Текст книги "Семен Бабаевский. Собрание сочинений в 5 томах. Том 3"
Автор книги: Семен Бабаевский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 33 страниц)
На лесистых склонах еще дремала густая, сумеречная тень, а по ущельям, в седловине и на отрогах, уже жарко вспыхивали лучи. В горах всходило солнце, и сизый, устоявшийся за ночь туман над морем редел и расползался. Наступало утро. Оно радовало своей свежестью, запахами трав, напоминая станицу и то далекое время, когда Холмов вот так же видел щедрое серебро росы на крышах, дымившиеся трубы, слышал петушиную разноголосицу, и эти звуки, эти запахи раннего утра тогда, казалось, не были подвержены влиянию времени.
Радовало Холмова и то, что умывался он не из умывальника, а из родника. Надо же было тому случиться, что во дворе, в котором Холмову суждено жить, из-под камня пробивалась свежая и удивительно чистая струя. Бесшумно прыгая по камешкам, она тянула по двору мокрую стежку, убегала на улицу и пропадала там в канаве. У ее истоков стояла невысокая красавица ива. Она была плакучая, потому что стояла над родником и плакала, а ее горестно опущенные тонкие ветви, как девичьи косы, касались родника. У ствола ивы полное корытце чистой воды. Может, это не вода, а слезы. Все одно, нагибайся, Холмов, черпай ладонями прозрачную влагу и умывайся.
Голый до пояса, Холмов плескался долго и с наслаждением. Даже попросил Чижова, чтобы тот из кружки поливал ему на спину, на шею. Ледяная вода обжигала тело. Холмов вскрикивал, подпрыгивал и смеялся.
– Ну, как водичка? Хороша? – спросил Чижов.
– Ух! Огонь!
– Родниковая! Она бодрит. Умывайтесь ею, Алексей Фомич, каждое утро. Лучшего лекарства не надо!
Из рук Чижова взял полотенце. Старательно вытирал посвежевшее лицо, мокрую грудь, спину и думал о том, что тут, вблизи природы, возле этого тихого родничка и плакучей ивы, ему очень хорошо. Давно у него не было такого приподнятого настроения. Спал мало и плохо, а в теле бодрость, и самочувствие такое, что хоть песню пой. Все это как бы говорило ему, что переехал он в Береговой не зря. «Что значит воздух, – думал он. – И вот то, что я могу видеть и эту иву, и этот родник, и это море, и эти укрытые тенью горы, и этот восход солнца, как это важно и как это нужно человеку! Видно, нельзя отделить себя от природы, от всего того, что дает она нам, что рождается вместе с рождением утра. Вот и хорошо, чго я снова с природой. Даже удивительно, как поднялось у меня настроение!»
После завтрака хорошее самочувствие было испорчено ссорой с женой. Началась она из-за Чижова. Положив в портфель нужные документы, Чижов поспешно ушел. Ольга мыла посуду. Все утро она была молчалива, грустна. Недобрым взглядом посмотрела на сидевшего у стола, курившего мужа и спросила:
– Куда это Чижов побежал?
– По моим делам. Пошел в собес и в милицию.
– И тебе это нравится?
– А что тут такого? Надо же нам прописаться на жительство в Береговом?
– Нам с тобой надо, а не Чижову. И ты не понимаешь, что тут плохого? – Губы ее кривились, и на глазах показались слезы. – Самому, Холмов, надо идти и самому все делать.
– В райком становиться на учет пойду сам.
– Этого еще не хватало, чтобы и в райком послал Чижова!
– Ну чего злишься, Оля?
– Что подумают о тебе люди? Привез с собой слугу. Не можешь без Чижова?
– Какой еще слуга? Придумала!
– В твоем теперешнем положении держать возле себя помощника – это же смешно, – говорила она сквозь слезы. – Узнают в городе…
– Ну и что, если узнают? – Холмов хотел уйти и остановился у порога. – Не зли меня, Ольга! Я тоже не железный. Хоть теперь прекрати свои упреки и поучения.
– Холмов, я же хочу…
– Вот и скажи, чего ты хочешь? – резко перебил он. – Скажи, чего хочешь от меня?
– Одного хочу: отправь Чижова домой. Пусть уезжает. Мы тут и сами… – Она подошла к мужу, глаза ее замигали, крупные слезы потекли по щекам. – Пусть уезжает. Нечего ему тут делать.
Не стал Холмов отвечать жене. Сердито, как отрубил, махнул рукой и вышел во двор. Возле родника присел на камень и задумался. Слышал приглушенный плач жены. Всхлипывая, она говорила, что сегодня же уедет к Антону и что в Береговой никогда не вернется, говорила нарочито громко, чтобы муж слышал: «Живи со своим Чижовым! Мне эта жизнь надоела!»
И плач жены, и ее слова о том, что она уедет к сыну, острой болью отозвались в сердце. Все вокруг как-то померкло, потускнело. От превосходного настроения не осталось и следа. Не милы были теперь ни родник, ни склоненная над ним в монашеском поклоне ива. Он сидел, горбил спину и думал о том, как же странно у него с Ольгой сложилась жизнь: столько прожили вместе – и всю эту жизнь друг друга не понимали. Это непонимание, как уверял себя Холмов, становилось и причиной и следствием возникавших и раньше размолвок и ссор. «Смешно и очень верно сказал один крестьянин: умная у меня жена, а дура. – Холмов нехотя грустно улыбнулся. – Вот и моя Ольга: и умная, и заботливая мать, и примерная жена, а суждения о жизни у нее наивны. Дался же ей Чижов! Да и что тут плохого, что он приехал со мной? Нет, видно, не понять ей, что именно теперь без Чижова мне было бы очень трудно».
Не зная, как и чем себя успокоить, он ходил по двору, осматривал свое подворье. Двор был небольшой, продолговатый и пологий. Зарос овсюгом и пыреем – бери косу и устраивай сенокос. Ни дорожки, ни грядки, ни кустика, ни цветочка. Поодаль от дома росли четыре дерева. Две прямые и высокие лесные груши. Стояли они рядом, как две сестры. Дикая яблоня, или кислица, как ее называют, находилась по соседству с дубом. И кислица и дуб были похожи на немолодых, поживших на свете и виды повидавших мужа и жену. Деревья эти остались от леса, когда-то росшего по этому взгорью. Лес давно выкорчевали, и только четыре дерева стояли как живые свидетели былых времен. Кислица и груши давно отцвели. Мелкие плоды на тонких, длинных хвостиках облепили ветки. У дуба не крона, а зеленая папаха, лихо посаженная несколько набекрень. Лист упруг, будто отштампован из жести, – казалось, и без ветра он чуточку позвякивал. Ствол разорван дуплом, кора жесткая, шершавая, как кольчуга на теле у воина; по ее глубоким трещинам, как по ущельям, ползали муравьи.
Холмов даже потрогал кору рукой. Не верилось, что она такая грубая. Осмотрел дупло с муравьиным гнездом, изъеденный временем, но еще крепкий ствол. Рядом с дубом – ограда из ежевики. В соседском дворе росли персики, черешня с уже порозовевшими ягодами, по арочным, со вкусом сделанным подпоркам вился виноград, а поодаль розовыми бутонами расцвела картошка. «Вот это настоящий хозяин», – подумал Холмов.
В это время из-за ежевики выглянула Верочка. Доверчиво улыбнулась Холмову своей очаровательной улыбкой и сказала:
– Доброе утро! С новосельем?
– Спасибо, соседушка!
– Вчера, когда вы приехали, я постеснялась спросить, – говорила Верочка. – Может, вам молоко нужно? Молоко у нас хорошее, козье. Все говорят, что козье молоко очень полезное.
– Кто же так говорит?
– Люди! В козьем молоке есть разные нужные человеку питательные вещества. Разве вы никогда не пили козьего молока?
– В козьем молоке, соседка, я ничего не смыслю, – сказал Холмов и невольно залюбовался милым личиком Верочки. – Вы зайдите к нам. Познакомитесь с моей женой Ольгой Андреевной.
Холмов еще некоторое время бродил по двору. Когда он вернулся в дом, на столе в кухне уже стояла пузатая махотка с молоком. Ольга упрашивала Верочку взять деньги. Смеясь и краснея, Верочка отказывалась, говоря:
– Ой, что вы, Ольга Андреевна! Как так можно! Мы же соседи! Не возьму. Ну что вы! Ни за что!
И убежала со смехом, будто в том, что она отказалась от платы за молоко, было что-то смешное.
– Какая славная у нас соседка, – сказал Холмов. – Веселая и стеснительная. Как ее звать?
– Верочка.
– Дочка соседа?
– Не дочка, а жена. Мужа ее не видел? Твоих лет.
– Странно. Такая молодая!
– Да не очень и молодая. Сама сказала, что под сорок будет. А на вид, верно, моложавая.
Холмова обрадовало не то, что соседка у них была такая веселая и собой миловидная, а то, что Ольга уже не плакала и, как ему показалось, не сердилась на него. Чтобы как-то дать понять ей, что и он уже забыл о ссоре, сказал:
– Оля, какой расчудесный родник! И какая в нем вода! Чудо!
Ольга кивнула, соглашаясь.
– Это даже как-то романтично – родник у самого порога, – сказала она, силясь улыбнуться. – Я еще вчера им любовалась. И вчера же попробовала на вкус воду. Прелесть!
Затем разговор зашел о диких грушах и кислице. Холмов поругал бывших хозяев за нерадение. Сколько лет жили в этом доме и не посадили ни одного плодового дерева, ни одного куста винограда или крыжовника. И они начали мечтать вслух о том, как и что посадят осенью и весной, и ссора, казалось, была забыта. Ольга смотрела на мужа теми же добрыми, знакомыми ему одному, немного припухшими глазами. Она хотела что-то сказать, но на пороге появился Чижов. Ольга взяла махотку и ушла в другую комнату. Холмов спросил:
– Что так запыхался? Бежал, что ли?
– Жарко. Шел нормально.
– Ну что? Как успехи?
– Одни сплошные неудачи. – Чижов глубоко вздохнул, вытер ладонью мокрый чуб. – Беспорядки в этом городе. В понедельник библиотека закрыта – это раз! В райсобесе сегодня неприемный день-два! Начальник паспортного стола принимает только по средам – три! Просто безобразие!
– Довольно, Чижов! – В голосе Холмова зазвучала знакомая Чижову нотка. – Завтра сам пойду. Сперва побываю в райкоме, у Медянниковой, а потом заявлюсь и в собес, и в паспортный стол.
– Я тоже пойду с вами.
– Нет, нет, я один.
Чижов покорно наклонил голову, как бы говоря: не понимаю, не одобряю, но, воля ваша, подчиняюсь.
– Проскурову звонил? – после короткого молчания спросил Холмов.
– А как же! Разговаривал. Андрей Андреевич просил передать вам, чтобы вы не беспокоились. С консервным комбинатом все в порядке. Строительство начнется в этом году.
– Это очень хорошо, если так. Давно пора!
Глава 9На другой день, сразу же после завтрака, Холмов отправился к Медянниковой. Надел новый темно-синий костюм, белую рубашку, повязал, стоя перед зеркалом, галстук. Как бы между прочим сказал Ольге, что заодно побывает и в городской библиотеке. При этом ласково, как бывало в молодости, посмотрел на Ольгу, даже по-юношески весело подмигнул ей и сказал:
– Ох, давненько, Оля, я не захаживал в библиотеку!
По его взгляду, по интонации Ольга понимала, что означало это: «Ох, давненько, Оля, я не захаживал в библиотеку!»
Ольга проводила мужа до ворот.
Два орла высоко в поднебесье описывали круг. Их могучие крылья, поворачиваясь к солнцу, пламенели. И, может быть, потому, что Ольга залюбовалась орлами, что мысленно повторяла: «Ох, давненько, Оля, не захаживал в библиотеку!» – она невольно вспомнила свою молодость.
«Верно, Алексей Холмов, верно, давненько ты не захаживал в библиотеку, – думала она, следя за полетом орлов. – Считай, с той самой поры, как приходил ко мне за книгами, и приходил часто, на день по два раза, и читал все, что было в небольшой станичной библиотеке…»
Оля Чепцова родилась на казачьем хуторе Надзорном. Ее мать и отец умерли от тифа, когда их единственной дочке не исполнилось и шести лет. Приютили осиротевшую Олю дальние родственники по матери – учителя Ярошенковы, жившие в станице Усть-Джегутинской. Ярошенковы, не имевшие своих детей, полюбили Олю и сделали все, чтобы способная к учебе девочка окончила станичную школу-семилетку. В семье Ярошенковых всегда были книги и свежие журналы, газеты, и Оля рано пристрастилась к чтению. Это и привело ее сперва в Южный, на курсы культурно-просветительных работников, а затем в библиотеку станицы Камышинской.
Там Оля и познакомилась с секретарем райкома комсомола Алешей Холмовым. Это был удивительно жизнерадостный, энергичный юноша. Ее и радовало и пугало, что он так часто приходил к ней за книгами. Читал ненасытно, жадно. В небольшой библиотеке книг для него было мало, и Оля выписывала из Южного те книги, которые Холмову были нужны.
Часто Алексей Холмов оставался в библиотеке до вечера и вечером. Обычно садился в сторонке и смотрел то в раскрытую книгу, то на Олю. Ему нравилась эта скромная и симпатичная девушка, нравилось, как она по-особенному брала книгу и как-то тоже по-особенному листала ее, что-то говоря при этом о книге тому, кому собиралась передать ее из рук в руки.
Дело прошлое, и Ольга, глядя на плывущих в небе орлов, могла, никого не стыдясь, сказать, что с первого взгляда полюбила этого вихрастого, улыбчивого парня. Полюбил и он ее. Как-то поздно вечером они остались одни. Погасили свет. Луна смотрела в окна, и на полу лежали ее квадратные отблески. Оля стояла у книжной полки, боясь отойти от нее. Алексей обнял ее и молча поцеловал. Никакие слова тут не нужны. И она не отстранила его и не испугалась.
Ранней весной двадцать седьмого года Алексей и Ольга стали мужем и женой и были счастливы. В первые годы их жизни им сопутствовала радость, потому что тогда они видели только себя, только свои улыбки и только свои светящиеся счастьем глаза.
На краю Камышинской, близ Кубани, в старой хате казака Анисимова, снимали комнату, и она им нравилась. Нравились две старенькие хозяйские табуретки, деревянная лавка, низкая, с дощатым настилом, жесткая, точно солдатская, кровать. Нравились тусклые, подслеповатые оконца, смотревшие на Кубань. Нравилось даже то, что хата стояла на круче. Внизу плескалась вода. Перекат шумел протяжно и тоскливо, а им эти тягучие, неумолкающие звуки казались развеселой песней. Нравилось и то, что от порога был виден простор в ярком весеннем убранстве. Отсюда, с отвесного высокого берега, они любовались далями, и за туманным горизонтом им тогда виделось их будущее, и совсем не таким, каким оно стало. Здесь, на круче, они мечтали о своем счастье, и тогда им верилось, что все то, что у них уже есть, останется с ними навсегда и что никакие перемены им не страшны.
Перемены произошли, и жизнь, радостная, беспечная, продолжалась недолго. У Ольги родился сын. Содержать няньку было не по средствам, детских яслей в Камышинской не было, и Ольге пришлось оставить работу. Жить на одну зарплату стало трудно. К тому же зимой 1929 года Алексея взяли на работу в райком партии и на три месяца послали уполномоченным по коллективизации в самую отдаленную станицу Ново-Троицкую.
Ни материальные лишения, ни то, что она вынуждена была оставить любимую работу, и оставить уже навсегда, и ни то, что Алексей почти не бывал дома, не испугало Ольгу. Она терпеливо переносила лишения, возилась с Антошей, радуясь, что у них растет сын.
Как-то поздним зимним вечером Ольга уложила Антона, потушила лампу и сама легла в постель. На дворе бесновалась метель. Посвистывала труба – тяжко и тревожно. И вдруг сквозь стон ветра послышался под окном конский топот. Кто-то постучал в дверь – и не то плетью, не то палкой. Звякнули стремена, и было слышно, как кованые копыта нетерпеливо топтали мерзлую землю.
На стук вышел хозяин. Что-то бубнил в сенцах, что-то кому-то говорил. Потом позвал: «Ольга Андреевна! К вам гость».
«Кто бы это мог быть? – подумала Ольга. – Может, посыльный от Алексея?»
Она зажгла лампу, натянула юбку, накинула на плечи шальку. Открыла дверь и отшатнулась. Вместе с холодом и клубами пара на пороге появился Игнат Холмов. На нем повисла загрубевшая, припорошенная снегом бурка, на голове косматая, седая от снега папаха, башлык укрывал шею и часть лица, – виднелись одни заиндевелые глаза. На руках Игнат держал завернутого в большую шаль ребенка лет двух или трех. Посадил его на лавку, поздоровался и, продолжая стоять у порога, глухим, простуженным голосом спросил:
«Братень мой дома?» – «В командировке, – ответила Ольга, удивляясь и не понимая, почему Игнат приехал ночью, да еще с ребенком. – Что-нибудь случилось, Игнат?» – «Ах, беда, беда… Значит, не застал братеня дома? Как же мне теперь?» – «Да что случилось, Игнат?» – «Погибель моя пришла».
Он болезненно скривил усатый рот, заскрипел зубами. Ему трудно было стоять. Снял папаху, ладонью пригладил влажную слипшуюся чуприну и тяжело опустился на лавку рядом с ребенком. Под мерзлыми полами бурки тускло блеснул вороненый ствол карабина. Ольга увидела оружие и, не зная, как скрыть свой испуг, подошла к ребенку и начала развязывать на нем шаль. «Чей он?» – «Мой… Ванюшка, сынок… Вот дожил, что приходится спасать дите. – Расправил плечи, глубоко вздохнул. – До чего дошла жизня, до чего докатилась? Меня, сына партизана-кочубеевца, в кулаки вписали! Зять кулака, так через то уже и кулак. А то, что я воевал за советскую власть, что батькá потерял в боях, разве это не в счет?»
И он, комкая в руках папаху, сказал, что всю семью Фортунатовых вчера выслали из станицы. Увезли и жену Игната, Дарью. Ему удалось подседлать коня и скрыться. Ускакал и увез с собой Ванюшку.
«Про себя я уже не печалюсь, я-то как-нибудь, – говорил он, и Ольга видела на его почерневшем от мороза усатом лице пугающий оскал зубов. – А вот моему мальцу жить бы еще да жить… Сбереги Ванюшу, сестренка. – По казачьему обычаю Игнат жену брата называл сестренкой. – На коне с таким казаком далече не ускачешь». – «Пусть Ванюша останется, пусть, – сказала Ольга, чувствуя дрожь в теле. – О нем не беспокойся… А ты сам куда же?» – «Ускачу в горы, – тем же охрипшим голосом ответил Игнат, низко наклонив голову. – В ауле Кош-Хабль живет мой знакомец, черкес. Давние мы с ним кунаки. Как-нибудь перебуду у него. Там, в горах, спокойнее. И спрятаться легче». – «А это? – Голос у Ольги дрогнул. – Оружие? Зачем оно тебе?» – «Испугалась? А ты не пужайся. Без этой игрушки нынче нельзя. – Нарочно откинул полу бурки и погладил ладонью сизый, покрытый испариной ствол, и снова под помокревшими усами появился тот же пугающий оскал. – Дойдет, сестренка, до горя – живым в руки не дамся. А как же иначе? Сам себя буду защищать, коли некому а меня заступиться. – Он резко встал, упрятал под бурку карабин; подошел к люльке, посмотрел на спавшего ребенка. – Сынок или дочка?» – «Сын… Антон». – «Эх, время нынче не для детишек! – И вдруг резко повернулся к Ольге: – Как думаешь, сестренка, братень может меня спасти от высылки?» – «Не знаю, – ответила Ольга. – Жаль, его нету. Может, пока поживешь у меня? Алеша должен скоро вернуться. Он сейчас в Ново-Троицкой». – «Тоже выселяет?» – «Не знаю». – «Спасибо, сестренка, за твою доброту, а остаться у тебя не могу. Пусть за меня поживет Ванюшка, а я поеду в Кош-Хабль. Переберусь поглубже в горы, к брату Кузьме, а может, и еще дальше. Ну, прощай, сестренка. – Подержал горячую руку Ольги в своих сильных ладонях, потом наклонился к сыну. – Оставайся, Ваня, у тети, оставайся. А я завтра приеду к тебе и привезу гостинца. Плакать, казак, не надо. Стыдно плакать».
Поцеловал Ванюшу в обе щеки. Ванюша, не мигая, смотрел на отца полными слез глазами. Игнат отвернулся. Не хотел, чтобы сын и Ольга увидели, как он ладонью смахнул слезу.
«Где ж тебя искать, у кого ты будешь? – спросила Ольга. – Может, Алеше понадобишься?» – «Сперва поживу у своего кунака. Звать его Анзор».
Он натянул на лоб папаху, голову плотнее замотал башлыком и вышел. Ольга стояла у окна и слышала, как звякнули стремена, как ветер смял звуки железа и стук копыт. Не зная, что делать, она взяла на руки испуганно и плачущего Ванюшу, вытерла ему слезы, раздела и уложила в свою постель. Потушила лампу. Метель не унималась. Посвистывала труба. Дети спали. Ольга сидела На кровати и караулила их сон.
Только через неделю заявился Холмов. Худой, грязный. Щеки ввалились, как у больного, заросли щетиной.
«Ой, Алеша, погляди на себя в зеркало! – всплеснула руками Ольга. – Или тебя там голодом морили? Да ты будто из гроба поднялся». – «Жилось-то не очень сладко, – сказал Холмов. – И недосыпал и недоедал. Но зато, Оля, какие успехи! – Глаза его заиграли блеском. – Пошли ново-троицкие казачки в колхозы! Ни одного кулака в станице не осталось. Путь для новой жизни очищен!»
Он взял Антона, подержал на руках, любовался им, целовал его и смеялся беспечным ребячьим смехом. Ольге сказал, что Антон и подрос и поумнел. Ольга смотрела на мужа, на его почерневшее от худобы лицо, радовалась вместе с ним и ждала, когда же он заметит сидевшего у печки племянника.
Только когда сели завтракать и Ольга посадила к столу Ванюшу, Алексей увидел его и спросил:
«А это чей малец?» – «Наш! Племянник Ванюша». – «Да неужели он? – удивился Алексей. – Игната сынок? Как же он к нам попал?»
Ольга рассказала, что заставило Игната привезти к ним Ванюшку.
«Он уехал в Кош-Хабль, – сказала Ольга. – К какому-то черкесу Анзору». – «Знаю Анзора. И что?» – «Сказал, что у Анзора поживет. Поезжай к нему, Алеша. Выручи брата из беды». – «Значит, сбежал? Не дался в руки? – Холмов смотрел на жену и не видел ее. – Говоришь, у Анзора укрылся? Да, отыскать его надо. И непременно! – Обратился к Ванюше: – Ну, а ты, герой, отчего так нелюдимо смотришь? Иди-ка ко мне на руки. Не дичись, не хмурься, Иван Холмов. Тебе-то в жизни пока еще ничто не угрожает. Вот отцу твоему приходится скрываться в горах. Это, брат, плохо».
Взял Ванюшу на руки. Тот сидел у Алексея на ноге, дулся, насупя белесые брови.
«Как быстро растут люди! – сказал он, ставя Ванюшу на ноги. – Не заметишь, как этот малец человеком станет. Построим для таких вот новую жизнь. Помянут ли добрым словом, когда вырастут? – И к Ольге: – Значит, ты уверена, что Игнат в Кош-Хабле?» – «Так он сказал, – ответила Ольга, убирая посуду. – Если в ауле не будет, значит, поехал к брату Кузьме. Прошу тебя, Алеша, разыщи Игната, помоги ему. Ну, какой из него кулак? Смешно! Твой брат – и кулак?» – «Оружие, говоришь, при нем было?» – «Под буркой». – «Еще, чего доброго, в банду махнет!»
Ночью Холмов рассказал жене о том, что в Ново-Троицкой создано три колхоза, что все имущество, даже куры, гуси, обобществлено. Семена к весеннему севу собраны сполна. И пожаловался, что устал, что не спал гряду пять ночей и что ему теперь бы отоспаться, но нужно ехать отыскивать Игната. Говорил сонно, глухо. Зевая, сказал, что завтра же возьмет в милиции верхового коня и поедет в Кош-Хабль, и тут же уснул. Спал неспокойно, во сне вскакивал, что-то кричал, кому-то грозил.
Из дома ушел рано, еще затемно. Ольге, сказал, что вернется к вечеру. Но прошло три дня, а Холмов не возвращался. Только на четвертые сутки приехал, и не один, а с Игнатом. Они оставили лошадей у порога и вошли в хату. У Игната руки связаны. Он остановился у дверей, наклонил голову, смотрел себе под ноги. На шее у Холмова темнел ремень, на нем повисла забинтованная до локтя рука. Пустой рукав полушубка был разорван и испачкан кровью. На испуганный взгляд жены Холмов ответил горькой улыбкой.
«Пустяк, – сказал он и взглянул на Игната. – Не тревожься, Оля. Кость пуля не задела». – «Кто это тебя, Алеша?» – «Вот родной брат подстрелил. – Холмов опять посмотрел на брата и странно усмехнулся. – Плохо, Игнат, целился. Ну, ничего, рана заживет. Выполнил твою просьбу, Оля. Спас брата от беды и от позора. И знаешь, где я его отыскал? Не у Анзора и не у Кузьмы. В Хумаринском ущелье довелось встретиться. В банду Игнат пробирался. Вот была бы история: мой брат – и бандюга! Хорошо, что дорогу вовремя преградили. Один я с ним не справился бы. – И к Игнату: – Ну что, Игнат, кулацкий дурман еще не выветрился из твоей головы?» – «Руки развяжи! Не убегу». – «Знаю, теперь не убежишь. Малость поостыл. – Холмов подошел к брату, развязал ему руки. – Эх, Игнат, Игнат, твоя ли дорога с Фортунатовым? Ты же советскую власть завоевывал с оружием в руках!» – «А эта власть теперь надо мной сгущается?» – «Не над тобой, а над теми, к кому ты повернулся!» – «Что со мной будешь делать?» – не глядя на брата, спросил Игнат. «Ничего, – ответил Холмов. – Пока поживи у меня, одумайся. Потом пойдем с тобой в милицию. С повинной».
Не слушая брата, Игнат подошел к кровати и долго, не отрываясь, смотрел на спавшего Ванюшу, и голова его со свалявшимися волосами все ниже и ниже клонилась к груди.
Ольга постелила Игнату на соломе возле теплой плиты. Не раздеваясь, он лег, укрылся буркой и захрапел.
«Трудно ему, – шепотом сказала Ольга, прикрывая одеялом плечо мужа и боясь потревожить его раненую руку. – Очень трудно». – «А мне, что же, легко?» – «И тебе тоже. Болит рука?» – «Побаливает. Завтра надо пойти на перевязку». – «Это что же получается, Алеша? – все так же шепотом говорила Ольга. – Брат в брата стреляет. А если бы попал в голову?» – «Время наше такое, Оля, – тоже тихо сказал Холмов. – В смертельном поединке сошлись классы. Тут, Оля, и сын пойдет на отца, и брат на брата».
«Помянут ли добрым словом, когда вырастут? – думала Ольга, наблюдая за полетом орлов. – Прошли, пролетели годочки… Тот Ванюша, которого мы тогда приютили, давно стал человеком взрослым, работает участковым милиционером. Поехать бы теперь дяде к племяннику, да и спросить: что думает Иван Холмов о жизни? Дядя тоже и постарел и характером переменился. Нет того прежнего Алеши Холмова. Время меняет людей».
