Текст книги "Семен Бабаевский. Собрание сочинений в 5 томах. Том 3"

Автор книги: Семен Бабаевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 33 страниц)

– С пчелами легче. Вот испробуй!

– Что-то нету желания. Название артели меня заинтересовало. Почему, думаю, «Сладкий мед»?

– Да потому, что он, каналья, сладкий! – весело воскликнул Кучмий. – Говорят, мол, тавтология или еще какой грех. Зато по смыслу получилось здорово! Ну как же? Записать?

– Зачем же записывать? Все одно…

– Так-таки и не хочешь?

– Так-таки и не хочу.

– Тогда садись в мою машину, – сказал Кучмий, вставая. – Мигом проскочим на пасеку. Всю красоту, нарисованную много словами, увидишь в натуре. И ульи и все, что там имеется. И медом угощу по-братски. От пуза! А какие у нас там люди! Орлы, а не люди! Какие высокие посты раньше занимали, какой вес имели! Считай, одни министры да генералы! А какие завидные биографии у любого! У иного и сейчас еще есть силенка – ого-го! Быка возьмет за рога и наземь положит! А он, бедняга, вынужден медком заниматься, лежать в степи вверх, извините, пузом и на небо взирать, чтобы знать, куда пчела летит. И все они, эти орлы в прошлом, стали тихие, спокойные, молчаливые, по тому как пчела благотворно подействовала на их нервы. А вот одеяние у них – беда! Костюмчики остались дома, а тут, в степи, напялят на себя всякую одежонку – на босяков похожи, честное слово! А ведь это же были тузы, государственные умы! Так что прошу в машину! Не пожалеешь!

– Поезжай, Холмов, – советовала Ольга. – Прокатишься по степи, посмотришь пасеку. Это же интересно.

– У меня дела, – сухо ответил Холмов и подумал: «И чего ради привязался ко мне с пчелами этот разудалый кавалерист в отставке? Ему это занятие по душе, так он думает, что все рады его пчелам…»

– Да какие могут быть дела у пенсионера? – удивился Кучмий. – Отправь все дела к чертям собачьим. Пусть они там обитают, а мы поедем.

– Дело есть дело, – сказал Холмов. – Как-нибудь в другой раз… Сегодня никак нельзя.

– В другой раз не то, – с грустью сказал Кучмий. – В другой раз нельзя. Подсолнухи уже отцветут. А зараз спи в самом шикарном убранстве. Это же какое чудо, когда подсолнухи в цвету! Желтое море! И не море даже. Целый океан! И пчелы в этом желтом океане не живут, а царствуют. Такое идет снование по небу, что аж в глазах мельтешит. Ты лежишь на рядке подсолнуха, под тобой теплая земля. Ты смотришь в чистое небо и видишь, как летят пчелы. Красота! Поедем, Алексей Фомич!

– Нет и нет. Я уже сказал.

– А ты, оказывается, железо, тебя так, голыми руками, не возьмешь, – прощаясь, сказал Кучмий. – Ну ничего, завтра заеду еще. Ты обязан побывать на пасеке, и ты побываешь!

«Вот кому хорошо живется на белом свете, – подумал Холмов о своем земляке, когда тот выехал со двора. – Ни забот, ни печалей. На усатом его лице одна только улыбка. Весел, энергичен, деловит, словоохотлив. Видно, пчелы и в самом деле сделали его таким. Может, зря я не поехал с ним на пасеку? Заманчиво, но сейчас никак не могу. Вот лежит моя тетрадь, и надо мне садиться к столу и записывать то, что засело в голове и никак оттуда не уходит. Писать без привычки трудно, а надо».

Глава 22

Через два дня на улице, что вела к дому Холмова, цветущими маками запестрели пионерские галстуки. Впереди отряда развевалось знамя – широкое алое полотнище с махрами. Медные трубы были такие крикливые, а барабаны такие громкие, что отряд своим шумом взбудоражил всю улицу.

Из дворов выбежали любознательные хозяйки, держа за руки умолкнувших от радости ребятишек. Стояли у ворот, смотрели вслед уходившему отряду и толком не могли понять, что все это означало. Было очевидным лишь то, что, если идут пионеры, если на ветру полощется их знамя, если бьют барабаны и орут медные трубы, значит, где-то случилось что-то весьма важное, торжественное. А что и где? Люди не могли разгадать, и удивленные их лица говорили: «Или сегодня какой праздник? Или будет митинг? И почему они завернули в бывший двор вдовы Кагальницкой?»

Перед верандой, где в это время находился Холмов, как перед трибуной, отряд вытянулся в линейку. Дети разом подняли к головам загорелые ладони и, когда смолкли горны и барабаны, дружным хором крикнули:

– Алексею Фомичу! На-аш пио-не-ер-ский привет!

Таким же дружным хором они попросили Холмова прибыть к ним в лагерь «Орленок» и на пионерском костре рассказать… О чем рассказать? Холмов не расслышал.

– Оля! Посмотри, сколько у нас гостей! – сказал он. – И какие гости!

– Ребята, проходите на веранду, в холодок, – пригласила Ольга. – Да смелее!

Смущенно поглядывая на Холмова, пионеры вошли на веранду. Кто стоял, прислонясь к стене, кто подсел к столу. Ольга принесла в вазе конфеты и в тарелках черешню.

– Берите, ребята, кто что любит. – По-матерински ласково Ольга смотрела на смуглые детские лица. – Значит, вы из «Орленка»?

– Мы там бывали, – сказал Холмов. – Прекрасное место. Какая же у вас ко мне просьба?

– Просим приехать к нам на пионерский костер!

– В «Орленок» многие приезжают!

– У нас и артисты бывают!

– Расскажите о себе, о своей жизни!

– Алексей Фомич, а с Лениным вы встречались?

– Не пришлось. Да и молод я был в те годы.

– А в пионерах состояли?

– Тоже не довелось. Тогда еще пионеров не было.

На лицах недоумение и явное огорчение.

– А Чапаева видели?

– В гражданскую мне довелось воевать здесь, на Кавказе.

– А Кочубея видели?

– Не только видел, а служил в его отряде.

– Вот это здорово!

– Обязательно расскажите о Кочубее. Согласны?

– Смотрю на вас, дети, и радуюсь. – Холмов не мог удержать улыбку. – Как же не уважить вашу просьбу!

Беседа за столом длилась недолго. Опустели тарелки и ваза. Отряд снова построился в линейку. Заиграли горны, грянули барабаны. Курносая пионерка со щеками цвета созревшего персика подбежала к Холмову и, приподнявшись на цыпочки, повязала ему на шею галстук. Линейка дрогнула, барабаны и горны заиграли еще громче, и под эти бодрящие звуки пионеры, шагая в ногу, покинули холмовский участок.

Опять у ворот, держа малышей за руки, стояли женщины, ласковым взглядом провожали отряд. Удивлялись, потому что не знали: кто тот человек, что недавно поселился в доме вдовы Кагальницкой, и почему именно ему пионеры оказали такую почесть? Начались догадки:

– Не иначе – артист.

– Верно! Из тех, из народных.

– Что ты, милая! Не артист, а баянист. Сама видела, как играл.

– Скорее всего, министр!

– Не гадайте, бабы. Это же Холмов Алексей Фомич.

– Пионеры – они знают, где кто живет, и завсегда идут безошибочно. У них имеется такое особое чутье.

Холмов и Ольга грустно смотрели на уходивших пионеров. Когда же звуки горнов и барабанов стали еле-еле слышными, Холмов сказал:

– Вот, Оля, кому позавидуешь. Только начинают жить. – Он снял с шеи галстук и, рассматривая его, положил на ладонь. – Как им рассказать об Иване Кочубее? Надо бы как-то по-особенному. Но как?

– Не надо по-особенному, – советовала Ольга. – Расскажи, как ты обычно рассказываешь.

В это время к воротам на своей «Волге» подкатил улыбающийся Кучмий. Оставил машину и крикнул:

– Алексей Фомич! Ну что? Уговорили пионеры?

– Уговорили.

– Молодцы! Я так и знал, что уговорят! – весело сказал Кучмий. – Значит, вместе поедем в «Орленок».

– Так это, выходит, ты подослал пионеров? – спросил Холмов.

– Не без того, грешен, не отрицаю, но они и сами народ боевой! Так что готовься, Фомич! Помчимся на моем рысаке. Тут час езды. А из «Орленка» прямым ходом махнем на пасеку. Как, а? Там совсем близко!

– Давай сперва съездим к пионерам, – ответил Холмов. – А к пчеловодам еще успеем.

– Успеть-то успеем, но надо и поторапливаться!

Глава 23

Из «Орленка» Холмов и Кучмий вернулись поздно ночью. Холмов не стал будить жену. Зажег свет на веранде, сел к столу и задумался. Видел пламя костра, черноту неба над ним и в отблеске светящиеся детские глаза. Волнение, испытанное им в пионерском лагере, еще жило в нем, и рассказ о Кочубее повторялся в уме.

Накинув на плечи шаль, на веранду вышла Ольга.

– Что так долго задержался, Холмов?

– Быстрее не мог. Ты посмотрела бы, что там было.

– Как же тебя встречали?

– Весело, торжественно. Удивительно шумный народ!

– Понравился им рассказ о Кочубее?

– Думаю, больше всего понравилось то, как я ходил в разведку, и как привез «языка», и как за это меня похвалил Кочубей. Внимательно слушали рассказ, как в сабельном бою от руки шкуровского полковника погиб мой отец.

– Сколько же длилась беседа?

– Порядочно. Были же вопросы. Поездкой я очень доволен. – Холмов посмотрел на жену. – Веришь, такое впечатление, будто припал к роднику и утолил жажду.

– А устал, Холмов? Ложись.

– Я еще посижу.

Оставшись один, он раскрыл толстую, уже наполовину исписанную тетрадь. «Орленок» над морем. Орлята в нем живут, – писал он. – Их жизнь – рядом, и ее ничем от нас не отделить. Есть в ней то, что волнует, что заставляет задуматься. И как же приятно сознавать, что все то хорошее и светлое, что есть у нас и у наших детей, пришло к нам от Ленина, что ленинизм как учение прочно вошел в нашу жизнь. Прожиты годы, и какие! Сколько отдано жизней и сколько положено труда для того, чтобы на земле были орлята и чтобы полыхали их ночные костры…

На другой день, когда Холмов перед обедом снова раскрыл тетрадь, желая продолжить записи, случилось неожиданное. Кто-то распахнул ворота, и во двор, одна на другой, шумно въехали машины. И «Победы», и «газики», и «Волги». Шумели моторы, пахло бензинным перегаром, хлопали дверцы. «Странно, – подумал Холмов. – Или шоферы ошиблись, подумали, что тут гараж, и запрудили весь двор? Да нет! Не перепутали! Это же секретари райкомов! Вот вижу Щедрова! Важно вышел из машины. Все такой же молодец. Вот Сагайдачный Иван Федорович. Силач, каких мало! Вот Ефремов, Назаров…»

Умолкли моторы, не хлопали дверцы. Отряхивая пиджаки и брюки, гости нарочито выстроились в шеренгу и строевым шагом направились к веранде. Холмов пошел им навстречу, еще не веря, что эти хорошо знакомые ему люди приехали к нему. Он обнимал их, пожимал им руки, говорил:

– Ай да молодцы! Как же я рад вас видеть! Ну, здорово, Калиниченко! Не стареешь, все такой же чубатый!

– Меня, Алексей Фомич, старость не берет! Она, чертяка, не может за мной угнаться!

– Это хорошо, Калиниченко!.. А, Щедров! Здравствуй, Захар Михайлович! Ну давай обнимемся! Как там в твоем Низовском?

– Потихоньку действуем.

– Почему потихоньку?

– Не люблю выхваляться.

– Будешь нынче с урожаем?

– Осенью подсчитаем, подытожим.

– Вот кому охотно пожму руку – Сагайдачному! Привет тебе, далекий родич запорожцев Иван Сагайдачный! Ты среди нас самый молодой. Ой, руку, руку не жми! Сдавил, как клещами!

– Силенка еще имеется! – смеясь, ответил Сагайдачный.

– Тебе быть бы борцом, Сагайдачный, а не секретарем райкома.

– Так я и есть борец… за высокие урожаи!

– Федорченко! Давненько тебя не видел. Ты всегда в тени, за чужими спинами.

– Так спокойнее.

– Подойди, покажись! Что-то голова побелела. – Холмов обнял коренастого крепыша. – Ну что, Федорченко, как идет жизнь?

– Безостановочно. А как ты, Алексей Фомич, на бережку?

– Плохо, брат.

– Отчего же?

– Ты пенсионером еще не был? И не советую им становиться. – И ко всем: – Трудная, братцы, штука – вынужденное безделье.

– А ты к нам, на поля, по старой привычке.

– Придется.

– Ну что вы заговорили все сразу, – сказал Калиниченко. – Пленарное заседание и развернутые прения мы еще устроим. А зараз надо подумать о еде. Мы же голодные! Ольга Андреевна, не смотри на нас так испуганно. Знаю, такую ораву не накормить. Но мы сами о себе побеспокоились и в машинах припасли кое-какой провиант.

– Я вам нажарю яичницы, – сказала Ольга.

– Это дело!

– А водочку разрешишь, Ольга Андреевна?

– Разрешаю.

Шоферы принесли из машин свертки, и Калиниченко, засучив рукава и взяв себе в помощники Щедрова, занялся приготовлением обеда. Ему помогала Ольга. На кухне гремела посуда, жарилась яичница с ветчиной. На столе появились колбаса, сыр, огурцы, помидоры, редис. Федорченко поставил белоголовую поллитровку. И за столом начался тот непринужденный разговор, какой обычно бывает среди друзей и близких людей, когда они рады, что собрались вместе. Холмова до слез растрогало то, что секретари райкомов, покинув собрание партийного актива, не проехали мимо Берегового. По их веселым лицам, по тому, как они с любовью смотрели на Холмова, он видел их доброе к нему отношение. «Вспомнили, навестили, – думал он. – И у меня на душе стало радостно. Ведь сколько лет работали вместе…»

– Как же мне разделить эту штуку? – озабоченно сказал Федорченко. – Трудная задача!

– Мне не надо, – сказал Холмов. – Не могу.

– Хоть малость, Алексей Фомич. Ради такого случая.

– Хоть пригуби за компанию! – поддержал Щедров.

– Порции получаются мизерные, – сказал Сагайдачный, боязливо ставя на стол вторую поллитровку. – Вот еще добавка.

– Алексей Фомич, Сагайдачный до сих пор тебя побаивается, – заметил Калиниченко. – Смотри, как он робко поставил бутылку. Ставит, а сам с тебя глаз не сводит.

– Иван, неужели правда боишься меня?

– Не боюсь, Алексей Фомич, а уважаю.

– Вот и расцедил всем поровну, – весело сказал Федорченко. – По сто граммов – не более.

Выпили за встречу, закусили, и за столом стало еще веселее и шумнее.

– Ну что на собрании актива, друзья? – спросил Холмов. – Какие проблемы?

– Проблема одна – хлеб! – за всех ответил Щедров. – Скоро косовица.

– Андрей Андреевич передавал привет, – сказал Калиниченко. – Просил сказать, что собирается навестить тебя.

– Мое отсутствие на активе небось не заметили? – нарочито грустно спросил Холмов.

– Заметили, но что поделаешь.

– Значит, говоришь, трудновата пенсионная житуха?

– Может, это мне без привычки, – ответил Холмов. – В чем беда? В Южном у меня всегда не хватало времени, а в Береговом девать его некуда.

– И как же коротаешь деньки? – поинтересовался Федорченко.

– Книги выручают. Ленина перечитываю. Делаю выписки, записи. Для себя. Может, со временем лекцию прочитаю.

– Надоест читать – приезжай к нам, в любой район, – сказал Щедров.

– Ехать что! – улыбаясь Щедрову, ответил Холмов. – Мне хочется пешком пройти по знакомым дорогам.

– Зачем? – удивился Калиниченко. – В век машин – и пешком? Чепуха! Ты только дай знать, и машина будет стоять у твоего двора. Садись и езжай.

– Установим очередь, – предложил Щедров. – Неделю в одном районе, вторую – в другом.

– Это можно, – согласился Холмов. – А как нынче с пшеничкой?

– Где как. По-разному.

– У везучего Сагайдачного и нынче пшеница стеной стоит, – сказал Щедров. – Везет Сагайдачному!

– Не то слово, Щедров, – возразил, краснея и глядя на Холмова, Сагайдачный. – Просто мы умеем ее сеять и выращивать. Приехал бы да поучился.

– Иван, а когда твои вознесенцы начнут косовицу? – спросил Холмов.

– Выборочную уже начали, – ответил Сагайдачный. – А завтра даем машинам полный ход.

Беседа затянулась. Давно на столе ничего съестного не осталось. Солнце коснулось моря. На горы пеленой легли вечерние сумерки. Шоферы завели моторы и начали разворачиваться в тесном дворе.

– Друзья, я тоже еду! – вдруг сказал Холмов. – С Иваном, в Вознесенскую.

– Везет же тебе, Сагайдачный, – сказал Щедров.

– Опять не то слово, – отшутился Сагайдачный. – Просто мы раньше всех начинаем косовицу.

Одна за другой машины покидали двор. «Газик» Сагайдачного, увозя Холмова в Вознесенскую, выехал последним. Ольга прикрыла ворота и пошла в дом. «Не стерпела душа Холмова, умчался, – думала она. – И это хорошо, что уехал. Я рада, что он оторвался от своих книг и от своей тетради. Хотя он и раньше делал записи, но не так волновался, как теперь. Пусть поездит, пусть с людьми повстречается».

Глава 24

Только через две недели, посвежевший, обветренный, в измятом, запыленном костюме, Холмов вернулся в Береговой. Лицо у него посмуглело, в глазах появился тот отличительный блеск, какой бывает у человека, постоянно живущего в степи. Ольге казалось, что никогда Холмов не был еще таким спокойным и жизнерадостным, как после поездки в Вознесенскую. Умывшись и переодевшись, он охотно и много рассказывал о своей поездке, о том, с кем встречался и о чем говорил.

– Посмотрела бы, Оля, какую пшеницу вырастили вознесенцы. Чудо, а не пшеница. На круг даст центнеров тридцать. Косовица длилась всего шесть дней. Техника выручает казаков. Без нее – беда! А какие люди, Оля! А как трудятся! И главный организатор среди них Сагайдачный. Молод, энергичен, он весь в деле. В обращении с людьми прост, всем доступен, всюду у него есть дело и до всего ему надо дойти. Умеет и поговорить с людьми, и пошутить, и потребовать. Порадовал меня Сагайдачный. Теперь бы мне еще побывать у Федорченка. На этот раз не успел. А знаешь, Оля, где я еще успел побывать?

– Не знаю.

– И ни за что не догадаешься! В Южном. Да, да, именно в Южном. Ездил к Проскурову. Взял у Сагайдачного машину и умчался в Южный.

– И чего ради? Соскучился?

– Не угадала! Дела были к Проскурову. Что за дела? Ну, во-первых, замолвил слово о вознесенцах. Хлеба у них отличные, уборка идет организованно, а грузовиков на вывозе зерна мало. Спасибо, Проскуров помог. Еще вчера из Южного ушла в Вознесенскую автоколонна. Во-вторых, лично убедился, что со строительством консервного комбината наконец-то вопрос решен. Проектная документация получена, сам видел. Строительный подрядчик тоже есть. Место давно отведено. Это еще при мне было сделано. Так что осенью будет заложен фундамент. Это меня весьма и весьма порадовало. Пойми, Оля, без такого комбината нам было бы очень трудно.

– Это кому же – нам? – с усмешкой спросила Ольга. – Мне и тебе было бы трудно?

– Не смейся, Оля, не иронизируй, ведь отлично понимаешь, о ком речь, – сердито ответил Холмов. – Да и мы себя никак не можем отделить от всего Прикубанья. Так что и нам было бы плохо. И вот поэтому-то еще меня очень беспокоит Южное море. Купаться мы в нем не будем, а душа болит. Сколько об этом море писалось в газетах, какие восторженные произносились речи и какие на него возлагались надежды! Дело же заглохло. Почему? Неужели все, в том числе и Проскуров, забыли об этом важном сооружении? А что значит для жителей Южного искусственное море? Это и прохлада близ города, и прекрасное место отдыха с парком на берегу. А пляжи? А лодочная станция? А рыбалка? И самое главное – рисовые поля.

– Ну что ж Проскуров? Обрадовался твоему приезду?

– Обиделся на меня, – грустно ответил Холмов. – Даже начал выговаривать. Будто и в шутку, а, вижу, не шутит. Твое, говорит, дело там, на берегу Черного моря. А мы, говорит, со своим Южным тут сами управимся. Чудак! В амбицию полез.

– И правильно, что обиделся, – сказала Ольга. – Не лезь в его дела, не мешай.

– Я не мешаю, а помогаю. Ведь мое же, при мне начато. Доказал Проскурову, что он не прав, что Южное море обязательно должно появиться на Прикубанье. Непременно! Согласился он со мной. Так что я доволен, что поехал к нему. Напомнил, подстегнул.

– Беспокойная ты душа, Холмов.

– Опять – Холмов?

– Извини, привычка.

– Заодно навел справки о семье Сотниковой, – продолжал Холмов. – Двое детей учатся в школе. Старшая девочка, Людмила, принята в музыкальную школу и живет в Южном. Получает стипендию. Это меня радует. Теперь за Сотниковых спокоен. Я даже заезжал в музыкальную школу, повидался там с Людмилой. Худенькая, щупленькая девочка. И одета плохо. Может, послать ей денег? Или пригласить на лето сюда? И тут купить ей кое-что из одежды?

– Приедет ли?

– А почему бы ей не приехать? Попросим мать. Отпустит.

После поездки в Вознесенскую и в Южный Холмов несколько дней не притрагивался к своей тетради. Утром уходил к морю. Возвращался к завтраку. Читал, иногда брал баян. Потом снова его потянуло к тетради. «Вознесенская. Уборочная страда, – писал он. – Встреча с колхозниками. Люди душевные, честные. Разговаривал с ними, видел их на работе и невольно вспоминал, что Мария Ильинична говорила в своих воспоминаниях о Ленине. Она советовала не только изучать труды своего брата, но и знать Ленина как человека, „потому что это поможет и нам самим стать лучше“. В лекции надо бы поподробнее сказать о том, как люди, читая Ленина и узнавая его жизнь, сами становятся лучше. Привести примеры по станице Вознесенской».

Он отложил тетрадь и задумался.

– Алексей Фомич, а я персиков вам принесла!

Это Верочка. Она подошла неслышно и радостными, блестящими глазами смотрела на Холмова.

– Прямо с ветки. Когда вы приходили к нам, персики еще не были спелыми. А теперь посмотрите, какие красавцы. Особенные персики!

– Чем же они особенные? – спросил Холмов, закрывая тетрадь с записями. – Самые обыкновенные. – «И надо же явиться ей с персиками, когда у меня нет ни времени, ни желания любоваться этими прекрасными плодами», – подумал он.

– Вы попробуйте на вкус! – смеясь, говорила Верочка. – Ешьте! Возьмите вот этот румяный. Поглядите, как он и солнцем и соком налит. Удивительный персик! Да берите!

Холмов ел сочный и ароматный персик, а Верочка подсела к столу и, поглядывая па закрытую тетрадь, спросила:

– Все пишете?

– Пишу.

– Это хорошо! Алексей Фомич, может, вам нужна помощь? Я могу печатать на машинке.

– Спасибо, Верочка. Помощь мне не нужна.

– А что вы пишете?

– Так, разное. Тебе не понять.

– Отчего же не понять? Я понятливая.

– Записи свои, так сказать, личные.

– А-а… Личные. – Верочка все с той же игривой улыбкой доверительно посмотрела на Холмова. – Алексей Фомич, а куда вы ездили?

– В район. Смотрел, как пшеницу убирают.

– Понравилось?

– Да, понравилось.

– Вы и к пионерам ездили, – продолжала Верочка. – Все узнали, что вы теперь в Береговом. Не будет вам и тут покоя… Алексей Фомич, а трудно вам было на работе? Сколько людей, а вы среди них главный и всем нужны. Наверное, и по ночам не спали, все думали?

– Было и это. И не спал и думал.

– Я и раньше о вас слыхала, – сказала Верочка, восторженно глядя на Холмова. – Но разве тогда я могла даже подумать, что буду вот так беседовать с вами?

– Что же тут такого?

– Ну что вы! – Она зарумянилась и с минуту молчала. – В жизни я несчастливая. И это мое замужество… Разве оно от счастья? Я только в мечтах бываю счастливой. Только в мечтах мне и бывает хорошо. А вот что с вами я так разговариваю, это уже не мечты, и мне так радостно… Алексей Фомич, а что оно такое – человечный человек?

– Почему ты об этом спрашиваешь?

– Так. Хочу узнать. В стихах прочитала, а понять не могу, что оно такое: «человечный человек»?

– Ну, лучший из лучших, что ли.

– Алексей Фомич, а о вас можно сказать, что вы лучший из лучших?

– Обо мне этого сказать нельзя.

– Вы такой образованный, интеллигентный.

– Это еще не главное.

– А что главное? Поясните, прошу вас.

– Пояснить это трудно.

– У вас плохое самочувствие? Да? Хотите, я вам спою? – Она быстро встала, оправила платье, и глаза ее засветились тем особенным светом, который так нравился Холмову. – Могу спеть «Раскинулось море широко…». Одним голосом эту песню петь трудно, но я спою. Только подыграйте, Алексей Фомич! Или, хотите, спою старинный романс «Я встретил вас, и все былое…»? Этот романс очень душевно поет Козловский… Хотите, а?

Холмов поднялся, положил свои сухие ладони на худенькие плечи Верочки и ласково, по-отцовски посмотрел в ее обрадованные, полные восторга глаза. «Как ты мила, певунья, просто чудо, как ты мила и непосредственна. И мечты твои прекрасны, и что-то есть в тебе такое, чем можно восторгаться. Вот только жаль, что я уже гожусь тебе в отцы». Это он хотел сказать Верочке и не сказал. Пусть лучше не знает, что он думает о ней.

– Ладно, Верочка, соседка моя, ладно, – глядя на нее, сказал он ласково. – Непременно споешь. И старинный романс, и песню о море. Только не теперь. Сейчас я очень занят. Прошу тебя, Верочка…

Она не дослушала. Восторженные глаза ее потухли и померкли, и она, наклонив голову, молча ушла.