захватили на Волге. Однако захват прошёл не совсем гладко. Началась потасовка, и во время свалки исчез Любович.

Повязанных новгородцев привезли в Тверь, охрану побросали в порубы, а Радомира привели к князю. Михаил Ярославич велел развязать пленника.

   – Ну, что, Радомир, давай рассказывай, куда путь держали.

   – За хлебом, князь, за хлебом шли на Низ. Сам знаешь, как в Новгороде с ним.

   – Знаю, – нахмурился Михаил. – А ещё зачем шли?

   – Боле ни за чем.

   – А где Любович?

   – Какой Любович? – удивился Радомир.

   – Сысой, – взглянул князь на милостника. – Напомни ему.

Сысой схватил новгородца, завернул ему руки за спину и стал выворачивать длань.

   – Ой, больно! – взвыл Радомир.

   – Вспоминай, гад. Ну!

   – Он утоп, наверно, во время драки, – выдохнул наконец новгородец. И Сысой отпустил руку.

   – Ну вот, значит, был с тобой Любович, – сказал Михаил Ярославич. – И зря ты, братец, запираешься. Вот у меня грамота, и в ней всё о вас сказано. Ведь вас вече послало? Верно?

   – Вече, – отвечал Радомир, потирая занемевшую руку. – Ох, и гад же ты, – сказал Сысою.

   – И в Орду вы шли. Верно? – продолжал князь.

   – Верно.

   – А зачем?

   – Ну, там, наверно, у тебя, князь, написано.

   – Написано. Но я хочу от тебя услышать. Или ещё тебе завёртку сделать?

   – За Юрием Даниловичем нас послали.

Это было новостью для Михаила, но он не сморгнул и глазом, поощрил славянина:

   – Верно. А ещё?

   – А ещё на тебя жалобу, Михаил Ярославич.

   – Какую? За что?

   – Ну, что ты хлеб не пускаешь в Новгород, дань себе прикарманиваешь.

   – Сысой, ты слышишь? Вот дурни, да если б я хлеб не пускал, вы б там давно перемерли. А дань? Какая с вас дань? С нищих-то?

   – Так на вече кричали.

   – Вашему вечу делать нечего. На дары вот хану собрали с чего-то! Нашли же.

   – Собрали, – вздохнул Радомир.

   – Сысой, что там у них?

   – В основном меха.

   – А куны есть?

   – Есть немного, с полтыщи гривен.

   – Ну вот это и будет вашей данью, – молвил князь. – И ещё вдобавок за вас что-то выручим.

   – Как за нас?

   – Как? Очень просто – продадим вас. Ныне вы в полоне не у тёщи на приспешках. Так где ж всё-таки Любович? Вы ж вместе шли?

   – Вместе.

   – Где же он?

   – Я же говорю, не знаю. Во время драки на струге многие в воду падали. Утоп, наверно.

Любович не утоп. Он добрался наконец до Новгорода и, явившись на вечевую площадь, ударил в колокол. И когда сбежался народ, Любович взобрался на степень, оборванный, почерневший от нелёгкого пути.

   – Братья, – прохрипел он со степени. – На Волге нас перенял князь Михаил. Иных перетопили там же. Мне удалось бежать.

   – А Радомир где?

   – Не знаю. Може, утоп, а може, в полоне у Михаила. Кто-то нас предал.

   – Кто? – кричали из толпы. – Кто предал?

   – Откуда мне знать.

   – Я знаю кто, – неожиданно крикнули в толпе. – Я знаю.

   – Давай на степень, – загудел народ.

На степень взобрался Митяй и почти заверещал:

   – Это мой господин, Данила Писарь. Он пишет грамоты Михаилу и посылал меня всякий раз. На этот раз я отказался, так он послал с каким-то купцом. Это он! Это он предал посольство наше. Больше некому.

   – На поток Данилу-у... – грянуло несколько глоток.

   – На пото-о-ок, – подхватила площадь.

   – Где он живёт?

   – На Прусской.

Для мизинных, измученных нуждой и голодом, это «на поток» – желанный клич, особенно если к этому присуждается кто из богатых, у которых есть чем поживиться.

И вот уж загудел Великий мост от топота сотен бегущих ног с Торговой стороны на Софийскую, туда, где пролегает Прусская улица. Данила Писарь человек не бедный. Ворота на запоре. Вышибли калитку, ворвались во двор, распахнули ворота. Серой орущей волной растеклись по двору, захлестнули дом. На высокое крыльцо выволокли испуганного хозяина.

   – Предатель! Переветчик!

Что там лепечет Данила в своё оправдание, никто не слышит, да и орущая толпа слышать не хочет, требуя как ненасытная утроба:

   – Смерть! Смерть предателю!

   – С моста его! С моста.

Данилу в несколько кулаков спихнули с крыльца под ноги народу. А там мигом управились, забили, затоптали. Нашлись добровольцы исполнить волю толпы, потащили тело Данилы на Великий мост. Сбросили в реку:

   – Плыви, сволочь, корми рыб.

Кто-то пожалел даже:

   – Жаль, не живой уж, хлебать не будет.

Усадьбу Данилы разгромили. Жену, детей не тронули, но и ничего им не оставили. Из кладовых всё повымели, хлеб, мёд и даже хомуты старые с упряжью унесли. В поварне всё съели, что было можно, и тесто из дежи повыскребли, не то съели, не то по карманам рассовали.

Опьянела толпа от вседозволенности, мало ей Данилы показалось. Ещё бы кого растрясти? Кто-то вспомнил:

   – Братья, а Беек Игнашка! Тоже сторону Михаила держит.

   – Верно... Он князя Афанасия к ему заманивал, завлекал.

   – С моста его, с моста.

Налетели на усадьбу Беска, благо и она на Прусской. Вломились. Выволокли Игната. Этот не струсил, отбивался, сколько мог. Двух или трёх из нападающих так треснул, что из памяти вышиб.

Вспомнить бы славянам заслуги его перед Новгородом. Не Беек ли Ландскрону на щит брал? Да где там. Озверели мизинные. Навалились, связали.

   – С моста его! С моста-а!

Избивать не стали, может, как раз из уважения к заслугам и смелости Игната. Потащили на мост, топить в Волхове.

Архиепископ Давыд хотел было защищать героя, даже крест взнял над собой:

   – Остановитесь, окаянные!

Да где там. Сбили и владыку. Хорошо хоть, не стоптали.

О том, что происходит в Новгороде, тотчас стало известно на Городище.

   – Что делать? – спросил наместник дворского.

Старик, с которым обычно князья не советовались, повздыхал, поскрёб в бороде:

   – Однако, Фёдор Акинфович, от греха съехать тебе надо.

   – Куда?

   – Ведомо, в Тверь. Ежели останешься, мизинные могут всё Городище разграбить. Оно тут вроде как твоё всё. А съедешь – им и причины не станет на поток Городище пускать.

   – Тогда вели запрягать.

   – Да уж запряжено, Фёдор Акинфович.

   – Но надо ж и съестного чего в дорогу там... и прочего.

   – Всё складено уж, Фёдор Акинфович.

«Ах ты, старый хрен, – подумал наместник. – Всё уж решил за меня. Ну жук». Но вслух другое молвил:

   – Спасибо, Никита.

   – Не за что, Фёдор Акинфович, поторопись лепш.

Едва съехал вместе с женой наместник, как вскоре на Новгородской дороге появилась толпа, двигавшаяся в сторону Городища.

Никита, взобравшись в седло, выехал толпе настречу. Подъехал почти вплотную, поднял руку.

   – Стойте, православные.

Толпа остановилась.

   – Зачем на княжье заритесь? – спросил дворский.

   – Нам наместник, курва, нужен, – закричали из толпы. – Чего держишь?

   – Наместника нет.

   – Как нет? Был же.

   – Был, а ноне сплыл. Я ему путь указал. Так что на Городище вам нечего делать.

Толпа заколебалась, люди переглядывались.

   – Врёт он, братцы, – закричал кто-то тонким голоском. – Покрывает злодея.

– Я покрываю? – нахмурился дворский и полез за пазуху. Вытащил крест. – Вот на нём присягаю, нет на Городище наместника.

И, поцеловав крест, опустил его на место. Этому как не поверить? Поверили, заколебались, стали с сожаленьем заворачивать в город. Княжье трогать боязно, непривычно. А как хотелось. Жаль, очень жаль, что утёк этот тверской прислужник. А то б была добрая пожива. Жаль.

20. МОР

Вторичное свержение его наместника в Новгороде разгневало Михаила Ярославича. Но гнев свой на Фёдоре срывать не стал, понимая, что не в нём только дело.

   – С чего хоть там началось?

   – Да прибежал кто-то из послов, созвал вече, науськал на Данилу Писаря, что-де он с тобой тайно переписывается. Данилу убили.

   – Ах, мерзавцы.

   – Но этим не кончилось, следом за ним схватили Веска.

   – Игната?

   – Ну да.

   – Его-то за что?

   – Что когда-то Афанасия тебе выдал. И утопили в Волхове.

   – А посадника?

   – Посадник вроде успел в свою деревню уехать.

Михаил Ярославич стукнул кулаком по столу, вскочив, прошёлся по горнице. Взглянул на пестуна, сидевшего в углу.

   – Ну, что скажешь, Александр Маркович?

   – Что тут сказать? Надо идти усмирять мизинных, город без власти – дело дохлое.

   – Сысой, готовь дружину. Чтоб все были вершними.

Сысой ушёл. Александр Маркович продолжал:

   – Придёшь в Новгород, первым делом выяви зачинщиков и всех в петлю. Иначе не угасишь замятии.

   – Да это-то я уж знаю по Нижнему. И что это за напасть на меня, что ни год – то и беда.

   – Почитай, подряд три года неурожаи, отсюда и всё остальное. Если ещё столько протянется – вымрет Русь, – вздохнул пестун. – Видно, прогневали мы Всевышнего, кару за карой насылает. То дожди, то сушь, то мышь, а то вот замятия за замятием.

Снарядили дружину скоро, князь поторапливал, понимая, что каждый день задержки ухудшает положение в Новгороде, что правит там сейчас не закон, а чернь – сила неуёмная и непредсказуемая.

В тороки вязали[206]206
  В тороки вязали... — Тороки – ремешки позади седла; приторочить – пристегнуть или привязать позади седла у задней луки.


[Закрыть] мешки с сухарями, вяленой и копчёной рыбой, сушёным до черноты мясом – всё с тем расчётом, чтоб в пути не делать больших остановок, спешить, как позволять будет ход лошадей. Сухое да вяленое не надо варить, можно жевать на ходу.

Через несколько дней добрались до устья Цны. Разбили на берегу лагерь. Под руководством Сысоя установили княжеский шатёр.

Михаил Ярославич, едва дождавшись, когда ему поставят шатёр, вошёл в него, кинул наземь потник, лёг и почти сразу уснул. Сказалась накопившаяся за долгий переход усталость.

Проснулся среди ночи от озноба. Позвал вдруг изменившимся голосом:

   – Сысой.

   – Я здесь, Ярославич... – отозвался милостник.

   – Укрой меня. Мёрзну я.

Сысой накинул на князя корзно, подоткнул с боков. Спросил участливо:

   – Что с тобой?

   – Лихоманка навалилась, кажись, всё нутро дрожит.

   – Может, выпьешь чего?

   – Давай, что там?

Сысой нашёл в темноте сулею, вынул пробку. Подхватил князя за затылок, приподнял голову, поднёс ко рту сулею.

   – Пей.

Князь пил, захлёбываясь, кашляя. Попив, откинулся на изголовье, сделанное из седла. Прошептал:

   – Худо, брат.

Утром стало ясно: князь всерьёз занемог. Он задыхался, впадал в беспамятство. Всё время просил укрыть его потеплее. Корзно не грело больного.

Чуть свет Сысой поскакал в Волок и воротился оттуда, привезя для больного тулуп. Укрыл его. Но и под тулупом князь дрожал как осиновый лист. Сысой поил князя настоем каких-то трав, привезённых из Волока и предложенных там ведуньей-бабкой: «Попьёт два-три дня, и получает ему».

На следующий день чуть свет прибежал с луга запыхавшийся конепас:

   – Сысой, беда! Кони дохнут.

   – Ты что, спятил?

   – Идём, идём, сам узришь.

Сысой бежал вместе с конепасом на луг, на котором уже лежало несколько коней, высоко задрав копыта.

   – Счас вон княжий Воронко уже лёг.

Они подбежали к Воронку. Он лежал, вытянув шею, тяжело и часто дыша. Возле него стоял другой конепас, беспомощно разводя руками.

   – Что случилось? Может, отравились?

   – Не, Сысой, это не отрава.

   – А что же это?

   – Мор. Язва. Ты гляди, начинается понос с кровью. Лошадь ложится, и всё, подёргает ногами, посучит – и готова. Вон-вон, смотри на Воронка.

И действительно, красавец Воронко, взлелеянный князем, захрипел, глаза налились кровавой мутью, ноги задёргались, под кожей пробежала судорога. Ноги дёрнулись раз-другой, и конь сдох.

   – Ну чем-нибудь можно помочь? – спросил в отчаянье Сысой.

   – Нет. Надо уходить, немедленно бежать отсюда, пока язва на людей не перекинулась.

   – Как уходить? Князь болен.

   – Гля, гля, все бегут сюда. Нельзя к коням. Заверни их, Сысой.

   – Стой! – закричал Сысой, бросаясь наперерез бегущим воинам. – К коням нельзя.

   – Как нельзя? Мой ещё живой, я его увести хочу от поветрия.

Никто не стал слушать Сысоя. На уцелевших коней хозяева накидывали уздечки и тянули с луга к лагерю. Конепасов тем более никто слушать не хотел.

   – Нельзя, нельзя! – кричали они, носясь от одного к другому.

   – A-а, пош-шёл ты!

   – Ты не видишь, он уже с кровью ходит. Смотри, дурак.

Потеря коня для воина была почти равнозначна собственной гибели. И многие не могли поверить, что в один день внезапно лишились своего четвероногого друга и товарища, который вчера ещё нёс воина через буреломы и болота, готов был вместе с хозяином ринуться навстречу летящим копьям и стрелам.

Кто-то плакал, стоя над трупом своего любимца, взывая к его душе отлетевшей:

   – Ах, Буланый, Буланый, на кого ты меня спокинул?

   – Не будет у меня уж такого, как мой Серко.

Все эти Серки, Буланки, Гнедки, Каурки, Игрени, Воронки почти в один день полегли на широком зелёном прибрежье Цны.

Не уцелели и те, которых успели увести в лагерь: к утру почти все околели. Воин Тёмка с ранья, проливая по коню слёзы, взялся снимать шкуру с него.

   – Ты что делаешь? – налетел на него конепас.

   – Не вишь, снимаю шкуру.

   – Ты гля, кровь какая. Гля, дурак.

   – Ну и что?

   – Гля, она как дёготь. Это отчего? Оттого, дурень, что от язвы сдох он.

   – Ну и что?

   – А то, что и ты, дурак, от того ж сгинешь.

   – Ничего, я осторожно.

И ведь снял-таки шкуру, растянул её на вешале сушиться. Ещё и на конепаса ругался:

   – Мелет, что не скисло: сгинешь, сгинешь.

Увы, конепас оказался прав. Через два дня у Тёмки началась рвота с кровью, понос, сильные боли внутри, живот вздуло, и вскоре последовал несчастный за своим конём.

В течение нескольких дней вся дружина опешела – лишилась коней и с ними вместе боевого духа. Князь болел, не мог даже вставать. И когда однажды пришёл в себя, сказал Сысою:

   – Уноси меня домой. В Тверь. Хочу дома помирать.

   – Что ты, Ярославич, не зови незваную. Когда надо, сама придёт.

   – В Тверь, – повторил князь и прикрыл глаза.

Для князя из шатра сделали носилки и отправились назад, по очереди неся больного. Почти неделю поветрие, свалившее всех коней, преследовало и дружину. На каждом привале оставалось лежать два-три человека. И Сысой запретил их хоронить, полагая, что именно от умерших болезнь переходит на живых, как это и случилось с Тёмкой. Приказал даже побросать сёдла, что пытались тащить на себе некоторые воины.

В Торжке купили свежих коней для князя и на них приладили носилки, на которых и доставили его в Тверь, уже почти выздоровевшего, но сильно ослабшего за время болезни. Даже на крыльцо Михаил Ярославич поднимался, опираясь на Сысоя.

– Ну вот, а ты собирался помирать, – ворчал добродушно милостник. – Ещё поживём, Ярославич, потопчем земельку. А помирать всегда успеем.

21. ЗЯТЬ УЗБЕКА

Прошла неделя, другая, месяц наконец, а о решении хана в отношении Юрия Даниловича так ничего и не было слышно.

   – Может, забыли обо мне? – размышлял вслух князь.

   – Это скорее твои подарки подействовали, – говорила Стюрка.

   – Возможно, возможно, – соглашался Юрий.

Сразу же после той памятной первой встречи с Узбеком и его женой князь, воротившись, отправил ханше целый мешок собольих «сорочек», наказав Романцу:

   – Так и скажи, мол, князь Юрий Данилович кланяется ей и благодарит от чистого сердца.

   – За что благодарит-то? – спросил Романец.

   – Она знает за что. Главное, не забудь так сказать: кланяется и благодарит.

Романец исполнил приказ, правда едва не испортив всё дело ошибкой, которую вовремя заметил и на ходу исправил. Явился сперва к кибитке не ханши, а сестры хана. Попробуй различи их: обе кибитки снаружи белые, обе изукрашены мудреными красными загогулинами из шерстяной ткани. Хорошо, достало ума спросить слугу:

   – Здесь живёт жена хана?

На что тот ответил:

   – Здесь живёт Кончака, сестра Узбека.

Романца аж пот прошиб от такого открытия. Ведь не подвернись слуга этой самой Кончаки, он бы вывалил соболей перед этой девчонкой, а не перед ханшей.

О своей ошибке он ничего не сказал князю: отдал, и всё.

   – Сказал?

   – Сказал, как велено было.

   – А что она?

   – Ну что она? Конечно, обрадовалась. Баба есть баба, хотя и ханша.

   – Что-нибудь сказала?

   – Сказала.

   – Что?

   – Передай, мол, князю, что он хороший человек.

Вот эти слова ханши «хороший человек» несколько ободрили Юрия Даниловича.

«Эх, если б она ещё Узбеку дунула в уши эти слова. Впрочем, лучше не надо. Ещё, чего доброго, возревнует да и велит «хорошему человеку» «секим башка» сделать. От этих поганых всё ждать можно».

Меж тем они постепенно втягивались в татарский образ жизни. Стюрка вспомнила свои поварские навыки, стала готовить на огне пищу и даже стряпать хлебы и просяные лепёшки. Романец с Иванцом стали основными добытчиками; они ходили на базар, покупали крупу, муку, мясо. Однако первым же мясом, принесённым ими с базара, возмутилась Стюрка:

   – Вы что мне дохлятину принесли? Что, ослепли?

   – Но татары ж берут.

   – Татары и сусликов жрут. Вы что, не видите, кровь не спущена, мясо-то чёрное аж.

Отправилась сама Стюрка на базар, но мяса свежезарезанного животного не нашла. Татары-продавцы удивлялись:

   – Зачем резать, если сам падал, сам помирал?

Варить суп из «сам помирал» Стюрка наотрез отказалась, и князь поддержал её:

   – Им, поганым, можно, нам, христианам, нельзя.

Варила Стюрка просяные супы, иногда уху из рыбы, добытой Романцом в протоке или купленной у рыбаков. Иногда перепадали утки, гуси, подстреленные в камышах. Но видимо, все страдали из-за отсутствия мяса. Наконец князь не выдержал:

   – Да купите вы, в конце концов, живого барана.

   – И правда, – обрадовался Романец, – как мы сразу не догадались?

Купили барана, сами зарезали, разделали, однако мясо оказалось вонючим.

   – Дураки, – ругалась Стюрка. – Вы же неподложенного барана купили. Овцу надо было.

Ничего не попишешь, съели и такого, вонючего, – всё же не дохлятина.

Приспело время трогаться в путь, уходить от зимы на юг. Алчедай, добрая душа, пригнал к их кибитке двадцать быков, не за так, конечно, за хорошую плату. Показал, как запрягать надо: в два ряда, по десять быков в ряду.

   – Ты будешь погонять их, – сказал Спорке.

   – Почему я? – удивилась Стюрка. – Мужики ж есть.

   – У нас женщины кибитками правят, – отвечал твёрдо Алчедай. – У мужчин свои заботы есть.

Юрий Данилович отозвал татарина в сторону, чтоб никто не подслушал их, спросил:

   – Алчедай, ты не знаешь, когда хан решит обо мне? А?

   – Не знаю, князь.

   – Сколько ж ждать можно?

   – Не знаю. Может, год, а может, и два. А может, совсем с нами останешься, татарином станешь, – осклабился Алчедай и посоветовал уже серьёзно: – Когда суслик в норе сидит, не высовывается, живой остаётся. Сиди тихо в кибитке, князь, не высовывайся – дольше жить будешь.

«А ведь прав косоглазый, чем долее не вспомнит обо мне хан, тем лучше».

И наступил день, когда тронулся город с места. Заскрипели, заверещали сотни немазаных осей, взлаяли собаки, замычали коровы, заржали кони, заблеяли овцы и козы. Чумазые ребятишки ещё шумнее забегали меж кибиток, восторженно вопя и улюлюкая от избытка чувств, связанных с предстоящей дорогой. Кибитки двигались медленно по широкой степи, по гуляй-городу меж ними проносились вершними мужчины, где-то на окоёме[207]207
  Окоём – горизонт.


[Закрыть] так же медленно ползли стада в том же направлении – на полудень[208]208
  Полудень – юг.


[Закрыть].

И Стюрка, держа в руках кнут с длинной ручкой – подарок Алчедая – стояла в дверях своей кибитки и, держась рукой за деревянный поручень, другой помахивала над быками кнутом. Правила. Впрочем, править ими не трудно было, они не спеша шли за другой кибиткой, медленно переставляя клешнятые ноги. Если и применяла Стюрка кнут, то лишь когда замечала, что какой-то бык переставал тянуть. Это было хорошо видно: ярмо начинало налезать быку на уши и рога. Этого-то лентяя Стюрка и перетягивала кнутом раз-другой. И когда видела, что ярмо с ушей передвигалось быку на плечи, оставляла его в покое – лентяй начинал тянуть.

На ночь, когда гуляй-город останавливался и начинали загораться огни костров, быков выпрягали и гнали пастись, кормиться. Самое удивительное, что быки из одной упряжки старались и пастись вместе. И всё равно Стюрка посылала пастухом то Иванца, то Романца, пристращивая:

   – Украдут быков, вас запрягу.

Юрий Данилович без нужды старался не вылезать из кибитки, помня совет Алчедая: не высовываться. Но ночами, выходя из убежища, с тоской смотрел на полуночную звезду, вспоминал Москву:

«Как-то там Борис с Афанасием управляются? Поди, наломали дров, а Ванька, засранец, не подскажет ведь ничего, засел в своём Переяславле. Одна надежда – Родион Несторович. Этот не подведёт».

Вспоминался и супротивник Москвы: «Наверняка Афоньку турнул из Новгорода. Это и дураку ясно. Ну, ничего, Михаил Ярославич, ворочусь домой, я тебе за всё... Тьфу! Тьфу! Чего это я? Сглажу же. Тут, того гляди, самому удавку накинут, а я о Твери. Не нужна она мне вовсе. Тьфу, тьфу!»

Так начиналась для князя Юрия Даниловича долгая, почти двухгодичная жизнь среди татар. Кочевал с Ордой на юг до самых Кавказских гор, уходя от зимы. С наступлением весны отправлялся на север, где начинали зеленеть степи, главная приманка для Орды и её бесчисленных стад и отар.

Подружился со многими татарами, хотя и являли они своё дружелюбие не бескорыстно. Особенно сошлись они с неким Кавгадыем, у которого Юрий не раз бывал в гостях, выпил с ним не одну чашу кумыса и вина, сделанного из проса.

Однажды пригласил Кавгадый князя на охоту. Они отъехали в степь далеко от стойбища в сопровождении нескольких слуг татарина. И долго не могли обнаружить никакой дичи. Словно оправдываясь, Кавгадый говорил:

   – Где прошли стада, там не скоро дичь явится.

   – Да от скрипа наших телег, – согласился, усмехаясь, Юрий, – не то что дичь, а черти разбегутся.

Вдруг со стороны стойбища явилась группа всадников, которая поскакала в степь. Князь обратил внимание на высокие шапки всадников, над которыми, сгибаясь от встречного ветра, мельтешили перья. Такие шапки он видел на женщинах, оттого удивился:

   – Никак, женщины скачут?

   – Они самые, – отвечал Кавгадый. – У нас женщины стараются ни в чём не уступать мужчинам. Иная столь искусна в скачке, что с ней не всякий воин состязаться захочет.

   – И куда ж это они?

   – Скорее просто прогуляться.

   – Насколько я понял, татарской женщине некогда прогуливаться, – засмеялся Юрий.

   – Это простым, а у ханш время и на прогулки остаётся.

   – Так это ханша?

   – Кто его знает. Может, жена какого-нибудь темника. Сейчас узнаем.

Кавгадый повернул коня в сторону всадниц. Те, заметив приближение верховых мужчин, не стали отворачивать, а, остановив коней, стояли, поджидая их.

Ещё подъезжая, Кавгадый громко приветствовал всадницу, стоявшую впереди:

   – О-о, пресветлая Кончака, счастлив зреть твоё лицо. – И негромко молвил Юрию: – Это сестра хана Узбека.

Князь тоже сделал поклон в сторону знатной всадницы, приложив руку к сердцу. Кончака была юна и по-своему красива. На высокой шапке её, обтянутой соболем, словно копьё торчало вверх павлинье перо, кафтан на ней был из рытого тёмно-вишнёвого бархата, по оплечью шёл ряд золотых и серебряных монет, жемчужные нити спускались из-под шапки, прикрывая уши.

   – Что вы здесь делаете? – спросила Кончака.

   – Охотимся, несравненная, – отвечал Кавгадый.

   – Какая же охота возле становища? – удивилась девушка, вскинув дугой чёрные брови.

   – Ты права, Кончака, – согласился Кавгадый. – Даже суслика не встретили.

   – Я не задерживаю вас, – молвила знатная девушка, одарив Юрия белозубой улыбкой. И, повернувшись к спутницам, скомандовала: – За мной!

И, хлестнув плетью игреневого коня[209]209
  Игрений конь – конская масть: рыжий с белесоватыми гривой и хвостом.


[Закрыть], помчалась в степь.

Посмотрев вслед всадницам, Кавгадый спросил Юрия Даниловича:

   – Ну как?

   – Чего? – не понял князь.

   – Как наша царевна?

   – Прекрасная девушка.

Велев спутникам отстать, Кавгадый негромко сказал Юрию:

   – Проси её в жёны, князь, и будешь спасён.

   – Как? – удивился Юрий такой простой и такой великолепной мысли. – А разве...

   – А почему бы и нет, – засмеялся Кавгадый.

   – Но Узбек, но хан... позволит ли?

   – Господи, что он, не желает счастья своей сестре? Ты ведь не раб и даже не уздень, ты князь, Юрий. Князь! Вы с ней ровня по положению. Ты представляешь, что будет, если ты породнишься с Узбеком?

   – Да-а, – закрутил головой князь, словно от наваждения.

   – Перед тобой все твои враги будут на цыпочках ходить. Михаила в бараний рог свернёшь, – льстил Кавгадый будущему зятю хана.

Юрий Данилович всё ещё не мог прийти в себя от такой головокружительной мысли приятеля. Нет, он не колебался. Какие там колебания могли быть в его положении? Он, два года болтающийся в Орде на положении не то осуждённого гостя, не то обычного пленника, не смел и помыслить о породнении с ханом.

   – А что, если я попрошу у Узбека её в жёны, а он скажет: удавите его?

   – Да ты что? Где это видано, чтоб жениха убивали? Хочешь, я замолвлю за тебя словцо хану?

   – Замолвь, Кавгадый, замолвь, – схватил его за руку Юрий. – Век тебе благодарен буду.

Вечером Кавгадый докладывал Узбеку, что встреча князя и Кончаки состоялась.

   – Ну как он?

   – Он от неё без ума.

   – Хых. Ещё бы. Девчонка в самом соку, как степной тюльпан распустилась. Я ещё давеча спросил: как ей показался русский князь? Очень, говорит, красивый. Значит, понравился.

   – Одно плохо, он боится просить её у тебя.

   – Боится? – удивился Узбек. – Какой же он мужчина?

   – Сам посуди, светлейший, два года он у тебя не то пленник, не то осуждённый. Небось забоишься. Он меня просил закинуть тебе словцо за него. Как мне ему ответить?

   – Скажи так... – Узбек на мгновение задумался. – Скажи, мол, хан удивляется: неужто князь свой язык проглотил, что слово за себя сказать не может? Ха-ха-ха.

Кавгадый похихикал вместе с ханом и отправился к князю. Тот ждал его в своей кибитке с нетерпением.

   – Ну, говори.

   – Ах, какой ты скорый, князь. Гостя угостить сперва полагается.

   – Стюрка, – захлопал в ладони Юрий, – принеси нам корчагу с кружками.

Кавгадый осушил чашу, крякнул удовлетворённо, поправил усы.

   – Ну, князь, с тебя полагается за труды мои.

   – Будет, Кавгадый, всё будет. Говори же.

   – Считай, я сговорил за тебя царевну. Но, как ты понимаешь, тебе самому надо просить её у хана. Са-мо-му.

   – Значит, он будет согласен?

   – Только учти, хан так и сказал: у него что, язык проглочен? Так что держись по-княжески, по-мужски. Мало того, какое-нибудь условие поставь.

   – Какое? Я? Хану?

   – Откуда мне знать какое. Но ты должен показать ему, что ты ровня невесте. Понимаешь?

   – Понимаю.

   – И ещё. У нас положено платить за невесту.

   – Сколько?

   – Это уж сколько отец запросит, в данном случае старший брат её. И советую, какую бы цену ни назвал Узбек, соглашайся сразу. Он скупых не любит.

   – Но у меня может не хватить казны.

   – Не хватит, после доплатишь с выходом. Неужто ты не понимаешь, что вместе с невестой ты обретаешь свободу, а главное – самую сильную руку в Золотой Орде?

   – Всё я понимаю, что ты мне говоришь.

Ночью, когда уже улеглись спать, Стюрка подлезла к князю, тихо спросила:

   – Юрий Данилович, ты собираешься жениться на поганой?

   – Твоё какое дело?

   – Ну как? Мы с тобой вроде обженились.

   – Ты смотри какая: «обженились». Со сколькими ты обженивалась, ай забыла?

   – Не кори меня прошлым, Юрий Данилович. Ты ж знаешь, я вся твоя.

   – Не хватало мне ещё рабыню корить. Вся, да не вся. Вот возьму в жёны царевну, вот она действительно будет вся моя. Я её распочну. А ты бы помалкивала.