Текст книги "Семен Бабаевский. Собрание сочинений в 5 томах. Том 3"
Автор книги: Семен Бабаевский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 33 страниц)
Предаваясь воспоминаниям, Кузьма подъехал к районному центру – большой станице Рощенской. Теперь он уже думал о том неизвестном начальнике, к которому направлялся с жалобой на племянника Ивана. Ему-то Кузьма и поведает о своем горе, он-то, выслушав жалобу табунщика, скажет: «Какая еще погоня? Кто дал такое дурацкое указание?» – «Точно не скажу вам, кто дал такой приказ, но Иван служит в милиции, и нет от него мне житья». – «Просто удивительно, как у нас умеют обижать людей. Погоня? И за кем погоня? Вот что, Кузьма Фомич, бери-ка коня, чего там, бери и живи себе свободно…»
Не знал Кузьма, как отыскать этого начальника и как к нему пробраться. Могут не пустить. Тогда что?
Как же удивился и как же обрадовался наш табунщик, когда нужный ему начальник сам подошел к нему и протянул руку. Чудо, да и только! Или специально поджидал? Да и как же он мог знать, что Кузьма едет именно к нему?
Как только табунщик, озираясь и боясь милиции, въехал на площадь, к нему тут же подошел этот рослый, удивительно вежливый мужчина. На нем был зеленый, как трава или как озерная тина, тонкий плащ. Полы развевались от слабого ветерка. Льняного цвета чуб взлохмачен, а глаза ласковые, улыбка приятная. Он пожал своей мягкой рукой шершавую твердую ладонь Кузьмы и сказал:
– Куда путь держишь, папаша?
– К самому большому начальнику.
– Значит, ко мне!
– Жалоба у меня на племянника Ивана. Заступитесь! Гоняется, нету от него покоя.
– Что племянник! – весело сказал вежливый мужчина. – Есть дела, папаша, и поважнее.
– Какие же такие дела поважнее?
Вежливый мужчина не ответил. Подкатил грузовик, и какие-то молодые люди, тоже в тонких плащах, соскочив на землю, начали наводить на Кузьму и на его коня кинокамеры. «Или меня сперва на кино покажуть? – подумал Кузьма. – Или уже и не пойму, что оно такое?»
Вежливый мужчина взял коня под уздцы, сказал, чтобы так вот и снимали. Вежливый мужчина часто повторял слово «братцы казаки», и Кузьма подумал: «Видать, из наших, из кубанцев…»
– Братцы казаки! – сказал вежливый мужчина. – Само счастье нам улыбнулось! Вот она перед нами, натуральная кубанская старина-старинушка! Чудо, а не казак! Кто сказал, что казачество перевелось? А это вам что? А какой конь! Такого всадника, братцы казаки, и на таком коне не увидишь ни на спектакле, ни в кино! Самобытность! Без грима, без прикрас! Натура! Жизнь. Как имя и отчество, папаша? Дорогой Кузьма Фомич! Ты же нас просто обрадовал! Даже осчастливил!
– Жалоба у меня…
– Жалоба – после! – Вежливый мужчина обратился к тем, кто наводил на Кузьму кинокамеры: – Братцы казаки! Что вы делаете? Не фиксируйте в лоб! Ракурс, ракурс!
– Племянник Иван гоняется, – говорил Кузьма. – Из ущелья не выпускает. Грозится арестовать.
– Внимание на одежду! – увлеченный делом, приказывал вежливый мужчина. – Братцы казаки, не лишайте телезрителей радости увидеть и эту старенькую кубанку с малиновым верхом, и этот старинный казачий бешмет! Дайте бешмет крупно! Оттените на нем вот эти частые и мелкие крючочки! Заметьте, не пуговки, а именно крючочки. С пуговками – это уже не бешмет, нет! Или эта черкеска? Что за прелесть! Правда, она уже несколько поизносилась, но на «голубом экране» никто этого не заметит. А как затянута в талии и на груди! Хаджи-Мурат! Иван Кочубей в старости! Дайте талию! Тонкий казачий ремешок с набором черненого серебра! Крупнее, крупнее! Широченные, снизу засученные рукава! А эти газыри через всю грудь, как крылья, – смесь горца и казака! Газыри дайте крупно! Есть и бурка. За ненадобностью она приторочена к седлу, и поглядите, как это умело сделано. Кузьма Фомич, прошу надеть бурку. – Сам отвязал ремешки, развернул бурку и отдал ее Кузьме. – Вот она, верная подружка казака! Обратите внимание зрителей на плечи. Есть бурки двух видов. У иной бурки плечи бывают покатыми, а вот у этой плечищи острые, торчащие. Но дело, братцы казаки, не в бурке, а в том, что телезрители увидят настоящего кубанца, ибо Кузьма Фомич явился перед нами не из оперетты, а из реальной жизни. Кузьма Фомич, прошу вас, поезжайте шагом. Через всю площадь! Бурку коню на спину. Вот так, чтобы и хвост был укрыт! – И к тем, кто снимал: – Бурку крупным планом! Отличный у коня шаг! Теперь, Кузьма Фомич, легкой рысцой. Гоните прямо на нас!
Собрались зеваки. Сбежались ребятишки. Видя, с каким старанием человек в бурке и в кубанке гонял коня по площади, как всадника снимали со всех сторон, зеваки подумали, что это какой-то знаменитый артист, так ловко одетый и загримированный под казака. Слышались выкрики:
– Да! Вот это будет кино!
– А бурка у него! Колоколом!
– Красотища! Конек, верно, под ним так себе.
– Такой именно и требуется. Сюжет!
– Но в беге шустер!
– Как нарядился, а? Будто настоящий табунщик!
– На то и артист. Умеет, чертяка, комедию играть!
Кузьме не правились ни эти выкрики, ни то, что ему приходилось гонять по площади коня. Он выбрал удобную минуту, подъехал к вежливому мужчине и сказал:
– Меня тут милиция увидить. Прошу… Примите мою жалобу и отпустите.
– Еще один заезд! Только один! – Вежливый мужчина блестел радостными глазами. – Только один дубль, и конец! Подайте настоящую рысь!
Изрядно погоняли табунщика по площади. Кузьма Крючков уморился и весь взмокрел. Вежливый мужчина похлопал по влажной шее коня и, показывая на одноэтажный, скрытый за деревьями домик с крылечком, спросил:
– Кузьма Фомич, видите домишко? Вот в нем и принимают жалобы от трудящихся.
– А вы? Разве вы не принимаете?
Ответа не последовало. Снова подкатил грузовик. К казаку в бешмете и к его коню интерес был утрачен. Вежливый мужчина что-то говорил шоферу. Те, кто снимал Кузьму, вытерли мокрые лбы и, довольные собой и своим делом, закурили. С ними курил и весело разговаривал о чем-то вежливый мужчина. Потом они, не замечая Кузьму, уже слезшего с седла, начали складывать на грузовик свои кинокамеры.
Кузьма потянул повод и повел коня к домику с крылечком. Привязал поводья к перилам и, не снимая бурки, направился в дом.
Глава 5В сенцах – трое дверей. Куда идти? Кузьма наугад открыл среднюю дверь, и получилось, что именно ту, какую нужно. Переступил порог, снял кубанку, поклонился красивому молодому человеку, сидевшему за столом. Сбиваясь, говоря нескладно, Кузьма рассказал, и кто он, и откуда прибыл, и какая у него жалоба. Поведал и о ферме и о том, как ее ликвидировали и куда отправили лошадей.
– Об одном прошу: не отбирайте у меня Кузьму Крючкова. Извиняюсь, так кличуть моего коня. Вот он стоить, виновник моей беды. – Плетью в окно показал. – Поглядите.
Красивый мужчина не стал смотреть в окно. Поднялся и сказал:
– Впервые слышу такую необычную кличку. Кузьма Крючков! Оригинально!
Только после этих слов красивый мужчина вышел из-за стола и обеими руками схватил руку Кузьмы. Сжимал ее, тряс. Можно было подумать, что после длительной разлуки встретил – нет, не друга, а родного и любимого брата! Такое начало Кузьму обнадежило и обрадовало. «А что, хорошо в нашем районе принимають жалобщиков, можно сказать, уважительно принимають, – невольно подумал он. – И начальник с виду хоть и моложавый, но, видать, в житейских делах большой знаток».
Наконец-то красивый мужчина выпустил руку Кузьмы. Усадил в мягкое кресло, сам сел напротив, угостил дорогой папиросой. Но сидеть спокойно не мог. Волновался и ходил по кабинету. «Знать, близко к сердцу принял мои слова, коли так сильно расстроился», – думал Кузьма.
Красивый же мужчина все ходил и ходил по кабинету. То останавливался у стола, курил и думал, то долго и как-то уж очень внимательно смотрел на Кузьму. Нагулявшись вволю, он повернулся спиной к окну и, все так же пристально глядя на табунщика, повел длинную и умную речь о том, что жизнь на земле устроена удивительно и даже странно; что она быстро и решительно меняется; что раньше, как рассказывают старики, без коня, бывало, казак и дня прожить не может: родился малец, и уже ему коня определяют, и седло к коню, и шашку, и полное казачье обмундирование. И все знали, что казак без коня – не казак, а так, одна насмешка над казаком.
– Верховая езда с детских лет, седло, джигитовка, бурка и башлык за плечами, – говорил красивый мужчина, – вот то, что отличало истинного кубанца от некубанца. А теперь что? – спросил красивый мужчина, не сводя строгого взгляда с Кузьмы. – Что теперь? Бурка, башлык, кубанка стали музейными экспонатами. А конь под седлом? Кому нынче нужно это копытное животное? Никому! Казаки отвернулись от коней и повернулись к легковым машинам! Не конюшни, а гаражи! Вот где суть вопроса! – Опять решительно зашагал по кабинету. – Коневодческая ферма ликвидирована! И где это происходит? На Кубани! И ничего, живут себе казаки и не тужат! Да и зачем им коневодческая ферма? Только вот один ты, старик, и пожалел о случившемся. А я гляжу на тебя, как на живое чудо, и не могу уразуметь. Ты что? Из тех, из ненормальных? А?
– Да что вы! Я при полном здравии, – сказал Кузьма.
– Хорошо, допустим, – продолжал красивый мужчина. – Допустим, что так. А куда отправили лошадей? Неужели на мясокомбинат? Подумать только! Лошадей отправили на мясокомбинат!
– Так точно! Сам отгонял.
– И такое случилось где? Опять же – на Кубани! В старинной линейной станице Весленеевской! Нет, такого Кубань-матушка еще не знала. Конь и колбаса! Смешно и грустно. И кубанцам, прославленным мастерам верховой езды, видите ли, кажется, что так оно и должно быть. И только один, повторяю, один казак еще привязан к коню. Приехал в район в седле! И что он просит? Сущий пустяк! Отдать ему коня! Нашелся же чудак! Как же ты, казак в бурке, не похож на всех прочих людей! Как же отстал, старче, от бурного течения времени! Живешь, как крот, и не видишь, что машины, техника давно обогнали, оставили далеко позади самых резвых скакунов. Честное слово, похоже на то, как восклицал поэт: «Милый, милый, смешной дуралей, ну, куда он, куда он гонится? Неужели он не знает, что живых коней победила стальная конница?» Так, а?
– Подсобите, прошу.
– Значит, стоишь на своем и просишь отдать тебе коня?
– Как родного сына прошу. – Кузьма встал. – Сжалься!
– А зачем тебе конь, дедусь? – Красивый мужчина прошелся от стола к окну и обратно. – Нормально мыслящему человеку понять сие просто невозможно! Ну зачем тебе конь?
– Чтоб ездить. Без коня как же?
– Ездить, дедусь, надобно на машине. Прогресс! Цивилизация!
– Так ведь привычка. Сколько годов при коне и в седле.
– Несовременно, и очень. Подумай сам. Что нужно коню? Во-первых, сено ему нужно? Нужно. Во-вторых, зерно нужно? Нужно.
– Это само собой. И сено и зерно. Как полагается.
– А где взять? Ни сена, ни зерна колхоз не даст. На рынке, как сам знаешь, фураж не продается. А конь не машина, он просит есть и пить даже тогда, когда стоит без дела, и просит каждый день, и утром и вечером. Подумал об этом?
– Корма добуду. Был бы конь.
– Странный ты человек, дедусь. Самый типичный осколок старого казачества. – Красивый мужчина еще внимательнее посмотрел на Кузьму. – Это же ты не коня просишь, а сам себе хомут на шею натягиваешь. Допустим, станешь частным коневладельцем. Зачем же на старости лет отравлять себе жизнь? Этот твой Кузьма Крючков может заболеть. Где возьмешь ветврача? И конюшня ему нужна. А налоги на тягловую единицу? Эх, дедусь, дедусь… – Красивый мужчина подошел к окну, посмотрел на стоявшего у крыльца коня под седлом. – Это и есть Кузьма Крючков?
– Он самый.
– И хоть бы лошадь-то была видная, а то какая-то замученная кляча.
– Староват, верно, а так, в ходу, ничего, идеть исправно.
– Просто никудышный конек! – Красивый мужчина отвернулся и даже сплюнул. – Не будем, дедусь, романтиками, а будем реалистами. Согласен ли ты, что кубанское казачество как таковое свое отжило? В наши дни никаких сословных различий между советскими людьми нету. И они не нужны. Согласись также и с тем, что того, былого казачества тоже нету. Иногда, верно, проблески старого, всякие там кубанки, башлыки, бурки появляются в кино или на спектакле. И то редко. В реальной жизни тех, старинных казаков, какие без коня не могли жить, уже не встретишь. И никто об этом не жалеет. Всему свое время!
– Это-то так, только я насчет коня! – перебил Кузьма. – Оградите от Ивана.
– Так спрашивается: чего ради тебе, дедусь, рядиться в старинную одежонку и гарцевать на коне? – Красивый мужчина говорил и сам слушал свой голос. – Оригинальности ради? Так, а? Все, дескать, живут без коня, а у меня конь? Или для того тебе нужна эта кляча, чтобы приезжие киношники радовались и гоняли тебя по площади? Решительно не могу понять.
– Отдайте мне коня, – умолял Кузьма. – Вам конь в тягость, а мне в радость. Милостью прошу, сынок, пожалей старика.
– Ладно, пожалею, раз так сильно укоренилось в тебе это казачество. – Красивый мужчина взял телефонную трубку. – Дайте мне Казакова… Казаков? Ты, Иван Иванович? Вот что, Иван Иванович… Посылаю к тебе одного конника, заядлого казака. Нет, конечно, живой, настоящий. Но ежели говорить откровенно, немножко странным он мне показался. Да, да, и с конем, и при полной казачьей амуниции. Именно, именно Кузьма Крючков! А ты-то откуда знаешь? Необыкновенная кличка! Да и сам конник потешный! Сидит в нем какой-то сильно застаревший казачий дух. И как этот дух мог в нем сохраниться, понять не могу… Ну, так ты слушай, Иван Иванович. Надо пожалеть старика. Видал ли этого Кузьму Крючкова? Кляча, а не конь… Надо отдать старику, надо… Ну, будь здоров! – Положил трубку и к Кузьме: – Все в порядке, дедусь! Считай, что ты уже на собственном коне! Иди к Ивану Ивановичу Казакову. Тут недалеко, через площадь. Дом под железной крышей. Широкие двери. Ну, жму руку, дедусь! «Милый, милый, смешной дуралей…» Эх ты, казачина! Жить без коня не можешь! Чудак!
И точно так же, как при встрече, горячо пожал и потрепал руку Кузьмы. Выйдя на крыльцо, наш табунщик облегченно вздохнул. «И этот сам не можеть решить, – думал он. – Говорил так сладко и так складно, а послал к какому-то Ивану Ивановичу Казакову».
Отвязал поводья и повел через площадь успевшего задремать Кузьму Крючкова. Шел и думал о рассуждениях красивого мужчины: «Не могу понять, почему сам он не мог помочь, почему отправил к какому-то Ивану Ивановичу? И кто он, этот Казаков? Тоже, наверное, будет расспрашивать и рассказывать, а потом пошлеть еще к кому-то…»
Глава 6Так, задумавшись, Кузьма не спеша пересек площадь и вдруг остановился. На дверях того дома, куда ему надлежало войти, увидел вывеску. На светлом стекло темнели три буквы: РОМ. Вот и загадка! Что собой означало это РОМ? Сердце чуяло, что в этих трех буквах было для Кузьмы что-то неприятное. К тому же он увидел, как из дверей, на которых красовалась вывеска, вышли два милиционера. Кузьму они не заметили только потому, что куда-то спешили и сразу же свернули в переулок. Затем к зданию с вывеской РОМ на мотоцикле подкатил милиционер, так похожий на Ивана, что у Кузьмы от страха выступила испарина на лбу. Похожий на Ивана милиционер тоже торопился и потому только не увидел Кузьму. У дверей поставил мотоцикл и, придерживая ладонью планшетку, быстрыми шагами прошел к двери. «Не иначе тут помещается милиция, – со страхом подумал Кузьма. – Вот я и влипну…»
Желая убедиться в достоверности своей догадки, Кузьма остановил прохожего и спросил:
– Добрый человек, а скажи, какая это будет учреждения?
– Не умеешь читать, папаша? Да?
– Умею, а не разберу, что оно такое, РОМ.
– Районный отдел милиции! Соображать надо, папаша!
– А скажи, будь ласка, кто будеть Казаков Иван Иванович?
– Не знаешь Казакова? Да ты что? Собрался побывать у Казакова? Не советую…
И прохожий, как-то странно улыбнувшись табунщику, ушел. Кузьма, не долго думая, вмиг очутился в седле. Дернул поводья, ударил коня каблуками, стеганул плетью. С места хотел пуститься вскачь и не смог. Опозорился Кузьма Крючков. У крыльца так застоялся, что Кузьма, сидя в седле, теперь никакими усилиями не мог придать резвость своему тезке. Оглядываясь по сторонам, Кузьма вынужден был ехать шагом, нарочито насвистывая и делая вид, что и спешить-то ему некуда. И только за станицей, усиленно работая плетью и ногами, все же сумел развеселить Кузьму Крючкова, и тот полетел таким стремительным наметом, что пыль из-под копыт закурчавилась на дороге.
В Весленеевскую Кузьма въехал под покровом темноты. Мог бы приехать и засветло, но боялся встречи с Иваном. Нарочно до ночи пробыл в лесу. Попас коня, сам полежал под деревом, поспал, отдохнул.
На краю Весленеевской стояла хатенка под сопревшим и почерневшим камышом. Жизнь Кузьма, считай, прожил, а своей хаты так и не нажил. Это неказистое строение принадлежало Аннушке, его молодой жене. Прожили они вместе много лет. Жили мирно, хорошо жили. Кузьма помогал Аннушке, Аннушка Кузьме. Вдвоем им жить было легче.
Как всегда, так и на этот раз Аннушка встретила Кузьму приветливо. Взяла из его рук повод, отвела коня под навес. Сама расседлала – умела это делать не хуже Кузьмы. В ясли положила охапку сена. Вернулась в хату и спросила:
– Что так задержался, Кузя? Кажись, и табуна теперь у тебя нету, а все одно дома не живешь?
– Ездил в район. На племянника жаловался.
– И пожаловался?
– Не довелось.
– А тебя Иван разыскивал, – сообщила Аннушка. – Три раза прилетал на своем бегунке. Спрашивал, где ты. Ночуешь ли дома?
– И что ответила?
– Говорю, что дома ты вовсе не бываешь.
– Молодец, Аннушка.
– Не зажигая света, Кузьма поведал Аннушке о своей неудачной поездке в район. О том, что его снимали для кино, умолчал. Обнял жену и сказал:
– Готовь, Аннушка, сухарики.
– Аль в тюрьму пойдешь? – испугалась Аннушка.
– До тюрьмы еще далеко, – ответил Кузьма. – Завтра, Аннушка, поеду к Алексею. Ежели и брат не подсобить, тогда махну в Москву. Попробую пробиться аж до Семена Михайловича Буденного. Тот и коней и конников обожаеть.
– Далеко-то до Буденного.
– Как-нибудь пробьюсь.
– К брату-то на чем поедешь?
– На коне. На чем же еще ехать?
– Дорога-то дальняя. Где оно, море-то?
– Отыщу! У меня имеется нюх на путя-дороги, – похвастался Кузьма. – Когда, бывало, в разведку ходил, то и не такие укромные места отыскивал. Мой глаз на любую местность сильно наметан.
– Долго-то придется ехать.
– А мне и не к спеху. Найдется что в дорогу, Аннушка?
– Сухари есть. А другого ничего нету. Одними сухарями не проживешь.
– Как-нибудь. Белый свет не без добрых людей.
– Возьми рубашку и шаровары, те, что поновее, – советовала Аннушка. – Бельишко тоже. Приедешь к брату, переоденешься в чистое.
– Ладно. А деньжата найдутся?
– Какие-то рублики есть. Возьми.
– А ты как же?
– Перебьюсь. Только у брата, Кузя, не засиживайся.
– Чего там сидеть? Пожалуюсь и сразу возвращусь. Ежели станеть приезжать Иван, начнеть дознаваться, так ты скажи, что я в горах и до тебя ни разу не приезжал.
– Угу.
В хатенке Кузьма пробыл до рассвета. Из-за горы только-только начинали пробиваться всполохи ранней зари, а наш всадник уже покидал станицу. Голова у него была повязана башлыком. Высокая остроплечая бурка укрывала конскую спину до самого хвоста. По улице ехал шагом, чтобы не будить станичных собак. Выехал в степь и зарысил по дороге на Майкоп.
Глава 7Побелел и зарделся ранний августовский рассвет. Над Береговым повис прозрачный газовый шарф сизого оттенка. Море и горы тонули в зыбком тумане. Из ущелья тянуло прохладой.
Спавший на веранде Холмов ощутил утренний холодок и приподнялся. Хотел отыскать одеяло и укрыться, да так, сидя на кровати, застыл от испуга. Испугала лошадиная голова. Живая, настоящая, в уздечке, с лиловыми глазами, с торчащими врозь ушами.
Холмов ладонями тер глаза. Думал, что это сон, что лошадиная голова исчезнет. А она не исчезала. Даже покачивалась, и уздечка на ней позвякивала. «Что за чертовщина! – подумал Холмов. – И уздечка, и повод, и эти глаза, и отвисшая губа…»
Он вышел во двор и сразу же улыбнулся. Возле ивы увидел настоящую лошадь под высоким казачьим седлом. К седлу умело приторочены подсумки. Луки седла отливали красной медью. На передней висела плетка. Бери ее и садись в седло. «Вот так чудо, вот так загадка! – думал Холмов, глядя на коня. – Кавалерийская лошадь в моем дворе? И откуда она явилась? И почему без всадника? Да, такое, верно, и во сне не увидать. Может, это Кучмий подшутил?..»
Большие конские глаза как-то странно, судорожно подмигнули. Потом конь отвернулся и начал пить воду из родника. Пил не спеша, со смаком. Жевал, и с мокрых губ частыми каплями стекала вода, причмокивал и снова пил, пока не опорожнил родник. И опять прижав уши, как-то смешно подмигнул Холмову, будто говоря: «Хороша водичка. Но родник – что, родника для меня мало. Вот из речки бы попить…»
Желая окончательно убедиться, что конь под седлом не сновидение, а скорее всего розыгрыш Кучмия, Холмов приблизился к иве и увидел всадника. Тот лежал под деревом, поджавши ноги и укрывшись буркой. Холмов наклонился к нему, слегка толкнул и сказал:
– Эй! Кто ты? Вставай, дружище!
Из-под бурки показалось щетинистое, заспанное лицо Кузьмы, и Холмов крикнул:
– Кузьма! Братуха! Вот так чудо! Какими судьбами?
– Своим ходом. – Кузьма кивнул на коня. – Надежный транспорт!
– Оля! Иди сюда, Оля! – позвал Холмов. – Погляди, кто у нас! Кузьма! Чего же не разбудил? Приехал и улегся спать!
– Жилье твое отыскал поздно. Зачем, думаю, тревожить людей. Лег, укрылся и прикорнул. – Кузьма сбросил бурку и легко, как солдат, встал. – Ну, здорово, братуха! Давненько мы не видались! Ох, как же давненько!
И братья обнялись.
Ольга была не столько обрадована, сколько удивлена приездом Кузьмы. Непричесанная, в халате, она сказала:
– Кузьма! Да ты что, из-под земли вырос? И не узнать тебя! Голова-то побелела!
– Мукой, мукой жизнюшка голову присыпала, – ответил Кузьма. – Да и вы с Алешей, вижу, что-то не молодеете.
– Верно, не молодеем, – согласился Холмов.
Между тем рассвело. Растаял тумак. Небо над городом, над морем стало чистое. Сизое марево расползлось по морю и там исчезало, и вода, бугрясь и покачиваясь, отсвечивала бирюзой.
Холмов ушел в дом. Вернулся в пижаме, причесанный. Кузьма расседлал коня. Спросил у брата, куда положить седло.
– Отнеси на веранду, – посоветовал Холмов. – Конюшни, видишь ли, у меня нету.
– А конского духа не испужаешься? – спросил Кузьма, хитро сощурив левый глаз. – От седла завсегда преть таким густым и застаревшим конским потом, что хоть нос затыкай. Так что лучше я приспособлю седло вот тут, возле дерева.
Из притороченной к седлу торбы Кузьма насыпал ячменя в дорожную, специально приспособленную для кормления коня сумку, привязал ее к угловатой лошадиной голове и сказал:
– Ну, тезка, как себя чувствуешь в гостях? Море тебе нравится? Вижу, родник тебе пришелся по душам, уже осушил. Ну, а теперь закуси. – И к брату: – Не удивляйся, Алеша, что коня кличу тезкой. У него прозвище «Кузьма Крючков».
– Сам придумал?
– Сообща. Табунщики подсобили. Было это давненько. Тезка-то мой уже в летах.
– Вижу, не молодой. Не твой ли одногодок?
– Нет, я малость постарше.
– Сколько же дней был в дороге? И как тебе ехалось?
– Двигался помаленьку, – ответил Кузьма. – Где шажком, а где и рысью. Сказать, продвигался не спеша, с передышками. Сам отдохну, коня покормлю и попою. И снова в седло. Ехали мы хорошо. На десятый день добрались до тебя.
Завтракали на веранде. Кузьма ел и поглядывал на город и на море. Ранним утром оно было спокойное, близ берега отливало стальным блеском, казалось особенно широким, и далеко-далеко на нем темнели два катерка.
– На высоком месте стоит домишко, – заметил Кузьма. – Далече видно! Вот так ты тут сидишь и глядишь, глядишь на море.
– Да, приходится и сидеть и смотреть на море, – сказал Холмов.
Кузьма поел, закурил и тут же, за столом, рассказал о своих мытарствах.
– Заступись, Алеша, подсоби. Ить силком отбирають у меня радость.
– Все это печально, – сказал Холмов, заметив слезы в глазах у брата. – Но я не могу понять, кто отбирает коня? Кто точно: колхоз или милиция?
– Все вместе. Будто сговорились супротив меня. – Кузьма отвернулся и ладонью смахнул слезу. – Через то нету у меня, братуха, спокойной жизни. Живу в страхе, как какой ворюга… Или им жалко коня? Ить я сам его и вынянчил и взрастил.
– А какая ему цена? Ну, к примеру, если вывести коня на базар? Сколько за него могут дать? – И этим шутливым вопросом и улыбкой Холмов хотел развеселить брата.
– Нету ему цены, Алеша.
– Как же так – нету цены? – удивился Холмов. – Всему есть какая-то цена. Ведь и конь чего-то стоит.
– На базаре нынче коней не продают, – ответил Кузьма. – Вот и нету коню цены.
– Пусть бы колхоз тебе и продал, – сказала Ольга, тоже не понимая, зачем Кузьме нужен конь. – Может же колхоз продать? Без базара, как своему колхознику?
– В том-то и беда, что не может, – ответил Кузьма. – Я говорил с Корнейчуком, с нашим председателем. В долги, говорю, залезу, а без коня не останусь.
– Ну, деньгами-то я могу помочь, – сказал Холмов. – И что же ответил Корнейчук?
– И погладиться не дался. Ни в какую! – Кузьма задумчиво посмотрел на море, на катерки, черневшие на нем. – Уперся и стоить на своем. Нету, сказываеть, такого закона, чтоб частнику продавать коня. Мне, говорить, твой Кузьма Крючков и даром не нужен. Все одно дорога ему на мясокомбинат. А продать тебе не могу – нарушение и беззаконие. Легковую машину или мотоцикл, говорить, можешь купить, это законом дозволено, а коня нельзя.
– Да, конечно, в какой-то мере он прав. – И Холмов снова с улыбкой посмотрел на разгневанное, в седой щетине лицо брата. – Частное коневодство в наши дни – это уже анахронизм.
– Что-что? – спросил Кузьма. – Как ты сказал?
– Ну то, что ужо отжило, к нашему времени не подходит, – пояснил Холмов. – А может быть, послушай, Кузьма, может быть, проживешь и без коня? Приезжай ко мне и живи. Видишь, как тут красиво!
– И ты туда же? – удивился Кузьма. – Все в одну точку бьют – живи без коня. – Кузьма задумался; молчал и Холмов. – Не могу я, Алеша, без коня. Тоска задушить. И у тебя не смогу жить.
– Почему?
– Пропаду без дела. Вот и ты, Алеша, зараз отлучен от дел своих. Скажи, только не хитри, а скажи по совести, как тебе живется? Небось трудновато без привычки? А?
– Нелегко, конечно, но привыкаю.
– Ну ты такой, ты ко всему можешь привыкнуть. А я себя знаю – не привыкну. – Опять наступило тягостное молчание. – Братуха, хочешь послушать одну поучительную быль про привычку? Произошла та быль в станице Старо-Конюшенской. Там, в колхозе «Заре навстречу», председателем был Каргин Степан Степанович. Местный, старо-конюшенский. Высоченного роста. Хамлюга, каких свет не знал. За многие годы вошел Каргин во вкус командовать людьми, сказать, привык. Чуть что не по его – приказ, ругань, а то и матерное слово. Не стеснялся. И так себя возвысил да возвеличил, так приучился к почестям, что беда! А как обожал Каргин рукоплесканья! Хлебом не корми, а только рукоплещи ему! И все шло хорошо, а тут возьми да и приключись с Каргиным история. И что ты думаешь? Не вынес Степан Каргин. Погиб… И все через чего? Через привычку. Вот она какую силу для человека имееть, привычка… Рассказать все в подробностях, а? Поучительная та быль.
– После как-нибудь расскажешь, – согласился Холмов. – Не история с Каргиным меня сейчас беспокоит, а история с тобой, Кузьма. Как тебе помочь? Вот о чем и думаю. Был ли ты в райкоме? У секретаря Рясного?
– Был у одного начальника в кабинете. Молодой, собой красавец.
– Нет, это не Рясной.
– И еще один меня на кино снимал.
– Надо было пойти прямо к Рясному.
– Все одно не подсобил бы. Вот ежели б с тобой… А? – У Кузьмы от радости повлажнели глаза. – А что? Поедем в станицу. И родные места проведаешь, и мне подсобишь. Наши властя тебе, Алеша, сразу подчинятся. И Ивану прикажешь, чтоб на мотоцикле за мною не гонялся. Поедем, а?
И опять братья сидели молча.
«Нет, не поедеть Алексей, – думал Кузьма. – Отвык от родных мест, не пожелаеть трогаться в дорогу…»
«И чем бы брата утешить, что бы ему такое сказать? – думал Холмов. – Ведь он ждет ответа и уже дуется. А если поехать? Взять да и решиться? Давно ведь собираюсь, да никак не соберусь. Как раз случай подвертывается…»
И все же Холмов ничего не сказал брату. Перевел разговор на другую тему, стал расспрашивать, как живет старший брат, Игнат, что нового в станице, о Корнейчуке тоже спросил. Ни в тот день, ни в последующие дни разговора о поездке в станицу не было.
Молчание брата Кузьма понял как нежелание помочь ему и обиделся. «Что ему теперь станица, что ему теперь наша жизнь», – с обидой думал Кузьма.
В эти дни, когда Кузьма был рядом, Холмов чаще обычного вспоминал свою молодость, когда ему было двадцать, а Кузьме двадцать три, русоголовые братья Холмовы были похожи один на другого, как бывают похожи близнецы. Только Алексей ростом выдался повыше Кузьмы. Теперь же от былого сходства ничего не осталось. Поставь их рядом и скажи, что это братья, – никто не поверит. А почему? Может быть, потому, что Кузьма все еще носил старинную казачью одежду. На нем были брюки не на поясе, а на очкуре и без ширинки. От Кузьмы пахло сеном и лошадиным потом. Он любил верховую езду и говорил, как говорят кубанцы, «отбирають» вместо «отбирают», «дають» вместо «дают».
Мысленно Холмов сравнивал себя с братом. Трудно было представить себе, что в молодости Алексей Холмов был похож на Кузьму Холмова. Прошли годы, и жизнь изменила Алексея Холмова. Что-то в нем пообтесала, что-то подравняла, что-то убавила, а что-то прибавила, и из казачьего сына получился вполне интеллигентный мужчина. И голубые его глаза стали светлее, и черты бледного лица мягче, и привычки и манеры не те, что были прежде. Поэтому и печаль брата о коне показалась Холмову непонятной. Так с годами бывшего весленеевского казака перестали волновать заботы своего же брата-казака. «Ить силком отбирають мою радость, – слышался ему басовитый голос брата. – Ить коня сам я и вынянчил и взрастил. Подсоби, братуха…»
Чем дольше Холмов думал о Кузьме и его горе, тем больше убеждался, что именно ему, и не как брату, а как Холмову, и надлежало прийти на помощь табунщику. «И помочь-то совсем нетрудно, – думал он. – Надо пойти в райком к Рясному, и Рясной все сделает… Поездка в Весленеевскую. Это хорошо. Может, избавлюсь от бесполезной траты времени? Может, не лекцию мне надо готовить, а ехать в станицы и помогать людям? Поеду в родную станицу и начну с того, что заступлюсь за брата. А там, гляди, найдутся и другие дола… Было бы желание помогать, а такие, кто нуждается в помощи, всегда найдутся…»
