Текст книги "Страсти по Фоме. Книга 1"

Автор книги: Сергей Осипов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 37 страниц)

– Да я и не звонил, они сами! – оправдывался Фомин.

За четыре месяца он вытащил две трети мертвых проектов агентства, вернув в оборот полмиллиона долларов и «замутив» несколько перспективных проектов. На него смотрели как на черта и даже не завидовали. Впрочем, Фомина эти успехи нисколько не вдохновляли. Если бы он мог так же играючи, как от неликвидных квартир, избавляться от головной боли и непонятной тоски, возникающей по вечерам!..

Что может быть лучше и печальнее выходных в постели с женщиной, которая уходит замуж? Это как проводить в последний вальс выпускницу. Он с удивлением обнаружил, что женщины от него уходили не куда-нибудь, а именно замуж. Словно он был последним прогоном, за которым следовали станции «белая фата» и «семейная жизнь» Безумным прогоном, дистанцией, на которую всегда можно вернуться, но никто не пробовал. Фомин даже подумал, что мог бы провести так всю жизнь, провожая и давая последние наставления. Лучше может быть только смерть, резюмировал он, с содроганием представив грядущую вечернюю боль…

К концу дня боль вернулась, и Ирина уже ничего не смогла с ней сделать. Решив привести задуманное в исполнение, он выпроводил ее, убедив, что у него все в порядке, боль прошла, а наутро лежал как мертвый, временами теряя сознание, но упорно не желая вызывать Льва Андреевича. Или я ее, или она меня, загадал он, иначе все бессмысленно. Когда он в очередной раз выпал из забытья, в квартире была уже Ирина… потом – еще раз, и он увидел Льва Андреевича.

– Та-ак, что тут у нас? – запел анестезиолог, наполняя сиянием комнату.

– Мы решили терпеть, терпеть до конца, – приговаривал он, поворачивая бесчувственное тело Фомина на спину. – До самого конца.

– Он что правда решил умереть? – спросила Ирина, недоверчиво глядя на врача.

– А вы его хорошо знаете? – улыбнулся тот, надевая на голову Фомина легкий пластиковый каркас с датчиками.

– Я знаю, что если он что-то решил…

– Ну не знаю, как насчет умереть, – улыбнулся еще ярче анестезиолог, – но перетерпеть боль он хотел. Во всяком случае, он грозил этим.

– И что?

– Думаю, что он сошел бы с ума.

– И вы об этом так спокойно говорите?

– Милая Ирина, что мне делать, если он не звонит и не приходит?

– Но вы обязаны помогать! – жестко сказала Ирина.

– Ну вот теперь, я думаю, мы будем вместе это делать, – примиряюще улыбнулся Лев Андреевич. – Телефон вы знаете…

Скоро Фомин открыл глаза. Оказывается, прошло двое суток, узнал он.

– Решили сделать ручкой, Андрей Андреевич? – ласково спросил его анестезиолог, снимая датчики.

Фомин не ответил, повертел головой, проверяя, ушла ли боль, увидел прибор, который Лев Андреевич упаковывал в кожаный футляр. До этого Фомин ни разу не видел у Льва Андреевича ничего подобного.

– Что это за штука? – спросил он.

– Скажем так, стабилизатор.

– Можно?.. – Фомин протянул руку к футляру.

– Можно, но в чужих руках это металлолом.

– Да?.. Эт точно!..

Фомин, не раскрывая футляр, звезданул его об стенку. Звук был не очень громкий, футляр самортизировал, но что-то смачно хрустнуло.

– Ты что?! – вскрикнула Ирина, бросаясь к футляру. – С ума сошел?

Она испуганно посмотрела на Льва Андреевича.

– Дорогая вещь? – спросил он у доктора совершенно спокойно.

– Да как сказать!.. – Лев Андреевич продолжал сиять, словно ничего не произошло, и аппаратуру его били каждый день.

– Отдам, – сказал Фомин так же спокойно и деловито. – Сколько?

Ирина виновато протянула доктору футляр, он даже не заглянул туда.

– А зачем вы это сделали? – ответил вопросом на вопрос Лев Андреевич.

– А чтоб не быть на привязи, – сказал улыбаясь Фомин. – Я вас, Лев Андреевич, больше не позову. Поэтому назовите мне сумму, включая вызов на дом и я с вами рассчитаюсь.

– Если бы вы были не так… горячи… – Лев Андреевич упорно продолжал сиять. – Вы бы узнали, что уж не знаю как, может вашим двухдневным терпением, но состояние поврежденного участка стабилизируется.

– Что вы говорите!.. – Фомин всплеснул руками. – Стабилизируется?

– Боли, возможно, еще будут, но не такие сильные и не так часто. Хотя…

Тут Лев Андреевич пожал плечами.

– Сколько я вам должен, доктор? – упрямо повторил Фомин.

Лев Андреевич вздохнул, но сияние его все-таки не угасло, казалось, невозможно, чтобы такой светильник врачевания вдруг угас. Фомин, во всяком случае, не мог себе представить. «Да что же это такое? – поражался он. – Прямо, витрина супермаркета!»

– Не дешево, Андрей Андреевич, не дешево!

Доктор взглянул на Ирину.

– Я полагаю, что вы все-таки придете ко мне еще. Последний раз! – добавил он поспешно. – И там мы в спокойной обстановке все обсудим.

– Ирина, ты не сделаешь нам кофе? – попросил Фомин. – Покрепче!..

– Я не приду к вам, доктор, – сказал он, когда Ирина вышла. – Так что скажите, сколько?

– Вопрос не в Ирине. Я должен узнать, во сколько мне этот аппарат обойдется сейчас. Ему уже несколько лет. Инфляция…

– Вы хоть порядок назовите, Лев Андреевич, – смягчился Фомин. – Может, мне тоже придется учитывать кое-что, помимо инфляции?

– Придется вам выложить за свое гусарство что-то около десяти тысяч, а то и более!

– Долларов? Да вы что? – рассмеялся Фомин от неожиданности. – Вот эта проволока?

– Которая, учтите, снимала боль у сотен людей!

– У меня таких денег сейчас нет, доктор! Сразу могу отдать только треть, может, чуть больше.

– А я подожду, я же вас знаю. Отдадите, как сможете.

– Спасибо, – усмехнулся Фомин. – У меня к вам остался только один вопрос: почему вы все время сияете?

– Я? – удивился Лев Андреевич. – А что, я сияю?

– Да… Причем ненормально.

– Я подумаю над этим, – сказал доктор.

– Подумайте, подумайте, – разрешил Фомин с улыбкой, и перевел разговор. – Так как, вы говорите, работает ваша система?

– А я разве говорил? – улыбнулся Лев Андреевич. – Впрочем, тайны здесь нет. Она работает от меня. В этом ее главный секрет и сложность. Сонастройка аппарата со мной займет уйму времени, вот что жалко!

– Право слово, доктор, мне жаль, что так получилось! Вы, пожалуйста, включите в стоимость и упущенную выгоду, и сонастройку. Так будет справедливо…

Говоря все это, Фомин не испытывал на самом деле ни капли раскаяния и даже не пытался делать соответствующий вид, словно кто-то другой произносил эти ничего не значащие слова. Он сам удивлялся этой странности, но не пытался понять, в чем дело. Не хотелось. Деньги, конечно, были немалые, но и это его не расстраивало. Его словно несла огромная волна покоя. Такого с ним еще не было. Было хорошо и просторно плыть в себе без боли, без огорчений – куда, зачем? – не все ли равно.

Он включил телевизор, там был теннис.

– Благодарю вас, Андрей Андреевич!

Лев Андреевич, похоже, плавал в тех же водах, что и Фомин, и его тоже нисколько не расстроило и не удивило произошедшее. Неплохая у нас компания, подумал Фомин. Только вошедшая Ирина казалась огорченной, но и она быстро успокоилась, видя как по-домашнему обсуждается Большой шлем Сампроса.

Уходя, Лев Андреевич незаметно сунул Ирине свою визитку.

– Чтобы никто не сошел с ума, – шепнул он…

20. Питие. Абсурд

После этого Фомину стали сниться сны, странные: на него нападали, избивали, похищали. Все это он выдавал Ирине, которая сходила с ума от его навязчивых кошмаров. Но страдала не только она, но и все кто его слушали, когда он надирался, как матрос на берегу по самую ватерлинию. Его давно считали психом и старались держаться подальше, чтобы случайно не обидеть недоверием. Только Леша его понимал: четыре ящика коньяка в месяц, тут и Гегеля будешь понимать.

Ирина, казалось, забыла о своем намерении уйти от него и он с болезненной тревогой ждал, когда она об этом вспомнит, потому что пить он меньше не стал, тем более, что находились пока еще собутыльники готовые слушать его бредни. Но было еще нечто другое, что заставляло его пить.

После визита Льва Андреевича открылась вдруг Фоме тоска невиданная, то есть она была и раньше, и тоже не сладкая, но то, что творилось с ним сейчас, казалось настоящим концом света – смертным концом, не видимым им ранее то ли из-за боли, то ли еще от чего. Теперь Фома столкнулся с чем-то совершенно запредельным, страшным и пустым, и ужаснулся. Тоска представала перед ним либо бессмысленной странно знакомой старой каргой, вызывающей физическую тошноту, – либо головокружительной бездной, черной дырой, куда его неудержимо тянуло, несмотря на ужас, как тянет самоубийцу петля, подарившая однажды сладкую смертную истому.

Что это такое? Зачем все это? зачем я? – вставали перед ним мучительные вопросы, и их вопросительные крючки казалось рвали его изнутри. Он искал любые способы, но помогало только беспробудное пьянство, как раньше – от головы, и хотя она болела все реже, пить теперь приходилось до положения риз, иначе старуха в самый неподходящий момент высовывала свое мурло из-за чьей-нибудь спины и усаживалась за стол.

– Появилась, образина! – обреченно вздыхал Фома.

– Lookatyourself! – отвечала она, как правило по-английски, тем самым подтверждая, что скука и тоска пришли оттуда – развезли ее сыны Альбиона в период великой империи из своих родовых гнезд по всему миру.

Впрочем, карга, словно издеваясь над ним, продолжала уже мешая языки и понятия: гамарджоба, ген швали! Камон сава, майн тухес? Омниа тристи эними – не так ли?.. Фома бросал в нее бутылки, посреди нешумного уютного бара, и Леша придумал ему стол подальше от клиентов.

Пить с Тоской все равно что справлять собственные поминки, и Фома спешил надраться как можно раньше, чтобы не видеть могилы. Он начинал уже с обеда и Ирина со страхом ждала того момента, когда он начнется опохмеляться по утрам, как ее отец.

– У тебя же все есть! – пеняла она ему. – Работа, деньги, дом. Даже спать есть с кем, если уж ты меня не любишь!

– Да почему же не люблю? – вяло сопротивлялся Фома.

– Потому что ты пьешь! Если бы любил, не пил! Что я не чувствую?

– Те, кто любят, бросают пить?

– Может и не бросают, но пьют по-человечески.

– Это как?

– Понемногу!.. Причина, во всяком случае, должна быть веская!

– А у меня веская причина!

– Какая причина у тебя теперь? Раньше была голова, понимаю, но сейчас?

– У меня Тоска, – говорил Фома, – с большой буквы.

– Ну вот, – с печальным удовлетворением кивала Ирина, – а говоришь, что любишь. Какая может быть тоска, если любишь?

И она принималась грустить прямо при нем, но все чаще…

– Это унизительно, в конце концов! – взрывалась она. – Выпрашиваю тут!.. Какая у тебя тоска, к чертовой матери, отвечай?

– Если бы я знал, какая… Это скорее, знаешь, старуха такая… Пушта, Пустошь!

– Пустошь? Что ты несешь? Должна же быть причина!

– Наверное должна, – соглашался он, нутром ощущая всю тягомотину разговора. – Я не знаю, зачем я всем этим занимаюсь?

– Но это же типичный вопрос алкоголика! Ты спиваешься! Мой папаша тоже все время орал, что ему скучно, что он не понимает, зачем он живет! Ты тоже хочешь стать алкоголиком и решать мировые проблемы?.. Начало ты уже сделал – не ходишь на работу вторую неделю! А там тебя, между прочим, уважали и ценили!

Ирина честно пыталась понять его конец света, и Фомин чувствовал себя предателем: ему было неинтересно, скучно. Хотелось выпить. Заканчивалось почти всегда одним и тем же: он с его талантами мог бы быть директором агентства, да кем угодно, а он!..

– Ну будет у меня вместо менеджерской тоски – директорская! Тогда не только пить, я стреляться начну каждый день. Ты этого хочешь?

– Я ничего не хочу!!

Она даже пыталась торговаться: не подпускать его к себе пьяным.

– Выбирай: или тоска твоя стеганая с пьянством, или я!..

Фомин, не задумываясь, выбирал ее. Пропади она пропадом эта тоска с пьянством, говорил он, улыбаясь своей странной улыбкой, и у Ирины все плавилось.

– И как это у тебя получается? – удивлялась она. – Ведь ты пришел мертвый!

– Если любишь, смерть не страшна! – врал Фома.

Но тоска преследовала его, то что оказалось перед ним, то что называлось его жизнью, поражало его своей пошлостью и скукой. Перед ним вновь и вновь вставала, ухмыляясь, безобразная старуха, как итог, так что жить после этого казалось кощунством.

Это я?.. Это моя жизнь?.. Подсознательно он ждал совсем другого, потому так настойчиво и истово вспоминал он свою прежнюю жизнь в первое время после реанимации. Выпив же чашу воспоминаний до дна, ничего, кроме горечи, он не ощутил:

– Ну ладно, не герой, так хоть бы подлец выдающийся!

– Успокойся, большего подлеца я не видела! – утешала его Ирина.

Оба знали, что она имеет в виду: обрывок письма, обнаруженный в книжном шкафу во время генеральной. На ее вопрос, что это, он только пожал плечами, он и сам впервые видел это письмо.

«… провожу все время в Мамонтовке, на нашей даче, даже зимой. Сейчас ты не узнаешь ее – мы все перестроили, у нас теперь там двухэтажный дом. Почему именно сегодня у меня возникло желание написать тебе? Просто сегодня ты мне приснился(!) и в таком хорошем сне! Это был удивительный сон, сказочный! Такие сны случаются раз в сто лет. Рассказать, описать, передать его невозможно. Это было что-то невероятное, что-то выходящее за рамки реального и возможного. Я так давно не видела тебя, что уже потихоньку начала забывать твое лицо. И вдруг во сне увидела тебя так отчетливо, как будто ты был рядом. Я совершенно ясно видела твое лицо, твои глаза, мне даже удалось поймать твою улыбку(!), и это было потрясающе! Мы разговаривали с тобой, смеялись, кажется, обнимались, кажется, даже целовались, но не это главное и не в этом дело. Главное – это ощущение огромной радости, легкости, душевного комфорта, которое я испытала во сне (и которого так давно не испытывала наяву!..). Нам было так хорошо вместе, мне было так хорошо с тобой, я даже не могу толком объяснить тебе, что это такое было. Это было состояние, близкое к эйфорическому, состояние какого-то полета. Я была счастлива во сне(!) и хотела только одного, чтобы это никогда не кончалось. Этот сон поразил меня. Во-первых, тем ощущением счастья, которое я испытала реально, как наяву. Во-вторых, (и в этом просто что-то мистическое присутствует!) тем, что я физически тебя ощущала. Ты как будто материализовался, я даже ткань твоей рубашки почувствовала, когда к тебе прикасалась. Кстати, ты был в моей любимой черной рубашке, которой у тебя, конечно, давно уже нет, но тем не менее ты был в ней. Ты не поверишь мне, но я даже запах твой(!) чувствовала, голос твой слышала… Проснувшись, я долго удивлялась, почему тебя нет рядом, я даже подушку понюхала (не смейся – она пахла тобой!), только потом до меня наконец-то дошло, что это был всего лишь сон. Как я была разочарована, если б ты знал!»

Ирина недоверчиво смотрела на него.

– Теперь понятно, где ты пропадаешь неделями!..

Она имела в виду его загулы, но он понятия не имел ни о какой Мамонтовке, может и письмо не ему, он уже две квартиры поменял, вот вместе с чьими-то старыми газетами и прихватил… А черная рубашка? Он же ходит все время в ней!.. Действительно, Фомин испытывал к черным рубашкам необъяснимое чувство и никогда не выбрасывал, продолжая носить, хотя бы дома. В общем, Ирине все было ясно. Поняв, что она наткнулась на что-то гораздо большее ее, Ирина покрылась усталостью и безнадегой, как веселая бронза патиной. Глаза ее запорошились пеплом.

Через час она отдалась ему с такой страстью, что он пожалел, что у него нет таких писем на будущее. Шутить по этому поводу он не решился. Ирина то ли плакала от обиды, то ли рыдала от страсти и все время спрашивала, так ли она делает и как делала та, просила сделать больно. Она перестала говорить о его пьянстве, стала тиха, зато в постели полыхала, как порох. Фомин прекратил на время свои походы по кабацкой Москве не оставалось времени, ни сил, дни и ночи они проводили в постели. Вставали только поесть, и тогда шли по улицам, притягивая взгляды. Они пережили что-то вроде вакхических каникул тогда, только вдвоем: новообращенная менада Ариадна и забывающий все Дионисий. Но все проходит, порох, творимый на ревности, сгорает, оставляя черные подпалины. И они скатились на прежний уровень: его запойные походы, ее упреки.

– Ты опять! – бессильно отмечала она.

А его несло уже совсем другое течение. Он стал искать ту, что написала это письмо. Кто она?.. Несмотря на то, что он говорил Ирине, сам он не сомневался, что адресат письма он. Собственно, отсюда все его безумные метания по Москве и сейчас, и раньше, в поисках чего-то или кого-то, теперь он это понял. И он кружил на площади трех вокзалов и в Мамонтовке в безумной надежде встретиться. Он ее сразу узнает, почему-то был уверен он. Но тщетно…

Вообще-то ему было страшно, страшно по настоящему, когда он просыпался утром, и просто жутко, когда наступал вечер. Хотелось выть. Лучше пить!..

Он обрушился куда-то, проламывая пространство и время, как каскадер – картонные коробки. «Если выживу, поеду на Лазурный берег, и никаких каруселей и фейерверков! Только синяя-синяя небесная гладь, только теплый берег…»

– Дядюшка Джо перехитрил самого себя. Вообще, разговоры о нем интереснее с точки зрения зоологии – какое экзотическое стечение обстоятельств могло привести подобного типа к власти?.. Это что-то дикое, варварское – гекатомбы жертв, ужас, всеобщее доносительство. Где был Ламброзо с его штангенциркулем, это же его типаж?.. А уж Фройд кишит… Это говорит о том, в какой хаос погрузилась бедная страна с…

– Вечерние новости!..

Чайки, потревоженные криком разносчика, закричали взлетая, заглушив последние слова сэра Уинстона Черчилля.

Фомин посмотрел за балюстраду балкона, на котором они коротали время до заката. Полоса лазурного моря сливалась на горизонте с бледно-голубым небом, под балконом, выходящим на раскаленный за день пляж, кричал мальчишка разносчик, размахивая французской и итальянской газетами.

– … трона Романовых. Все последние чистки – это холодные истерики животного, теряющего власть вместе с последними силами и остатками разума. Впрочем, чистки тридцатых…

Файф о’клок без чая. Оттаявший стакан с зеленоватым лимонадом со льдом казалось источал тепло рядом с темной бутылкой коньяка. Трехцветный зонтик над столом замер треугольными кистями в ожидании хоть какого-то ветерка. Фомин уже клял себя, что завел разговор о начале войны, на самом деле он хотел спросить совсем о другом – о хандре, о Тоске с большой буквы, о пустоте, наконец. Этот глубоко пьющий человек должен знать, что такое депрессия, потому что в конце жизни испил ее чашу, возможно, до самого дна.

Но… Выражение лица английского премьера, озирающего горизонт, было непреклонно, так же как и чеканные слова, которые он ронял в пространство, словно не мог простить себе ни предвкушения от предстоящего обеда, ни красной заразы бушующей на одной четвертой земного шара, – непреклонно и небрежно… что значит, порода!..

Впрочем, небрежный тон и ленивый голос прославленного потомка «Мальбрука» говорили и о том, что он давно свел счеты со всеми своими союзниками и противниками, и теперь предъявляет только «гамбургский счет». Высший суд, суд истории… на правах единственного оставшегося в послевоенной Европе…

Фомина немного напрягала не то чтобы непререкаемость суждений экс-премьера, но их отточенность, выверенность и обкатанность на сотнях журналистских брифингов и дипломатических раутов, разговора как такового не получалось. Вообще, весь вид герцога словно подтверждал его же «bonmot»: история будет терпима ко мне, поскольку я имею намерение её написать…

Хлопнула дверь на террасу.

– Привет! Ты в настроении, будем играть?..

Девица в бикини официантки выплыла перед ним неожиданно, заслонив великое британское лицо гения холодной войны. Фомин, хлебнувший к тому времени достаточно для любой беседы, удивленно смотрел на нее, гадая, куда пропал англичанин, потому что ворчливый голос его все еще рокотал за столом. Официантка уже трясла его за плечо. Ему показалось на мгновение, что он где-то видел этот короткий носик, мальчишеское каре, большие серые глаза. Вчера в номере?.. На берегу?.. Пати?..

Нет, он ее не знает. Точно. Но какого тогда черта она врывается в чужой разговор?!

– Если я скажу, что не знаю вас, вы не обидитесь?

Официантка рассмеялась и тоже перешла на «вы»:

– Играть, значит, можете, а узнавать – нет?.. Вы мне уже две партии должны с прошлой недели. Разбавим компанию?.. – Она кивнула на бутылку.

– А-а! – разочаровался Фомин. – По вечерам, по вечерам…

И повернулся к сэру Уинстону: «…эскузэ муа, бади!..» Но услышать продолжение «суда истории» ему не удалось, гений Фултона растворился, оставив после себя живописную зарисовку Лазурного берега, что висела над столом. Пришлось успокаивать не только странную девицу, но и Лешу, который пытался таким образом спасти его от бесед с картиной…

Так появилась Тая. Наигравшись на бильярде, она усаживалась рядом с ним, ни на что не претендуя, и они потихонечку потягивали коньячок, иногда прямо из горлышка (для романтики, поясняла Тая Леше, не понимающему такого распития в ресторане).

Потом он обнаружил ее у себя в постели со смелым заявлением рассеять все печали. Но, как и все предыдущие попытки Фомина избавиться от тоски, она не привнесла ничего нового в процесс «рассеяния», кроме, разве что молодого задора и спортивного азарта. Было много акробатики и упражнений с булавой, но он даже не нашел причин перейти с ней на «ты».

Для Таи же это было совершенно естественно.

– Это еще не все! – предупредила она. – Готовься!..

Он понял, что в следующий раз будет что-то еще более рискованное – батут с бревном посредине. А того, что он искал, не будет никогда. Или, может быть, той?..

Следующего раза он решил не допускать и под любыми предлогами отказывался от повторных встреч, размяться он мог и в спортзале. В конце концов, он сказал ей под большим секретом, что у него на почве излишеств открылся туберкулез в запущеной форме. Тая перестала пить с ним из горлышка и в руке ее теперь во время общения с ним он замечал зажатый белый комочек платочка.

– Я поняла, почему ты такой, – сказала она ему.

– Какой?

– Все туберкулезники извращенцы и мизантропы. Я читала про Чехова… А от этого можно умереть?

– Хотелось бы, – сказал Фомин. – Надо только запустить поглубже. А Чехова я люблю. Кстати!..

Он проснулся глубокой ночью то ли от резкого запаха, то ли от монотонного, словно заупокойного, речитатива. Приоткрыв глаза, он увидел действительно странную картину. Ирина ходила вокруг него с миской и свечкой в руках и что-то бормотала под нос. Внезапно остановившись, она воздела руки и повернулась к нему. Фомин проморгался, нет, это не сон и не видение, это его неутомимая Ирина кружит вокруг него, как безумный пономарь во время тайной ночной службы, и шепчет, шепчет, шепчет…

– Ты что? – спросил он.

Ирина вскрикнула и уронила миску. Горько-приторный запах стал еще сильнее.

– Ах, ты не спишь?!

Она со всего размаху бросила свечку в лужу, потом кинулась в кресло и заплакала.

– Я только проснулся! – попробовал оправдаться Фомин. Он встал с постели и подошел к ней. – Что случилось?

– Что случилось? – передразнила она его. – Будто не знаешь, что случилось! Давно уже! На вот!..

Она вытащила откуда-то сложенную газету и подала ему.

– Читай!.. Господи, ну зачем я только, дура, с тобой связалась?

Фомин включил свет. Заметка называлась «Когда не помогают молитвы». Когда не спасают молитвы, амулеты и врачи, помощь придет от тех, кто не молится и не лечит, а дает Силу. Магический заговор на снятие пагубных пристрастий без ведома пьющего выполняют… далее следовали телефоны. Старая история! А он думал, с этим покончено. Нет, Ирина будет биться до конца. Он горько усмехнулся: только чему будет конец?..

Все началось с того, что Ирина решила излечить Фомина от пьянства, как раньше от головной боли. Она была уверена, что он болен, а раз болен, значит не волен в себе и бросилась помогать. Ему стали попадаться дома на глаза разнообразные газетные вырезки. «Алкоголизм! – кричали они. – Срочно, немедленно, сразу и навсегда!» «Алкоголизм! Кодирование – 250 руб. Лидевин – 80 руб.» Что за лидевин, гадал Фомин, надо бы узнать. Он, правда, не думал, что это произойдет так скоро. Попадались и еще более загадочные призывы: «Из запоев! Эспераль!» То ли это имя женщины, которая тебя спасет, то ли спираль, которую тебе вставят куда-нибудь и ты замучаешься пить.

«Выведение из запоев! Срочно, круглосуточно, все районы!» Будто какой-то новый крысолов со своей флейтой взялся вывести из запоя все районы города в неизвестном направлении и таким образом избавить общество от этой заразы. Все объявления гарантировали качество докторов наук, круглосуточность и, главное, анонимность…

– Что это? – спрашивал он у Ирины, найдя очередную подметную газетенку.

– А в ящик бросают! – пожимала она плечами.

– А ты их здесь разбрасываешь как листовки? Не успеваю выбрасывать. Ты что веришь во все это?

Ирина перестала крутить и перешла в атаку:

– Андрон, давай честно признаемся: ты больной!

– Спасибо!

– А больной должен лечиться! Может, это твой последний шанс!

– Запомни, мне это не поможет! – твердо сказал Фомин.

– Ты меня не любишь! – еще тверже сказала Ирина. – Кто я для тебя? Пустое место, очередная…

И так изо дня в день. Ирина билась за него и Фомин, чувствуя себя подлецом, вынужден был сдаться. Сначала они пошли к наркологу, за руку, потому что он норовил завернуть под все встречные призывные вывески. Нарколог составил план жизни для Фомина на ближайшие десять лет, по окончании которых он, как горький пьяница, преображался и становился гражданским эталоном. Успех, деньги, поприще, слава – все это неминуемо грозило Фомину. Мы сделаем из вас человека, сквозило в каждой фразе, произнесенной в кабинете, увешанном плакатами из безысходной жизни пьющего человека. Кроме того был составлен подробный распорядок дня, до минуты. Обливание, бег на немыслимые расстояния, диетическое питание по часам, театры и концерты, шахматы и шашки, медитации, ребефинг и, как венец терапии, посещение клуба таких же трезвенников, как он.

«Каждую минуту вы должны быть чем-то заняты, тогда у вас даже мысли не возникнет о спиртном!» – заверил его нарколог. А у Фомина никогда и не было таких мыслей. Сначала были мысли о больной голове, потом тоска. Он и пил-то для того, чтобы их не стало, а так ему на фиг был не нужен этот алкоголь, тут он полностью согласен с…

– Сергей Иванович, – подсказал нарколог.

– Во-во! Пить-то я не буду, только что же мне с ней-то делать?

– С кем – с ней? С водкой?

– С Тоской!

– Тоски не будет! – заверил его Сергей Иванович. – Она сбежит от вас в первый же день, как только вы начнете жить по распорядку! Даже не вспомните!

В этом Фомин сильно сомневался. Уж он-то знал старую каргу, ей этот распорядок, как раз повод для грязного зубоскальства.

– Я вас познакомлю с такими интересными людьми в вашем клубе, – продолжал Сергей Иванович. – Один марки собирает, другой – монеты…

«Третий – бутылки», – мысленно продолжил Фомин список занятий трезвенников.

– У вас начнется новая, прекрасная жизнь! Вы забудете, что такое тоска!

– Зато она меня не забудет! Скажет, твою мать, ты что совсем меня забыл, алкоголик несчастный?!

Нарколог подозрительно посмотрел на него.

– Она что к вам приходит? – вкрадчиво спросил он.

– О чем и речь! Что мне с ней делать? Не пить-то я могу хоть пару дней, да больше!

Нарколог стал внимательным-внимательным. Ирина еле увела его от психушки.

– Ты что, с ума сошел? Что ты там наплел? Не можешь просто жить по распорядку?

Она заставила-таки его написать распорядок и жить по нему примерно полдня, пока Фомин не наткнулся на пункт «культурные мероприятия» и тут же не вспомнил Лешу.

Следующим этапом было общество анонимных алкоголиков. Встаешь и говоришь: я, Иван Забубуев-с-утра, во-от с таким стажем! Семья по барабану, дети по помойкам, сам себя ненавижу, всех – тоже, помогите, пить не брошу, пока есть рот… нос, уши… в конце концов, клизма!..

Фомин так наслушался и проникся этими покаяниями, что напоил после собрания сразу всех, кто был в обществе, и был изгнан с позорной для членов клуба анонимщиков формулировкой «за нарушение анонимности». Якобы он всех подзывал к стойке со словами: «Эй ты, фамилия… имя… отчество, алкоголик анонимный, будешь еще коньячку?»

Но Ирина не сдавалась и Фомин пошел кодироваться.

– Ты умрешь! – с ненавистью сказал ему кодировщик (Так надо, объяснил он Ирине до этого). – Ты умрешь, если выпьешь хоть каплю спиртного в течение десяти лет! Умрешь в страшных мучениях!

– От капли коньяка? – не поверил Фомин.

– Даже пива! – было заказано ему.

Фомин проверил прямо на выходе, у ларька, пока Ирина рассчитывалась с гипнотизером. Ирина потребовала деньги обратно, и Фомину пришлось повторить это дважды – то есть, выпить. Кодировщик глазам своим не верил и деньги возвращать не хотел.

– Он все равно умрет! – зло и настойчиво убеждал он Ирину. – Не сегодня завтра!

– Вот тогда я вам и заплачу! – сказала Ирина.

– А как я узнаю?..

Разговор получался серьезный. Прямо при покойнике.

– Из газет! – отрезала Ирина, в смысле: не на ту напал, дядя!..

Пришлось вернуть денежки.

Фомина удивило только одно: Ирина была в бешенстве, что он остался жив?..

– Ты за что платила? – поинтересовался он у нее, стоя у того же ларька, спасителя денег. – За то чтобы я завязал или сдох?

Ирина только расплакалась:

– Господи!.. Сколько я еще буду с тобой мучиться?..

Фомин не знал.

– Вот вылечу и уйду! – пригрозила она.

После этого не подчиниться ей было нельзя. Он мотался по церквам и монастырям, бил поклоны в каких-то подвалах среди белых балахонов, выходил ночью со свечей и крестом. Только что кошек не ловил по крышам.

Увешанный талисманами, пропахший благовонными дымами и зловонными парами, стоял Фомин в толпе таких же несчастных или один и повторял слова молитвы, заговора за очередным батюшкой-чудодеем или старушкой-ворожеей, а перед глазами стояла его почерневшая подруга, старая карга Пушта и хохотала гнилыми зубами: «Ну и не будешь ты пить, а я-то останусь! Ты же так и не понял, зачем ты! Неужели затем, чтобы не пить, а, дубина?»

И Фомин напивался прямо в амулетах и заговоренных крестах, иной раз при чудодее.

– Я тебя торпедирую! – грозила Ирина, твердо веря, что уж это не подведет

Даже Высоцкому помогало. Это не какие-то там пассы-выкрутасы, чих в глаза, это настоящая медицина, не какая-нибудь народная, была твердо уверена она…

– Ну торпедируй! – сказал он, зная, что от нее не отделаешься.

И торпедировался. Вшили по-честному, все показали с зеркалом: где разрезали, что вставили. Ирина просила даже двойной заряд зашить. «Вы что, девушка, – сказали ей. – Взяли бы сразу денатуратом напоили или бритвой по горлу, вас бы оправдали!»