Текст книги "Изгнанник вечности (полная версия) (СИ)"

Автор книги: Сергей Гомонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 44 страниц)

– Итак…

– Учитель!

Дерзкий взор, нахмуренные брови, сосредоточенность на своей мысли – ну разве мог кулаптр предположить, что Ал смолчит, если что-то задумал?

– А тот, кто изобрел этот метод, не боялся, что мир, в который поверит столько народа, однажды просочится на этот план бытия?

Паском вздрогнул. В своих размышлениях и выводах Ал был полностью серьезен и ждал такого же обоснованного ответа от Учителя.

– Ну что ты, Ал… О чем ты говоришь! Это заработало бы в одном-единственном случае: если бы проекция была неизменной, одной на всех. А так… так нет никакой опасности подобного рода, ведь каждое подсознание воспользуется своим сюжетом и заставит поверить в него разум единственной личности. Сам понимаешь, один человек со своей верой, неверием или заблуждениями не значит ничего, если его не поддерживает толпа.

И сам немного засомневался в собственном утверждении. Перед ним сейчас сидел воплощенный куарт бунтовщика Тассатио, в свое время сумевшего так взбаламутить народ алли, что система правления переселенцев на Убежище сразу после его казни изменилась коренным образом. И кому, как не Тассатио, знать на собственном опыте, что за чувство возникает внутри тебя, когда ты чувствуешь каждое живое сердце в толпе, когда ты владеешь разумом каждого из многих, когда ты словно сам вливаешься в них, а они не имеют ничего против – и ноги, руки их, даже их языки повинуются твоему, только твоему желанию. И более того: любой беспрекословно пойдет и умрет за тебя, с твоим именем на устах. Вот что знал Тассатио. Вот что помнил Ал. И спросил он не просто так, Паском это почувствовал. Но нельзя было позволить смущению овладеть умами учеников, нельзя было нарушить традицию и отменить испытание.

Танрэй слегка сощурила синие очи и вставила свое слово:

– А если носитель этого мира будет сам очень уверен в реальности созданного им – что тогда?

– Танрэй, один не сможет ничего. У каждого человека свой индивидуальный мир, и не найдется даже двоих с одинаковыми представлениями о каком-нибудь простейшем предмете… вот, скажем, яблоке, – он подбросил на руке кристалл в виде яблока, на который были записаны некоторые ведомственные документы. – Время идет, господа. Готовы ли мы начать?

Создание «якоря» отняло совсем немного времени и сил. В каждый из двадцати шести Паском подселил кусочек своего сознания, чтобы хоть представлять, что происходит с учениками. А затем все они прилегли на песок – кому как удобно – и благополучно ушли в страну грез, подчиняясь монотонному голосу Учителя.

Убедившись, что все они очутились в зоне подсознания, Паском и сам вызвал у себя дремоту. Он должен был пребывать в полусне-полубодрствовании – так лучше прослушиваются «якоря».

У каждого был свой сюжет, куда он подселял воображаемого попутчика или попутчицу. Каждый решал то, что важно было именно его душе – и знать этого не мог никто, кроме самого ученика.

Паском мельком пробежался по двадцати шести выдуманным судьбам и уже хотел было вынырнуть в реальность, как вдруг заметил одну непонятную закономерность, а заметив, пригляделся. Это было удивительнейшее явление.

Никто из ныне живущих Учителей не имел большого опыта по части таких погружений. Все они учились на своем опыте, впервые опробовав сначала на себе, а затем и на своих учениках изобретение древних душеведов. Наблюдения каждого ограничивались двадцатью шестью персоналиями, а их знания – рассказанными историями других Учителей. Но Паском не помнил ни одного случая, чтобы испытуемый затянул в свой мир других людей, причем сразу нескольких. А ведь именно это сейчас содеяли или Танрэй, или, что скорее всего, мятежный Ал. Сюжеты, снившиеся Рарто и его попутчице, ученикам Солондана – Паорэсу и Эфимелоре – и еще нескольким ребятам, совпадали в точности, в малейших подробностях, сливаясь в единую историю, транслируемую разными людьми. Удивительно, однако участие в этом «спектакле всерьез» принимали и Солондан, и проекция самого Паскома, извлеченная из «якоря».

* * *

Всюду горел огонь, метались люди. Крики, брань, стоны…

Рарто без слов понял взгляд друга, и оба с удвоенным остервенением принялись поочередно колотить булыжником по цепи, сковавшей их ноги. Один бьет, второй отдыхает, потом наоборот.

В суете боя о них наверняка забыли. Вряд ли кому-то придет в голову заглянуть в яму каторжан, если до сих пор этого не сделали. Так появилась надежда воплотить давний план Ала о побеге из племени кочевников, несколько лун назад разоривших его селение. Рарто познакомился с ним уже в яме, и они стали друзьями по несчастью – почти ровесники, еще не потерявшие надежду, еще не утратившие здоровье на тяжелых работах. Оказавшись в плену немного раньше, Рарто поначалу рассказывал новичку о нравах хозяев, а вскоре тот и сам прочувствовал все на своей шкуре.

Это было кочевое скотоводческое племя. И не без странностей: в захваченных деревнях они хватали крепких парней из тех, кто остался в живых при обороне, и потом заставляли их выковыривать из скал то камни с прожилками цвета меда, то полупрозрачные кристаллы, слившиеся в соцветия. А бывало, что каторжан спускали в дыры под землю, и те добывали твердые черные куски неведомой породы. Но самыми страшными были места, где, раскопав большой котлован, пленники находили большие белые скалы. Чтобы отколоть от них куски, приходилось дышать мелкой белой пылью, коварной, как скорпион. Кочевники не задерживались подолгу близ таких котлованов. Заполучив некоторое количество белых камней, они бросали гиблое место, оставляя за спиной прогоревшие костры стойбища и десятки умирающих рабов, которые выплевывали в кашле собственные легкие, стертые белой пылью в кашу.

Ал был первым, кто заговорил о побеге. На их с приятелем счастье, до сих пор на пути кочевников не встречались месторождения с белой смертью, однако рано или поздно это случилось бы обязательно. Была и еще одна причина, по которой он не мог бы успокоиться, не осуществив свой замысел: Ал знал, что в плен угнали и женщин их селения – тех, что помоложе да покрасивее. Эта судьба, скорее всего, постигла и его сестру, Эфимелору, и его невесту. Ему было за что бороться.

Наконец-то звено цепи, многажды расплющенное камнем, переломилось. Тяжелые браслеты кандалов остались на ногах, однако теперь Ал и Рарто не были в сцепке между собой и вбитым в стену железным кольцом.

– Кинь сюда, кинь! – вдохновленные их успехом, зашевелились остальные прикованные.

Ал бросил булыжник соседям, хотя Рарто рассчитывал, что это будет их плохонькое, но оружие. Чего им стоило протащить его сюда!..

Но теперь перед ними была другая задача – выбраться из этой вонючей ямы без помощи веревки, которую обычно сбрасывал им по утрам злой и замерзший от голода охранник, чтобы выгнать на работы.

Ал был крепче Рарто и решил остаться внизу, тогда как приятель, взобравшись ему на плечи, попробует дотянуться до края ямы и, выкарабкавшись наверх, найти какое-нибудь приспособление, чтобы вылезли другие.

Юноши так и сделали. Тяжелая цепь на ноге мешала и Рарто, и Алу, да и роста их чуть-чуть не хватило.

– Давай с головы, – что есть сил упираясь затылком в каменную стенку природного колодца, сказал Ал.

Рарто переставил свободную от браслета ногу ему на макушку и осторожно перенес на нее вес, чувствуя, как задрожал от напряжения хребет приятеля. Вши в длинных слипшихся от грязи волосах Ала так и кишели, и босой ногой Рарто ощутил их возню, не к месту подумав, что вот из-за этих мелкопакостных тварей умерли, заразившись смертельными болезнями вроде тифа, многие их предшественники, которых не сломили даже каторжные работы.

Ал привстал на цыпочки, и вот проклятый край ямы оказался доступным. Рарто ухватился за него пальцами обеих рук, повис, переводя дыхание и набираясь сил, чтобы подтянуться. Тяжелое железо на ноге делало его замысел почти неисполнимым: какие силы у них, вечно голодных заморышей? С голодухи они едва шевелились даже под плетью охранников на рудниках.

Ал развернулся, ухватил его за щиколотку да за браслет и резко вытолкнул наверх. Рарто рывком вынырнул на поверхность и подставил для надежности локти, зависнув над ямой теперь уже на уровне груди, а из такого положения выбраться было уже куда проще. Ради опоры он заскользил босыми стопами по каменной стене.

– Давай, напрягись еще раз! – громким шепотом сказал снизу Ал.

– Эй, малой! – позвал Ала один из взрослых мужиков-каторжников. – Подсоби!

Он поднял и показал забинтованные грязным тряпьем ладони.

– Сосед вон уж руки отсушил в одиночку. Подсоби, малой!

Ал взял булыжник и, пока от боли руки не утратили всякую чувствительность, колотил по цепи, стараясь не слушать нетерпеливый ропот остальных, кому тоже хотелось на волю и кто ждал своей очереди на расковку.

Тем временем, собравшись с силами, Рарто выдернул себя вместе с кандальной цепью наверх. Только теперь он смог увидеть и понять, что бой давно уж переместился к северу стойбища, а поблизости уже все сгорело. Кругом валялись трупы и стонали тяжелораненые. Ничего не шевельнулось в душе Рарто при виде страданий бывших хозяев. Его спина хорошо помнила плетку, пинки и тычки кулаков. Зато ему удалось разжиться оружием, особенно кстати оказался топор в руке охранника, что проспал тревогу и теперь неподвижно валялся в куче собственных мозгов и выпущенных кишок.

– Рубите этим! – крикнул юноша, наклоняясь и сбрасывая в яму окровавленный топор. – Я за веревкой!

– Осторожней там!

– Здесь нет никого – дальше бой!

У догорающего остова юрты метался привязанный черный як. Как он уцелел, было непонятно, однако слишком раздумывать о его судьбе Рарто не стал – обрубил путы и смотал веревку на локоть. Бык все же не удрал, только отошел подальше от обгорелых балок хозяйского дома и уставился на Рарто, проводив его взглядом в сгустившуюся темноту.

Бой отступал все дальше. Выбравшиеся из ямы каторжане торопливо решали, куда бежать. Все почему-то уставились на «малого», и Рарто показалось, что это из-за давних намерений Ала затеять побег: если собирался, значит, все продумал. Ал оглянулся на разоренное стойбище и показал в противоположном направлении:

– Идите к лесу, сбивайте цепи до конца, а то далеко в них не уйдете. Ждите там.

– А ты? – не понял Рарто.

– Мне моих надо найти. Может, и еще кто жив остался из нашего села…

Подбросив в руке железный топор с изрядно зазубрившимся лезвием, Ал кинулся к яку.

– Идите в лес, а я с ним! – решил Рарто, чувствуя, что бросить приятеля он не может.

Заполоскав юбкой из длинной шерсти, бык побежал было от парней, но признал Рарто и остановился, кивая широколобой башкой с короткими, разведенными в разные стороны рогами.

Чтобы не поранить животину и приятеля, Рарто поднял повыше трофейный меч и вслед за Алом смело запрыгнул на покатую спину яка. Когда эта махина без лишних возражений двинулась и побежала, у юноши мелькнула мысль, что Ал погорячился, выбрав такой способ передвижения. Тот вообще сидел на самом горбу зверя и пытался управлять им, схватив за рога. Як не утруждал себя перепрыгиванием через мертвецов. Рарто только и слышал, как под копытами хрустели кости. Иногда подчиняясь велению Ала, бык все же чаще пер напролом – через кусты и рухнувшие юрты: в темноте он видел еще хуже людей, и это вызывало у него ужас.

Стойбище оказалось вырезанным и сожженным. Захватчики угнали и скот, неизвестно по какой причине оставив одного этого яка.

– Ты знаешь, где искать твоих сородичей? – спросил Рарто.

– Нет, откуда?

Рарто подумалось, что тех могли давно убить, но не посмел сказать этого вслух.

– Ястана аверда ит! Ястана! – послышался неподалеку детский голос, и было в нем столько отчаяния, что странный як едва ли не сам повернул к перекошенной юрте на краю стойбища.

Почти на ощупь пробились они внутрь жилища. Бык ревел и в слепоте своей топтался на месте, а Рарто в отсветах углей гаснущего очага увидел в дальнем углу нескольких мужчин. На них то и дело бросался какой-то мальчишка, кричал, но те лишь отшвыривали его, а то и пытались зарубить. Ловко увернувшись, пацан всякий раз отбегал, но сразу возвращался.

Когда в юрту ворвался бык, мальчонка в очередной раз летел над углями, а кочевники отвратительно ржали. От грохота, учиненного яком, все повернулись, и один из них подскочил с пола. Рарто разглядел оставшуюся там мертвую женщину. Похоже, похотливые ублюдки измывались над матерью мальчика, а тот пытался спасти от осквернения хотя бы ее труп. Рарто без труда вообразил себе, что ощутил Ал в эти мгновения и почему топор в его руках покрошил, как капусту, четверых отлично вооруженных степняков. Сам Рарто не успел нанести и пары ударов, как все было кончено, и як вывалился наружу, бросив наездников в юрте. Парни погнались за ним, и это было вовремя, иначе бы их застали врасплох. Выскочив следом за быком, они чуть ли не нос к носу столкнулись с отрядом кочевников. Рарто бросился бежать, но услышал за спиной лязг металла и вопли мальчишки:

– Тимаратау! Яхишь! Яхишь!

Безумный Ал сцепился с пятерыми, полными сил и сытыми мужиками. Понимая, что жить им с приятелем осталось пару мгновений, Рарто размахнулся мечом и прыгнул вслед за другом.

– Тимаратау!

– Ал!

– Тимаратау! Яхишь!

Лязг. Рёв быка. Топот. Боль в руке. Лязг. Вопли мальчишки. Крики степняков и Ала…

Рарто бился вслепую и только тому удивлялся, что живы еще они оба.

И вдруг кочевники стали отступать. Раненый и контуженный Рарто услышал вокруг знакомые голоса, знакомую речь, которой пользовались все оседлые развитые народы этих мест.

Десяток каторжников, вооруженных чем попало – от кривых мечей степняков до рогатин охотников на медведей – гнали прочь отряд отлично экипированных воинов, а впереди, снова верхом на разъяренном быке, их преследовал Ал и одного даже сумел затоптать.

– Откуда вы? – спросил Рарто, сам не веря еще в спасение.

– А чего бы мы вас, мальцов-молодцов, кинули без подмоги?

– Тимаратау! – тыкая пальцем в сторону возвращавшегося Ала, повторял мальчишка-кочевник.

– Чего это он такое вопит все время? – поморщился Рарто, на ощупь исследуя рану повыше локтя и с облегчением убеждаясь, что на этот раз пронесло: это оказалась неглубокая царапина, ее бы только от заразы уберечь.

– Это по-ихнему «бык из железа» значит. То бишь сильный очень воин, – объяснил кто-то из пленников-старожилов. – Сдается мне, вернутся эти сейчас. С подмогой. Уходить надо.

Беглецы наскоро прошлись по стойбищу, раздевая и разувая убитых. Мальчишка неотступно следовал за ними, а Ал с упорством, присущим вожакам, осматривал каждый закоулок, вздрагивая при виде всякого женского трупа. Но сестры и невесты, к своему счастью, среди мертвых он тоже не находил.

Бык, как и мальчишка, плелся за ними, не отставая, хотя надобности ему в людях, а людям – в нем уже не было никакой.

Отделавшись от цепей, но не от кандальных браслетов, брели они до утра вдоль лесной реки, бегом преодолевая открытые пространства – поляны да редколесье. Ведь и помимо бывших хозяев с теми, кто их нынче победил, у каторжан нашлись бы недруги. В этом мире ты чужак и тебя ненавидят уже по той простой причине, что ты из другого племени. Свести в союзе могла только общая беда, лишь в этом случае иноплеменцы объединялись. И создавали новое племя, так же ненавидевшее чужаков и ненавидимое чужаками. Волки были добрее друг к другу в лесных своих владениях, чем говорящие обезьяны!

Когда солнце припекло, многие сбросили лохмотья и с наслаждением вымылись в реке.

– Что делать-то будем? Я о твоих, – подойдя к сосредоточенно растиравшемуся песком Алу, спросил Рарто.

Тот окунулся в воду.

– Не знаю еще. Искать их буду. Пока нам всем надо сил набраться, куда нам таким вот на рожон лезть? – кивнул он на себя, на друга и остальных каторжан, тела которых даже после омовения пугали своей немощью.

– А ты ведь воинскому делу обучен, Ал, – подметил Рарто. – Вон как топором отмахал…

– Я хотел в ополчение попасть, а потом в город выбраться и чтобы в стражи взяли… Да вот не успел.

– А меня брат учил…

Они посмотрели на пацаненка, так от них и не отставшего. Тот сидел на берегу, подальше от воды. Кочевники были нечистоплотным народом: даже в яме каторжан воняло меньше, чем от их знати, не говоря уж о черни. Оттого беглецы и не спешили переодеваться в вещи, снятые с трупов, а сначала усердно стирали их, оттирали песком и отполаскивали в проточной воде. Днем хорошо: жара и солнце, одежда без надобности. А к ночи само все успеет высохнуть.

– Поди сюда, – велел мальчишке Ал, когда все вышли на берег и блаженно развалились в песочке.

Тот пересел поближе, все боясь, не потащат ли его купаться, и недоверчиво разглядывая раскосыми глазами худобу парней-иноверцев.

– Кто-то же из вас знает его язык?

– Знаю, – с ленцой откликнулся один из мужиков, раздиравших пальцами спутанные в колтун бороды и волосы на голове – у юнцов такие бородищи еще не росли.

– Спроси его, не видел ли он в стойбище двух девушек из моего народа? Скажи, они обе еще совсем молоденькие, волосы цветом вот как у него, – он указал на темноволосого Рарто, – а глаза голубые, как небо.

Выслушав мужичка, пацаненок прищелкнул языком и долго что-то тараторил.

– Не видал, говорит, он их в стойбище. От взрослых слышал, что кто-то из твоего племени успел убежать тогда из поселка, скрылся… Может, и родня твоя спаслась…

Ал озабоченно отер лицо:

– Ладно. Спать давайте. Я покараулю, но к полудню подниму кого-нибудь на замену.

Он посмотрел было в сторону мирно пасущегося яка и махнул рукой: коли уж до сих пор не убежал. То и теперь незачем. А так сгодится, может, если везти что-нибудь тяжелое придется… Да и сбежит – невелика потеря.

Беглецы перебрались в тенек, чтобы не сгореть, и тут же, хоть и голодные, провалились в сон.

Воспользовался сном и узкоглазый мальчишка-кочевник, чтобы выйти из погружения и проверить, как дела у остальных учеников…

* * *

Паском поглядел на спящих. Всё было почти как там, в подсознании тринадцатого: вода, песок и люди, отправившиеся на прогулку по иным мирам.

Пространство лопнуло, и в узкую брешь из своей локализации прорвался Солондан, топая ногами, словно копытами.

– Му-у-у… то есть тьфу! Ме…ня все это настораживает, кулаптр! – басом проревел он, но постепенно его голос вернулся в прежнюю тональность и тембр. – Почему сны совпали?

– Вы тоже обратили на это внимание?

Но тот первым делом кинулся к дочери и с тревогой оглядел ее. Как хорошо, подумал Паском, что Танрэй Солондану не ученица, иначе тот своей заботливостью не дал бы ей пройти своим собственным путем. Когда ученик – сын или дочь Учителя – это тяжелое испытание для них обоих. И Танрэй, которая сейчас, слегка улыбаясь, спокойно спала на плече у своего попутчика, не повезло. Ей и Алу выпала трудная роль – быть родителями своему ученику по имени Коорэ, но пока ребята справлялись.

– Вот и Эфимелора сейчас там, у меня, точно такая же. Лежит, улыбается… А меня вот забросило к ним, – Солондан кивнул на парней, – и ума не приложу, где девочки. И войти к ним не могу, вот что! Там как будто сейчас своя линия проигрывается, и нас затягивает именно в этот сюжет…

– Поскольку спят, значит живы, – привел разумный аргумент Паском. – Вот и не будем им мешать. Пусть сыграют эту пьесу до конца, Солондан.

– Все бы вам до катарсиса дотянуть, Паском! Хорошо, я возвращаюсь к своим. Но если что…

Паском кивнул:

– Вызову всенепременно.

Солондан исчез.

* * *

Он вынырнул, будто тоже из сна, из воспоминаний о золотом времени. Ал все так же стоял подле него, а Тессетен крепко спал, и ногу его сковывал гипсовый кокон.

– Ты был прав, а я ошибся, – сказал кулаптр им обоим одновременно. – В этом мире быть может всё. И даже то, чего быть не может…

Глава двадцать
четвертая о таинственном страже Соуле, о коварстве и целеустремленности

Немой подошел к ней и взял за руку. Они стояли среди людей, видимые лишь друг другу. А в погребальной капсуле, выставленной у озера напротив дома ради тех, кто пришел попрощаться, лежало тело, которое исправно служило ей тридцать с лишним лет.

Седые волосы мертвой были спрятаны под высокой шелковой короной, на веках лежали две большие овальные пластины из серебра с нанесенным на них лазурью изображением распахнутого глаза. Так издревле положено по обряду провожать усопших…

И казалось, будто она синими очами дерзко смотрит в небо, как смотрела туда всегда.

«Я так и не смог понять: ты считала этот мир игрой нашего подсознания, или безумная и безмерная отчаянность твоя порождена чем-то иным?» – безмолвно спросил Мутциорэ.

«В последнем воплощении я не единожды была за гранью жизни. Как ты думаешь, после такого я могла ошибаться и путать явь и сны?»

«Тебе ли не знать, что фантазия может сама породить эту грань, и уход за нее – это лишь погружение следующей степени, а не пробуждение в мир реальный?»

Она с обычной для нее насмешливостью поглядела на него:

«Хранитель, теперь, когда ты видишь эту капсулу, мы с тобой в фантазии?»

«Я не знаю. Это тело умерло, и ты здесь, не проснулась. Но значит ли это вообще что-либо в том хаосе, в который ниспровергло нас проклятие? Как это проверить?»

В скрещенных руках покойницы лежали меч и кнут. Меч, инкрустированный мамонтовой костью и принесенный в дар Тессетену, и кнут – самый обычный кнут – с которым она не расставалась много лет ни в одной своей верховой поездке. А на губах – улыбка. Всё та же, как у живой.

«Скоро я разделю твою судьбу, хранитель, – добавил тогда Немой. – Ты знаешь о законе сорока дней?»

«Что я должна о нем знать сверх того, чему нас учил Паском? На этот срок я буду засыпать и не смогу оберегать сердце. И если оно не найдет погибели за эти сорок дней, то продолжится и моя жизнь. Изменить в правилах я не смогу ничего, так зачем изводить себя попытками узнать больше?»

Он улыбнулся, изучая лица прощавшихся с Ормоной кула-орийцев, которые проходили чередой, ненадолго задерживаясь перед капсулой.

«Но когда ты уснешь, мне на сорок дней будет дана возможность проснуться и обрести память», – напомнил Немой.

«Ты сначала эту жизнь доживи, атмереро. Ты прав: скоро ты разделишь мою судьбу, хранитель. Могу даже показать, где это случится»…

Миг… и вот они стоят у подножия горной гряды, где земля ходит ходуном, а ветер врывает ветви с деревьев. За спиной у хранителей город, а на них самих не шелохнется даже волосинка, словно физические законы не властны над ними.

«Учитель знает о второй катастрофе. Этот город, – она обернулась и указала рукой вдаль, – мы строили про запас. Паском угадал даже местоположение: город стоит дальше обелиска-„скрепки“ и должен выдержать землетрясение. Ты умрешь у его стен, зверь, а вот потом целиком и полностью разделишь мою участь, но не сможешь осуществить настоящее воссоединение, как не смогу этого и я»…

«Ты и не хочешь, Разрушитель».

«Я хочу. Но не так, как представляете себе вы. После тех ошибок я не позволю их повторения. Вы не узнаете о моей прошлой боли, но и причинить мне новую я уже не позволю. Ни тебе – порождению из мира За Вратами, которые столь ревностно оборонял страж Соуле. Ни Алу – бренному рассудку. Ни рыжей поганке, которая не справляется со своими обязанностями, но отняла при этом мое имя. И даже Сетену – сердцу моему – не разрешу я теперь поддаваться опрометчивым слабостям. Вы отвергли традиции, вы слишком щадили своих учеников, вы стали искать иные способы закаливания духа, а это путь ошибок. Древние нащупали брод не для того, чтобы вы топили доверенные вам „куарт“ в трясине, желая идти своим путем! Не будет по-вашему! Пока вы боретесь со смертью, вам ее не победить! Прощай!»

Моэнарториито исчезла, и, вернувшись к погребальной капсуле, Немой увидел выходящих из дома хозяина, его друга и их общего Учителя. Тессетен ковылял на костылях и, взглянув в сторону никому не видимого Немого, подмигнул со знакомой ухмылочкой. Лик его обрел безупречную красу, а зрачки исполнились мраком. Это не друг хозяина, это она подмигнула сейчас, наделив лицо Сетена чертами Ормоны.

Все расступились, давая дорогу Тессетену и глядя на него, как на зараженного, с опаской и каким-то странным сочувствием, но не жалостью. Только Фирэ – бледный, с посиневшими, будто от мороза, губами – поддерживая его под руку, остался рядом.

Ослепительное голубовато-белое пламя Волчьей звезды охватило труп, а Тессетен, изогнувшись, застонал от боли. Капсула засветилась, и никто, кроме Немого, не смог смотреть на это сияние, все отвернулись или прикрыли рукой глаза.

Мутциорэ, Немой, прощался с нею последним. Он заглядывал в тающие от жара нарисованные глаза, но вспомнилось ему иное пламя, зажженное в мире, которого не было, но в котором они с нею прожили одну короткую жизнь…

* * *

За тысячу лет до катаклизма. Продолжение событий, случившихся на гипнотическом уроке Паскома и его тринадцати учеников…

На девятую весну троица решила осесть в тихом предместье близ столичного града на западе. Никто поначалу не заметил их появления, и, заняв пустующий домишко в стороне от торгового тракта, женщины стали обживаться. Даже такая заброшенная хибара казалась им, прошагавшим немыслимые расстояния, настоящим подарком судьбы.

Держать путь в дальние края девчонок надоумила разбитная Афелеана, еще одна из поселения хогов, кто выжил после атаки кочевников. Когда все было хорошо, Танрэй и Эфимелора, как все дочери добропорядочных селян, сторонились гулящей девки, изгнанной на выселки. Но всё изменила случайность.

Оставив за спиной огни пожаров и крики гибнущих сородичей, Афелеана бежала в лес. До рощицы было уже совсем недалеко, и тут она услышала справа от себя, в высокой траве, сдавленные вопли и возню. Казалось, что кто-то пытается закричать, но рот ему – а скорее ей – зажимают ладонью. Тяжелое дыхание борющихся не оставляло сомнений в том, что там происходит. Во всяком случае, у видавшей виды Афелеаны.

Не выпуская из рук крепкую палку, заточенную на манер кола, Афелеана побежала на звуки и увидела на дне маленькой канавки одну из девчонок поселка и кочевника в спущенных штанах, который пытался подмять ее под себя и уже почти достиг цели. Еще чуть – и девка лишится невинности, как пить дать!

– Да чтоб у тебя, козел душной, всё отсохло! – в сердцах воскликнула гулящая, спрыгивая в канавку.

Так оно и получилось: тут же всё у него и отсохло – вместе с тем, чем девок портят. У Афелеаны язык пострашнее любого оружия!

Кочевник зарычал, хотел броситься на нее, да в штанах своих, дурак, запутался и получил палкой по башке, а когда упал – колом в поддых, да со всего размаха. Тут и дух вон.

Не понимая еще, что спасена, Эфимелора с воплем отпихнула ногой его тушу, от которой шла такая вонь, что глаза слезились. Кривясь от омерзения, девчонка отползла, села и стала с яростью утираться травою да длинными рукавами платья. Как будто бы это могло согнать с ее лица отвратительный запах грязных ладоней степняка!

– Хорош красоту наводить, пошли! – велела Афелеана. – Брат-то твой где?

– Не знаю. Ал наказал нам с Танрэй в поля бежать, если степняки одолеют.

– А где ж Танрэй тогда?

Они выкарабкались из канавы и, пригнувшись, побежали по кустам к роще.

– Не нашла я ее!

Дошло наконец до девчонки, что все страшное позади, и она с облегчением разрыдалась.

Танрэй они нашли на другое утро, в перелеске. Та спала на валежнике, густо укрывшись еловыми лапами, и вид у нее был, что у той нищенки, грязной да ободранной. Щека расцарапана, рукав почти оторван, кровь на плече и под носом запеклась.

– Не снасилили тебя? – спросила Афелеана, которая если бы и возмутилась, сделай с ней такое пришлые, так только из-за того, что чужаки и не моются никогда, смердят. А так мужиков она любила, да и они ее стороной не обходили, все по общему с ней согласию. Но девчонке-то это в обиду, да еще и невесте, почти жене.

– Шутите, тетя Афелеана? – кривовато усмехнулась девушка, вставая и отряхивая подол. – Бедный был бы тот, кто полез бы!

– Верю, – Афелеана припомнила, за чем ходили сородичи в дом родителей Танрэй, как та ворожила и какие силы ей покровительствовали. Но силы ведь против одного, ну против двоих сберегут. А тут они теперь без подмоги остались, три бабы, а люду разбойного – тьма тьмущая кругом топчется…

– Так вот, значит, бабоньки, что я вам скажу, – сообщила Афелеана, когда поняла, что нужна смекалка и совет.

Троица расселась на пеньках, словно нарочно для них торчавших из мха рядышком друг с другом.

– Надобно нам с вами что-нибудь удумать, чтобы дальше-то идти. Такое, чтобы в голову никому не взбрело нас тронуть.

– Может, переодеться в мужское платье? – проговорила Эфимелора, взглянув на подругу, но Танрэй головой покачала с неуверенностью.

Афелеана красноречиво глянула на пышные формы сестрицы Ала и, отмахнувшись полной рукою, только громко кашлянула. Девчонки снова переглянулись.

– С такими титьками, как у тебя, только мужское и надевать – вмиг все разлезется! Да и подружку твою не утянешь, вон какая краля выросла! А мне вот никакие штаны на свой зад не натянуть. Славные же из нас мужики получатся людей смешить! Где это видано, чтобы мужиков ущипнуть тянулись?

Они расхохотались, но быстро примолкли. Невесело смеяться, когда не знаешь, что дурного завтра с тобой приключится, а о хорошем и мечтать не приходится…

Издалече донесло с порывом ветра зловещий звук – редкие удары молота по большому медному диску, подвешенному на железном пруте. Так было велено больным лепрой, когда проходили они мимо жилых мест. Слыша эти звуки, жители бежали прочь от прокаженных.

Вот и теперь их толпа ковыляла по дороге, много несчастных, завернутых в темные лохмотья и укрытых с головой, чтобы не увидели их гнилых лиц и пустых глаз те, у кого хвороба еще в самом начале. И не отличить было мужчин от женщин в том безликом сборище полумертвецов.

– Вы подумали о том, о чем и я? – спросила Танрэй, переводя взгляд с Эфимелоры на Афелеану.

Гулящая не поняла вначале, о чем та толкует, а потом и ее озарило:

– Прокаженными вырядиться?

– И идти с ними, куда они идут, – добавила Танрэй. – А там видно будет. Лишь бы не подходил никто…

Афелеана похлопала девчонку по плечу:

– А голова у тебя варит! Пошли, скажемся только что заболевшими – вон у тебя и рожа поцарапана ко времени! А потом, и то верно, что-нибудь придумаем…

Но сестрица Ала заартачилась, в ужасе глядя на них и не веря, что они всерьез решились на такое:

– Мы же хворь от них подхватим!

Танрэй брызнула в нее синей вспышкой из глаз:

– Эту хворь подхватить трудно. Ты не милуйся с ними да из одной миски не ешь, вот и не захвораешь.

Афелеана сплюнула от таких слов, красочно представив себе, что такое – миловаться с прокаженным, а сестра Ала только прищурилась: