Текст книги "Ханский ярлык"

Автор книги: Сергей Мосияш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 32 страниц)

17. В РАЗОРЕ И В РАЗДОРЕ

Князья Фёдор и Афанасий прискакали в Новгород с остатками дружины и сообщили, что к городу подходит князь Михаил Ярославич во главе татарского войска.

Быстро сбежавшиеся на владычный двор вятшие стали думать: как быть, что делать?

   – Надо вооружать всех и укреплять город, – настаивали одни.

   – Против татар мы не устоим.

   – А что же делать?

   – Надо слать навстречу Михаилу послов, он, как-никак, великим князем считается. Уговорить, умолить не брать нас на щит.

   – Да. Если возьмут на щит, татары весь Торг очистят. Чего доброго, красного петуха пустят. Лепш откупится.

   – Верно. От Дюдени ж откупились тогда.

   – А я думаю, – осенило Лазаря Моисеевича, – надо слать архиепископа Давыда, он всегда к миру зовёт, он уломает Михаила.

   – Верно. Владыку посылать надо.

Отрядили за владыкой Степана Душиловича как самого красноречивого. Выслушав посланца, Давыд сказал:

   – Это что ж? Вы пакостили, а я за вами вылизывай? Так, что ли?

   – Но, святый отче, к городу беда подступила, время ль считаться?

   – Нет, сын мой, к городу подступил законный князь наш. И коль вы его в своё время незаконно извергли, извольте сами идти ему встречь с повинными головами.

   – Но, владыка, мы ж это...

   – И не уговаривай. Тогда не слушались меня, когда Юрия звали, так хоть теперь послушайтесь. Идите к князю Михаилу, кайтесь.

Воротился к вятшим Степан Душилович ни с чем.

   – Владыка велит идти самим к Михаилу и каяться.

   – Это что деется? Уже архиепископу никакого дела до города нет. А?

Но, как ни возмущались вятшие владыкой, а всё ж к тому же и прибились:

   – Надо слать послов.

   – Кого?

   – Ну ясно, Степана Душиловича и Лазаря Моисеевича.

   – Лазарь не подойдёт, – возразил Степан Душилович.

   – Почему?

   – Он Юрия ездил звать.

   – А и верно. Тогда Ивана Дмитриевича, он, кажись, ему, Михаилу-то, сочувственный.

   – Если сочувственный, то тогда Игната надо туда же.

   – Какого?

   – Да Веска ж. Игнат, ты чего забился в угол и молчишь?

   – А чего говорить?

   – Ну как? Тебя хотят послать к Михаилу, ты не возражаешь?

   – Нет.

   – Может, и довольно трёх. Теперь об окупе.

   – О каком ещё окупе?

   – О каком? Думаешь, князь Михаил спустит нам замятию? Тыщи две, а то и более заломит.

   – Двумя тыщами не откупишься. С ним же татары.

   – Да и где ж их взять? Последние в поход князя Фёдора всадили.

   – Небось ухватит за горло, сразу найдутся.

   – Хватит спорить, – вмешался Душилович. – Вы решайте, до каких нам уступать.

Заспорили вятшие едва не до драки. Когда дело кун касаемо, спокойствие трудно сохранить. Однако всё же уговорились на пяти тысячах, хотя все понимали, что и эти будет нелегко собрать. Город в разоре, народ в раздоре.

Посланцы нашли стан князя Михаила на берегу Меты. Он не стал звать их в шатёр, и едва они заговорили о желанном перемирии, как перебил:

   – Выдайте мне головой князей Фёдора и Афанасия, тогда и будем говорить.

   – Но, Михаил Ярославич, – взмолился Степан Душилович. – Ты же знаешь, что Новгород никогда не выдаёт своих.

   – Своих? – усмехнулся Михаил. – С каких это пор Фёдор Ржевский и Афанасий Московский вам своими стали?

   – Но они ж сидели в Новгороде, княжили.

   – Сидели не на своём месте. На чужом, то бишь на моём. Вот их я и требую. Всё. Разговор кончен. Ступайте.

Повернулись новгородские послы, поплелись к коням. Князь окликнул:

   – Игнат.

Беек остановился, обернулся к князю.

   – Подь на час.

Беек подошёл. Михаил спросил негромко:

   – Что там Фёдор с Афанасием делают?

   – Город крепят, людей вооружают.

   – Ага. Они драться хотят, а вятшие мира просят. Лихо, ничего не скажешь. Ну, как я вас завернул? Правильно?

   – Правильно, Михаил Ярославич. Стой на этом, уступят, никуда не денутся.

   – Ладно. Ступай, Игнат. А то вон Душилович уже посматривает подозрительно.

   – А чёрт с ним. Они всё равно знают, что я твою сторону держу, поэтому и выбрали. Надеются, что мы с Иваном тебя уломаем.

   – А Иван Дмитриевич тоже мне привержен?

   – Конечно. И архиепископ Давыд на твоей стороне.

   – Ну, и тем лучше. Ступай.

Когда послы отъехали, Степан Душилович спросил Веска:

   – Что он подзывал тебя, Игнат?

   – Да спрашивал, шибко ли город выгорел.

   – А ты что ответил?

   – Ответил как есть.

Возвращение посольства без результата всполошило вятший совет.

   – Да мы испокон не выдавали своих.

   – Он что? Белены объелся?

   – Нет, нет, нет. Вот наш ответ, – кричали наиболее стойкие.

Переждав возмущённые вопли, Степан Душилович сказал:

   – Тогда готовьтесь к приступу, господа.

   – Вы про окуп-то говорили ему?

   – Он сказал: ни о чём говорить не буду, пока не выдадут Фёдора и Афанасия.

   – С ума можно сойти. Во времечко! Когда это было, чтоб Новгород выдавал своих князей? Вон Ярослав иссёк самых вятших новгородцев, и то его не выдали. А эти? Фёдор вон немцев побил, а мы его на казнь? Отблагодарим.

И опять вспыхнул великий спор: выдавать – не выдавать? Решили было не выдавать, но тогда послы в один голос заявили:

   – А тогда езжайте сами к Михаилу.

До темноты бились вятшие, надрывая глотки, охрипли даже. Зажгли свечи, а они едва тлеют – столько наорали, надышали золотопоясные. Наконец, как всегда, Лазарь Моисеевич молвил:

   – А может, Фёдора выдать, а?

   – Как?! – возмутились упрямые.

Но послышались и другие голоса, почти согласные:

   – Но надо ж чем-то кончать. Этак до утра не решим, а Михаил, поди, ждёт.

   – Почему именно Фёдора?

   – Да потому, что в случае чего за него не будет местника. А за Афанасия ого-го! Данилычей-то эвон сколь, от них после не отмахнёшься.

Помялись, покряхтели вятшие, стыдно ведь принимать такое решение. А куда денешься? Не сами, чай, на сие подвигнулись, князь окаянный толкнул. Эта мысль хоть и дохлой была, но грела чуть-чуть души заблудшие. Грела худо. Невольно всех подмораживало: как брать Фёдора? Князь ведь. А ну завтрева вверх опять взлетит, он же со свету сживёт тех, кто его вязать будет.

И тут опять Лазарь Моисеевич (до чего же мудрый человек!) сказал в тишине:

   – А мы свет загасим. И в темноте.

   – Правильно, – поддержало несколько голосов.

А Степан Душилович от восторга едва не поцеловал Лазаря в маковку.

   – Разумная башка у тебя, Моисеевич!

Но опять задача нелёгкая: кого слать за Фёдором? Все боятся, никто не хочет. Друг на друга посматривают: кто смелее?

   – Ну давайте, может, кто добровольно желает? – спросил Степан Душилович.

С добровольцем тоже дело не двинулось. Наконец вызвался Беек:

   – Ладно. Я пойду.

Сразу оживились на лавках золотопоясные, нашёлся среди них смельчак. Душилович наказывал Игнату:

   – Скажи Фёдору, мол, бояре на совет зовут.

   – Ладно. Знаю.

   – Да пропускай его вперёд, а то самого обротаем, – хихикнул кто-то от окна.

Уехал Беек. В горнице повисла тишина ожидания. А когда ждёшь, час вечностью кажется. Пока спорили, время не замечали, а теперь нет-нет да кто-нибудь молвит:

   – Ну, сейчас, наверно, он уже на Городище.

   – Уговорил бы.

   – Уговорит, чай, не мизинные зовут, а самые уважаемые.

   – Кто будет вязать-то?

   – Пусть Мишинич с Павшиничем, они здоровущие.

   – А верёвки-то? Верёвки? – спохватился Павшинич.

Послали кого-то за верёвками, долго ходил, воротился с вожжами волосяными, какие и медведю не порвать.

Мишинич с Павшиничем взяли вожжи, места им уступили у самых дверей. К шандалу со свечами посадили Лазаря Моисеевича:

   – Как дверь откроет, сразу гаси.

   – Знаю.

И опять ожидание. Кто-то уж в углу храпеть начал, убаюканный тишиной.

   – Разбудите там, а то не услышим.

   – Эй, проспишь Царствие Небесное.

   – А? Чё? Пришёл?

   – Ждал, когда ты выспишься.

И впрямь тут послышались шаги за дверью. Все затаились, кажись, и дышать перестали.

Дверь отворилась, Лазарь фукнул на свечи. Мишинич с Павшиничем набросились на вошедшего. Тот не сопротивлялся, лишь забормотал:

   – Господи, помилуй!

   – Ты кто? – насторожился Павшинич.

   – Я-то Давыд, – промямлил пленник.

   – Владыка?

   – Он самый, – жалобно ответил Давыд. – Что ж вы, ироды, деете?

   – Развяжите святого отца, – закричал Душилович. – Ослепли, чё ли?

Архиепископа освободили быстро, Павшинич оправдывался:

   – А я-то думаю, отчего не ворохается? Прости, владыка, думали, злодей какой.

   – Вижу в окне свет, думаю, дай зайду, – говорил жалобно архиепископ. – Открыл дверь, а тут темь египетская. И вы из тьмы как черти. Было-к не помер.

   – Прости, владыка, прости, – заговорил ласково Степан Душилович. – Давай я тебя до покоев провожу.

Подхватил владыку под локоток и повёл из горницы, беспрерывно что-то говоря утешительное. Увёл.

   – Ну, вляпались, братцы. Что ему скажем, Давыду-то?

   – Завтра всё объясним. Вот что сейчас Стёпка ему в уши дует?

   – За Душиловича не боись, он кому хошь зубы заговорит.

   – Огонь-то вздувать? Али как?

   – Погоди. Кажись, идёт кто-то.

Подошёл к двери, чуть приоткрыл, молвил негромко:

   – Это я, злыдни, Степан.

Вошёл, прикрыл за собой дверь.

   – Ну как? Будем огонь вздувать? – вдругорядь спросил из темноты Лазарь Моисеевич.

   – Некогда, – отвечал Душилович. – Я слышал, на мосту копыта стучат. Никак, Беек с Фёдором подъезжают.

Притихли все, затаились в темноте. И впрямь вскоре послышался скрип ступеней на крыльце. Степан Душилович прошептал:

   – Мишинич, Павшинич, готовы?

   – Готовы.

   – Цы-ы...

Князя Фёдора скрутили тоже довольно скоро, хотя он и умудрился в темноте пнуть Павшинича в пах, отчего тот взвыл и заматерился:

   – Г-гад, ты ж мне яйца... У-у-у!

Но за Павшинича, сразу же выбывшего из строя, пособляли Мишиничу ближние из бояр.

Было темно, глаз коли. Связанный князь спросил громко:

   – Это вы так благодарите меня? Да?

Степан Душилович, изменив мужской голос на тонкий, почти на женский, чтоб не признал его князь, пропищал:

   – Прости, Фёдор Александрович, но тебя требует князь Михаил Ярославич.

   – Стало быть, моей головой откупаетесь?

   – Что делать, князь, не пропадать же всем.

Связанного Фёдора затащили в какой-то чуланчик, чтобы без него решить, как быть дальше. Опасались: не дай Бог прознают мизинные, чего доброго, кинутся освобождать. От чёрных подлых людишек всего ждать можно.

Совещались в темноте, словно совестились друг дружки:

   – Ну, как дальше-то?

   – Утром надо везти.

   – Нельзя утра ждать. Светать начнёт, кто-нито узрит. Да и он шумнуть может.

   – Не шумнёт. Рот завяжем.

   – Надо его в крытую телегу и вывозить немедля. Пока мост, пока Словенский конец проедем, а там, наверно, и светать начнёт.

Так и решили, что спокойнее будет вывезти князя до света из города.

К шатру князя у Меты подъехали послы, когда солнце к обеду приблизилось. Степан с Иваном ехали вершними, Игнат на облучке крытой телеги, держал вожжи, правил.

   – Князь! – позвал Душилович. – Принимай.

Михаил Ярославич вышел из шатра.

   – Приехали?

   – Вот как просил: Фёдор. Бери.

Михаил подошёл, заглянул в короб, возмутился:

   – Вы что, сволочи! Кого привезли?

   – Князя Фёдора.

   – Кто ж так князя возит? Немедленно развяжите, снимите все повязки. Ну!

   – Но он же... это...

   – Освободите его! – гаркнул Михаил Ярославич. – Быстро, быстро. Игнат!

Беск стал разматывать верёвки, сорвал с лица Фёдора ширинку-утиральник[201]201
  ...сорвал с лица... ширинку-утиральник — отрезок ткани во всю ширину, иногда применялся вместо носового платка.


[Закрыть]. Ему помогал Степан Душилович, бормоча:

   – Хочешь как лучше, а он кричит.

Освобождённый от пут и повязок, Фёдор повёл плечами, щурясь, посмотрел на князя:

   – A-а, Михаил Ярославич. Здравствуй.

   – Прости, Фёдор, что так-то... Заставь дураков Богу молиться, они лбы расшибут. Айда ко мне в шатёр, перекусим чего-нито.

   – Спасибо, Михаил Ярославич. – Фёдор слез с телеги, разминая ноги, направился к шатру.

   – Сысой, – позвал Михаил, – покорми князя Фёдора чем Бог послал.

   – Хорошо, – кивнул Сысой, откидывая полог входа. – Проходи, Фёдор Александрович.

Михаил Ярославич выговаривал послам:

   – Если вы так и Афанасия привезёте, я вам башки поотрываю.

   – Афанасия мы не выдаём, – нахмурился Степан Душилович.

   – Как так?

   – А так. Вече решило Афанасия не выдавать. Михаил Ярославич, смилуйся, не позорь ты нас.

   – О чести вспомнили, сукины дети. Ну что ж, может, вы и правы. Думаете, так уж мне хочется вас мордой в дерьмо тыкать? Хотя вы и заслужили того.

   – Михаил Ярославич, новгородцы предлагают тебе окуп, – сказал Беек, и Степан Душилович взглянул на него с неудовольствием: зачем, мол, сразу-то?

   – Окуп – это само собой, – сказал князь. – Сколько?

   – Не более пяти тысяч.

Степан аж крякнул от досады. Но Беек даже не взглянул в его сторону.

   – Ну что ж. Возьму с вас пять. Да, думаю, сразу-то не потянете.

   – Да, сразу мы не сможем.

   – Ладно. Потерпим, – совсем миролюбиво сказал Михаил Ярославич. – И вот что попрошу вас, передайте князю Афанасию, что я приглашаю его на переговоры. Как-никак мы с ним родня, неужто миром не договоримся? Мне, если честно признаться, – понизил князь голос и, оглянувшись, закончил ещё тише: – Мне самому не хочется татар на Новгород напускать: город, чай, не чужой.

   – Ладно. Передадим князю твоё приглашение, Михаил Ярославич. А уж ехать к тебе, не ехать, пусть сам решает.

   – Напомните ему, как я его принимал во Твери когда-то с красным ухом.

   – С каким красным ухом?

   – Он знает. Вы только передайте поточнее: «с красным ухом». Он приедет.

И действительно, Афанасий Данилович приехал к шатру Михаила через день в сопровождении Веска и нескольких гридей. Увидев выходящего из шатра князя, заулыбался:

   – Дядя Миша, здравствуй, – и легко соскочил с коня.

   – Здравствуй, Афанасий, здравствуй, – сказал Михаил, принимая его объятия и похлопывая по спине. – Эвон как возмужал. Рад, очень рад, что ты приехал. Идём в шатёр, поговорим.

Михаил Ярославич, пропуская в шатёр Афанасия, мигнул Сысою. Тот ответил согласным кивком: всё понял.

В шатре сели у походного столика на скрипучие плетённые из ивы седалища. Михаил взял корчагу, наполнил чарки.

   – Ну, давай выпьем, князь Афанасий.

   – За что, дядя Миша? – взял гость чарку.

   – За встречу и твоё недраное ухо.

   – Я что-то не понимаю, при чём ухо?

   – Да думал я тебя, Афоня, отодрать за ухо, как тогда Юрий. Помнишь? Но вижу, муж уж, не хотел тебя на людях ронять. Князь ведь.

   – A-а, – засмеялся Афанасий. – Ну, за недраное так за недраное.

И выпил чарку залпом. Михаил чуть пригубил свою, поставил на стол.

   – А ты что ж не пьёшь, дядя Миша?

   – Да не уважаю я хмельного. С отрочества не люблю.

   – Зря. Оно сердце веселит.

   – Ну, дай Бог, дай Бог, пусть тебя веселит.

В это время явился на входе Сысой и на вопросительный взгляд Михаила кивнул утвердительно: всё, мол, готово.

   – Ну что, князь Афанасий Данилович, – заговорил серьёзно Михаил. – Покняжил в Новгороде, пора и честь знать. Чужой стол занимать грех, Афоня. Нехорошо.

   – Но меня Юрий посадил, дядя Миша.

   – Юрий посадил, я ссадил, – князь поднялся с седалища. – Сысой, проводи князя под караул к Фёдору.

   – Но как же? Это ж нечестно, сам звал на переговоры... А сам...

   – Афанасий, я не хочу крови. Отправляйся под стражу, а я поеду город принимать, он как-никак мой. Сысой, делай, что велено.

И Михаил Ярославич вышел. А князь Афанасий неожиданно заплакал.

   – Это подло, это подло, – шептал он дрожащими губами, стукая кулаком по коленке.

   – Афанасий Данилович, зачем уж так расстраиваться-то? – сказал Сысой почти сочувственно. – Вот вы с Юрием по-подлому сделали. Михаил Ярославич, однако, не срамит тебя. Идём, Афанасий Данилович, не трави сердце.

   – Но я позову гридей, – вскочил Афанасий и крикнул: – Эй, ребята, ко мне!

   – Нет уж твоих ребят, князь.

   – Убили, изверги?

   – Зачем? Повязали, попленили, как положено. Идём, Афанасий Данилович, не упрямься.

18. ЮРИЙ В ОРДЕ

Прибыв в Орду, в сущности, под татарской стражей, князь Юрий получил в своё распоряжение войлочную кибитку, стоящую на толстых деревянных колёсах, вросших в землю и увитых травой. Из этого явствовало, что кибитки давно не двигались с места. Подобных кибиток окрест было как кочек на болоте, несколько сот, если не больше. И меж ними дымили костры, на которых в котлах варилась немудрёная пища степняков.

Это и была столица Золотой Орды, клещом присосавшаяся к русским княжествам, угнетавшая, унижавшая их и, по мере возможности, ссорившая, а иногда и мирившая, разумеется не бескорыстно.

Алчедай разрешил князю Юрию взять с собой помимо наложницы двух слуг – Романца с Иваном. Именно это обстоятельство настораживало князя: «Неужто и впрямь на смерть везут? Ну разрешили б с дюжину хотя бы, а то всего двух. Не иначе, чтоб могилу выкопать и схоронить».

От этих дум кусок в горло не лез несчастному князю, сон не шёл. Даже ласки любвеобильной Стюрки не радовали: «Ишь, стерва, ластится, а убьют меня, тут же под Романца полезет, а то и обоих ублажать начнёт». Он порой ненавидел эту жаркую, жадную плоть, от которой совсем недавно терял голову и которой не уставал упиваться.

В пути он несколько раз пытался разговорить Алчедая, узнать от него, что ждёт его в Орде. Но тот с неизменной ядовитой усмешкой отвечал одно и то же:

   – Суд хана, князь.

   – И что мне может присудить хан?

   – То его воля, князь, что присудит, то так и будет.

   – Ну, а что он может присудить всё же?

   – Что царь пожелает, – ускользал Алчедай ящерицей.

«Вот чёрт косоглазый, – злился Юрий. – Знает же, бестия, всё знает. Не хочет заранее пугать. Боится, как бы не сбежал я. А куда тут сбежишь? Разве что зверю на закусь или разбойникам на потеху».

За время пути Алчедай изрядно потряс казну своего высокого спутника, особенно мягкую, вымозжив[202]202
  Вымозжить – выпрашивать, вымогать.


[Закрыть] несколько собольих «сорочек». А уж рядовые воины-татары откровенно клянчили всё, что видели, и сердились, если ничего не перепадало. За любую самую ничтожную услугу тут же требовали плату, не важно чем, хоть пуговицей от кафтана.

   – Они ж так нас без порток оставят, – ворчал Романец, пытаясь удержать князя от слишком «щедрых», по его мнению, подарков.

   – Эх, Романец, Романец, а нужны ли нам станут портки в Орде? – вздыхал Юрий, намекая на возможный конец свой.

   – Не печалься, Юрий Данилович, – утешал слуга. – Авось пронесёт. Даст Бог, откупишься, вишь, какие они жадные до дармового. Главное, сейчас не траться на эти рожи.

«А ведь он, пожалуй, прав, – задумывался Юрий. – В Орде надо дарить, дарить, дарить. Хватило бы казны». Из московской скотницы[203]203
  Скотница – казна, казнохранилище.


[Закрыть] Юрий забрал с собой более половины серебра. Хотел всё выгрести, но Родион Несторович отсоветовал:

   – Нельзя всю казну-то в дорогу волочь, Юрий Данилович. А ну налетят разбойники или ещё какие злыдни. Отберут. С чем останешься? К чему притечёшь? К пустой скитнице?

   – Но меня ж татары охраняют, Родион.

   – А татары что? Не разбойники разве? Может, они-то тебя и обчистят в пути. Надейся на них.

«А ведь прав боярин, – вынужден был согласиться князь. – Умная голова».

Кибитка, которую отвели им, была довольно просторной – шагов восемь в длину и около пяти в ширину. Стюрка сразу же изладила из какого-то рядна[204]204
  Рядно — реденькая ткань.


[Закрыть], взятого с повозки, завеску, отгородив большую часть кибитки для себя и князя, высокомерно молвив Романцу с Иванцом:

   – Вам здесь, – и указала закуток у входа.

Те и этим были довольны: не на улице, слава Богу.

Едва стали обустраиваться, как на входе явилась рожа с жёлтыми глазами, бородой и (о, ужас!) с рогами.

   – Свят, свят, свят, – испуганно закрестилась Стюрка, приняв его за чёрта.

   – Пшёл! – махнул рукой на рожу Романец.

   – Бе-е-е, – бекнул козёл и мгновенно исчез, как и появился.

   – Ой, не к добру это, – простонала Стюрка. – Наполохал, гад, до смерти.

Романец, ухмыляясь, перемигивался с Иванцом и был доволен, что так испугалась «изменщица». Хотя у него её забрал князь, он злился не на князя, а на неё, памятуя русскую пословицу: «Сука не схочет, кобель не вскочит». А князя даже иногда жалел: «Эк окрутила, стерва, все соки высосала». Но всё это в мыслях таил, ни с кем не делился, даже с Иванцом, с которым спал бок о бок.

Алчедай посоветовал им всё в кибитку внести: «Чтоб не пропало». Послушались. Сёдла, упряжь – всё затащили в кибитку. Коней пока привязали к телеге, задали овса. Однако утром вместо четырёх у телеги осталось три коня. Украли с телеги и одно колесо.

   – Ну, коня ясно, – возмущался Романец, – но одно колесо-то на что? Почему не все четыре?

Пожаловались пришедшему Алчедаю, тот не возмутился, а посоветовал:

   – А вы продайте все.

   – Как? – удивился Юрий Данилович. – И коней, и телегу?

   – Ага. И коней, и телегу.

   – А как же мы?

   – У вас есть кибитка теперь. Будет трогаться Орда, купите двадцать быков, запряжёте и поедете. Вместе со всеми.

   – Но как же без коней?

   – Коней надо в табун гнать, а это далеко в степи. А здесь, в городе, вы их не прокормите. Травы нет тут, на овсе разоритесь, да и не укараулите, уведут ведь.

   – Но как же? Надо искать воров-то.

   – Где? Как? В табунах тысячи голов пасётся, там ты сам не найдёшь своего коня. И табун ведь не один, десятки. Скажи, в каком искать?

   – Ну, а на чём мы домой поедем?

   – Домой? – переспросил Алчедай опять с ухмылкой. – Домой ещё не скоро, князь.

   – Но когда-то ж поедем?

   – Не знаю, не знаю, князь. Может, через год, а может, и никогда. Хе-хе-хе.

Хотел спросить Юрий татарина: «А когда к хану?» Но благоразумно умолчал, понимая, что не в его интересах торопить сейчас события.

Чтоб не увели последних коней и остальные колеса, Романец с Иванцом отправились ночевать на телегу. Оставшись в кибитке со Стюркой, Юрий Данилович, от души приласкав её, размяк, разоткровенничался, почувствовав вдруг в ней единственного человека, по-настоящему преданного ему:

   – Стюр, как ты думаешь, что он имел в виду, когда сказал: может, через год, а может, никогда?

   – Да не слушай ты его, милый, болтает Бог весть что. Простит тебя хан, вот увидишь, простит, – шептала Стюрка, с искренней нежностью поглаживая голову любимого. – Я буду молиться за тебя.

   – Но он же сказал, продать коней и телегу. Это что значит?

   – А то, чтоб не покрали. Продадим. А приспеет пора ехать домой, купим. Тут прав косоглазый.

Дня два ещё колебались русские – продавать, не продавать, – на что-то надеясь и цепляясь за последнюю отговорку:

   – Как продавать телегу без колеса?

И верно, кто ж купит обезноженную телегу? Однако на третий день прибежал ликующий Иванец, прижимая к животу пропавшее колесо.

   – Нашёл, нашёл! – кричал он радостно, словно действительно нашёл сокровище.

   – Где?

   – Татарчата стащили. Бавились им. Палку воткнули и катали.

Дети везде дети.

Романец с Иванцом поставили колесо на место, вбили хорошую чеку и поехали на торжище – базар – продавать коней, а заодно и телегу. Сёдла не взяли. Пусть лежат в кибитке, есть не просят. Таких потом не купишь.

Воротились вечером злые, расстроенные. Продали всего одного коня. Романец чуть не стонал от досады.

   – У нас бы я за него три гривны выручил, а здесь половины не дают.

   – Что ты хочешь? У них в степи стада тысячные.

   – Суют какие-то свои пулы[205]205
  Пулы – мелкие медные монеты.


[Закрыть], хоть бы один гривну показал.

   – Пулы медные?

   – Ну да.

   – Но продали ж одного коня?

   – Отдали за пятьдесят пул. И кажись, продешевили. У них мешок проса двадцать пул стоит. Выходит, что коня отдали за два мешка проса. Это где ж видано?

   – А как с телегой?

   – За телегу предлагают бычка-годовичка.

   – Так что? Не было покупателей?

   – Покупателей-то много, да денег мало, князь. Всё более меняться предлагают то на корову, то на быка, то на баранов.

Когда явился Алчедай и узнал о трудностях с продажей коней, посоветовал:

   – Меняйте хотя бы на просо.

   – Зачем оно нам?

   – А зимой что есть будете?

   – Неужто мы тут до зимы будем? – удивился Романец.

   – А может, и до другого лета, – опять нехорошо ухмыльнулся татарин.

На следующий день князь Юрий сказал своим слугам:

   – Чёрт с ними. Продавайте за пулы.

Но уже после обеда забыл и о пулах, и о Романце с Иванцом. От хана прибыл посыльный, спросил сердито:

   – Ты русский князь Юрий?

   – Я, – отвечал, бледнея, Юрий Данилович.

   – Тебя немедленно требует к себе наш повелитель – хан Узбек. Следуй за мной.

Раненой квочкой всхлипнула за завеской Стюрка, и князь почувствовал, как ослабли у него ноги в коленях.

   – Я счас, я счас выйду, – пробормотал он. – Жди меня у входа.

Татарин вышел. Из-за занавески вылетела вся в слезах Стюрка, ухватилась за Юрия, лепетала распухшими губами:

   – Милый, милый...

Но неожиданно эти женские слёзы напомнили ему, что он мужчина, воин, и он, стараясь быть спокойным, сказал ей:

   – Стюра, если меня убьют, не бросайте здесь. Везите в Москву, положите с отцом.

   – Ладно, ладно, – бормотала, захлёбываясь в сдерживаемых рыданиях, наложница.

Хан Узбек сидел на золочёном троне, рядом, чуть ниже, восседала его молодая жена. Тут же, ещё ниже, располагались приближённые хана, некоторые намного старше своего повелителя.

   – На колени, – прошептал кто-то за спиной князя.

Юрий Данилович пал на колени, в поклоне стукнулся лбом о колючую кошму.

   – Ты почему не прибыл, когда я звал тебя? – спросил Узбек.

   – Я думал, великий хан, что ты зовёшь только великого князя, – ответил Юрий, стараясь не выдать своего волнения.

   – Да, я звал и великого князя, и митрополита, и других. Я давал им ярлыки. А ты, пользуясь отсутствием великого князя, захватил его город. Ты пренебрёг моим приглашением, князь.

В последних словах чудилась гроза, у Юрия невольно замер дух от страха. А хан нагнетал:

   – Ты знаешь, что бывает за это? А?

   – Знаю, великий царь. Прости, я по недомыслию.

   – Простить можно ребёнку, но не взрослому мужу.

Узбек молчал. Во дворце воцарилась тишина, где-то далеко, в стороне базара, кричал верблюд. Юрий видел, как хан повернулся к жене, что-то сказал ей негромко, она ответила ещё тише.

«Советуется, – догадался Юрий. – Господи, прекрасная ханша, остуди его гнев, подскажи доброе решение, век буду молиться за тебя, несравненная».

Прочла ли молодая ханша что-то во взгляде русского, и тоже молодого и красивого, князя или услышала его мысли, не дано было узнать Юрию, но в тот миг и потом он всегда был уверен, что именно она спасла его от смерти.

   – Ну что ж, князь, – заговорил наконец громко Узбек. – Мы подумаем, как наказать тебя. Иди и жди нашего решения.

Смерть отодвигалась, жизнь продолжалась, если можно назвать жизнью тревожное, ежечасное ожидание конца.