Текст книги "Ханский ярлык"

Автор книги: Сергей Мосияш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 32 страниц)

7. ПОТОК[66]66
  Поток – от поточить – расхитить. Расхищение дома и имущества как обычная кара, совершаемая по приговору веча.


[Закрыть]

Возвращение новгородцев было не очень весёлое. Чего там, рассчитывали не только поратоборствовать, но, главное, пограбить, оподониться. И вот нате вам. Князья помирились, и славяне, выходит, зазря сапоги топтали, шагая в этакую даль.

Дорогой все валили на посадника – он виноват, скотина, что впустую сходили. Когда ж это было – славян задарма за тридевять земель гонять?

Семён Михайлович и сам понимал, что пошёл на поводу у князей, и чувствовал, что в Новгороде пустой поход бедой обернётся.

Хотели на обратной дороге Тверское княжество маленько пограбить. Да где там, разве после татар что хорошее останется? Что ни весь, то головешки да трубы печные. Да и за спиной тверской полк домой следует, зачем с союзником-то ссориться. Однако, дойдя до Торжка, встретили купцов нижегородских – пограбили, заоднемя и нескольких немцев потрясли.

Вот и вся пожива. Если на брата по ногате досталось, так и то хорошо. И с таким-то вот «богачеством» в Новгород входить? Стыд головушке. Дома ждут, надеются. А мы вот нате вам: в драных портах явимся, в сапогах дырявых!

Из-за всего этого решили в город родной войти ночью. Всё краснеть меньше. Едва ворота Славянские миновали, разбежались как тараканы по своим углам.

Семён Михайлович тихонько поехал через мост на свою Прусскую улицу, что на Софийской стороне. Взлаяли приворотные цепняки, но, узнав голос хозяина, завизжали радостно. Сторож отворил ворота, явил на заспанном лице радость:

   – Семён Михайлович! Вот радость-то нам, вот счастье. С победой, поди?

   – С победой, – проворчал посадник зло. – Ты вот что, Дёмка, поутру, как развидняет, беги на вечевую площадь.

   – Зачем?

   – Слушай, дурак, не перебивая. Отирайся весь день там, ухо востро держи. Ежели сберёгся вече, слушай, что приговорят. И после приговора чеши через мост домой. Доложишь, что приговорили.

«Видать, беду чует хозяин-то», – подумал сторож, но сказал другое:

   – Слушаюсь, Семён Михайлович. Не боись, на крыльях прилечу с веча-то.

   – Лепш[67]67
  Лепш – лучше.


[Закрыть] ты бы не летал, Дёмка, – проворчал посадник, передавая повод конюху, прибежавшему от сарая.

   – Можешь сразу поить-кормить, не стомлён конь, – приказал посадник конюшему.

Где уж было коня стомить, если полдня на Селигерской дороге под городом простояли, темноты дожидаючи.

В доме взбулгачилась[68]68
  Взбулгачилась – от булга – тревога, суета, беспокойство.


[Закрыть] жена посадника, кряхтя, вздувала огонь, собирала на стол чего перекусить: крынку с молоком, калач с пирогом.

Явился в дверях и сын старший, Михаил, в подштанниках, молвил, зевнув:

   – На щите, батя?

Посадник ничего не ответил балбесу, лишь очами недобро сверкнул. Ел так, что за ушами трещало, наголодался в походе на сухомятке-то. Кончил есть, всю крынку навернул и калач с пирогом убрал, отёр усы, бороду. Заговорил:

   – Вот что, мать, как развидняет, забирай всю мелкоту – и к куме на Козьмодемьянскую.

   – Зачем? – удивилась старая.

   – Сказано, уходи. А ты, Мишка, уйди к приятелю своему на Чуденцову улку. Там пересиди.

   – Эх, – вздохнул сын. – Видать, обмишурился-то в походе, батя.

   – Цыц! – хлопнул ладонью по столу Семён Михайлович. – Яйца курицу взялись учить.

Вот молодёжь пошла. Никакого уважения ни к летам, ни к званию. Туг сердце, того гляди, лопнет с печали, а он оскаляется. И это сын.

   – Може и поток случиться, – тихо молвил посадник.

   – Свят, свят, свят, – закрестилась посадничиха испуганно. – Не к нашему двору.

   – Если случится, то как раз к нашему, – сказал жёстко посадник. – Миш, немедля, сейчас же схорони куны[69]69
  Куны – денежная единица в Древней Руси; серебряная монета. Для более мелких платежей куны резались на веверицы; название, вероятно, произошло от шкурок куниц, используемых при обмене в домонетный период, или от лат. cunes – кованый.


[Закрыть] и всё серебро и золото.

   – Где? – сразу побледнев, посерьёзнел сын.

   – Ссыпь в горшок, закопай в подвале. Да место-то, место заметь.

Встревожилось семейство, засуетилось. Уложив с сыном деньги и золото в горшок, Семён Михайлович под печь спихал оружие, брони, шлем, бармицы и всё это поленьями забросал.

   – Рыться не станут, – утешал себя с горечью, – на потоке все спешат, хватают, что видят.

На рассвете вспомнил о конях, пошёл в конюшню, поднял конюха.

   – Ефим, бери немедля Воронка, Гнедка и Лысуху с жеребёнком и сыпь в деревню.

   – Зачем, Семён Михайлович?

   – Езжай, говорю. И немедля. Воротишься, когда позову. Да живей, живей. И не забудь на всех сёдла кинуть да хомуты не оставь.

Эх, совсем с горя посадник ум потерял: и сёдла и хомуты на коней. На что ни взглянет, всё жалко, всё спрятать хочется. Мизинная-то чернь жадна до «потока», всё подчистую выметет, хорошо, если стены оставит, а то найдётся дурак, ещё и двор подожжёт. Впрочем, такое вряд ли случится, поджигальника мигом свои же укокошат. Дворы-то в Новгороде плечом к плечу стоят, один загорится – весь порядок снесёт, а то и весь конец спалит. Было уж не однажды[70]70
  ...один загорится – весь порядок снесет... Было... не однажды, — От 1054 до 1228 г. упоминаются 11 больших пожаров, произошедших в Новгороде; в 1211 г. сгорело 15 церквей, «в один день сгорело там 4300 домов».


[Закрыть]. Поэтому убить зажигальника в Новгороде за грех не считается.

Из конюшни выехал Ефим, сам на Воронке, к задней луке Гнедко с Лысухой привязаны, на каждом коне помимо седла ещё и хомуты с гужами. Это ж смех. Дёмка-сторож было гыгыкнул, глядя на оказию, но посадник так сверкнул очами, что вмиг умолк весельчак.

   – Открывай ворота, дурак.

Ефим выехал на безлюдную улицу, за ним мячиком выскочил жеребёнок, взбрыкнул в воротах шаловливо.

   – Эк его, – улыбнулся Дёмка.

И посадник смолчал, невольно позавидовав беззаботной твари: «Счастливчик! Хвост трубой и вперёд! – И тут же сам себя осадил: – Погоди, Сема, как бы и тебе не пришлось хвост трубой нынче вскинуть».

   – Так ты, Дёмка, не забудь, – напомнил сторожу.

   – Как можно, Семён Михайлович?!

А когда ушла из дома посадничиха со всем выводком, а за ней и Михаил Семёнович удалился, тут смекнул Дёмка: «Кажись, плохи дела у хозяина-то. Кабы не сверзился с этой-то высотищи».

Но едва взошло солнце, как сторож, выйдя из калитки, отправился на Торговую сторону, ближе к вечевой колокольне, исполнять приказ.

В доме остался один посадник да кое-кто из прислуги. Семён Михайлович ходил по светёлкам, прислушиваясь к шумам, доносившимся с улицы, выглядывал в окно, но через него виден был только свой двор, а через боковые – соседские дворы. Подолгу сидел, уставясь в одну точку. Но бессонная ночь, видно, сказалась всё же. Прилёг на лавку полежать и не заметил, как уснул.

Проснулся от суматошного крика Дёмки:

   – Семён Михайлович, бяда!

   – Что?! – воспрянул от сна посадник.

   – Приговорили тебя на поток, кажись, уже бегут чёрные-те. Прячься, Семён Михайлович, кабы не забили тебя. Шибко грозились.

   – Дёмка, закрой цепняков. Ведь побьют же, – сделал последнее распоряжение посадник и, выбежав на улицу, припустился к спасительнице – матушке Святой Софии.

Влетел на владычный двор, оттолкнув в дверях служку, ворвался в покои архиепископа. Ещё и не видя его со свету, выпалил:

   – Владыко, спаси!

   – Что стряслось, сын мой? – негромко отозвался из угла Климент.

   – На поток и разорение вече приговорило. Убить грозились.

   – За что, сын мой?

   – Отче, спаси. Спрячь. После расскажу.

Архиепископ явился в одном подряснике перед посадником.

   – Следуй за мной, сын мой. Святая София не даст в обиду, заслонит.

Климент поспешал к собору мелкими частыми шажками – не привык к суете. Посадник шагал широко, едва ему на пятки не наступал, бормотал:

   – Скоре, скоре, ради Бога.

   – Да и так уж лечу, сын мой.

Лишь оказавшись под высокими сводами храма, посадник несколько успокоился. Он знал, что сюда за ним никто не доберётся, здесь его никто не достанет, не он первый к Софии прибег. Было и до него горемык достаточно. И всех спасла, заслонила златоглавая, даже и злодеев не выдавала.

Архиепископ провёл посадника в алтарь, указав на седалище мягкое.

   – Вот здесь, сын мой, садись. И успокойся. Что хоть случилось-то? Рассказывай. А не хочешь – не надо.

И посадник рассказал, ничего не утаил. И про поход и про замирение, только о своих последних распоряжениях по дому умолчал.

   – Но это ж прекрасно, Семён Михайлович! Дело, Богу угодное, сотворили.

   – Богу, может, и угодное, владыко, но не славянам нашим. Не ополонились, не обогатились. И все на меня. Я виноват.

   – Да, увы, корысть людям очи застит, – согласился Климент. – Сколь об этом говорено-переговорено. И вроде понимают, соглашаются, а как увидят серебро аль злато, и про Бога и про себя забывают. Готовы глотку друг дружке перервать. Суета сует, сын мой.

Утешил, успокоил Семёна Михайловича владыка. Уходя, перекрестил:

   – Сиди спокойно, сын мой. Молись Богу, всё пройдёт, образуется.

К вечеру явился служка, принёс добровольному заточнику квасу с хлебом.

   – Ну как там? – спросил Семён Михайлович.

   – Разорили твой дом, Семён, растащили всё.

«Ну, положим, тащить там мало чего осталось».

   – Собак не убили? Не слыхал?

   – Не знаю, Семён. Знаю, что ворота сорвали.

«Ну, ворота навесим, абы дом был цел».

Ночью вновь явился служка, вывел заточника до ветру, нужду справить. И опять запер в храме.

Жутко было в пустом храме ночью.

От собственных шорохов вздрагивал посадник. После вторых петухов лишь забылся, уснул.

На следующий день после заутрени уже архиепископ сообщил боярину:

   – Посадничество у тебя отобрали, сын мой. Но ты не печалься, жив, и слава Богу.

   – Да за посадничество я не переживаю, – усмехнулся Семён Михайлович. – За детей боязно.

   – С детьми всё в порядке, сын мой. Все уж дома. И тебе можно идти.

   – А не рано?

   – Не рано, сын мой. Вчера мизинные перебесились, потешили нечистого, угомонились. Ступай, не бойся.

Лукавил Семён Михайлович, говоря, что «не переживает», сильно лукавил. Ещё как переживал, за ночь совсем седым стал, на лицо спал, почернел аж.

Вернулся на разорённое подворье, и даже уцелевшие цепняки (спасибо Дёмке!) не порадовали боярина. Волоча ноги, прошёл через двор, поднялся на крыльцо, засыпанное пером и пухом из подушек, доплёлся до опочивальни и снопом пал на голое ложе.

А к вечеру и помер. Отошёл тихо, без жалоб, без шума, без соборования. От неё, «косой», и Святая София не заслонит, коли час приспеет. Семёна Михайловича приспел, однако.

8. МИЛОСТЬ НОГАЯ

Орда, клещом присосавшаяся к многострадальному телу Руси и высасывавшая из неё жизненные соки, сама не была единой и крепкой. И в ней шло соперничество между потомками великого Чингиса[71]71
  Великого Чингиса — Чингисхан (1155—1227) – основатель и великий хан Монгольской империи (с 1206 г.), организатор завоевательных походов против народов Азии и Восточной Европы. После смерти Чингисхана образовался ряд государственных объединений, во главе которых стояли его потомки.


[Закрыть], и там убивали брат брата, дядя племянника, а то и сын отца. Эти замятии[72]72
  3амятня – смута.


[Закрыть], периодически вспыхивавшие в Орде, давали иногда передышку Русской земле, «тишину», как писали радостно летописцы. В эти годы ханам было не до Руси, они охотились друг за другом.

Именно в результате такой замятии в 1270 году отложился от Золотой Орды хан Ногай, перекочевал со своими кибитками к Чёрному морю и стал наводить страх и ужас на саму Византию. В одной из битв победил византийское войско и принудил императора Михаила Палеолога[73]73
  Император Михаил Палеолог (1261—1282) – Михаил VIII, основатель династии из знатного византийского рода, известного со 2-й половины XI в. В 1259—1261 гг. был императором Никейской империи, в 1261 г. отвоевал у латинян Константинополь и восстановил Византийскую империю.


[Закрыть] отдать ему в жёны дочь Евфросинию.

   – Она будет у меня самой любимой женой, – пообещал Ногай императору.

И слово своё сдержал. Евфросиния была у него в чести и часто сидела с ним рядом, особенно на приёме иностранных посольств или других торжествах. Мало того, Ногай не только советовался с ней, но иногда отдавал решение какого-то вопроса на её усмотрение.

Причерноморские степи от Дона до Дуная принадлежали теперь Ногайской Орде.

Великий князь Дмитрий Александрович последовал совету Святослава Ярославича, но отправился не к хану Менгу-Тимуру[74]74
  Хан Менгу-Тимур (1266—1282) – хан Золотой Орды, внук Батыя, организовал походы на Византию, Литву и Кавказ. Выдал один из первых ярлыков об освобождении Русской Церкви от уплаты дани. После его смерти начались междоусобные войны между царевичами дома Джучи.


[Закрыть], сидевшему в Сарае на Волге[75]75
  Сарай на Волге — Сарай-Бату, первая столица Золотой Орды (район совр. Астраханской обл.).


[Закрыть], а вдоль Дона к хану Ногаю. Умные советчики подсказали Дмитрию Александровичу, что-де Ногай и Тудай-Менгу[76]76
  Тудай-Менгу — хан Золотой Орды в 1282—1287 гг., был свергнут племянниками, которых потом истребил его сын Тохта.


[Закрыть], воспринявший престол от брата Менгу-Тимура, не любят друг друга и именно этим надо воспользоваться.

Андрей Александрович, узнав о том, что старший брат отправился к хану, обеспокоился, что в Орде откроется истинная цена его кляузам, и послал отряд перехватить Дмитрия. Однако по понятным причинам это не удалось, засада сидела на Волге, а князь Дмитрий ушёл Доном.

Дмитрий Александрович прибыл в ставку Ногая с женой и сыновьями, Александром и Иваном, и немалой казной. Именно последнее обстоятельство гарантировало ему тёплый приём в Орде.

Он был принят ханом Ногаем и его женой во дворце и внимательно выслушан.

   – Да, – сказал Ногай, – нехорошо, когда младший лезет поперёд старшего. Нехорошо. Плохо, что в Сарае этого не понимают.

   – Андрей оклеветал меня перед Менгу-Тимуром, а сейчас и перед Тудай-Менгу.

   – У Менгу слишком доверчивые уши, – поморщился Ногай. – Я знаю. Но ты получишь великое княженье из наших рук, князь Дмитрий, и никто не посмеет оспаривать наш ярлык. Никто, – повторил с нажимом Ногай, и Дмитрий догадался, на кого намекает хан: «А он и впрямь недружен с Тудай-Менгу».

Приезд великого князя северорусских уделов к Ногаю был хану весьма приятен. Если до этого он держал в своей власти лишь южные княжества Руси, куда золотоордынский хан старался не посылать своих ставленников, чтобы не ссориться с Ногаем, то теперь, вручая ярлык Дмитрию на великокняжение, сам Ногай как бы вмешивался в дела сарайского недруга.

Такое положение не могло нравиться Тудай-Менгу хотя бы из-за того, что теперь русская дань уплывала мимо Сарая в Ногайскую Орду. И в очередное появление у него Андрея Александровича Тудай-Менгу допытывался:

   – Почему твой брат Дмитрий приехал не ко мне, а к Ногаю?

   – Он боится тебя, великий хан.

   – Но ты ж тоже боишься, однако приезжаешь ко мне.

   – Я – твой верный слуга и друг, Тудай-Менгу, а Дмитрий – хитрый и опасный враг.

   – Ох, Андрей, что-то ты не то говоришь. Чем может быть русский князь Дмитрий опасен для меня? Чем? Стоит мне послать на него темника[77]77
  Темник – военачальник над большими войсками; тьма – 10 000 чел.


[Закрыть] с войском, от твоего брата мокрого места не останется.

   – Пошли, великий хан.

   – А что толку? Прошлый раз ещё мой брат Менгу-Тимур послал с тобой своих лучших салтанов[78]78
  Салтаны – султаны – потомки Чингисхана.


[Закрыть], ты сам вёл их. И где ж твой Дмитрий?

   – Он бежал, как заяц от орла.

   – Ну вот. А ты говоришь, «опасный враг». Вот теперь, когда он купил у Ногая ярлык[79]79
  Ярлык – знак власти; представлял собой пластинку с надписью.


[Закрыть], он станет опасным врагом, но не для меня, князь Андрей, для тебя. Что молчишь?

   – А что говорить, великий хан? Ты прав.

   – Придётся тебе как-то мириться с ним, Андрей. Ведь вы же братья. Мы ж с Менгу-Тимуром не ссорились. Говорят, Дмитрий даже нянчил тебя.

   – Да, нянчил. Один раз так нанянчил, что едва не утопил.

   – Как? – удивился Тудай-Менгу.

   – Очень просто, уронил с моста в реку.

   – Нет, серьёзно? – засмеялся хан.

   – Уж куда серьёзней. Если б не кормилец, так и утоп бы я.

   – Сколько ж тебе было тогда?

   – Около трёх лет где-то.

   – И ты до сих пор помнишь это? Нехорошо, Андрей, нехорошо быть таким злопамятным. Он же наверняка нечаянно уронил тебя.

   – Какая б была разница, если б я захлебнулся, чаянно или нечаянно.

Тудай-Менгу просмеялся, молвил прищурясь:

   – Да, князь, поди, брат-то ныне жалеет, что тогда не утопил тебя. А?

   – Кто его знает. Вполне возможно.

   – Так что придётся тебе с ним мириться, Андрей. Мирись, и в следующий раз приезжайте ко мне вместе.

   – Постараюсь, – промямлил Андрей, понимая, что Тудай-Менгу не так Дмитрий нужен, как то, что он привезёт в Орду. Ясно, что золотоордынец был расстроен, что выход Дмитриев мимо него проплыл.

А между тем Тудай-Менгу всерьёз опасался Ногая, усилившегося настолько, что заставил даже могучую Византию смотреть ему в рот, уж не говоря о покорённых сербах и хорватах.

И вот пожалуйста, мало ему своих голдовников[80]80
  Голдовник – вассал.


[Закрыть], так он уже и к Северной Руси руку протянул – к законным данникам Золотой Орды. И всё из-за этого дурака Андрея. Если б он не поссорился с братом, разве бы Дмитрий побежал в Ногайскую Орду?

Ведь брат Менгу-Тимур промолчал, когда Ногай захватил Курское и Липецкое княжества и пустил туда своих баскаков. А ему, видишь ли, понравилось, вот и на Суздальщину пытается свой аркан накинуть, хотя это законная добыча Золотой Орды. Ах, Ногай, Ногай. Думаешь, Тудай-Менгу так просто уступит свой кусок? Как же, жди. Он помирит братьев для начала, а там ещё поглядим.

Перед отъездом князя Андрея Тудай-Менгу снова призвал его к себе и уже не советовал, а приказал жёстко:

   – Мирись с Дмитрием. Слышишь? Мирись.

Андрей мялся, вздыхал, и хан, восприняв это как колебание, спросил:

   – Ну, чего скривился, как от кислого?

   – Да не знаю, как это сделать.

   – Как? Очень просто. Дмитрий старше тебя, а перед старшим не грех и выю пригнуть, гордыню смирить. Мало того, прощения попросить за прошлые досады, а если ещё слеза в глазах явится при этом, то он поверит в твою искренность. Понял?

   – Понял, Менгу, – вздохнул Андрей.

   – Да не вешай носа. Помни, я всегда на твоей стороне. А с Дмитрием всё может случиться, не железный же он: с коня может упасть, утонуть или грибами отравиться. Так что не горюй, князь.

Андрей и впрямь повеселел, восприняв намёк хана буквально:

«Значит, что-то задумал косоглазый против Дмитрия. Не может простить ему поездку к Ногаю. Ну и тем лучше».

Возвращался Андрей Александрович со своими ближними боярами. Самым близким советником был Семён Толниевич, он переехал к нему из Костромы после смерти Василия Ярославича, которому верно служил до самого конца. Этим боярином Андрей был очень доволен, отличив его ото всех за ум и личную преданность.

И особенно нравилось Андрею в Толниевиче, что тот никогда не говорил плохо о своём бывшем князе костромском, Василии, и если вспоминал его, то только добром:

   – Замечательный человек был Василий Ярославич.

   – Но он же донимал новгородцев требованиями отринуть грамоты Ярослава.

   – Правильно донимал, – твёрдо отвечал Семён Толниевич. – Потому как по тем грамотам князь был почти бесправен в Новгороде.

По этим разговорам князь Андрей догадывался, кто советовал князю Василию «донимать» новгородцев.

И сам, приблизив к себе Семёна Толниевича, всегда прислушивался к его советам, хотя не всегда им следовал. Вот и в отношениях с Дмитрием Семён Толниевич пытался как-то уговорить Андрея не очень обострять их, не всегда поддерживал и призвание татар на Русь. Уж очень дорого обходились эти призывы русским княжествам. Мало того что Андрею приходилось содержать нанятую Орду, так она ж ещё и пустошила землю, обезлюживала княжества.

   – Мы на этом суку сидим, Андрей Александрович, – говорил Семён Толниевич, уговаривая князя отказаться от найма татар. – А они и помогут нам, и срубят этот сук.

Но Андрей призывал татар, те пустошили княжество так, что весной орать[81]81
  Орать – пахать.


[Закрыть] землю и сеять некому было, дань сбирать было не с кого. И Андрей хватался за голову, а Семён Толниевич, не произнося ни единого слова попрёка (я же предупреждал!), искал выход из отчаянного положения. Почитал себя верным слугой именно этого князя, которого ему Бог послал, и не мечтал о другом, хотя переход к другому князю, более счастливому и удачливому, не считался изменой. Он был в порядке вещей и правил, не имел никаких последствий для переходящего. Ценил князь Андрей Семёна Толниевича и за то, что никогда не слышал от него попрёка за совершаемые ошибки.

Возвращаясь на Русь, на первом же ночлеге, лёжа в шатре рядом с милостником, Андрей поведал ему о разговоре с ханом и спросил:

   – Что ты думаешь об этом, Семён?

   – Я думаю, князь, что хан прав, надо помириться с Дмитрием. Хотя, конечно, Тудай-Менгу здесь о своей корысти заботится. Но ехать в Орду вместе с Дмитрием, пожалуй, не удастся.

   – Почему?

   – Дмитрий Александрович нашёл себе более могущественного покровителя – Ногая. И к Менгу не поедет.

   – Уговорить надо.

   – Попробовать можно, но вряд ли получится.

   – Почему?

   – Потому что эта поездка, а она, если случится, будет не с пустыми руками, может рассорить Дмитрия с Ногаем. А ведь этот хан сильнее Менгу. Думаешь, случайно Тудай так легко смирился с ярлыком, выданным Ногаем Дмитрию? Нет, Андрей Александрович, у татар тоже семейным скандалом пахнет. Они тоже в любой миг могут кинуть нож между собой.

   – М-да. Худо дело.

   – Почему, Андрей Александрович? Напротив, Руси хоть временное, но облегчение наступит.

   – Ты думаешь?

– Не думаю, а сужу по прошлым годам – как у них резня, так у нас тишина.

Князь Андрей долго уснуть не мог, хотя и утомился за длинный переход. Вздыхал, корил себя за промашку, что братец проскользнул тогда мимо его засады, вместо волжского донской путь избрав. Конечно, он убивать не велел его, такого греха на душу не брал, приказал лишь отобрать казну. А без неё куда бы он, Дмитрий, поехал? Какой бы хан стал с ним разговаривать, да ещё ярлыком дарить? У татар что ни шаг – плати, что ни просьба – золоти руку.

«И ведь какой умница Семён Толниевич, подсказал эту простую штуку – оголить Митьку. Вот было бы смеху. Жаль, сорвалось. Жаль». Так думал Андрей Александрович, умиротворённо засыпая. И последнее, что подумалось перед забытьём: «Ничего. Заманю к Менгу, а косоглазый что-нито придумает, изведёт засранца. Эвон какие намёки выбалтывал. Изве...»