Текст книги "Семен Бабаевский. Собрание сочинений в 5 томах. Том 3"
Автор книги: Семен Бабаевский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 33 страниц)
Из дому Холмов вышел в хорошем настроении. Но как только подумал о том, что вот он идет к Медянниковой не как секретарь обкома, а как пенсионер, в нем заговорило ущемленное самолюбие, и он загрустил. В своей жизни ему давно уже не приходилось обращаться к людям с просьбой, а теперь вот пришлось. Давно уже привык к тому, что по своим житейским делам люди обращались к нему, и он свыкся с мыслью, что ему одному дано право рассматривать чужие просьбы и жалобы, принимать их или отклонять.
Его не радовали ни нарядная зелень приморского городка, ни синий простор моря, ни ласковое южное солнце. Он шел по набережной и сам себя уговаривал, что обижаться на свое положение нечего: в том, что он не подъедет к райкому на «Чайке», как, бывало, подъезжал, а подойдет, как подходят все, нет ничего ни зазорного, ни плохого. Ему казалось, что даже незнакомые ему люди, встречаясь с ним, своими одобрительными взглядами говорили: не печалься, Холмов! Радоваться надо, Холмов! Это же очень хорошо, когда убеленный сединами, поживший и познавший жизнь старый коммунист повидается и поговорит с молодым и неопытным в партийных делах секретарем райкома, который, надо полагать, нуждается в добром совете старших товарищей.
Набережная, засаженная эвкалиптами и кипарисами, тем временем привела к скалистому берегу. Берег высок и обрывист. Внизу желтела неширокая полоска отлично протертого и промытого песка. Море отдыхало, и волны, мелкие, совсем ослабевшие, лениво целовали песок.
Холмов поглядывал на одноэтажные, увитые виноградом, красивые домики, на спокойное море, а думал о предстоящей встрече с Медянниковой. Он не был с нею знаком – ее избрали секретарем Берегового райкома, когда Холмов уже ушел на пенсию. Но помнит, кто-то рассказывал ему о Медянниковой, хвалил ее, говорил, что она до этого была на комсомольской работе, молода и деловита. «Какая же она из себя, эта Медянникова? – думал Холмов. – Молода? Все мы были когда-то молодыми. Деловита? Но есть ли у нее именно та деловитость, какая была у меня, когда я в тридцать лет стал секретарем райкома? Жизнь, оказывается, повторяется. Когда-то, совсем еще безусым, не имея ни знаний, ни житейского опыта, я был секретарем Камышинского райкома, а теперь в том же положении молодого и неопытного работника находится Медянникова. Я свое, кажется, рано отслужил, так сказать, отвоевал, и Медянникова как бы заново повторяет мою жизнь. Интересно, увижу ли я в Медянниковой какие-то знакомые мне черты своего характера? Что было у меня тогда, в молодые годы? Энтузиазм? Идейная убежденность? Самопожертвование и отказ от личного благополучия? А может быть, у Медянниковой есть и то, что было у коммунистов старшего поколения, и то, что присуще нынешней молодежи, например, такое образование, какого многие мои сверстники не имели».
Здание Дома Советов было видно издали. Новое, красивое. Окна смотрели на море, блестели. Холмов подошел поближе и прочитал: «Береговой РК КПСС», «Береговой исполнительный комитет депутатов трудящихся», «Береговой РК ВЛКСМ». Вспомнил, как трудно утверждался проект именно этого Дома Советов. Были возражения, споры. И все же Холмову удалось настоять на своем, и проект был утвержден таким, каким представил его архитектор. Строительство тянулось долго и закончилось только весной, так что Холмов впервые видел не проект, который ему нравился, а готовое здание.
Это был прекрасный двухэтажный дом из белого кавказского туфа, похожий не на учреждение, а на санаторий. И что за чудо-камень этот кавказский туф и в каких горах его раздобыли? Не камень, а сахар-рафинад, да и только! А окна! Куда там равняться с ними тем оконцам, какие были в Камышинском райкоме, где начинал когда-то работать Холмов! Окна в Доме Советов не имели переплетов, – одно сплошное, во всю стену, стекло. Окна смотрели на море, и в них отражался синий покой воды. Видно было, что архитектор любил красоту, понимал изящество форм, что важнее всего было ему то, чтобы люди, приходя сюда по делам, смотрели бы на свой Дом Советов как на произведение искусства.
И Холмов невольно залюбовался зданием. «Да, это, разумеется, не Камышинский райком, что ютился в казачьей хате, и нечего мне искать какое-то сходство с тем, что было мне знакомо там, в станице, лет тридцать назад, – с грустью подумал Холмов. – Жизнь меняется. И этот райком не похож на тот, какой я знал, да и молодость Медянниковой, наверное, похожа на мою молодость так, как этот красавец особняк похож на казачью хату…»
По удобной, пологой лестнице Холмов поднялся на второй этаж. В светлом, просторном коридоре увидел дорожки и цветы. Много цветов. И в горшках и в кадках. На дверях прочитал табличку: «Приемная». Вошел в небольшую, залитую светом комнату. И тут цветы, низкие столики с газетами и журналами, удобные кресла.
Приема ждали человек пятнадцать. Люди сидели молча. Кто читал газету, кто смотрел в окно. Лица были грустные. На вошедшего Холмова никто не обратил внимания Молодая женщина с бледным, заплаканным лицом кормила грудного ребенка, отворачивалась от мужчин, косынкой прикрывая грудь. Ребенок сосал жадно, причмокивал, и этот характерный звук как-то непривычно нарушал тягостную тишину приемной. На диване сидели парень и девушка. Они не замечали ни вошедшего Холмова, ни кормящую мать, шептались о чем-то своем, радостном. Худой мужчина сидел на низком кресле, неудобно подогнув длинные костлявые ноги, да так, горбясь, и застыл.
Странным и непривычным показалось то, что в приемной не стоял стол с телефонами и не сидела секретарша, обычно женщина немолодая и на вид строгая. Был бы стол и секретарша – и Холмов мог бы подойти и объяснить, кто он и что ему нужно. Секретарша доложила бы Медянниковой, и уже не надо бы занимать очередь.
Холмов спросил у сидевшего возле дверей лысого подслеповатого мужчины:
– Извиняюсь, товарищ, это приемная Медянниковой?
– Это, это, – поспешно ответил лысый мужчина. – Вы за мной.
Пришлось присесть к столику и взять газету. Читать не стал. Закрыл глаза и задумался. И тут же мысленно увидел стол с телефонами и секретаршу. Она узнала, кто он, и убежала в соседнюю комнату. Появилась в дверях и, улыбаясь Холмову, сказала: «Алексей Фомич! Вас просит Елена Павловна! Проходите, пожалуйста!»
Открыл глаза. Не было ни стола, ни секретарши. Никто ему не улыбался и не просил входить. Все так же грустно молчали посетители. Так же неудобно согнув свои костлявые ноги, сидел худой мужчина. Так же о чем-то радостном шептались парень и девушка. Так же сладко причмокивал ребенок, а его мать, наклонившись над ним, тихонько всхлипывала. «Что за горе у этой молодой женщины?» – подумал Холмов.
Из соседней комнаты, стуча каблучками, вышла женщина. В светлом платье, подпоясанном узким пояском, она была похожа на спортсменку из гимнастической секции. Была она гибкая, как молоденькая вербочка. Руки упругие, оголены до плеч, ладони небольшие, но, видать, цепкие, подавай им только брусья. Взгляд серых глаз задумчив и строг. Посетители, как по команде, поднялись. Продолжали сидеть лишь Холмов да мать с ребенком. Вошедшая женщина сказала, что со всеми поговорит, всех выслушает. Кто-то сказал:
– Елена Павловна, у меня к вам исключительное горе.
– Почему же оно исключительное?
– Только вы, Елена Павловна, можете мне помочь.
– Хорошо, хорошо.
Холмов понял, что это и была Медянникова. Совсем не так рисовалась она в его воображении. Женщина молодая, смазливая и совсем не похожая на секретаря райкома. «А какая талия, осиная, да и только», – невольно подумал Холмов.
Медянникова подошла к женщине с ребенком, наклонилась, спросила:
– Ну что, Лида? Опять слезы? Плакать не надо. – Она заметила Холмова. – Алексей Фомич! Я вас даже не узнала!
– Среди людей стал обычным, неприметным?
– Ну, здравствуйте, Алексей Фомич! – Своей маленькой сильной ладонью пожала его руку. – С приездом! Еще в субботу звонил Проскуров. Просил не встречать вас. Будто сами вы так пожелали. Значит, к нам на постоянное жительство? Я очень рада. Извините, Алексей Фомич, я поговорю с молодой матерью.
Медянникова попросила Лиду пройти в соседнюю комнату, остановилась в дверях и с улыбкой посмотрела на Холмова. «Вежливая, обходительная, – думал Холмов. – Наверно, еще в комсомоле вышколена. Умеет и слово сказать, и улыбнуться там, где нужно. Что-то есть в ней такое, что располагает. Вот и мне она уже нравится. И не потому, что молода и пригожа, а потому нравится, что чувствуется в ней характер».
– Завтра, Лида, в это же время приходи ко мне, – говорила Медянникова, провожая женщину с ребенком и с той же радостной улыбкой глядя на Холмова. – Прошу вас, Алексей Фомич!
– Что за горе у этой женщины? – спросил Холмов, войдя в соседнюю комнату.
– Мать-одиночка, – ответила Медянникова. – Родила ребенка, а горе и навалилось на нее. Родная мать из дому выгнала. С работы тоже поспешили уволить. Она работала в столовой.
– А вы-то помогли?
Ребенка устроим в круглосуточные ясли. Работу дадим, подыщем жилье. Это в наших силах. – Медянникова вздохнула и впервые грустно взглянула на Холмова. – А вот в самом главном горе как ей помочь? Как вернуть утраченную веру в людей?
Комната, куда вошел Холмов, тоже не имела ни письменного большого стола, за которым обычно сидит тот, кто принимает, ни стола небольшого, к которому обычно, волнуясь, присаживается тот, кого принимают. И цветов тут было еще больше. И стояли те же красивые кресла, те же низкие столики. На одном – телефон, на другом – графин с водой, стаканы, пепельница и цветок в горшке. «Странно. Неужели это и есть ее рабочий кабинет? – подумал Холмов. – Такое можно встретить либо в гостинице, либо в молодежном кафе».
Они сели возле столика, на котором стояли цветок и пепельница. Холмов закурил.
– Вот не думал поселяться на жительство в Береговом, а пришлось, – сказал он.
– Как ваше самочувствие?
– Сносное.
– Понравилось ли вам жилье? Как вы там устроились?
– Устраиваюсь. Проще сказать – умащиваюсь. Как птица в гнезде. Привыкаю.
– Привыкнете! Обязательно. А как вам показался Береговой? Вы, кажется, давненько сюда не заезжали?
– Солнца много.
– Солнце – наш хлеб! Что нужно курортникам? Солнце, море! На всем побережье в Береговом больше всего солнечных дней.
Холмов курил, смотрел на стебелек цветка и опять думал о том, что и эти цветы, и эта низкая, удобная мебель – ново, приятно. Но должен же быть у Медянниковой кабинет? Не может она весь день вот так, как в гостиной, сидеть в кресле или прохаживаться по комнате? Вспомнил и о том, что когда утверждали проект Дома Советов, то архитектор, как и полагается, предусмотрел и кабинеты, и зал для заседаний. Улыбнувшись, он спросил:
– Что же это, Елена Павловна, так без кабинета и живешь? Новшество?
– Да как вам сказать? – Сощурив глаза, она весело посмотрела на Холмова, как бы говоря ему, что ждала этого вопроса. – Новшества тут, разумеется, мало. Просто хочется, Алексей Фомич, встречаться с людьми не за канцелярским столом, а в обстановке, которая располагала бы к душевной теплоте и откровенности. Пробуем обходиться без бюрократических атрибутов, а главное, без черствости и бездушия. Откровенно вам скажу, хочется, чтобы люди приходили в дом своей партии, как в собственный дом, и чтобы чувствовали себя здесь не случайными посетителями, не жалобщиками, а такими же, как и мы с вами. Это так важно, Алексей Фомич!
– Важно – верно, – согласился. Холмов. – А удается это вам?
– Не все проходит гладко и так, как хотелось бы, – сказала Медянникова. – Пробуем, стараемся. Надо бы подавать посетителям чай, а мы этого не делаем. Не подыщем статью для денежных расходов. Эти две комнаты оборудованы специально для приема. Здесь принимают наши депутаты и мы, секретари райкома. Сегодня как раз мой день. – Она загрустила и тяжело вздохнула: – Эх, Алексей Фомич, как же еще не хватает нам доброго, чуткого, я сказала бы, сердечного отношения к человеку. И дело тут вовсе не в удобной мебели и не в цветах, а в самих нас и в нашем отношении к чужому горю. Что же касается кабинета, то он у меня есть. Без кабинета тоже нельзя. Алексей Фомич, может, желаете перейти в кабинет? Вам там будет привычнее?
– Нет, зачем же? Мне и здесь хорошо. Я только спросил.
– Я рада, Алексей Фомич, что вы будете жить в нашем городе, что лично познакомилась с вами, – сказала Медянникова, краснея. – Еще на комсомольской работе издали видела вас не однажды, много слышала о вас, а вот познакомиться так и не довелось.
– Что же слышала обо мне?
– Одно только хорошее.
– Не думаю, не думаю… Ты вот что, Елена Павловна, принимай людей. А мне разреши посидеть в сторонке. Хочется посмотреть, как это нелегкое дело делает наша смена.
– Да так же, как все.
– И все же разреши поприсутствовать. Веришь, соскучился по приему людей.
– Пожалуйста, Алексей Фомич! Мне даже приятно!
Глава 11Внешне казалось, что Медянникова принимала людей с их жалобами точно так же, как их обычно принимают всюду. Приглашала присесть, выслушивала, расспрашивала и, если находила нужным и возможным, тут же принимала меры. Пожимала руку просителя, и тот уходил. Так что, просидев в сторонке более часа, Холмов не увидел ничего для себя нового и необычного, что из личной практики ему не было бы знакомо.
И все же та сердечная, доброжелательная атмосфера, что каждый раз возникала между Медянниковой и просителем, сам, если так можно сказать, дух приема посетителей порадовал Холмова. Радовало то, что Медянникова умела слушать не то что терпеливо, внимательно, а как-то заинтересованно. Она стремилась вникнуть в самую суть жалобы. Верилось, что она хотела не только выслушать и понять, что случилось и что привело к ней человека, а и обязательно помочь чужому горю. В каких-то местах, где собеседник запинался, что-то не мог вспомнить или слезы мешали ему говорить, она помогала то вопросами, то улыбкой, то шутливой репликой.
Поговорив и поняв, что ей нужно делать, она брала телефонную трубку, отыскивала человека, который обязан был без ее вмешательства принять меры, да не принял, твердым голосом говорила, что и как ему нужно сделать.
– Смотри, Онуфриев, завтра позвоню, проверю! – И к посетителю: – Идите домой. Завтра Онуфриев все для вас сделает.
Вошел тот худой мужчина, что сидел в кресле с неудобно поджатыми длинными ногами.
– Я насчет прописки, – сказал он, не желая садиться. – Спасибо, и так насиделся. Я вернулся из домзака, а меня не прописывают. Жена не принимает, вышла замуж за другого. В паспортном столе никто говорить со мной не желает. Такое у меня горе, такое горе.
– В горсовете у Прохоровой были?
– Я к вам, Елена Павловна. Только вы и сможете. Я понимаю, советская власть, Прохорова, но вы же над всеми. Моя фамилия Никитин. Я у вас уже был.
– Я и тогда просила и теперь прошу обратиться в комиссию к Прохоровой.
– Только вы можете мне помочь. Помогите, Елена Павловна.
– Прохорова без меня сделает все, что нужно и что можно сделать, – сказала Медянникова. – Идите к Прохоровой.
– Есть у нас общественная комиссия по разбору такого рода жалоб, – как бы оправдываясь перед Холмовым, сказала Медянникова, когда проситель ушел. – Руководит этой комиссией Прохорова, женщина и умная, и к жалобам внимательная.
«Кто она, эта Прохорова? – подумал Холмов. – Что-то фамилия мне очень знакома. Неужели это Маня Прохорова из Весленеевской?»
В дверях появились парень и девушка.
– А вы, счастливые, чего пришли? – обратилась к ним Медянникова. – Все уже уладилось. Комната, правда, не ахти какая, но молодоженам жить в ней будет не тесно. Идите в горсовет и получите ордер.
– Спасибо, Елена Павловна! – разом сказали парень и девушка.
Парень не мог удержаться и поцеловал Медянникову. Она покраснела и рассмеялась.
Взявшись за руки, парень и девушка убежали.
«Черт знает что такое, – думал Холмов. – Парень ее целует, а ей весело, она хоть бы что. Мне это не по душе. В райкоме так нельзя. Ни к чему ни эти цветы, ни эта модернизированная мебель, ни тем более этот благодарный поцелуй восторженного юноши. Да и может ли она не улыбаться? Может ли быть строгой?»
– Якубовский, вы опять здесь? – спросила Медянникова, обращаясь к вошедшему лысому мужчине. – Вчера русским же языком было сказано, что вами займется прокуратура. А по партийной линии ваше дело будет рассматривать не райком, а первичная организация. Понятно?
– Извините, не совсем. Я же хочу доказать…
– Что доказать, Якубовский? То, что со склада продавал товары, а точнее сказать, воровал? Так это же доказано документами, актами.
– Елена Павловна, прошу меня выслушать.
– Охотно выслушаю, только не сейчас, – сказала Медянникова. – Приду на партийное собрание и выслушаю. И не одного вас, а всех коммунистов базы. Все! Можете быть свободны.
Побледнев и помедлив с минуту, Якубовский ушел.
«Оказывается, может, может, – подумал Холмов. – И голос стал твердым, и глаза строгими».
В приемную вошел пузатый мужчина в длинном расстегнутом пиджаке. Прижимая локтем чахлый портфель, он несмело подошел к Медянниковой и сказал:
– Елена Павловна, уделите мне свое внимание.
– Хорошо, Яков Матвеевич, что вы пришли, – сказала Медянникова. – Вы очень нужны. С вами у меня будет длинный и весьма неприятный разговор. Приходите ко мне через час.
– Слушаюсь.
Еще входили мужчины, женщины. И снова расспросы, разговоры, и снова горестные лица со слезами на щеках. Проводив до дверей последнего посетителя, Медянникова обратилась к Холмову:
– Алексей Фомич, не надоело вам сидеть?
– Все то же, – грустно проговорил Холмов. – Слушал и думал: сколько еще у людей нужды и горя и будет ли всему этому конец?
– Обязательно будет! – сказала Медянникова.
– И я этого хотел бы.
– Какие у вас будут замечания, Алексей Фомич?
– Только одно, и не замечание, а пожелание, – ответил Холмов. – Не позволяй восхищенным посетителям так откровенно выражать свою радость.
– Пожелания ваши правильные, – смутившись, отвечала Медянникова. – Но что я могла сделать? Это наши молодые строители. Недавно поженились, а жить им негде.
– Ну, Елена Павловна, в какую же первичную организацию меня определишь?
Медянникова предложила на выбор: либо в досаафовскую, состоящую главным образом из бывших военных, либо коммунального отдела горисполкома, где находятся на учете пенсионеры. Холмов согласился стать на учет к военным, сказав:
– Ведь я тоже генерал в отставке!
Из кармана пиджака он вынул партийные документы и передал их Медянниковой. Она раскрыла партбилет, и лицо ее, со сломленными узкими бровями, показалось Холмову не таким уж молодым, и вся она, закусив нижнюю губу и о чем-то думая, была непохожа на ту веселую Медянникову, какою он увидел ее еще в приемной.
– Позавидуешь вам, Алексей Фомич, – сказала она, возвращая партбилет. – Почти сорок лет стажа! Членом партии вы стали еще за несколько лет до моего рождения.
– На это, Елена Павловна, могу ответить: как же, оказывается, быстро летит время, – грустно говорил Холмов. – Совершенно не заметил, как стал пенсионером и старым большевиком. Так что завидовать мне не надо. Еще успеешь и пожить и состариться.
– Я потому так сказала, что мне бы, Алексей Фомич, и ваши практические знания, и ваш жизненный опыт, – продолжала Медянникова, приглашая Холмова присесть. – Трудно мне, Алексей Фомич. А тут еще досталось авдеевское наследство. Вы же знали Авдеева? Груб, властолюбив, да к тому же и чванлив. Такого и на ружейный выстрел нельзя подпускать к партийной работе. А он только в Береговом пробыл почти шесть лет.
– Моя вина, – сказал Холмов. – Вовремя не распознал. Беда что издали, из Южного, Авдеев таким не казался.
– Он самочинствовал, грубил, – продолжала Медянникова. – Ни о какой демократии и речи не могло быть. Чтобы коммунисту попасть к Авдееву на прием, нужно было записаться за неделю. Всегда перед его кабинетом толпилась очередь. И после всего, что тут было при Авдееве, мои, как вы говорили, новшества кое-кому кажутся странными. Райком открыт для любого человека. Теперь уже к этому привыкли. Но когда на партконференции, где меня избирали секретарем, я сказала, что каждый человек, если у него есть дело, может прийти ко мне в любое время, в зале некоторые скептически улыбнулись. Не поверили. И первые дни возле кабинета собиралась очередь. Руководители и секретари парторганизаций приходили, чтобы спросить, что им делать. Я говорила, что делать им надо то, что они находят нужным, и незачем приходить по всякому поводу в райком.
– Много в Береговом осело пенсионеров и отставников? – спросил Холмов. – Как они живут-поживают на морском берегу?
– Много, и живут по-разному. Одни стали завзятыми рыболовами, обзавелись моторными лодками. Море-то рядом. Другие занимаются общественной работой, нам помогают. Живет у нас Мария Игнатьевна Прохорова. Милейшая женщина, старая большевичка и активная общественница. Есть и такие, кто режется в домино или в карты. Имеются и пчеловоды. Организовали артель и назвали ее «Сладкий мед». Каково! Мед, да еще и сладкий! Есть и кляузник. Без них, без кляузников, не обойтись. Некто Мошкарев, ваш сосед. Еще не познакомились?
– Не довелось.
– Доведется. Мошкарев – человек со странностями… А вы, Алексей Фомич, чем думаете заняться в Береговом?
– Об этом как-то еще не думал. Может быть, податься в артель «Сладкий мед»?
– А если без шуток?
– Честно скажу: не знаю.
– Хотите услышать мой совет?
– Хочу.
– Сперва, конечно, поживите на новом месте, отдохните, а потом беритесь за лекцию. Для городского актива. И знаете, о ком? О Ленине!
– Что-то не вижу поблизости ленинских дат, – заметил Холмов.
– Без даты, совершенно без даты. Тут что важно? Старый большевик, вы много лет отдали партийной работе, и вы-то понимаете, я сказала бы, чувствуете Ленина и как вождя, и как человека. Ленин и ленинские идеи в сердце старого коммуниста! Услышать об этом, особенно для молодежи, как это важно! Лекцию можно назвать: «Ленин и мы». Или «Ленин и наше время». Слушатели у вас будут. В Береговом есть Народный университет. Соберем большую аудиторию. Нет, нет, вы не смотрите на меня так сурово и не отказывайтесь!
– Разве мало о Ленине сказано и написано?
– Много, очень много и сказано и написано, – согласилась Медянникова. – Но вот вы, как большой практик партийной работы, я верю, можете сказать об Ильиче по-своему, как другой о нем не скажет. Спешить не будем. Пока отдыхайте, обдумывайте. Хорошо, а?
– Нет, не хорошо, – с грустью в голосе ответил Холмов. – Уволь меня, Елена Павловна, не смогу. И рад бы, но не смогу.
– Да почему же, Алексей Фомич? – удивилась Медянникова.
– Ну хотя бы потому, уважаемая Елена Павловна, что не всякому смертному, как бы это выразиться поделикатнее, дано моральное право публично говорить о Ленине. Мне как раз оно не дано.
– Это вы напрасно.
– Нет, не напрасно, – тем же невеселым голосом отвечал Холмов. – К сожалению, Елена Павловна, мы еще не научились повседневно оберегать имя Ленина от пустых славословий и поспешных ссылок на его авторитет. Дорогое всем нам имя обесценивается тем, что оно нередко легковесно упоминается. Совсем недавно я слушал одного лектора. Невежественный человек нес такую ахинею о Ленине, что мне было и обидно и стыдно, и я вынужден был тут же, перед слушателями, поправить лектора. Хороших лекторов, к сожалению, у нас мало, а вот таких пустозвонов и начетчиков хоть отбавляй. А что делается в искусстве или в литературе? Иной раз видишь Ленина на сцене и диву даешься, как можно такое показывать людям. В нашем областном драматическом театре ставили «Третью патетическую». Меня пригласили на прием спектакля. Ленин появился на сцене, одетый в какую-то затрапезную одежонку. Ходил как-то бочком, наклоняя к плечу голову, и до смешного был суетлив. Голос у него охрипший, как у пропойцы. Разумеется, спектакль в таком виде не был разрешен к показу. Но сколько таких, с позволения сказать, «Лениных» еще гуляет по театральным подмосткам!
– Вы совершенно правы, – согласилась Медянникова. – А в кино что делается? Что ни картина, то и свой Ленин. Их появляется столько и такие они разные, несхожие, что уже не знаешь, какой же из них настоящий Ленин. Все картавят, все хватаются за проймы жилета. Я согласна с вами. Создается не образ вождя, а повторяется то, что так удачно было найдено артистом Щукиным. Да и в литературе Ленину приходится трудновато. Иные романисты делают с ним что хотят, заставляют говорить такое, что трудно поверить, чтобы это мог сказать Ленин. Согласна, и лекции о Ленине читают скучно, как-то без души и без огонька.
– Вот поэтому-то, Елена Павловна, я и не хочу, чтобы в Береговом появилась еще одна плохая лекция о Ленине.
– И все же окончательно вы не отказывайтесь, – настаивала Медянникова. – Конечно, есть в этом деле недостатки, ошибки. Но если вы откажетесь, то кто же нам, молодым, расскажет об Ильиче? Прошу вас, Алексей Фомич. Подумайте на досуге. Через недельку, если разрешите, загляну к вам, проведаю. Согласны?
– Ко мне в гости – милости просим, а насчет лекции не обещаю.
На этом они расстались. Медянникова проводила Холмова до дверей. Оставшись одна, она подошла к окну и долго смотрела на уснувшее море. С горечью думала и о том, что ей говорил Холмов, и о его отказе. «Ничего, я его уговорю. Пусть не сразу, а уговорю». И все же ей было отрадно от того, что она познакомилась и поговорила с Холмовым. Теперь, думала Медянникова, всякий раз, когда в этом будет необходимость, она сможет обращаться к нему за советом.
