Текст книги "Страсти по Фоме. Книга 1"

Автор книги: Сергей Осипов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 37 страниц)

Сати же и защищал его от слишком педантичных наставников. Когда мог. Он все так же неожиданно появлялся и исчезал. Потом пропал совсем. Это произошло уже после окончания обучения. Вопросы теперь задавать было можно, но толку от этого не было никакого.

«Узнаю Ассоциацию! – хмыкал Фомин на редких теперь встречах с Доктором, где-нибудь вдали от метрополии. – Никто ничего не знает или делает вид, что не знает!»

Душу он теперь отводил в достижении Последней Черты. Тут и начались его самые рискованные эксперименты с собой. Тут же и закончились.

Он был вызван в Синклит, в отдел контроля, и какой-то нижний чин провел с ним тихую беседу.

– Меня зовут Моноро. И пригласил я вас за тем, чтобы кое-что выяснить. Так, одну мелочь.

Чиновник помолчал, с любопытством рассматривая Фому. Потом снова открыл рот:

– Говорят, вы проводите несанкционированные эксперименты по выходу за Последнюю Черту?

И тут, услышав это «говорят» в компетентном институте Иерархии, Фомин впервые подумал: может быть, действительно, здесь никто ничего толком не знает, как и везде? И Ассоциация такая же неповоротливая структура как и все огромные организации, и левая рука не ведает, что творит правая?.. Интересно, представляет хоть кто-нибудь, что творится в их грандиозном детище? Ну, хотя бы в общих чертах?.. Судя по Моноро большего требовать было несправедливо.

Идя сюда, он собирался повиниться во всех своих выходах за Черту и принять любое наказание. А теперь это «говорят»!.. Ну продолжайте «говорить»!.. И он рискнул еще раз сыграть. Тем более, что игра была его натурой. После недолгого и казавшегося естественным запирательства он признался:

– Я не знаю, как это происходит. Я пытался пройти замок, а меня, наверное, вынесло за Черту… – Он выбрал тон нашкодившего школяра, который раскаивается, боясь наказания.

– Но простите, это же не… – Чиновник на секунду задумался, подбирая сравнение.

Фомин преданно смотрел ему в глаза…

– Не дело, – нашел, наконец, чин самое банальное сравнение и похоже сам не был удовлетворен этим. – Значит, вы хотите сказать, что случайно вышли за Последнюю Черту?

– Да.

– Как это произошло?

А действительно, как? Как ему пришло в голову сделать вираж вместо завершения замка и помчаться вдоль волны ячеек, дожидаясь, когда она разродится мощным гребнем? Может быть занятия серфингом? Это был огромный риск, цепь ячеек могла в любой момент распасться и образовать внутризамковый клинч, от которого погибали и не такие сайтеры, как он. Но он уловил момент, когда волна вздыбилась грандиозным гребнем, и вскочил на нее.

На какое-то мгновение у него перехватило дух, и он потерял ориентацию, а потом вылетел, как пуля, за Черту, и дальше. Все произошло слишком неожиданно и стремительно. Фомин даже не понял сначала, где он, но сейчас только при одном воспоминании об этом, он испытывал невероятные ощущения.

Моноро внимательно смотрел на него, изучая.

– Я пытался понять, – сказал Фома, и в знак полного бессилия, пожал плечами. – Не понимаю.

Тут он был спокоен. Этого-то уж точно никто не мог знать. Здесь Ассоциация могла с полным основанием сказать свое любимое «говорят».

– Хорошо, – согласился чин, – не знаете. Это мы допускаем. А что вы чувствовали в этот момент?

– Страх, – ответил Фома.

Он и в самом деле был напуган, когда это получилось в первый раз, да и во многие последующие разы он изрядно боялся. Несмотря на свое лихачество и даже безумие, он прекрасно отдавал себе отчет в том, как рискует.

– Страх? – удивился чин. – За Последней Чертой – страх?..

Ах вот, что вас интересует! Не замок, не выход, а Последняя Черта! Не как, а – что! Следователь, сам не зная того, подсказал выход.

– Да, – подтвердил Фома.

– Страх, – еще раз повторил его собеседник. – Это интересно!

– Может быть, мне рано… поэтому? – как бы спросил Фома.

– Да, да… вам рановато, – словно в раздумье согласился чиновник. – Но скажите, какого рода страх вы испытали?

Фомин показал, что не понимает.

– Ну, бывает страх, который можно преодолеть, – развивал свою мысль чиновник. – Который… как бы хочется вернуться и попробовать. Как знаете…

Он опять запнулся, подбирая слово, и щелкнул пальцами. У него явно были нелады со сравнениями, и все бы ничего, да уж больно он их любил. «Я подарю ему словарь сравнений и метафор, – подумал Фома. – Есть же словарь синонимов!» Чиновник так и не нашел сравнение.

– Вот хочется, а страшно, – сказал он. – Или бывает страх, который больше не хочется испытывать, несмотря ни на что, ни на какие удовольствия, которые может быть ждут после преодоления.

– А что?.. – Фома немного помялся. – Там… большое удовольствие?

– Да нет, я не об этом! – отмахнулся следователь. – Это я так, для сравнения…

Он вдруг улыбнулся поощрительно и Фома запомнил эту улыбку: тень дыхания на лезвии бритвы.

– А вы ничего! – сказал чиновник, засосав улыбку обратно в узкую щель. – Я просто хотел уяснить, вы бы хотели туда вернуться?

Значит, все дело в Последней Черте? Что-то такое там, если даже ему, магистру, получившему высшую категорию по окончании Школы, не положено там бывать и даже знать, что там, подумал Фомин. Вслух же сказал:

– Ну, что вы! Конечно нет! Это как раз, описанный вами, второй случай: такая жуть, даже вспомнить страшно! Ни за что!

Следователь дробно засмеялся.

– Что вы говорите? Ни за что? – сказал он, отсмеявшись. – Тогда у меня к вам два последних вопроса.

Видя, что Фомин изобразил полнейшее внимание и готовность ответить, он покивал согласно головой: да, да… – и лицо его внезапно стало жестким.

– Если вам было так страшно, какого же рожна вы туда снова совались?..

Фомин понял, что его купили, как последнюю сявку. Немного постеснявшись, он сделал еще одно чистосердечное признание. Оказывается, он терял сознание в замке, и куда его выносило, как его выносило, он не знает. Может быть, старшие товарищи подскажут, а он – хоть убей! Всего этого, конечно, не было сказано, но выражение физиономии Фомина было такое, даже больше. Следователь ему, конечно, не поверил. Он хотел знать, зачем и как, причем теперь главным было «как».

– Не знаю, меня словно било молнией, – по ходу перестраивался Фомин.

Его действительно пару раз тряхануло, пока он отработал переход. В доказательство он обнажил ворот рубахи. Под левой ключицей было два довольно внушительных ожога.

– Вот сюда… и я как будто выключался, терял сознание. А когда приходил в себя, я был уже снова в замке.

Чистая правда. В первый раз он действительно очнулся уже в замке, и только безумец мог повторить этот трюк еще раз. Похоже на опера ожоги произвели впечатление, они были свежими и довольно внушительных размеров. Откуда чину было знать, что это последние ожоги, первые давно зажили.

– Сколько раз вы пытались это сделать?

– Ну вот, – ухмыльнулся Фома, показав на ворот. – Здесь все написано.

«Вряд ли они могли меня засечь больше двух раз. Скорее всего, меня засекли один раз – первый, когда я делал это чуть ли не под окнами Дворца Синклита. Но откуда же мне было знать, куда меня занесет, когда я заложил вираж?»

Чиновник, казалось, был удовлетворен. Дальнейшая беседа была продолжена почти в дружеской непринужденной обстановке… а потом Фома вел уже великое множество бесед под обильное возлияние в кабаках и забегаловках родной Москвы. Ему не поверили, хотя ничего доказать не могли, да и не предполагали этого совсем. Поэтому он отделался только ссылкой, а не отлучением. А самовольное развлечение с «дырами» было, в общем-то, только предлогом, хотя из-за этого чуть не погиб Доктор, сказали ему и добавили выразительно (это был опять Моноро):

– Не считая вас, конечно…

Впрочем, насчет отлучения у него были только домыслы, как и о многом в Ассоциации. На самом деле он сделал гораздо больше полетов за Черту. А после разговора во Дворце Ману он просто не выходил из замка, пока не отточил этот переход до филигранности. Словно знал, что еще долго ему не резвиться в Открытом мире. Правда, чего это ему стоило, знал тоже только он один…

– Моноро, я ознакомился с вашим отчетом и у меня, в связи с этим, только один вопрос.

Моноро изобразил внимание.

– Слушаю, ваше превосходительство…

Кальвин включил голограф и нашел нужное место в отчете.

– Вот. Вы почему-то убрали целый раздел – 01/06/97. Почему?

Моноро почтительно поклонился, сделал несколько шагов к голографу своего начальника.

– Дело в том, что сейчас у нас только один ссыльный, подпадающий под этот раздел, – сказал он. – И чтобы не перегружать отчет пустыми таблицами и схемами, я вывел его в «общий» раздел о наказаниях, который теперь будет в конце отчета, и, может быть, не каждого. С вашего разрешения, сэр, конечно!

– Нет, Моноро, вы не получите разрешения! Эта информация на контроле Совета, а вы мне будете подавать ее через раз? Дайте мне ознакомиться с ней сейчас и не затягивайте с этим впредь!

Моноро, тихо шурша плащом, удалился.

«Вот похож он на мышь библиотечную, никуда не денешься!» – подумал Кальвин, доставая яблоко… когда он доедал второе, появился Моноро, держа в руках кассету с отчетом.

– Меня, собственно, интересует только одно, каким образом обеспечивается его удержание на Спирали? – спросил Кальвин уже мягче, видя, как покраснел и вспотел его субалтерн.

– Прежде всего, ваше превосходительство, у него стоит блок-запрет на выход оттуда, – начал докладывать Моноро. – К его блоку привита наводящая программа страха перед этим выходом, не позволяющая ему даже думать об этом без ужаса. Немножко громоздко, но зато надежно. Ну и еще несколько косвенных программ, которые, в той или иной мере, корректируют его поведение.

– То есть?

– Программы направлены на ослабление его эмоционально-волевой компоненты: поощряется некоторая распущенность, слабоволие, лень, – то есть все, что способствует, в свою очередь, усилению страха перед выходом со Спирали.

– Вы не испортите парня? Это имеет обратную силу, надеюсь? – с усмешкой спросил Кальвин.

– Ну что вы, сэр, конечно! – Моноро почувствовал перемену настроения шефа и заговорил бойчее. – Программы легко снимаются и компонента быстро восстанавливается, нужна только команда главного компьютера и наведение прекращается.

– Значит, перед выходом у него страх и ужас? Фобос и Деймос, что-то в этом есть… смешное.

– Да, ваше превосходительство, это его постоянные спутники. На Спирали он кажется пустым, никчемным человеком, да, собственно, таковым и является – одна болтовня, но никакого дела. Все устроено, как вы учили: минимум связей и привязанностей.

– А что конкретно имелось в виду, когда создавались эти субпрограммы?

– Традиционно, – пожал плечами Моноро. – Этот человек ни во что не верит, но всего боится, подвергает сомнению очевидное и легко принимает абсурд и свои галлюцинации за действительность. То есть, если коротко, ваше превосходительство, это человек, который не принимает действительность, но приняв что-то за действительность, свои фантазии, например, все равно не умеет принять решения. Из всего диапазона способов действия он использует только две крайности: полная пассивность или немотивированные поступки, – что позволяет легко манипулировать им и задавать нужную доминанту.

– Ну, наговорили! И это у вас называется коротко? Проще, Моноро, проще! В общем, я так понял, что это человек, с которым трудно сварить любую кашу?

– Вы, как всегда, сразу уловили суть дела, ваше превосходительство! – Моноро склонил голову.

– Аккуратнее, мой друг, следующая аттестация еще не так скоро! – рассмеялся Кальвин. – Принесите мне как-нибудь описание этих программ и отчет по их применению.

– Слушаюсь, сэр!

– Да, и что это у вас все время шуршит?

– Плащ, сэр!

– А, это новая мода у сайтеров! Но вы же не сайтер, Моноро, с чего это вы?.. – Моноро молчал, покраснев. – Ну, ладно, идите и не забудьте отчет и описание!

Кальвин с усмешкой слушал, как он удаляется, шурша. Сайтер кабинетный. Ему бы не плащ попробовать, а хлеб преобразователей реальностей. Сайтеры, конечно, пижоны, особенно на первых порах, но как им еще разрядиться после своей работы?

4. Гамлет

Вечером, так и не появившись дома, Фомин отвел Ирину в театр.

Давали «Гамлета». Гамлет, как всегда в последнее время, был женщиной, причем лет пятидесяти, и к этому уже привыкли – режиссер тоже человек, у него есть жена, любовница, теща, в конце концов… но то, что все герои мечтали переспать с принцем Датским, было довольно смело даже для последнего времени, во всяком случае, неожиданно.

Гертруда, например, была особенно настойчива, видимо, на правах матери. Она ходила в одних подвязках, меняя их с каждым выходом на все более смелые, и всем своим видом давала понять сыну, что это не предел, и вообще, он ей кого-то напоминает.

На фоне этого даже полупристойные, не по тексту, реплики в зал и постоянная беготня могильщиков среди зрителей (в касках и форме спецназа с автоматами), казались безобидными шутками режиссера, пытающегося ослабить неумеренный трагизм Шекспира.

Какая Дания? Какое убийство?.. Это было коллективное самоубийство в коммунальной квартире аварийного дома, в престижной «золотой миле» Москвы, – обильно окрашенное в голубые, розовые и коричневые тона. Правда, самоубийство веселое, так как времена были и так тяжелые: невыплаты, коррупция, киллеры в каждом подъезде, потерянное поколение пенсионеров и ищущее себя поколение молодых отморозков…

Лаэрт был ущемленным выселенцем фашистом, Клавдий – ответственным чиновником, скупающим через подставных лиц квартиру по частям, Офелия, «съехавшая» на почве лесбийской любви к королеве, была феминисткой, кругом педофилы, извращенцы и фанаты. И все это бедному режиссеру надо выразить в одной постановке, в рамках, так сказать, Шекспира – легко ли? Он и не скрывал, как это тяжело…

Фомин не выдержал и сказал Ирине, что подождет ее в буфете: ничего не ел весь день, теперь мутит от спектакля. Выскочив из зала, он с наслаждением вздохнул и замысловато выругался, чем напугал и возмутил незамеченную капельдинершу.

– Молодой человек, вы не улице! Это театр! – услышал он вслед.

– А жаль! – ответил Фома, направляясь в буфет.

Буфет был почему-то закрыт. Он вышел на улицу. Напротив было казино, рядом с ним, на углу, бар в одно окошко. Устроившись у окна, Фомин попивал коньяк. Выпив сто грамм, он как всегда в последнее время, задумался не взять ли ему еще. Взял. А потом увидел ее.

Она стояла у перехода, пережидая поток машин, лицом к нему и время от времени поправляла непослушную на ветру прядь. Непонятная сила сорвала Фому. Он не понимал, что делает, знал только, что ему надо увидеть незнакомку вблизи, поговорить. Переход был пуст и он бросился за угол. Она спускалась вниз по тротуару и ее уже ждал открытый автомобиль. Еще мгновение и он ее увезет.

– Постойте! – отчаянно крикнул он, не понимая, что делает. – Стойте же!..

Мимо него с ревом пронесся грузовой автомобиль, чуть не сбив. Зажегся красный свет и машины с воем и ревом рванули вперед, перекрыв ему дорогу. Но незнакомка услышала его и обернулась. Он стоял один на островке безопасности и она увидела его.

У нее сделалось странное выражение лица, будто она увидела призрак, и он мог поклясться, что она удивленно выдохнула: «Ты?!» Видимо ее окликнули, потому что она отмахнулась и пошла навстречу Фомину. Тогда из автомобиля вышел мужчина в дорогом костюме, догнал ее, показал выразительно на часы и усадил в машину.

«Сейчас уедет!..» Фомин понял, что это она, что все его бессмысленные поиски неожиданно обнаружили свой смысл и цель, и цель их – она. И, значит, если она сейчас исчезнет, из его жизни снова исчезнет смысл. Опять тоска и беспробудное пьянство. Это стало так ясно, как удар молнии, и Фомин шагнул вперед.

Завизжали тормоза. Он не видел, как незнакомка выскочила из машины, бросилась к переходу, но не успела – его сбила «скорая», она же и увезла, истерично вопя сиреной.

Фомин успел вернуться к финальной сцене схватки за датскую корону и стал искать свое место под жуткие крики со сцены.

– Ты где бродишь? – спросила Ирина. – Я обыскалась.

– Буфет не работает, пришлось зайти в соседний бар.

– Я так и поняла. Хорошо, что не ушла, зная тебя…

«Да, за меня можно не волноваться, даже машины не могут сбить» Ему едва удалось убедить работников «склифа», что у него все в порядке. Побаливало бедро, зато голова, несмотря на жуткий, по словам подобравших его эскулапов, удар об асфальт, была абсолютно цела и здорова. Более того, Фомин обнаружил, что она стала легче и светлее, словно от удара оттуда вылетел ком грязи. В доказательство своей целостности он сделал маюрасану на одной руке в трясущейся на ходу машине.

– Я здоров, – улыбнулся он онемевшим медработникам. – Спасибо!..

И вышел на первом светофоре. Никто не посмел его остановить…

– А тут что? – кивнул он на сцену.

– Жуть! – сказала Ирина. – Если б не читала, ничего бы не поняла!

На сцене к тому времени было настоящее побоище, трагедия шла к развязке. В зале же тоскливое недоумение первого акта сменилось тоскливым же ожиданием конца пятого. Далеко не все были уверены, что пьеса закончится так, как этого хотел Шекспир, воображение режиссера оставляло на этот счет мало надежд.

В конце концов, пожилая Гамлетша, вся измазанная чем-то красным, долго размышляла, после слов: «так ступай отравленная сталь по назначению!» – кого же убить, хотя на сцене стоял лишь Клавдий, все остальные лежали. Она даже снова произнесла монолог: быть или не быть? – который звучал довольно зловеще для зрителей: неужели все сначала?.. Но, в конце концов, к вящему удовольствию истомившейся публики, заколола-таки последнего короля Дании, тайного обладателя огромной коммунальной квартиры в центре Москвы, которую он собирался превратить в бордель.

– Дальше тишина! – цыкнул Гамлет в зал, и зал минуты две действительно молчал, потрясенный увиденным…

– Зайди! – прошептал в шуме аплодисментов один из пробегающих спецназовцев, которые как бы символизировали наступающий тоталитаризм, хунту и еще бог знает что.

Фомин узнал в нем Сашка.

– Мы будем в буфете…

– Похоже у тебя везде свои люди, – заметила Ирина.

– В буфете все люди мои… братья.

Откуда ей было знать, что это действительно так, когда он уже выпил полбутылки коньяка и побывал под «скорой помощью».

Потом был «банкет» в не отремонтированном буфете с Офелией, Лаэртом, Розенкранцем и Гильденстерном, парой могильщиков вместе с Сашком и кем-то еще, кого Фомин не знал. Пили, как водится в Москве и ее необозримых окрестностях, за «как и зачем жить», то есть просто так… за истину.

– Я милого узнаю по походке! – развела руками Офелия, в миру Валерия Чашникова, когда увидела Фомина. – Сколько лет, сколько бед?.. Где ты пропадал?

– Да вот, Гамлета ждал, – усмехнулся Фомин.

– Дождался! – подал голос Лаэрт, брат Валерии не только на сцене, что в театральном мире случается крайне редко.

– Вот только скажи что-нибудь! – угрожающе прошептала Валерия.

Лаэрт комично поднял руки: молчу, безумная!..

– Ну, давайте знакомиться! – сказала Валерия. – Тебя мы знаем как отъявленного

– А это Ирина, – представил Фомин. – Ирина, позволь тебе представить…

Хлопнуло шампанское. Спецназовцы разлили. Сашок поднял стакан.

– За знакомство и за все хорошее! – провозгласил он.

Ирина, слава богу, быстро сомлела от близости настоящих актеров, к тому же не совсем остывших после сцены, и скоро перестала дуться на него. Более того, она попала под опеку Лаэрта (Геннадия) еще и модного киноартиста и вообще обо всем забыла. Потому что оказалось, что они с Геннадием учились в одной школе, правда, в разное время.

– Этого не может быть! – повторяла Ирина восторженно.

– Может! – уверял ее Геннадий, и Фомин ему верил, потому что с Лаэртом учились в одной школе все красивые женщины, оказавшиеся к нему ближе трех метров. Стоило только сказать: я вас где-то видел, вы в какой школе учились? – и все.

– Вы помните как горела химическая лаборатория? – спросил Геннадий.

Ну, в какой школе не горела лаборатория?

– Помню! – почти с ужасом пролепетала Ирина.

– Я поджег! – признался Геннадий.

Компания, меж тем, не по-детски выпивала, обрывочные разговоры о политике, скандалах, ценах, дачах и детях вспыхивали, как это бывает обычно, и тут же затихали, обрываясь то смехом, то тостом.

Валерия подсела к Фомину.

– Совсем позабыл, не заходишь! – шутливо посетовала она.

– А! – махнул рукой Фомин, и приготовился чистосердечно врать. – Я и сегодня-то случайно: весь в бегах, каких-то хлопотах… к вечеру сил не остается никаких.

– У тебя-то?

– А что я – железный?

– Насколько я знаю, да!

– Так, Офелия, ты опять сходишь с ума, здесь дети…

Он показал на Ирину. Та, увлекшись, ничего не слышала.

– Ну, если ты не заходишь, приходиться мне сходить!.. Кто эта девочка?

– Вместе работаем.

– Как удобно ты устроился! Небось, начальник ее?

– Нет, она – мой.

– Что-то не похоже на тебя.

– Схожу с ума вместе со страной.

– Ты так странно пропал: никому – ничего, и вообще сильно изменился, то ли еще более рыжим стал, то ли глаза – совсем бессовестными, в общем, совершенно наглая физиономия!

– Это от пития, Лерочка!

– Чего так?

– Долго рассказывать.

– А ты не спеши.

– Ну что ты в самом деле?.. Авария, головные боли, ну и все прочее, причин у алкоголика хватает.

– Все время хочу тебя спросить, почему ты ушел? Из-за тех фокусов, что стали твориться?

– Да нет, говорю же – авария…

– А все думали, из-за того, что ты чуть дядю Женю не убил. Как все-таки вышло, что бутафорский пистолет выстрелил?

– А я откуда знаю?

– Ну хорошо, а пушка в зал? Всех бутафоров выгнали, но ведь это только из-за тебя произошло. Ведь это ты?.. Как?

– Игра воображения, – усмехнулся Фомин.

Действительно, перед самым уходом с Сати, с ним стали твориться всякие чудеса, наподобие тех, что рассказала Валерия. Стоило ему вообразить что-нибудь в азарте и тупая бутафорская шпага превращалась в смертельное орудие.

– Хороша игра!.. Так ты поэтому ушел?.. (Фомин засмеялся)… Ну, ладно! Вот тебе мой телефон…

Валерия быстро чиркнула на обратной стороне чьей-то визитки, лежавшей на столе.

– Попробуй только не позвонить! – пригрозила она. – А вообще, в любое время!

– Спасибо!

– Не позвонишь, – выдохнула она дым. – Почему ты ушел, ведь у тебя талант от Бога? Это несправедливо: такие как ты уходят, а бездари остаются!

– Лера, перестань! Когда есть такие актеры как дядя Женя, даже говорить об этом неудобно. Где он, кстати? Что-то я его не видел сегодня.

– Здра-авствуйте!.. – Она удивленно посмотрела на Фомина. – Ты уже совсем… и газет не читаешь?

– Уехал что ли?

– Фомушка! – застонала Валерия, будто снова входя в роль сумасшедшей. – Счастливый ты наш! Умер дядя Женя – уехал далеко-далеко, уж скоро год!..

Газеты надо читать, подумал Фомин, и телевизор. Более дурацкого положения было трудно представить. Все знали, что дядя Женя был его наставником, другом, несмотря на разность возрастов, они везде появлялись вместе, разыгрывая, порой, совершенно немыслимые сцены, будь то подмостки или пивная. Причем, Джин, как его называли близкие, был гораздо большим хулиганом, чем он, потому что был великим актером и невероятного обаяния человеком, душой общества, театр держался на нем, и вот…

Фомин вернулся из подсобки буфета с бутылкой коньяка. Дядя Женя пил только коньяк, если были деньги. Все на минутку стихли, присоединившись к ним. Выпили молча, без тоста. Потом всех как прорвало. Фомин узнал, что за этот год умерло сразу три человека. Голенищев – старая гвардия, Попов, двое лежат в больнице: что-то очень серьезное, но непонятно что, в общем какой-то мор. Колосник сорвался, работника сцены в лепешку, хорошо после репетиции, а то бы трупов было гораздо больше… Режиссер лютует, да и денег нет, о таких вещах, как покой и антреприза и не вспоминают…

– Николая, вон!.. – Сашок кивнул в сторону Розенкранца. – Он у нас недавно, и то всего вдоль и поперек изрезали, ничего понять не могут! Три месяца валялся!

– Погодите, погодите! Но дядя Женя-то был здоров как бык!

– Да в том-то все и дело! – пьяновато воскликнул Сашок. – А остальные овцы, думаешь? Я тебе говорю напасть какая-то!.. Мы все умрем!

– Так, ну-ка, прекрати!.. – Валерия встала, оглядела стол. – Хватит! Снова сопли будете размазывать два дня! Мы-то, в конце концов, еще живы! Или нет? Где вино?

Сашок принес еще водки в доказательство торжества жизни. Присоединилась еще одна группа, гулявшая до этого где-то в гримерных, стало шумно, суетливо…

– Слу-ушай!.. – Фомина, притихшего в уголке дивана, обнял Сашок, за тот час, что пролетел, компания преобразилась – ничего связного, все развязное.

– Я тут все время думаю: вот живем, живем, а потом… пр-р!..

Сашок уже был изрядно пьян и потому естественен, то, что происходит с человеком потом он изобразил громко и натурально.

– Зачем живем-то, а, Валерка? – качнулся он уже к Чашниковой.

– Не знаю, Сашенька! Ты у мужчин спрашивай, они решают главные вопросы.

В голосе ее чувствовалась насмешка. Несмотря на это, Николай, Розенкранц, который сидел справа от нее и кому, собственно, она адресовалась, принялся отвечать. За столами все были как раз в том состоянии, когда любые проблемы, в том числе и онтологические, решаются ко всеобщему удовольствию или мордобою, что, впрочем, одно и то же.

– Я думаю, что человек живет до того момента, пока не выполнит свою задачу в этом мире. Выполнит, и привет! – сказал Николай.

– Это какую же задачу выполнил Толян, когда на него колосник упал? – удивился Сашок.

– Ты не понял, Саш! Его задача была не в том, чтобы поставить декорацию под колосником, а вообще, в жизни, понимаешь?

– Ни хрена себе, ты задачу выполнил, все чин по чину, а на тебя – колосник! Ну, раз выполнил, нельзя ли как-то поаккуратнее… поблагодарить? – не унимался Сашок.

– А что – цирроз печени или паралич? – рассмеялся Николай. – Ты думаешь, это лучше? И вообще, колосник мог упасть на него потому, что он безнадежно не справлялся со своей задачей, главной…

Николай немного красовался, самую малость, в рамках актерского мастерства, Валерия, похоже, не слишком баловала его.

– Так что, значит, справился с этой долбаной задачей, не справился, все равно получишь колосником?! – ехидно спросил Сашок, который почувствовал нотки превосходства у Николая. – На фига тогда все?.. Пей, гуляй, всех посылай, один хрен, вернее, один колосник! И все под ним будем! – закончил он под общий хохот.

– Ты все опять извратил! Я этого не говорил! Я говорил… – попытался объяснить Николай, но его уже никто не слушал.

Говорил Полоний, самый пожилой в их компании. Фомин не знал, как его зовут, а когда представляли не запомнил.

– Я думаю, что мы живем затем, чтобы получить как можно больше удовольствия, – отвечал тот кому-то, аппетитно закусывая водочку бутербродом.

– Вот и вся задачка! – довольно заключил он, подавляя отрыжку.

– Ну это, пожалуй, каждый так думает! – возразил Сашок.

– Ну, так, значит, я прав! – хмыкнул Полоний.

– А как же Родина? – задиристо спросил Сашок.

– А пошла она в жопу! – добродушно ответил Полоний. – Мало найдется тех, кого она не поставила раком. Достаточно того, что я ее люблю, если получаю удовольствие!..

– А семья? Дети?.. А долг?.. Любовь как же? – посыпались со всех сторон вопросы на Полония.

– Да из всего надо извлекать наслаждение! – вскричал он, наконец. – Даже из долга, даже из семьи вашей! Тем более, из любви!

И он снова вкусно выпил и закусил. Стало уже совсем весело.

– Не! – мечтательно протянул Сашок. – Что-то не так, Сергей Борисыч! Сегодня удовольствие, а завтра головка бо-бо или желудок – ого!.. Слабовато, Борисыч!

– Правильно, Саня!.. – Николай пытался реабилитироваться. – По вашему, Сергей Борисович, мы живем затем, чтобы получать наслаждения сегодня, а страдать – завтра.

– Так ведь мера нужна!

– А! – закричали все хором. – Значит, живем ради меры, а не удовольствия? А где она твоя мера? Или это высшая мера?..

Фомин вышел из-за стола и спустился в зрительный зал. Там было прохладно, темно и тихо, никто не решал как жить, все было решено или будет… странные смерти. Он и не заметил, как его унесло куда-то в безмолвие.

– Андрон, ты здесь?.. – В открытой двери зала стояла Ирина.

Фома щелкнул зажигалкой, говорить не хотелось…

А в буфете уже не на шутку решали, зачем человек живет.

– Совершенствоваться? А зачем мне совершенствоваться? Совершенствуйся не совершенствуйся, конец один! – горячо говорил незнакомый Фомину актер.

– Колосник! – подтвердил Сашок.

– Конец света! Как будто и не уходил… Ну что, пришли к единому мнению?

– Николай говорит, что надо совершенствоваться, – ответил Сашок.

– Вот это точно! И как успехи в этом процессе? Никого не убили?

– Ты пойми, Николай, совершенство совершенством, никто не отрицает, – говорил Полоний, – но для чего? Во имя чего я буду совершенствоваться? Ведь правильно говорит Витя, все равно все там будем. Так зачем мне это, ты можешь сказать?

– Как зачем? – удивился Николай. – От вас-то я, Сергей Борисович, не ожидал!.. Ну, самому же интереснее будет жить, неужели непонятно?

– И на самом интересном месте обрывается колосник, – меланхолично вставил Сашок, решив извести Николая.

– Да погоди ты со своим колосником! – взвился тот.

– Ну нет, он такой же мой, как и твой! – решительно возразил Сашок. – Он сам решит!

– Так вот, совершенствование, к которому ты нас призываешь, Николай, – говорил в это время Полоний, – на самом деле нужно только для одного…

Сашок снова хотел вставить про колосник, но Полоний остановил его:

– Погоди, Сашок!.. Только для одного, для получения наслаждения от жизни, от каждого ее момента, вплоть, я подчеркиваю это, до последнего момента.

– А этот момент нам известен! – все-таки сказал Сашок, изображая падающий колосник.

– Твоя теза правильная, – продолжал Полоний, – но ты почему-то не договариваешь до конца, то ли не желая признавать наслаждение как истину, то ли – и это самое интересное! – не желая признавать истину как наслаждение. Ведь спору нет, Коля, приобщающийся тайн бытия, испытывает не меньшее наслаждение, чем молодой любовник, а может и большее. Я прав?..

– Выпьем! – сказал Николай вдохновенно, и первый потянулся к Полонию.

– Ну ты повернул, Борисыч! – восхитился Сашок. – Истина это наслаждение, а наслаждение это истина!.. Так выпьем за истину… с наслаждением!..

И вот когда, наконец, добрались до истины, то пили водку долго и жадно, словно не устали, словно родниковую воду в конце долгого пути. Жаден русский человек до истины, как никто. И когда он ее взалкал и отчего? От просторов, что ли, немереных, где поневоле становишься богохульником и орешь посреди утренних нив с похмелья: «Где Ты? Ну где?! Покажись, если не Трус?!»… Или от собственной удали, покорив запросто эти огромные пространства?..