Текст книги "Семен Бабаевский. Собрание сочинений в 5 томах. Том 3"
Автор книги: Семен Бабаевский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 33 страниц)
И Холмов твердо решил отправиться с Кузьмой в Весленеевскую.
«Но вот вопрос: как и на чем ехать? – думал Холмов. – У Кузьмы свой транспорт – он поедет на коне. А я? Взять машину у Антона? Или попросить Кучмия? Знаю, генерал не отказал бы. Он сам охотно бы поехал со мной на своей „Волге“. Или, наконец, позвонить Проскурову? Тоже не отказал бы в транспорте. Но стоит ли ехать на машине? Получится как-то нехорошо. Я, Холмов, как человек, привыкший к удобствам, умчусь на „Волге“, а мой брат Кузьма будет плестись следом на коне? Нет, так ехать нельзя. А если нанять грузовик? Поставить в кузов Кузьму Крючкова и уехать всем вместе? Но, во-первых, кто даст грузовик для транспортировки одного коня, да к тому же и принадлежащего частному лицу? Никто. Ни одна автоколонна не возьмется за это дело. Во-вторых, как-то неловко мне явиться в казачью станицу, где родился и вырос, с конем, стоящим в кузове грузовика. Осмеют казаки, и правы будут. А что, если пойти пешком? По белому свету? Как ходят туристы. Не спеша, с остановками пройти от Берегового до Весленеевской? Где двигаться на своих двоих, а где поочередно ехать в седле».
«Пешком по земле родимого края… – продолжал думать Холмов. – Что может быть прекраснее? Повстречаюсь и с утренними зорями, и с вечерними закатами, и с людьми, с кем давно уже не встречался. И увижу дали неоглядные. И вспомню молодые годы. И оживут во мне забытые запахи земли, ее тепло и ее ласка. Пойду, обязательно пойду. Или теперь, или уже никогда. Но как объяснить Ольге и Антону? Опять Ольга не поймет меня, как, бывало, многое не понимала. И опять станет искать врача-психиатра и писать слезные письма Проскурову. Да и что скажет Проскуров, когда узнает о моем пешем походе? А, все одно! Пойду! Как говорится, семь бед – один ответ…»
Его решение идти в станицу пешком было твердым и окончательным. Но Кузьме об этом он пока не говорил. Ничего не знала и Ольга. В раздумьях о том, как он будет идти в Весленеевскую, прошла неделя. Кузьма заметно скучал. Во дворе покосил и скормил коню всю траву. Ее оказалось мало. Привозил траву из леса, нагружая оберемками коню на спину. Пора бы Кузьме и в путь-дорогу, а брат так еще и не сказал, поедет в Весленеевскую или не поедет.
На седьмой день, проснувшись в отличном настроении, Холмов за завтраком сказал:
– Братуха! Все будет так, как ты хотел. И не грусти, а сядь и поведай мне ту правдивую историю, что приключилась с Каргиным. Что с ним такое стряслось?
– Это можно, – охотно согласился Кузьма. – Только та история, Алеша, невеселая, и быстро ее не рассказать. Так что наберись терпения.
Глава 8– Из песни, братуха, слова выбрасывать не положено, – начал свой рассказ Кузьма. – Что было, то и было. И ежели говорить о происшествии, каковое случилось с Каргиным, то никак не можно умолчать про то, как оно зачалось. Через то и не стану обходить место, каковое может показаться тебе стыдливым или непристойным, и скажу: всему виною был Маруськин подол!
– Как подол? – спросил Холмов. – Почему подол?
– Потому, что Маруся подняла свой подол и таким бесстыжим манером преградила путь Каргину. Было это в июне. Кукуруза подросла и просила вторую прополку. По дороге, мимо полольщиц, поднимая пылищу, прошумела «зла». Была у Каргина такая машина чистейшей голубой масти. Ну, пронеслась та «зла» и не остановилась. А через часок пылить обратно. И сызнова не остановилась. Полольщицы помахали платками, а «злы» и след простыл. Через какое-то время мчится обратно, и опять мимо. Маруся сказала своим товаркам: «На обратном пути я его подкараулю». Была Маруся Овчаренкова вдовая, молодая, собой бедовая – и на язычок и на работу. В войну потеряла муженька… Ну, смотрять бабы, пылить «зла». Вот тогда-то Маруся выбежала на дорогу и подняла подол, аж повыше некуда. Что тут делать «зле»? Объехать бессовестную бабочку, свернуть – нельзя: по бокам высокая кукуруза, можно повредить растенья. Пришлось затормозить. Шофер, парень молодой, усмехается, молчить. Из «злы» вышел Степан Каргин. На нем галифе, рубашка под узким пояском, кубанка надвинута на лоб, – и в самый палящий зной кубанку не снимал. Стоить, смотрить на Марусину преграду, усмехается в усы. Недоволен такой задержкой. Щурить глаза, гимнастерку под пояском одергиваеть и на Марусин грех косится… Ну вот, ты уже, братуха, и усмехаешься? И уже не веришь? – обиделся Кузьма. – А я ведь говорю истинную правду. Поезжай в Старо-Конюшенскую и сам спроси, как оно было дело.
– Говори, говори, – сказал Холмов. – Ну и что же дальше?
Ну, стало быть, покосился Степан на Марусю и говорить:
«По какому праву этими своими бабскими прелестями мою машину затормозила?» – «А чем же тебя, председатель, остановить? Не летай, как сумасшедший, мимо колхозных тружениц. Рад, что в шикарную машину влез. Зажирел, Каргин, света белого не видишь…» – «Что тебе надо? Говори!»
Маруся говорить спокойно:
«Мне лично от тебя ничего не нужно. Но чего ты мимо своих же людей раскатываешься и никого не видишь? Остановил бы свою быструю, зашел бы к полольщицам, сказал бы им ласковое слово. Побеседовал бы с труженицами. Спросил бы, как-де живете, как-де трудитесь, как ваши детки, какое у кого есть горе. Ох, не к добру эта твоя гордость и недоступность, Степан Степанович! Домину себе построил. Забором отгородился. А откуда у тебя это богатство? Награбил в колхозе! Ить ты же наш, станичный, на кого стал похожим? Чужой стал, отвернулся от своих». – «Да ты кто для меня? Кто ты есть такая?» – «Ревизия. – И Маруся смеется. – Послушай моего совета, Степан Степанович. Ты чуток меня постарше, но дело-то не в годах…» – «Какой совет? Говори!» – «Не летай, Степан Степанович, в поднебесье, а спускайся на землю, а то…» – «Что – „а то“? Что будеть? Договаривай…» – «Беда будеть, вот что. – И смеется. – Ежели я захочу, то завтра могу поменяться с тобой местами. Ты возьмешь мою сапочку и станешь на рядок с полольщицами, а я сяду в твою „злу“. Тогда что запоешь, Каргин?» – «Ой, шутница! Это же твоя личная фантазия!» – «А ежели не фантазия? Ежели жизнь так вдруг повернется?» – «Эх, Маруся, Маруся, бабочка ты хоть куда, а вот умом бог тебя обидел. Да будеть тебе известно, Маруся, что никаких со мной приключений не свершится. И чтоб ты оказалась на моем месте, а я на твоем, – это никак невозможно. Так-то, Маруся…» – «А ежели возможно? Ежели твоя, Каргин, жизнь сама возьметь да и перевернется? – еще раз спросила Маруся. – И ты станешь рядовым колхозником, а я председателем? Тогда что?»
Каргин усмехнулся и ответил так:
«А видела, Маруся, хоть одну речку, чтоб она текла не вниз, а вверх? Не видела и не увидишь! Так и не мели чепуху! – Каргин даже рассмеялся. – Ты кто такая? Чародейка или колдунья?» – «А хоть бы и колдунья?» – «Ох, и язычок у тебя, Маруся! – сказал Каргин, садясь в „злу“. – Бритва, так и режет! Ну, колдунья, жди вечерком. Приду!» – «А вот этого не хотел, бугай! – И Маруся показала Каргину дулю. – Ты что такое говоришь, черт? Что?» – «Пропусти, Маруся! – крикнул Каргин. – Дай дорогу! Некогда мне тут балясничать!»
И Маруся отступила. Каргин кивнул шоферу и умчался. И, веришь, братуха, сбылись-таки Маруськины слова! В точности сбылись. С Каргиным приключилось чудо, да и только! Поговаривали в Старо-Конюшенской, будто Маруся знает колдовство. Опосля, когда все уже проистекло, рассказывала Паша, жена Каргина. Сама рассказываеть, а сама плачеть, слезьми заливается. А было это так. Домой Каргин вернулся вечером, уже затемно. И не в духе. Расстроенный, злой. Ну, вошел в дом… Э! Ты посмотрел бы, братуха, какой это был домина. Картина в натуральном виде! Окна высокие, крыша цинковая, белая. А какое крыльцо! Загляденье! И забор и калитка. Ну, словом, вошел Каргин в дом. Следом шофер принес прихваченных на ферме двух курочек, чинно сидевших в корзинке. Выгрузил из машины столько-то десятков яичек, бидончик меда. После этого спросил, когда завтра подавать «злу». Каргин сказал, чтоб подавал на зорьке, как всегда. Любил утречком, еще до восхода солнца, по полю прокатить. Ну, с тем шофер и уехал. Сели ужинать. Как рассказывала Паша, Каргин жаловался – недомогалось ему. Чтоб не заболеть, выпил водочки. После этого ему стало еще хуже. Нашла тоска. Испужался, позвонил в район – своим дружкам и покровителям. Тех, как на беду, не оказалось дома, и Каргин затосковал еще больше. По телу пошла ломота. Сказал жене, что ему нездоровится, лег в постель и сразу заснул мертвецким сном. А утром, слышь, братуха, утром-то и приключилось то, чего никогда еще ни с кем не приключалось: Каргин изделался рядовым колхозником! Ложился председателем, а проснулся рядовым. Добилась-таки своего Маруся! Не усмехайся, братуха, а слушай дальше. История, верно, и смешная, и горестная, и поучительная. Да. Не сам в то утро проснулся Каргин. Паша разбудила. Вежливо потрогала плечо и сказала:
«Вставай, Степа! Уже пора нам на прополку. Бригадир приходил, загадывал…» – «Кто заходил? Куда загадывал?» – «Да проснись, Степа! Поедем на кукурузу». – «А шофер уже подкатил?» – «Какой шофер? Сдурел, что ли? Поедем на кукурузу». – «Сдурела ты сама, Паша! Какая еще кукуруза?» – «Та, что за нами закреплена». – «Прасковья! Брось дурацкие шутки. Погляди в окно, шофер подъехал?» – «Ишь чего захотел, лежебока. А пешком не хочешь?» – «Прасковья! Ты что, из ума выжила? – Каргин встал, сладко потянулся. – Ты чего так жалостно смотришь? И слезы у тебя? Отчего слезы, Паша?» – «Все еще ничего не понимаешь, Степа?» – «А что понимать?» – «То надо понимать, Степа, что ты уже не ты». – «А кто я?» – «Рядовой колхозник, вот кто ты».
Тут Каргин потянулся к столику, что стоял подле кровати. Пошарил рукой, хотел телефон поймать. Не поймал. Не было телефона. Вчера был, а сегодня не стало. И столика рядом не было. Да и весь дом уже был не дом, а обыкновенная замухрышная хатенка.
«Где телефон, Прасковья?!» – «Какой еще телефон? – спокойно спросила Паша. – Хватит, Степан, чваниться. Ишь, чего ему захотелось! Машину, телефон! Кончились твои машины и телефоны. Одевайся, бери сапочку и пойдем. Да быстрее поворачивайся».
– Только теперь дошло до Каргина, – многозначительно сказал Кузьма. – В конце-то концов понял, что с ним стряслось. Вскочил с кровати и мигом к своей одежде. Ни сапог, ни галифе, ни гимнастерки. Лежали какие-то помятые и грязные шаровары, какая-то старенькая, совсем никудышная рубашка и видавший виды картуз. Что за чертовщина! Раскрыл шкаф. Хотел взять праздничную одежду, а шкаф пустой. Что тут делать? Хоть караул кричи! Натянул на себя ту, что лежала на лавке, неказистую обмундированию. Постоял, осмотрелся. Видить: нету ни телефона, ни той дорогой, что успел накупить, мебели, ни самого дома. Согнулся, бедолага, сжался, а лицо у него сделалось бледнее самой смерти.
– Погоди, погоди, Кузьма, – сказал Холмов, улыбаясь брату. – Все же я тебя перебью. Врать, конечно, ври, но, как говорят, и знай меру. Ты такое рассказываешь, что хоть руками разводи. Сам-то ты, своими глазами видел это невероятное превращение? Видел, как отличный, как ты говоришь, совершенно новый, красивый дом Каргина сделался обыкновенной хатенкой?
– Самый тот момент, когда это чудо свершилось, я, конечно, не видел, – ответил Кузьма. – Да и жители Старо-Конюшенской этого не видели, потому что все свершилось в глубокую полночь.
– Ну, а хатенку-то видел на том месте, где раньше стоял дом Каргина? – спрашивал Холмов.
– А как же! – смело ответил Кузьма. – Специально на коне ездил в Старо-Конюшенскую и видал хатенку в натуре. Смотрел и дивился. Стоит такая приземистая хатенка, старая-престарая. И не один я туда приезжал поглазеть. Из многих станиц и хуторов прибывали люди. Кто в испуге осенял себя крестом, а кто рот разевал и не мог выговорить и слова. Но все видели: да, точно, на том самом месте, где красовался каргинский особняк, теперь стояла хилая хатенка. Оконца малюсенькие, подслеповатые. Крыша прогнила, солома почернела. Глядели люди на эту хатенку и судили-рядили. Были и такие, которые жалость к Каргину выказывали. Хоть и жмот, говорили, хоть и обижал своих станичников, а все же и Каргин – человек. С любым и каждым случись такое – не порадуешься. Побывали и богомольные старушки. Так те уверяли, что Каргина бог наказал. Один мужчина подъехал на грузовике, поглядел, не выходя из кабины, и сказал: «Бог шельму завсегда метить. Вот и приметил!» Иные злорадствовали, кричали: «Так, ему, зажиревшему борову, и надо!», «Вот со всеми бы такое приключалось, кто хапаеть колхозное добро!»
– Очевидцы опосля рассказывали, – продолжал Кузьма, – что Каргин в то утро выбежал из хатенки как сумасшедший. В своем затрапезном наряде прибежал в правление. И прямо к своему кабинету. Дорогу ему преградила Валентина, та самая Валентина, каковая была секретаршей у Каргина. И что удивительно? Каргин не узнал свою секретаршу. Знал же ее как женщину скандальную, грубившую людям. А тут перед ним стояла женщина вежливая, обходительная.
«Вам куда, гражданин?» – «Это же я, Валя! Каргин я. Или не узнала?» – «Узнать-то я узнала, а спросить обязана, – вежливо говорила Валентина. – И еще хочу у вас спросить, дорогой Степан Степанович, почему это вы не в поле, не на кукурузе, а тут, в правлении? Все уже уехали на прополку, а вы не уехали?» – «Валя! И ты еще спрашиваешь? – изумился Каргин. – Это же я, Каргин! И не смотри на мое одеяние. Это меня обокрали. У меня большое несчастье, Валя! Надо милицию вызывать из района. Пусти в кабинет, Валя! Я позвоню в район». – «Не надо шутить, Степан Степанович, – все так же вежливо сказала Валентина. – Какое горе? И зачем милиция?» – «Пусти в мой кабинет! – закричал Каргин. – Я тебя сейчас же уволю!» – «Ну зачем же вы так, Степан Степанович? – спокойно ответила Валентина. – И где это вы так рано успели нализаться? В таком вашем состоянии Мария Лукьяновна вас не примет. Да к тому же у нее важное совещание с бригадирами». – «Послушай, Валя, ты теперь со всеми такая вежливая? – спросил Каргин. – Или только со мной?» – «Со всеми. А что?» – «Вот через то я тебя сперва и не узнал. Ну, хорошо, пусть будеть так. Я посижу тут и подожду, – совсем уже тихо сказал Каргин. – Можно мне тут подождать, Валентина Семеновна?» – «Можно, только долго придется ждать». – «Ничего, подожду. У меня же горе, Валентина Семеновна».
Валентина занялась своим делом, а Каргин сидел у порога и ждал. И такой у него был вид разнесчастный! Куда девались и лоск на лице, и гордость, и осанка. И досиделся, дождался. Сперва вышли бригадиры. Задымили цигарками, потому как в кабинете Маруся курить им не разрешала. Прошли мимо Каргина, и никто даже не заметил его, будто Каргина и не было вовсе. Сели на свои мотоциклы и запылили в степь. Затем появилась в дверях и Маруся Овчаренкова. Каргин живо, как солдат по команде, поднялся, руки по швам, стоить, как в землю вкопанный. Маруся даже не посмотрела на Каргина. Прошла мимо и обратилась к Валентине:
«Валя, кто этот человек?» – «Колхозник Каргин». – «А! Каргин! Что ему нужно?» – «Я к тебе. Я к вам, Мария Лукьяновна». – «А почему не на прополке, колхозник Каргин?» – «У меня горе». – «Какое горе? Говори, я слушаю». – «Я всего лишился. Сбылось твое предсказание, Маруся». – «Это, Каргин, не горе. Это тебе наука. – Маруся позвала шофера, который собирался везти в бригаду воду на грузовике-цистерне: – Андрюша! Помоги колхознику Каргину. Возьми его с собой в степь. Пешком идти и далеко и трудно».
– Шофер увел под руку упиравшегося Каргина, – с улыбкой говорил Кузьма. – Вежливо усадил в кабину. Сам сел рядом, и грузовик-водовоз запылил по станичной улице.
– Да, что и говорить, история в общем-то поучительная, – сказал Холмов. – Только не пойму, Кузьма, где в этой истории кончается вымысел и где начинается реальность?
– Реальность, братуха, всюду, – продолжал Кузьма. – Ну, стало быть, увезли Каргина в степь. Но к полольщицам доставить не смогли. Убег Каргин! Выскочил из кабины, шмыганул в кукурузу и наутек. И такая у него появилась прыть, что и конем не настигнуть. Помчался Каргин напрямик в район. Жаловаться. Были у него в районе свои дружки-приятели. И то и другое из колхозной кладовой, бывало, привозил дружкам на «зле». Ну, входить Каргин в кабинет к Ивану Савельевичу. Был этот Иван Савельевич самый близкий друг Каргина. Входить и, стало быть, таким манером, по-приятельски, протягиваеть руку. Иван Савельевич руку Каргина отстранил, покосился. Своего, близкого не признал.
«Кто таков? – строго спрашиваеть Иван Савельевич. – Что тебе, гражданин, нужно?» – «Не гражданин я, а Каргин. Степан Каргин. Неужели не узнал, Ваня? И чего так косишься, Ваня? Да вспомни Каргина! В прошедшую субботу на рыбалке уху варили и выпивали? Неужели и это позабыл, Ваня?» – «Какая уха? Чего дурака валяешь?» – «Брось шутить, Ваня. – Каргин даже усмехнулся. – Можеть, тебя одежонка моя пужаеть? Так это же меня Маруся Овчаренкова всего лишила! Каргин я!.. Помнишь, на Новый год привозил тебе освежеванного кабанчика? И мы тогда славно выпили. Каргин я». – «Что за чепуху мелешь! – Иван Савельевич дажеть побледнел от злости. – Какой еще Каргин? Какой еще кабанчик?» – «Ну и память у тебя, Ваня. Ежели мне не веришь, что я есть Каргин, тогда погляди в это, номеклатуру. Там я есть беспременно».
– В номенклатуру? – поправил Холмов.
– Во, во, в нее, – подтвердил Кузьма. – Именно так и сказал.
«Посмотри, Ваня, там я имеюсь. Ищи Каргина Степана Степановича. Ну, как тебе растолковать, Ваня? Беда у меня стряслась, Ваня! – И на глазах у Каргина показались слезы. – Выручи и заступись. Маруся Овчаренкова захватила мое место. Все отобрала Маруся! И дом отобрала, и машину отобрала, и телефон отобрала. Нарядила меня в это тряпье. Самые закадычные друзьяки не узнают. Вот и ты, Ваня, не узнал. Это все Марусины проделки! Она волшебство знаеть. Против волшебства комиссию пришли, Ваня! Пусть комиссия все расследуеть, а Марусю арестуеть. К ответу Марусю!» – Или ты пьян, или сумасшедший! – крикнул Иван Савельевич, потому как терпение у него уже лопнуло. – «Я тебя не знал, не знаю и не хочу знать. Понял? И никаких твоих телефонов и Марусь тоже не знаю». – «Значить, и ты, иуда, от меня открестился? – А слезы льются по щекам у Каргина. – Все против меня! Породили меня на свет божий, возвеличили, а теперь не узнаете? Ты, Ваня, взрастил меня, и ты же меня изничтожаешь! Небось когда привозил кабанчика да угощал, то и хорош был Каргин? Хорош, а? А тепереча, без власти и без ничего, ты Каргина уже не узнаешь? Значить, только тогда признавал Каргина, когда Каргин тебе угождал? Тогда я был Каргин? А теперь я уже и не Каргин? Ничто я теперь? Да?» – «Вон отсюда! – Иван Савельевич окончательно озверел, нажал кнопку звоночка. Вбежавшему человеку приказал: – Кто впустил сюда этого пьяного хама? Убрать! Шляется тут всякое пьяное дурачье!»
– И веришь, братуха, пришлось Каргину сутки прохлаждаться в отрезвителе. Обходились там с ним, можно сказать, благородно. Обмыли в ванне, уложили в чистую постелю. Утром отпустили. Но строго-настрого приказали никуда не заходить и возвращаться в станицу. Каргин же, не будь дураком, в станицу не пошел, а заявился в кабинет к другому своему покровителю – к Семену Афанасьевичу. И Семен Афанасьевич, как на беду, не узнал Каргина. Но был с ним вежливый. Усадил в кресло, сам сел за стол и внимательно слушал все, что говорил ему Каргин. Слушал, слушал, покачивая головой.
«Понимаю, понимаю, – сказал Семен Афанасьевич. – Ты есть председатель колхоза „Заре навстречу“?» – «Истинно так! Семен Афанасьевич, разве ты меня первый раз видишь? Ты же сам меня выдвигал в председатели. Неужели не узнаешь? Каргин я, Степан Степанович». – «Разберемся, разберемся, – вежливо говорил Семен Афанасьевич. – А можеть, ты Наполеон или Суворов?» – «Нет, я Каргин. Председатель „Заре навстречу“. Погляди карточки. Там есть Каргин, Степан Степанович». – «Хорошо, хорошо, посмотрим и карточки. – Семен Афанасьевич пересмотрел все карточки. – Нету здесь Каргина. Мария Лукьяновна Овчаренкова есть, а Каргина нету». – «А где же я теперь? – удивился Каргин. – В каких же карточках я состою?» – «Можеть, в этих? – Семен Афанасьевич взял другие карточки и начал смотреть их. – Вот, верно, тут как раз ты и есть…» – «А какие это карточки?» – «Рядовых членов колхоза». – «Не можеть того быть! Это же – колдовство Маруси! Она и карточки заколдовала. Не верь тому, Семен Афанасьевич. У меня же машина была. Да ты помнишь мою машину. У всех председателей были „Победы“ да „газики“, и у меня одна „зла“. Такая голубая, вся блестящая». – «Так-так, хорошо, значит, была блестящая машина, – согласился Семен Афанасьевич. – Была, а теперь нету? Был и дом, а теперь нету? А куда все это девалось?» – «Я же говорил. Маруся отобрала. – И опять у Каргина слезы на глазах. – Не одна Маруся отобрала, а с людьми. Но без Марусиного колдовства сами наши люди такое безобразие не свершили бы. Это Марусины проделки! Но мне не жалко машину. Машину можно купить новую. Мне не жалко домашности. И дом можно новый построить, еще лучше прежнего. Но ить Маруся должности меня лишила! Вот что обидно! И я прошу тебя, Семен Афанасьевич, сперва верни мне должность. Ты же можешь, Семен Афанасьевич!» – «Должность вернуть – штука трудная, – спокойно отвечал Семен Афанасьевич. – Машину или домашность еще можно вернуть, это верно. Через суд. А должность даже и через суд не вернешь. Такое и мне не под силу». – «А кому такое под силу?» – «Известно кому – людям, – спокойно отвечает Семен Афанасьевич. – Ежели люди пожелают, то они все могуть». – «Как же мне теперь жить, Семен Афанасьевич? – И рухнул Каргин на колени. – Верни мне должность, Семен Афанасьевич! Верни и накажи Марусю! Это ее проделки!» – «Ладно, ладно, – все так же спокойно говорил Семен Афанасьевич. – Встань, Каргин, и успокойся. Попей воды. То, что Маруся так себя непристойно вела, – это нехорошо с ее стороны. Но ты не расстраивайся. Мы создадим авторитетную комиссию. Она вникнет, разберется. – Позвонил по телефону и сказал: – Карету „Скорой помощи“! Быстро!»
– И карета примчалась мигом, – сказал Кузьма. – Двое дюжих мужчин в белых халатах накинули на Каргина широченную сорочку из прочного полотна, с длиннющими рукавами. Каргин не сопротивлялся, только жалобно посмотрел на Семена Афанасьевича и спросил: «Это зачем же?» – «Подлечиться тебе надобно, Каргин. Нервы у тебя. Так что иди, иди и не огорчайся. Медицина тебе добра желает».
– И увезли? – спросил Холмов.
– Еще как! С шиком, как миленького. – Кузьма помолчал, долго и задумчиво смотрел на море. – Те, кто видал Каргина в больнице, рассказывали, что сильно он там переживал и страдал. Врачам все доказывал, кто он и что он. Ну, врачи – люди сдержанные, терпеливые. Молча слушали жалобы и молча делали свое дело. Все дознавались, какая болезня насела на Каргина. Врачи его исследуют, а Каргин кричить: «Верните мне должность! Все верните, что у меня было!» Врачи ему ни слова. Будто и не слышуть. А Каргин свое: «Верните должность! Все отдайте, что у меня было!» А как можно вернуть? Медицина-то в таком вопросе бессильна. У врачей свое – дознаться, в чем же болезня Каргина. И дознались-таки: болезня у него приключилась на почве лишения власти. Болезня тяжелая, дажеть опасная для жизни. Сказали ему, что на прополке и на прочих работах Каргин вполне можеть соответствовать, а повыше – нельзя. С тем и отпустили беднягу.
– И как же он жил дальше? – спросил Холмов.
– Не жил, а мучился, – продолжал Кузьма. – Сам мучился и других возле себя мучил. Начал выделывать такие коленца, что беда! И все кричить: «Безобразие! Кто позволил? Я сам себе верну должность!» Ходил в той же потрепанной одежонке, в черевиках на босую ногу. Оброс весь, как дьявол, глаза блестять – смотреть на него страшно. Бедная Паша извелась от горя. А Каргин возомнил себя уже не председателем, а каким-то особым лицом, вроде бы министра. Каждое утро, еще до рассвета, приходил в кабинет. Ежели сторож не пускал – прорывался силой. Усаживался за стол, и в эту минуту был он собой такой тихий, довольный. Кричал: «Эй! Кто там есть? Зовите людей! Пусть идуть ко мне люди! Всех приму, всех выслушаю!»
Задал Каргин работенки и милиции и всем. Несколько раз силой увозили его в степь. Думали все же приучить к полезному труду. Давали в руки сапочку и ставили на рядок. Куда там! Так ничего и не получилось. Каргин делался страшнее зверя, кричал: «Меня на рядок! Безобразие! Да знаете ли вы, кто я? Я министр!» И давай гоняться за бабами. Те в крик да в слезы. Разбегутся по кукурузе кто куда. А Каргин – в станицу и опять в кабинет. Тянеть его туда, как магнитом. «Кому помочь? – кричить. – Говорите! Всем помогу!» Засядеть в кабинете, как в крепости, и сидить. Никакой силой его оттуда не выпроводишь. Дверь на крючок, а сам по телефону какие-то речи ведеть. Мучились, мучились с ним, и пришлось вызывать из района карету. Спеленали и увезли в больницу. А районная больница в Рощенской, можеть, помнишь, стоить на обрывистом берегу Кубани. Шагов пять от глухой стены, и сразу круча. Клокочуть буруны… Как сбежал Каргин из больницы? Никто не знаеть. Но сбежал. Ночью. И сиганул в кручу, как в пропасть. Через два дня тело его изловили аж близ хутора Казенного… Тихо, без музыки и без речей, похоронили на кладбище. – Кузьма тяжело вздохнул. – Вот, братуха, каковая сила таится в привычке. За многие руководящие годы Каргин привык к одной жизни, можно сказать, с головой вошел в нее, а тут вдруг лишили его всего, к чему он привык, что полюбил, и человеку конец. Вот и со мной, братуха, можеть такое приключиться. Вполне можеть. Ить за всю свою жизнь я привык к коню, а конь ко мне, и сделались мы неразлучными. Привык и к седлу, и к привольной житухе в горах, а меня всего этого лишают. Как же без привычного жить? Можешь ты ответить, братуха?
– Видишь, ли, Кузьма, даже и не знаю, как тебе ответить, – сказал Холмов. – Привычка, верно, имеет силу великую. В этом я с тобой согласен. Но то, о чем ты поведал мне, совсем нереально, неправдоподобно, и поэтому к тебе, Кузьма, вся эта легенда о Каргине никакого отношения не имеет. В этой истории есть, как в басне, мораль. Она ясна и очевидна: нельзя злоупотреблять властью и пренебрегать доверием людей, иначе быть беде. Но ты-то, Кузьма, властью не злоупотреблял? Так что себя к Каргину не пристраивай.
– А привычка? – стоял на своем Кузьма. – Есть же и у меня, как и у Каргина, привычка?
– Привычка привычке рознь. – Холмов без улыбки посмотрел на брата. – Лучше скажи мне, Кузьма, правду. Сам сочинил эту легенду с моралью или ее придумал кто-то другой?
– Чего ради ее выдумывать? – обиделся Кузьма. – Это же было. Неужели не веришь?
– Не верю.
– Чудной ты, братуха. – Кузьма с укоризной посмотрел на брата. – Вот давай нарочно поедем в Старо-Конюшенскую. Сам во всем убедишься. Спросишь любого станичника про Каргина, и каждый тебе скажеть то, что сказал я. И хатенку Каргина тебе покажуть. В ней и до сей поры живеть Паша. Постарела, бедняжка. И у нее, у Паши, спросишь, как было дело. И Паша тебе подтвердить, что на том месте, где зараз ютится хатенка, стоял дом Каргина. Не дом, а красавец!
– Ну, а Маруся Овчаренкова? – совсем сбитый о толку, спросил Холмов. – Маруся-то где сейчас?
– Там, где и была, – спокойно ответил Кузьма. – После гибели Каргина не захотела председательствовать. По какой причине? Никто не знаеть. Снова подалась в рядовые. Замуж вышла за приехавшего в Старо-Конюшенскую зоотехника. Детишками обзавелась, училась и зараз на птицеферме зоотехником работаеть. Поедем, братуха, сам поговоришь с Марусей. Пускай она тебе подтвердить, ежели ты такой неверующий. Поедем, а?
– А что? Поедем! – решительно сказал Холмов. – И в родных местах побываю, и твоей беде помогу, а заодно поеду в Старо-Конюшенскую и перепроверю невероятную легенду про Каргина. Интересная же легенда!
– Когда тронемся в дорогу, братуха?
– Можно и завтра. – Холмов позвал жену: – Оля! Еду в Весленеевскую!
– Что так вдруг? – удивилась Ольга.
– А вот так. Кузьма уговорил!
