Текст книги "Семен Бабаевский. Собрание сочинений в 5 томах. Том 3"
Автор книги: Семен Бабаевский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 33 (всего у книги 33 страниц)
Подошел Игнатюк. Потоптался на месте, кашлянул и сказал:
– Вы вот где, Алексей Фомич. А вас братья ищут. Меня тоже послали на розыск. Что им сказать?
– Скажи, что сейчас приду. – И живо, как бы очнувшись: – Да, вот что, Антон Иванович. Машина заправлена?
– Как всегда, – ответил Игнатюк. – Куда будем ехать?
– Рано утром поедем в Южный. К тебе просьба. Расспроси, где живет бабка Ефимовна. Надо к этой бабке заехать.
Еще до восхода солнца Холмов попрощался с родней и с Корнейчуком, пообещал им чаще бывать в родной станице и уехал.
На краю улицы Игнатюк без особого труда отыскал хатенку бабки Ефимовны. Сделать это ему удалось легко и потому, что еще вчера вечером он расспросил у Дарьи, где живет эта старуха, и потому, что Холмов издали увидел Верочку и сказал:
– Вот эту женщину мы подвезем.
Одетая по-дорожному, с чемоданчиком, Верочка стояла возле калитки. Веселая, улыбающаяся, она как ни в чем не бывало села в машину и сказала:
– С добрым утром, Алексей Фомич! Вы подвезете меня только к окраине Берегового. Там я и пешком дойду. А вы не станете заезжать домой?
– Спешу. Надо пораньше приехать в Южный.
– Поезжайте. Желаю вам большой удачи.
– Спасибо, Верочка.
В зеркальце, висевшем над ветровым стеклом, Холмов видел Верочку, ее свежее, милое лицо, и ему казалось, что вчера не было ни протоки, ни камней-валунов и что молчаливый Игнатюк уже получил приказ ехать не в Южный, а в тот район, куда Холмов имел назначение на работу. «А что плохо? – слышал он голос Верочки. – Что главное? Я все умею делать. Даже печатать на машинке…»
Глава 50Еще вчера поздно ночью Холмов вернулся из Южного. Побывал у Проскурова, разговаривал с ним. Дома, в Береговом, плохо спал. Поднялся поздно и был мрачен. Ему было и больно и грустно, и он не знал, чем заняться и куда себя деть. Ему казалось, что так сильно, как теперь, еще не болел затылок. Ни читать, ни думать. Без всякой цели ходил по двору. Стоял и смотрел на дикие груши, будто видел их впервые. Или сидел под ивой и смотрел в родник, как в зеркало. Или лежал на сухой траве под дубом. Закрывал глаза и думал, думал. И опять же о том, что Проскуров не дал ему работу. «Или не смог, или не захотел меня понять? И что же дальше? Если Проскуров меня не понял, то кто же поймет? – спрашивал сам себя и не находил ответа. – Надо что-то предпринять, что-то сделать. Известно: под лежачий камень вода не течет. Безвыходного положения в жизни тоже не бывает. Но где выход? В чем?..»
– Алексей Фомич! Вечер добрый! Как съездили в Южный? – Голос веселый, ласковый. Это Верочка шла от ворот, улыбалась Холмову, не скрывая своей радости видеть его. В руках у нее приметный кувшинчик. – Что-то вид у вас грустный, – говорила она. – Неужели неудача? А вы не грустите.
Он обрадовался приходу Верочки. Хотел сказать ей что-то хорошее, теплое и не сказал. Помешала Ольга. Она появилась на веранде, говоря:
– А! Соседушка! Опять с молоком? А мы теперь покупаем на рынке!
– Такого на рынке не найдете. Это подарок.
– В подарках не нуждаемся. – Ольга искоса посмотрела ка Холмова. – Соседушка, а где ты столько времени пропадала?
– Там, Ольга Андреевна, где я, как вы выразились, пропадала, меня уже нету, – смело ответила Верочка. – Теперь я снова дома. Но вот беда. Пока меня не было, Мошкарев слег. Открылся у него радикулит. Из-за козы! Пришлось, бедняге, доить козу. Очень низко нагибался, вот через то и поясница разболелась. А еще, пока меня не было, он купил свою любимую пластинку. Ту, что отобрал у него Чижов. Как начинаются у него боли, так и включает «А Ивановна за рулем сидит…» Этим сигналом меня зовет. Вот, слышите? Включил! Шут с ним, пусть включает. Все одно не пойду!
Разорвала, расколола тишину веселая песенка про Ивановну, что сидит за рулем. Или потому, что пластинка была новая, или потому, что радиола была включена не на полную громкость, только голос певицы звучал приятно и не так крикливо, как раньше. Слушая песенку, Холмов не испытывал к ней прежней неприязни, и слова «А Ивановна за рулем сидит» казались ему обычными словами. Может быть, он не испытывал неприязни к песенке потому, что теперь его волновали иные мысли и иные чувства? Он снова и снова обращался к встрече с Проскуровым.
Как это было?
Холмов поднялся по знакомой лестнице на второй этаж. Вошел в свой кабинет. Все тут было привычно, знакомо. Сердце заныло, защемило.
Проскуров вышел из-за стола, обнял Холмова и сказал:
– Привет, привет, дорогой Алексей! Очень хорошо, что ты приехал! – В ящике стола взял знакомую Холмову тетрадь. – Вот, чтоб не забыть. Возвращаю твою тетрадь. Прочитал и продумал.
– Ну и что скажешь?
– Смело, смело. И самокритично. Не все, разумеется, бесспорно, но и не все спорно. Но смело! Как, оказывается, полезно нам почаще заглядывать в томики Ленина. Я читал твои записи и думал: наше, Алексей, счастье, что есть Ленин, человек, который служит для каждого из нас и барометром нашей совести, и компасом наших поступков. Я часто думаю… – Проскуров не сказал, о чем он думает, взял телефонную трубку, набрал номер и, улыбаясь, сказал: – Лена! Спешу тебе сообщить. У меня Алексей Фомич! Только что. Обязательно придем. Наконец-то мы сможем угостить обедом в его же доме. Жди, мы скоро.
Знакомая Холмову девушка Нюся из буфета, в том же белом фартуке и в кружевном кокошнике, такая же улыбчивая, веселая, принесла чай. Сияющими глазами смотрела на Холмова.
– Алексей Фомич, вы снова здесь?
– Вот приехал к Проскурову чаю попить.
Они пили чай. Холмов рассказывал о том, что видел и с кем встречался во время своего путешествия. Говорил обо всем и подробно. Проскуров прохаживался по кабинету, заложив руки за спину. Иногда подходил к столу и, не садясь, что-то записывал в настольном блокноте.
– Твои встречи и наблюдения весьма важны, и кое-что я помечу для себя, чтоб не забыть, – говорил он. – И легенда о Каргине забавна. Интересны, жизненны высказывания Сагайдачного. Хорошо, что повидался о семьей Радченковых. И ты прав, когда говоришь, что худших руководителей следует заменять лучшими. Но вот с кадрами у нас плоховато. А Ющенковым обязательно поможем. Я сегодня же сам позвоню Рясному.
И снова медленно ходил и слушал. Когда речь зашла о том, кем же заменить в Камышинском умершего Стрельцова, Холмов порекомендовал Анатолия Величко. Проскуров подошел к столу, хотел что-то записать и не записал.
– Нет, Величко не подойдет, – сказал он. – Молод, да к тому же мечтатель и фантазер.
– Что молод и мечтатель – это хорошо, – возразил Холмов. – Взгляд на жизнь у него правильный.
– А история с анкетой? Он же выговор заработал.
– Ничего в этом нет крамольного…
– А если поставить Руднева? – не слушая Холмова, спросил Проскуров. – Этот и молод, и район знает, и энергии у него хоть отбавляй.
– Вот Руднева как раз и нельзя рекомендовать. Руднев совсем не тот человек, какой сейчас нужен камышницам. Хорошо послать бы туда еще одного Сагайдачного.
– А где его взять? – спросил Проскуров. – Да, Алексей, плохо с кадрами. Даже у нас, в Южном. Недавно открыли новый широкоформатный кинотеатр «Родина». Тот, что начали строить еще при тебе. Отличное здание, а директора никак не могли подобрать. И знаешь, кто стал директором «Родины»? Виктор Чижов.
– Вот как! Сам пожелал?
– Сам. Захотел попробовать силы на самостоятельной работе.
– А ты как же без Чижова?
Наступившее молчание обоим показалось и ненужным и тягостным. Тогда Холмов, смущаясь, наигранно весело сказал, что так как с кадрами плохо, то он и приехал к Проскурову просить работу для себя. Проскуров принял эти слова, за шутку, но по кабинету ходить перестал. Сел к столу, с горькой улыбкой посмотрел на Холмова, удивленно пожал плечами и сказал:
– Значит, тебе нужна работа?
– Нужна, и даже очень.
– Ты всерьез или так, шутки ради?
– Какие могут быть шутки? Шутить, Андрей, я не намерен и не умею.
– Алексей Фомич, возвращайся на свое старое место! – Проскуров насильно рассмеялся. – А что? Работа тебе хорошо знакома, кабинет тоже. Только вот беда: сами мы решить этот вопрос не можем.
– Как раз на свое бывшее место я и не претендую, – ответил Холмов. – Мне нужно дело, где бы я мог приносить посильную помощь.
– Какое же дело?
– Ну, возьми меня, к примеру, инструктором обкома. Дело живое, всегда в поездках. Надеюсь, тебе нужны хорошие инструкторы.
– Нужны, а тем более хорошие. – Проскуров снова через силу усмехнулся. – Но как же я возьму тебя инструктором? Ведь ты же Холмов! Бывший секретарь обкома стал инструктором? Ничего смешнее и придумать нельзя. К тому же я не хочу иметь тебя в своем подчинении. Надеюсь, это можешь понять?
– Не сердись, Андрей, но понять это трудно, – спокойно ответил Холмов. – Если нельзя мне быть инструктором, тогда пошли секретарем райкома, В самый отстающий район, допустим, в Камышинский. Кстати, там сейчас нужен секретарь.
– Тоже не годишься.
– Почему? Объясни.
– Все потому, дорогой Алексей Фомич, что ты Холмов!
– Какого черта – Холмов да Холмов! Заладил одно и то же. – Холмов поднялся и подошел к столу. – Или боишься, что не буду соблюдать демократический централизм? Как коммунист, даю слово.
– Вот как раз этого-то я и не боюсь. И я знаю, ты был бы хорошим секретарем райкома.
– Так вот и пошли меня в Камышинский.
– Нельзя. Не могу.
– Но почему же, Андрей?
– Меня не поймут…
– Тогда пошли в Весленеевскую секретарем колхозного парткома, – сказал Холмов. – Когда-то я там начинал жизнь и там же начну ее заново. И в прямом твоем подчинении не буду.
– При всем моем уважении к тебе, Алексей, я вынужден сказать: не дури! Честное слово, не дури! Ты человек серьезный, всеми уважаемый. Не выставляй себя и меня на посмешище. Погулял по станицам, повидал белый свет и живи себе спокойно в Береговом, наслаждайся жизнью. Ведь заслужил же и покой, и внимание к себе. А если вздумаешь еще куда-либо поехать, дадим машину. Поезжай куда пожелаешь. Только живи спокойно.
– Уговоры спокойно жить и наслаждаться жизнью мне уже изрядно надоели, – зло возразил Холмов. – Ты отвечай прямо на мой вопрос: работу мне дашь или не дашь?
– Не дам! – так же сердито ответил Проскуров. – И не потому не дам, что не хочу, а потому, что не понимаю, отказываюсь понимать это твое странное желание. Ведь додумался! Алексей Фомич Холмов – секретарь колхозного парткома! Как это тебе нравится? А что люди скажут? А я что должен говорить людям? – Проскуров по-братски обнял Холмова. – Алексей Фомич, горячая голова! Подскажи, как и чем мне еще доказать мою любовь к тебе? Говори, что нужно сделать, чтобы ты зажил спокойно? Все для тебя сделаю, все исполню. Но только работу не проси.
Глава 51После обеда, когда они закурили, и вышли на тот же хорошо им знакомый балкон, и увидели те же рослые, с пожухлыми листьями акации, Холмов улыбнулся и сказал:
– Помнишь, Андрей, весной мы вот здесь стояли. Была гроза, и ты уверял меня, что не поселишься в этом доме.
– Помню, да и у тебя, вижу, память хорошая, – тоже с улыбкой ответил Проскуров. – Получилось, Алексей, совсем не так, как я желал. Специалисты осмотрели дом и нашли, что для детского учреждения он не годится, тесен. Вот и пришлось мне сюда переселиться. Детский же сад мы строим. Прекрасное будет здание!
Вид с балкона теперь был не таким красочным и ярким, как тогда, в мае. Деревья стояли в скромном осеннем убранстве. Тоскливо падали листья и, гонимые ветерком, шуршали на асфальте. Холмов заметил, что между оголенных веток уже не висел орудовский круг с «кирпичом». Улица наполнялась шумом проносившихся машин. Холмов и Проскуров понимающе переглянулись, и улыбка на их лицах говорила, почему они переглянулись и почему посмотрели на голые деревья и прислушались к уличному шуму.
– Суть, Андрей, не в том, где жить, а в том, как жить, – задумчиво глядя на улицу, сказал Холмов. – Достоинства и недостатки человека измеряются не жильем, а его делами. В этом отношении мне нравится Сагайдачный. Тоже, помнишь, когда мы посылали Сагайдачного в Вознесенскую, слышали голоса: «Молод». Хорошо, оказывается, что он молод. Так что, может быть, и тебе не надо бояться, что Величко и молод и мечтатель?
– Сейчас я думаю не о Сагайдачном и не о Величко.
– А о ком же?
– О тебе, Алексей. Знаю: затаил в душе обиду. А ведь я добра желаю. Не работа тебе нужна, а отдых.
– Неужели ты не можешь понять, Андрей, что я не могу сидеть сложа руки в Береговом! – резко сказал Холмов. – Вот постареешь, уйдешь на пенсию и сам тогда узнаешь, как трудно жить без дела.
– Все это я понимаю, – с улыбкой, примирительно сказал Проскуров. – А что, если заняться тебе лекциями? Будешь рассказывать о своей жизни, о своем опыте партийной работы. Возьмешь путевки и поедешь по районам.
– Это совсем не то, что мне нужно, – ответил Холмов. – Во-первых, лекции у меня еще нет и неизвестно, будет ли она. Во-вторых же, лекции можно читать, находясь на работе.
– Тогда давай обратимся в ЦК, – сказал Проскуров. – Попросим послать тебя в другую область и дать работу по тебе, по твоему опыту и желанию. Иного выхода не вижу.
– Уехать в другую область? – Холмов хмуро посмотрел на Проскурова. – Хочешь избавиться?
– Ну что ты, Алексей! Как не стыдно!
– Запомни: из родного Прикубанья никуда не уеду.
– Тогда живи в Береговом. Место хорошее, все, что тебе надо, сделаем, окружим вниманием, заботой. Только живи спокойно.
– Я уже устал от внимания и заботы о моей персоне.
Так они ни до чего и не договорились.
Дома, сидя под ивой и заглядывая в родник, Холмов невольно чуть слышно повторял: «Живи в Береговом… Окружим заботой… Ты – Холмов… Что скажут люди?.. А что мне до того, что скажут люди? Ничего же плохого они не скажут. Да и ссылка на то, что я Холмов, и на мнение людей – это же отговорка. Как же так? Не дать работу только потому, что я Холмов? И смешно и грустно. Ведь я-то вижу и понимаю: повинна не моя фамилия. А что же?»
Чтобы как-то успокоиться и не думать о встрече с Проскуровым, Холмов ушел на веранду, сел к столу и начал перечитывать свои записи о Ленине. Он читал страницу за страницей, и на сердце у него становилось все радостнее оттого, что мысли, занесенные им в тетрадь, все так же были ему и дороги, и близки, и нужны. Он верил, что все то, что он, читая Ленина, узнал, о чем думал и что его волновало и волнует, ему еще пригодится, и не здесь, в Береговом, а на работе. «Только бы побыстрее распрощаться с Береговым и с этим теплым небом! – думал Холмов. – Но как? А что, если написать в ЦК? Напомнить о себе, о своем желании поехать в Камышинский? Зачем же писать? Надо послать телеграмму. Да, да, именно телеграмму, и сегодня же. Как это я раньше до этого не додумался?»
Мысль о посылке телеграммы заставила Холмова, не мешкая, отправиться на почту. Он вернулся повеселевший, в хорошем настроении. Обнял Ольгу и сказал:
– Не дуйся, не сердись, Оля! Видишь, какое у меня веселое настроение.
– Отчего бы это? – спросила Ольга.
– Только что послал телеграмму в ЦК! – все так же весело ответил Холмов. – Прошусь в Камышинский.
– И радуешься?
– Человек, Оля, так устроен, что надежда и ожидание его радуют, окрыляют, – ответил Холмов. – Вот и у меня на душе спокойно, настроение поднялось. Поедем, Оля, в Камышинский! Там, помнишь, мы влюблялись и начинали жить. Снимали комнатушку в хате казака Анисимова. Из окна был виден берег Кубани.
Ольга посмотрела на мужа с мольбой и со страхом.
– Чему радуешься? – спросила она упавшим голосом. – Да в своем ли ты уме, Холмов! Проскуров поступил, как настоящий твой друг. А ты, Холмов, вижу, уже сходишь с ума. Зачем нам ехать в Камышинский? Зачем начинать все заново? Зачем нам тот берег, что виден из окна? Нам не по двадцать лет!
– А почему бы и не начать все заново? – блестя глазами, спросил Холмов. – Это даже интересно: начать все заново!
– Что интересно, Холмов? – Ольга сокрушенно покачала головой. – Жить в Камышинском? Это тебе интересно? Да? Если тебе так хочется уехать из Берегового, то можешь уезжать на все четыре стороны. Только без меня! – И добавила со слезами: – Можешь даже взять с собой Верочку, чтоб веселее было. Ведь она влюблена в тебя, Холмов. Я давно говорила тебе об этом…
Она заплакала и, не вытирая катившихся по щекам слез, сказала, что завтра же переедет к Антону и станет нянчить внучат.
Не хотелось ни спорить с Ольгой, ни возражать ей. Он вышел на веранду и долго стоял, не зная, чем бы заняться. Под низким осенним небом в дремотном покое лежал город. Если бы не желтизна, застывшая на садах, не это низкое небо, то внешне все было таким же, как и в первый приезд сюда Холмова. Домики под черепичными и жестяными крышами, улочки, переулки. По берегу, точно солдаты на посту, все так же стояли кипарисы. Так же у воды белела песчаная коса, и так же солнце, опустившись к горизонту, пожаром пламенело в море. Как и тогда, море было спокойное, с широкими белесыми разводьями.
Холмов смотрел на море, на город, а видел Камышинскую с ее уже увядшими садами, просторную станичную площадь и траурный митинг перед зданием райкома. Видел дорогу от Берегового до Весленеевской. Памятная, ее не забыть. Мысленно снова проходил по знакомым местам. Снова встречался и разговаривал с Работниковым, а перед глазами лежала спокойная, обсаженная вербами гладь реки. «Раньше вот так ты возле меня не стоял, мы с тобой вот так запросто, как закадычные друзьяки, не беседовали о жизни». То слышал голос Тихона Радченко: «Давнишнее мое горюшко обернулось для них радостью». То сидел с Сагайдачным на берегу озерца и видел дымок от костра, темные гривки камыша. «Если к делу относиться добросовестно, то есть так, как требует сама основа основ…» То разговаривал с Андреем Кочергиным: «Так что из хлебопашцев сами по себе повырастали приверженцы не земли, а машин». То сидел на диване в хате Величко, видел склоненную стриженую голову. «Кто о чем, а я о том, что болит…» То смотрел в слепое, изъеденное войной, жесткое лицо Ермакова. «А теперь встань, Алеша. Встань и расскажи, как поживал, что поделывал. А руки-то рано сложил на покой, рано…»
«Неужели я все уже сделал и все, как говорят, свершил в своей жизни? В мои-то годы Ермаков партизанил, ходил на опаснейшие задания, пускал под откосы фашистские эшелоны. А мне говорят: живи и наслаждайся жизнью. Неужели отныне мой удел – прозябать под этим теплым, южным небом? Нет, я не хочу прозябать! Не хочу греться на солнышке! И не буду! Только обидно, что ни Ольга, ни Проскуров или не понимают, не видят, или не хотят понять, не хотят увидеть, что Холмов уже не тот, каким они его знали, и что мысли мои, чувства мои стали иными. А вот Верочка видит. Верочка понимает. Может, в самом деле последовать совету Ольги и взять с собой Верочку? А что? Верочка пошла бы рядом со мной. Ее Камышинская не испугала бы. Вот только позвать ее не могу. Не решусь, не наберусь смелости. А куда позвать? Сам-то еще никуда не еду. И поеду ли? – подумал Холмов, продолжая стоять на веранде. – Видно, пусть все остается пока так, как оно есть. Буду ждать ответа. Буду верить и надеяться на лучшее. Ждать и надеяться всегда приятно. Надо, надо ждать и надо верить, что оно, это лучшее, обязательно придет и что тогда в моей жизни многое изменится, и не словами, а делами я смогу доказать, что не все еще свершил и не все еще сделал на этом удивительном прекрасном белом свете. Что-то еще ждет меня в жизни, что-то еще ждет! Но что? Если бы только ведать, если бы только знать!..»
Москва – Жаворонки
1962–1967
