Текст книги "Семен Бабаевский. Собрание сочинений в 5 томах. Том 3"

Автор книги: Семен Бабаевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 33 страниц)

Глава 15

Когда Кузьма уже похрапывал, жарко вспыхнувшие фары вдруг выхватили из темноты кусок улицы, ударили в ворота и озарили весь двор. Шофер заглушил мотор, но свет не выключал. Хлопнула дверца, распахнулась калитка. В слепящем свете появился Работников в том же парусиновом пиджаке и изъеденной пылью кепчонке. Следом за ним шофер принес большой мешок, туго набитый травой. Спросил, когда подавать машину. Работников сказал, что надо выехать на рассвете, и они расстались.

– Мать, погляди, какую траву привез! – сказал Работников. – Сочная! На Низках набрал, у лесника.

– Я накормила корову кавунами.

– Пусть трава останется на завтра. – Работников увидел сидевшего Холмова, коня под навесом. – Это кто у нас?

– Гости к тебе.

– И с конем? Откуда? Кто такие? Не из лесничества ли?

– Неужели не узнаешь, Афанасий Никитич? – спросил Холмов, тяжело вставая.

– Что-то не признаю, товарищ. Вы, случаем, не из райпотребсоюза?

– Холмов я.

– Да неужели это ты, Алексей Фомич?

– Я и есть. Не похож, а?

– Чудеса! Сон, ей-богу, сон! – Работников обрадованно протянул руку. – Ну, здорово, Алексей Фомич! Рад, очень даже рад! Только, честно говоря, глазам своим не верю. Да в таком одеянии тебя не узнать. – Пожимал Холмову руку, смеялся. – Каким ветром?

– Попутным.

– Это хорошо, ежели попутным. Тогда, на улице, помнишь, я тебя, честно говоря, тоже сразу не узнал. Думал, какой-либо курортник. – Работников снял кепчонку, вытер ею блестевшую мокрую лысину. – Хотел было не дать камеру! Вот как, а? Смешно! Мать! Анастасия! – крикнул он. – Да знаешь ли ты, кто этот человек? Это же Холмов! Алексей Фомич! Вот какая в нашем доме радость! Мать, водочка у нас найдется? Да и чего мы тут стоим? Мать, накрывай стол! Посидим, выпьем по рюмке, как и полагается по русскому обычаю.

Ужинать пригласили и Кузьму. Не думал Работников, что у Холмова есть такой кряжистый, заросший курчавой бородой брат. Он показался Работникову похожим на цыгана, одетого в поношенный казачий бешмет, в казачьи, широкие в мотне шаровары с вобранными в чулки штанинами.

Холмов от водки отказался, сказав, что пить ему нельзя. Пришлось Работникову выпить с Кузьмой, закусили нарезанными на тарелке помидорами. Потом появилась сковородка, полная шипящей яичницы, поджаренной на сале. Ели и разговаривали о том о сем. Только тут Работников узнал, что Холмов пешком идет в свою станицу Весленеевскую, что у него с братом один конь на двоих и что в седло они садятся поочередно. Рассмеялся и сказал:

– Такое, честно говоря, в моей голове не умещается! Пешком? Это же что такое? При нашей технике двигаться шагом? Ради чего, Алексей Фомич?

– Захотел прогуляться по белому свету, – смущаясь, сказал Холмов. – Посмотрю, что делается на прикубанской земле, как люди живут-поживают.

– Да разве, честно говоря, тогда, когда ездил на «Чайке», не насмотрелся? – спросил Работников.

– И тогда смотрел, и еще хочется посмотреть. – Холмов улыбнулся Анастасии, которая все время с удивлением поглядывала на него. – Да, давненько, ох как давненько не ходил по земле, вот так, пешком! – И как бы для оправдания добавил: – Да и нету теперь у меня машины.

– Эх, Алексей Фомич, горюшко ты мое! – сочувственно сказал Работников. – Нету машины? Да позвонил бы мне! Я снарядил бы «Волгу». Поезжай, куда хочешь, смотри все, что тебе вздумается, и без хлопот.

– На машине не то. – Опять Холмов встретил удивленный, немигающий взгляд хозяйки и улыбнулся ей. – Видел небось, как в кино показывают иногда замедленную съемку? Когда все делается быстро, то трудно рассмотреть иные важные детали, а когда медленно, то ясно видно все подробности. Вот и у меня получится как бы замедленное наблюдение жизни. Смогу получше рассмотреть и людей и природу.

– Сказывали старые люди, что когда-то давным-давно, – вдруг заговорила Анастасия, – сказывали те люди, что тогда по земле босиком ходил Иисус Христос. Это правда?

– И такое придумала, Анастасия! – сердито буркнул Работников. – Помолчала бы…

– Может, я что не так сказала? – Глаза у Анастасии округлились. – Так я только спросила про то, что старые люди сказывали. Я же сама толком не знаю.

– Ладно, ладно, мать, – сказал Работников. – Пойди и подбери самый лучший кавун.

Анастасия ушла. Холмов положил на стол коробку «Казбека» и спички. Все трое закурили, и Кузьма сказал:

– Это братуха ради меня шагает в Весленеевскую. Коня у меня отбирают. Беда!

– Верно, и брату помочь нужно, – подтвердил Холмов. – Нехорошо с ним поступили местные власти. Природный же табунщик. Как же ему жить без коня?

– Это справедливо, без коня трудно, – согласился Работников. – Я сам когда-то служил в кавалерии. И до сих пор люблю лошадей.

Когда речь зашла о лошадях, Кузьма, воспользовавшись удобным случаем, попросил у Работникова овса. Хотя бы с ведро. Работников весьма сочувственно отнесся к просьбе старого табунщика. Но беда в том, что уже было поздно, овес хранился в амбаре, а кладовщик жил где-то на краю станицы. Работников посоветовал покормить коня травой, что лежала в мешке.

– Преотличная, свежая трава! – добавил он. – В лесу брал.

Трава, хотя и взятая в лесу, хотя и свежая, она и есть трава, и с овсом ее не сравнить. Но что поделаешь! После ужина Кузьма ушел под навес, вывалил из мешка действительно свежую и сочную траву. Толкнул задремавшего Кузьму Крючкова и сказал:

– Бери, подкрепляйся. А овес на ночь есть вредно. Еще отяжелеешь и не сможешь летать вскачь. Так что для своей же пользы ешь траву. Это вроде как людям простокваша на ночь. А завтра, помяни мое слово, завтра я обязательно раздобуду овса. Этот Работников тоже в прошлом конник и человек душевный.

Кузьма Крючков кивнул и стал есть траву.

Глава 16

Еще одна ночь в дороге, Незнакомая и непривычная, Вчера спал под скирдой, сегодня – в чужом доме, на чужой кровати. Комната невелика. Одно оконце выходило в сад. Кровать, рядом тумбочка с лампой под стеклянным абажуром, два стула.

Анастасия принесла свежую, пахнущую мылом простыню. Застелила ею матрац, напушила подушку, поправила лампу на тумбочке, постояла в нерешительности.

– Комнатушка эта завсегда служит для гостей, – пояснила Анастасия. – Часто разные уполномоченные появляются в станицу. Где им переночевать? У нас ночуют. – Помолчала, прикусила губу, видно, хотела еще что-то сказать и не решалась. – А насчет того, что я упомянула про Иисуса Христа, так то я так, без всякого умысла. Я ничего плохого не думала.

– Я так вас и понял, мамаша, – сказал Холмов. – Ко мне ваши слова не относятся.

– Верите, пришло на ум, потому как у нас был случай, – говорила Анастасия. – Святой старец проходил через станицу. Давненько это было. Босиком шагал, а уже была зима.

– Разные чудаки бывают на белом свете, – сказал Холмов.

– Ваш братуха не пожелал лечь в хате, говорит, что любит почивать на вольном воздухе, – сказала Анастасия и приветливо добавила: – Ложитесь и опочивайте себе на здоровье. Оконце пусть будет открыто. Ночь теплая, в станице, слава богу, спокойно, ничего такого нету.

Довольная тем, что поговорила с гостем, Анастасия пожелала Холмову спокойной ночи и ушла.

Холмов разделся и лег в кровать. Пружины под ним качнулись, скрипнули. По привычке положил ладонь под голову, хотя затылок и не болел, и задумался. Думал о Работникове.

Тем временем Анастасия вернулась к мужу. Работников поджидал ее, стоял у раскрытого окна и курил.

– Все чадишь. Афанасий? – упрекнула Анастасия. – Когда уже насосешься этой соски?

– Зараз кончу, – ответил Работников. – Ну, что он там?

– Сильно нахмуренный.

– Известно, приморился. Шуточное ли дело в его-то годы переться пешком через все Прикубанье?

– А чего он ходит, Афанасий? – понизив голос, таинственно спросила Анастасия. – Может, до чего доискивается?

– Думаешь, я-то знаю, чего он ходит?

– Насчет Иисуса Христа переспросила. Сказал, что к нему это не относится. – Анастасия перешла на шопот: – А может, он уже сам святым стал?

– Дура, Настёнка! – Работников рассмеялся. – Не-ет! В святые странники этот человек не годится. И, надо полагать, идет пеша потому, что, слышала, как он сказал, пожелалось ему повидать белый свет. Пришла такая идея в голову – вот и пошел.

– Афанасий, неужели он был самый главный средь вас? – тем же таинственным шепотом спросила Анастасия. – Просто удивительно.

– Что же тебя удивляет?

– Совсем не похожий на большого начальника. Какой-то тихий да ласковый.

– Он таким и был. Не криком брал, а душевностью, Видно, такой у него склад характера. – Работников улыбнулся, как бы давая понять жене, что он, ее муж, знал, каким руководителем был Холмов. – О! Это был настоящий секретарь обкома! За сердечность к людям все наше Прикубанье уважало Холмова. – Работников потушил папиросу, бросил ее за окно. – Ты увидала Холмова первый раз? А мне довелось и раньше его видеть. Толковый мужчина! По области разъезжал на «газике» и появлялся там, где его не ждали. Бывало, едет по району, а навстречу ему несутся секретари райкомов. Поспешают, ждут Холмова на главной дороге, а он давно уже свернул на проселок и заявился либо в бригаду, либо на ферму, И сразу к людям: «Это как? Это почему? Это зачем?» Умел Холмов видеть недостатки, ох как умел! От его острого глаза ничто не укроется. И нагоняй умел делать тем, кто повинен в безобразиях. Иногда грозным бывал. Объедет бригады, фермы, потолкует с народом. После этого созывает в районе актив и начинает виновных пропесочивать. Ответственности требовал. Не-ет, Настёна, Холмов в святые не годится. А зараз он на пенсии. Видать, затосковал по живому делу, потому-то и вид у него такой кислый. А тут еще все портит эта одежонка на нем. Я сперва даже его не узнал. Брови у него черные, приметные, их и седина не берет. Такими они и были. А вот лицом сдал. Тощ, болезнен. Как, оказывается, пенсионная житуха меняет человека!

– Афанасий, и ты завсегда мог с ним вот так, чтоб по-простому? – позавидовала мужу Анастасия.

– Ну нет, чего захотела. К нему, бывало, попасть не так-то просто. – Работников подумал, улыбнулся жене. – . Характер-то у него самого простецкий, как у всех людей, а вот те, кто был вокруг Холмова…

– Чего же говорил с ним так, будто вы равные? – с обидой перебила Анастасия. – Даже тыкал ему, как какому дружку.

– Мы с ним равные и есть, – ответил Работников. – Только тыкал ему не потому, что мы равные, а потому, что душа моя издавна к нему лежит. Я и раньше сильно уважал Холмова за душевность. Правда, тогда он высоко находился и до меня в гости, как зараз, не заезжал.

Послышался голос Холмова.

– Иди, тебя зовет, – сказала Анастасия. – Может, ему чего нужно?

Глава 17

Холмов сидел на кровати, опустив длинные костлявые ноги. Голый до пояса, в сереньких трикотажных подштанниках, худой и сутулый, он был похож в эту минуту на изнуренного болезнью старика. И свои тонкие широкие ладони положил на колени так тяжело, как их кладут больные, и посмотрел на вошедшего Работникова как-то так нерадостно, как обычно смотрят те, кто только взглядом и может сказать о своем недомогании.

– Нездоровится, Алексей Фомич? – участливо спросил Работников.

– Нет, я здоров. Спички у тебя есть?

Работников прогремел коробкой, зажег спичку.

– Может, не спится на новом месте? – с тем же участием спросил он. – И со мной такое бывает. Особенно плохо сплю в городе. В степи спится хорошо, да еще ежели на душистом сене.

– Уснуть-то я еще не пытался. Присядь, Никитич, расскажи как оно живется.

– Сам знаешь, лето, пора горячая, – сказал Работников. – Так что вся наша жизнь зараз проистекает в степу. Там и днюем и ночуем. Бывает, по неделе не заявляюсь в станицу.

– Никитич, давно в колхозе?

– Еще подростком поступил в коммуну. Общая столовая, общая пекарня! Хорошо жили!

– А сколько лет председательствуешь?

– Как война кончилась. Какой же это пошел год? Кажись, шестнадцатый.

– А как в «Авангарде» в этом году с планом по хлебу? – Холмов раскрыл коробку «Казбека». – Бери папиросу.

– В нашем районе, Фомич, и нынче с хлебом плохо. – Работников взял папиросу, помял ее в пальцах. – Получается так: кто везет, того еще и подгоняем. Пять годов сряду «Авангард» получает высокие урожаи пшеницы. Сеем мы «пономаревку». Глянешь перед косовицей, не пшеница, а Каспийское море. А у наших соседей, в «Заре коммунизма», не урожай, а горе. Вот все эти годы мы и вывозили зерно по три плана: один за себя, а два за «Зарю коммунизма». Председателем там Андрющенко, ты его должен знать. Собой мужчина видный, завсегда в шляпе. Так этот Андрющенко даже выдумал теорию: буксировка, круговая взаимопомощь, все за одного, а один за всех. Вот мы завтра и начнем буксировать Андрющенко. Это уже будет третий план. Честно говоря, трудно приходится «Авангарду» от этих буксиров. Экономика расстраивается.

Холмов встал, расправил плечи. В узких подштанниках, худой, он прошелся по комнате, скрестив на груди руки.

– Никитич, ты большой практик колхозной жизни, – сказал Холмов, остановившись возле Работникова. – Скажи мне, только откровенно: в чем, по-твоему, причина отставания в сельском хозяйстве?

– Ой, хитрый же, Фомич! – Работников рассмеялся. – Это что? Выпытываешь?

– Хочу знать твое мнение. Скажи: только ли в том беда, что колхозам дают непосильные планы по хлебу и что, как ты говоришь, «кто везет, того еще и подгоняют»? Или есть причины и другие?

– И в этом причина и в другом, – ответил Работников. – Многовато, Фомич, причин. И, может быть, потому, что их многовато, находятся паникеры, каковые уже поговаривают, что сам-де колхозный строй не годится, что надо-де подыскивать ему подходящую замену.

– И кто же так поговаривает?

– К примеру, тот же Андрющенко. Побывал туристом не то в Дании, не то в Бельгии. Насмотрелся тамошних фермеров. Вернулся в станицу и начал расписывать, как там живут фермеры, какие у них имения и какие породистые бычки и телочки. А про батраков на тех фермах Андрющенко умолчал. Ежели послушать Андрющенко, то хоть сегодня надо зачинать расплаживать фермеров с усадьбами и батраками. А я лично сужу так: беда сидит не в колхозах, а в тех, кто ими руководит. Честно говоря, и у нас в «Авангарде» с руководством еще плохо.

– Что это о себе такого нехорошего мнения?

– Сужу критически. – Работников взял вторую папиросу, прикурил от спички. – Вот я нахожусь в колхозе, считай, всю жизнь. Тут, в Уст-Малюгинской, и в этой хате родился, и тут, надо думать, помру. И за многие-то годы я нагляделся, как мы, руководители, не то что не помогали росту «Авангарда», а даже мешали ему. Честно говоря, сами себе ставили палки в колеса. Я, Фомич, не знаю, как и что делается в других колхозах. Может, у них дела идут лучше или еще хуже. А в «Авангарде» вся жизнь мне известна не в теории, а практически. Вот уж при моем председательстве сколько раз мы свой «Авангард» переделывали! То укрупняли, то разукрупняли! Счету нету! То из одного колхоза сотворим пять, то из пяти сызнова слепим один. А какой во всем этом шатании был беспорядок? Сам черт ногу сломает! То так повернем хозяйство, то эдак. Не приглядимся, не примерим, а возьмем и с маху отрежем, да еще и полосонем-то по самому больному месту. Через год спохватимся и кричим: не так отмеряли и не так отрезали! И сызнова начинаем перекраивать и перестраивать. Сызнова все реорганизуем, повернем обратно и пришьем отрезанное к живому. То сеем одну культуру, то другую. То изничтожаем многолетние травы, то ликвидируем пары. То разведем скота столько, что прокормить его зимой не можем, и в самые холода начинается падеж от бескормицы. Весной сызнова берем высокие обязательства, за лето поголовье вырастим, а зимой повторится старая история. И так не год и не два. А сама наша колхозная жизнь? Где наш артельный устав? Как запрятали мы его в архив еще до войны, так он там и лежит. Кто из председателей колхозов нынче обращается к уставу? Никто. А где личная заинтересованность? Если ее не было вчера, если ее нет сегодня, то назавтра у колхозников поневоле руки опустятся. Мы не спрашиваем у людей, как надо вести хозяйство, чтобы оно было прибыльным, доходным, не советуемся с ними, что сеять, а что не сеять, какой скот разводить, а какой не разводить.

– И всему этому ты способствовал?

– Вины своей не отрицаю, – грустно ответил Работников. – Район требует, а я выполняю. А попробуй, не исполни! Сразу получишь строгача. – Помолчал, помял в пальцах папиросу, стряхнул с колена табак. – И несмотря на все эти беспорядки, «Авангард» наш устоял и будет стоять. Сила-то в нем богатырская!

– Мне, Никитич, понятны твои душевные тревоги и твои критические взгляды, – сказал Холмов. – Как и ты, я верю в колхозы и верю в то, что с теми ненормальностями, о которых ты говорил, будет покончено. Это обязательно будет сделано.

– Так иначе же нельзя! – обрадованно сказал Работников. – В колхозах постоянно нужны и хозяйский глаз, и поощрения. А что у нас, в «Авангарде»? Мало мы, Фомич, печалимся о поощрениях, о том, чтоб «Авангард» имел сильную экономику, чтоб колхозники были материально обеспечены. Мы хорошо заучили слово «давай» и позабыли такие важные для жизни слова, как «на», «возьми».

– Странные у тебя рассуждения, – перебил Холмов.

– Просил же, чтоб откровенно, – с виноватой улыбкой ответил Работников. – Я понимаю, что страну надо и кормить и одевать. Хлеб государству – первая заповедь. Блюсти интересы государства мы обязаны. Но колхозники – это ведь тоже государство. И давать стране хлеб и все прочее они должны не только сегодня, а и завтра и послезавтра. Значит, мне как руководителю надобно думать, заботиться о тех, кто и выполнит первую заповедь, и даст все другие продукты завтра, и послезавтра, и на все будущие времена. Ведь так же, Фомич?

– Так.

– А мы об этом, честно говоря, мало думаем.

– Верно, Никитич, и поощрения, и хозяйский глаз нужны, ты прав. – Снова Холмов со скрещенными на груди руками прошелся по комнате. – Но почему же ты раньше со мной об этом не говорил? Почему?

– Раньше, Фомич, побеседовать нам с тобой не удавалось, – понуря голову, сказал Работников. – Раньше вот так, как зараз, ты возле меня не стоял, в моем доме не ночевал. Мы с тобой вот так запросто, как закадычные друзьяки, не беседовали о жизни. А если мне случалось бывать в Южном на совещании, то там приходилось бубнить с трибуны по написанному. Ведь так же, Фомич?

– Да, это, к сожалению, так, – тихо сказал Холмов.

Наступило молчание. Длилось оно долго. Зевая и прикрывая ладонью рот, Работников сказал:

– На рассвете из района прибудет автоколонна. Начнем выручать Андрющенка. Алексей Фомич, поедем со мной на тока, поглядишь, как мы будем буксировать Андрющенка. – Все теми же добрыми глазами Работников смотрел на Холмова. – Сам убедишься, как мы дружно выручаем Андрющенка. На живом деле проверишь мою правоту. Так как? Поедем, а?

– Поедем!

– Вот и хорошо! Спокойной ночи, Фомич. Смотри, подниму на зорьке!

Глава 18

Холмов лег в постель и потушил свет. За окном темень. Тишина. Ни собачьего лая, ни петушиного пенья, ни моторного гула. «Подниму на зорьке», – вспомнились слова Работникова. – А что? Не испугаюсь. Поднимай, Никитич, поднимай. Очень хорошо встать на рассвете и уехать в степь. Всполохи зари над полями, искрящаяся роса на траве. «Спать, спать! Сразу же, ни о чем не думая, уснуть, чтобы успеть выспаться!»

Сна, как на беду, не было.

«Как это он говорил? – думал Холмов. – „Ты же вот так, как зараз, не ночевал в моем доме? Мы с тобой вот так, запросто, как закадычные друзьяки, не беседовали“? Да, Никитич, верно, и не ночевал у тебя, и не беседовал с тобой. А надо было бы и ночевать у тебя, и беседовать! И то верно, что первый раз за много лет поеду на поле не как начальник, а просто как Холмов. И ты, понимая мое теперешнее положение, ни о чем меня не просишь. Попросил поехать в поле и посмотреть. А если я не смогу только смотреть?»

Он закрыл глаза и уже видел себя в поле. К нему бежали колхозники, а он шел по току своей быстрой, энергичной походкой. Подошел к грузовикам и приказал прекратить погрузку зерна. Люди, подходя со всех сторон, запрудили бригадный стан. Море голов, тысячи смуглых лиц. Взоры колхозников обращены к Холмову. А он стоял на грузовике, как на трибуне, и ветер пушил его седые волосы. Его речь была краткая и пламенная, и смысл ее сводился к тому, что важнее всего – каждодневная забота о колхозах, о их настоящем и будущем. В ответ неслись дружные голоса: «Спасибо тебе, Алексей Фомич! И как же хорошо, что приехал к нам!» Холмов поднимал руку, ждал, пока толпа стихнет, и говорил: «Не меня, а себя благодарите! Не я, а вы настоящие герои! И если теперь еще кому-то надо приезжать к вам, чтобы тут, на месте, преграждать дорогу самовольству, то в скором времени такое вмешательство станет ненужным. Придет время, и придет оно скоро, когда государственным актом будет установлен строжайший закон: план, и только план, и всякое, даже малейшее нарушение плана будет наказываться…»

Он не заметил, как уснул, и сквозь сон уловил голос:

– Пора, Алексей Фомич, ехать! Уже рассветает.

Станица начинала просыпаться. Кое-где дымили трубы. Утро выдалось сухое, ветреное. Не горел восток, и не искрилась роса. Работников сказал шоферу, чтобы ехал не в степь, а в правление. Там его поджидал человек солдатской выправки и с оранжевыми усиками. Работников протянул ему руку и сказал:

– Ну, что, Евгений? Звонили из автоколонны?

– Ночью был звонок. Грузовики задерживаются на два дня.

– Опять беда! – Работников горестно посмотрел на Холмова. – Видишь, Алексей Фомич? Мне говорят: поторапливайся, Работников, с хлебовывозом, помогай Андрющенке. А как? На чем зерно вывозить? Свой транспорт занят, а автоколонна подводит.

– Может, поднять своими силами? – спросил мужчина с оранжевыми усиками, привычно поправляя под поясом гимнастерку и выгибая сильную грудь. – Возьмем и поднимем!

– Легко сказать, возьмем и поднимем! – сердито возразил Работников. – А силос кто будет поднимать? Чужая тетка станет силос поднимать? Или Пушкин?

– Надо же что-то делать! – Мужчина сдержанно вздохнул, продолжая стоять навытяжку. – Сегодня непременно позвонит Медянникова. Спросит. А что мы скажем?

– Так и скажем, что подвела автоколонна. Скажем, что зерно лежит на токах, готовенькое, а поднять его нечем. – Работников обратился к Холмову: – Познакомься, Алексей Фомич! Это наш главбух Евгений Строгий. И фамилия у него, и сам он по части финансов законник строгий.

– Вот вы и сможете дать мне точную справку: сколько в «Авангарде» осталось зерна для выдачи на трудодни? – спросил Холмов, обращаясь к бухгалтеру.

Евгений покручивал оранжевый усик. Поглядывал то на Холмова, то на Работникова, и взгляд его как бы говорил, что нечего, мол, всякому, кто приезжает в колхоз, заглядывать в бухгалтерские дела.

– Евгений, раскрой свои папки, – сказал Работников, как бы понимая мысли бухгалтера. – Пусть Алексей Фомич поглядит, что и как у нас с зерновым балансом. Только поживее, а то нам надо ехать.

Среди множества конторских книг, лежавших в шкафу, Евгений легко отыскал ту, какая была нужна, и положил ее на стол перед Холмовым. Помог быстрей найти нужные цифры, и Холмов увидел нерадостную картину. Оказывается, даже семенной фонд в «Авангарде» еще не был засыпан, а о выдаче на трудодни зерна никто и не думал.

– Да, плохи у вас дела, – сказал Холмов, закрывая книгу.

– Мы, Алексей Фомич, солдаты, – ответил Евгений, вытянувшись по-военному. – Приказ есть приказ. Точное и безусловное выполнение.

– Колхоз не армия, – заметил Холмов. – Плохо, Никитич, что не подумал о людях.

– Хорошего, конечно, мало, – с грустью в голосе ответил Работников. – Ну, Алексей Фомич, нам пора. – И к Евгению: – Ежели позвонит Медянникова, скажешь, что я в поле и что в правление вернусь через неделю.

Выехали за станицу. Потянулось серое, в нерадостных красках жнивье, валки соломы, прибитые к земле дождем. Жнивье сменила кукуруза. Рослая, с торчащими руками-початками, она стояла стеной, еще не созревшая, но уже украшенная снизу желтыми листьями.

– Скоро начнем вывозить початки, – сказал Работников, чтобы не молчать. – Нынче урожай преотличный. Погляди, Алексей Фомич, как кукуруза руки поднимает. Тоже потребуется помощь Андрющенке, тоже нужны будут грузовики, и немало. Опять будет задержка.

Кончилась кукуруза, и началось просторное поле, укрытое ботвой. Арбузы были подготовлены к отправке и курганчиками виднелись по всей бахче. Машина остановилась возле куреня с высокой, на трех столбах, вышкой. По лесенке с вышки слезал бахчевник. К левой его ноге был пристроен самодельный деревянный костыль. Бахчевник ловко и привычно, без ошибок, становился скрипевшим костылем на ступеньку и спускался быстро, как паук по паутине. Это был немолодой, сердитый на вид мужчина. Лицо заросло рыжей, колкой бородой, брови опущены на сурово смотревшие глаза.

– Ить гибнет же добро, Никитич! – крикнул бахчевник, задержав злой взгляд на Холмове. – Бригадир Якименков не присылает грузовики, а кавуны лежат в курганах и перегреваются. Это же какой убыток! Якименков не присылает грузовиков, а я сидю тут, на этой проклятой каланче, как бирюк в засаде, и выглядываю, высматриваю!

Бахчевник разошелся не на шутку, начал материться. Работников обнял его и сказал:

– Не кипятись, партизан. Войди в положение.

– Не желаю входить в положение! Не умеете управлять хозяйством, так и скажите колхозникам!

– Да пойми ты, горячая голова, у нас еще зерно не вывезено, – говорил Работников, не отпуская от себя бахчевника. – А зерно поважнее кавунов.

– Так за каким же дьяволом я тут сидю?

– Посиди еще немного. Вот поеду к Якименкову… – Работников отошел от бахчевника. – Что-нибудь придумаем.

Пока шел разговор возле куреня, шофер, не теряя времени, нагрузил задник машины лучшими на вид арбузами и сел за руль, как бы говоря этим, что все уже сделано и можно ехать. И снова ехали молча. Вид у Холмова был мрачный. Работников нарушил молчание и предложил Холмову позавтракать арбузом с хлебом.

– Жинка положила полбуханки мягкого хлеба, – сказал он. – А ты же знаешь, мягкий хлеб да кубанский кавун – какая славная еда!

Остановились в тени верб близ Кубани. Всходило солнце, и тихая, спокойная гладь в низких берегах блестела и пламенела. Холмов смотрел на могучую реку, так не похожую на ту Кубань, что течет в горах. Арбуз был сочный, сладкий, хлеб мягкий. Ел же Холмов нехотя и молча. И когда они позавтракали и закурили, а шофер отошел к машине, Работников спросил:

– О чем задумался, Алексей Фомич?

– Думаю, как бы избавить «Авангард» от помощи Андрющенке. – Холмов посмотрел на пламеневшую реку. – А вот как это сделать? Не знаю. Не могу придумать. Если прикажу тебе начать выдавать зерно на трудодни?

– Не подчинюсь. Тебя я, Алексей Фомич, уважаю, а только твой приказ для меня зараз не закон.

– А чей же закон?

– Ежели из района прикажут.

– Тогда надо тебе ехать к Медянниковой. И сейчас же!

– Не поеду. Мне ехать нельзя. Сам понимаешь, не положено.

– Боишься?

– Честно говоря, Алексей Фомич, побаиваюсь. А что? Я не скрываю.

– Но Медянникова не зверь, не съест, – сказал Холмов. – Женщина вежливая, умная. Объясни ей положение, и она тебя поймет. Чего же ты боишься поехать к Медянниковой?

– До Медянниковой, ты знаешь, был у нас Авдеев, – ответил Работников. – Тот к себе не подпускал. Чуть что – даст взбучку или влепит строгача. При Авдееве все под страхом жили. И хотя теперь разумом понимаю, что Медянникова не такая, как Авдеев, а поехать к ней не могу.

– Тогда поеду я!

– И тебе не советую. Из-за себя не советую. Обо мне подумай, Алексей Фомич, – просил Работников. – Ты побудешь у Медянниковой и уедешь, а мне тут оставаться. Так что прошу тебя: не надо ехать! Мы как-нибудь и на этот раз выкрутимся. А то Медянникова подумает, что это я пожаловался, что я подослал тебя.

– Эх, Никитич, Никитич, и не стыдно тебе говорить такое?

– Стыдно, а что поделаешь. Ведь говорю-то правду. Не надо ехать, Алексей Фомич.

– Не проси и не уговаривай! – решительно сказал Холмов, вставая. – Прикажи шоферу, чтоб отвез меня к Медянниковой. Сейчас же и побыстрее!

Через три часа Холмов был в Береговом. Вошел не в знакомую ему приемную, а в небольшой кабинет, с двумя окнами, смотревшими на море. Небритый, в лыжном костюме, без шляпы, он испугал Медянникову. Увидев его в дверях, она встала и развела руками:

– Алексей Фомич! Что это вы в таком одеянии?

– Я из «Авангарда». От Работникова.

– Как вы туда попали?

– Лучше спроси, почему приехал к тебе!

– Прошу, садитесь и рассказывайте.

Холмов сел в кресло, закурил и рассказал о том, как попал в «Авангард», что там увидел и почему явился к Медянниковой.

– Мне понятно ваше желание побывать в родной станице, – сказала Медянникова. – Но почему пешком? Взяли бы мою машину.

– Речь не обо мне. – Холмов поднялся, подошел к окну. – Речь, Елена Павловна, об «Авангарде». Надо прекратить помощь этому бездельнику Андрющенке. И чем быстрее, тем лучше.

– Хлеб, Алексей Фомич, нужен не Андрющенке, а стране, – Медянникова тоже подошла к окну и смотрела на море. – Раньше, когда вы не были пенсионером, тоже ведь говорили, что стране нужен хлеб, что интересы государства…

– Да, говорил. И теперь говорю то же. Но то, что делается в «Авангарде», расходится с интересами государства, – ответил Холмов. – В этом-то и беда. Не веришь? Вместе поедем в «Авангард». Сама убедишься в правоте моих слов.

– Да, надо ехать, – подумав, сказала Медянникова.

Ехали на райкомовской машине. «Победа», на которой приехал Холмов, пылила следом. Ехали молча. И только когда машина покатилась по проселку, свернув на поля «Авангарда», Холмов, сказал:

– Работников побоялся к тебе ехать. Не улыбайся, ничего в этом нет веселого. Сознался, что боится тебя. Даже не хотел, чтобы я ехал. Откуда у него этот страх? Кто в этом повинен?

– Наверно, повинны все понемногу, – грустно ответила Медянникова. – Видно, прошлое, еще от Авдеева, сидит в нем.

– А ты сделай так, чтобы от прошлого не осталось и следа.

– Делаю, стараюсь.

– Видно, плохо стараешься.

Опять наступило долгое и неприятное молчание. Степь лежала опустевшая, просторная, в нерадостных красках. Сбочь дороги завьюженный пылью бурьян и низкое, в тучах, небо. На пригорке показался бригадный стан. Понимая, что нельзя же ехать молча, Медянникова сказала:

– Алексей Фомич, это правда, что вы уже написали лекцию?

– Нет, это неправда. Лекции еще нет. Да и неизвестно, будет ли она. Есть кое-какие мои записи.

– Их можно посмотреть?

Холмов не ответил. Или не захотел, или не успел. Машина въехала в просторный двор бригады, и навстречу, сняв картуз, шел Работников.