Текст книги "Семен Бабаевский. Собрание сочинений в 5 томах. Том 3"
Автор книги: Семен Бабаевский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 33 страниц)
В том году Холмов не один ушел на отдых. Многие из его друзей, с кем доводилось встречаться на пленумах в Москве, тоже оказались не у дел. Еще раз, и уже в последний, они встретились на съезде. Приехали с правом совещательного голоса. Делегатами их уже не избрали. И как они ни бодрились, как ни старались казаться и важными и непринужденными, а былой уверенности ни в походке, ни в манере говорить уже не было. И на их лицах и во взглядах лежала печать приниженности и затаенной обиды. Но по фойе они прохаживались так же не спеша, как и раньше, шутили, смеялись так же непринужденно и весело, как и прежде, показывая этим, что их ничуть не смущает то, что они имеют совещательный голос и что занимают места не в партере, вместе с делегатами, а на балконе, рядом с гостями.
Они подтрунивали друг над другом:
– Ну что, Холмов, значит, с ярмарки едем, а?
– Дорога не тряская, ехать можно, – отшучивался Холмов.
– А я так сужу: откуда ни уезжать – с ярмарки или с базара, – важно, что уезжать!
– И кто, скажи, придумал такое хлесткое словцо: уезжать с ярмарки?
– Кто придумал? Известно, кто. Народ! Кто же еще! Фольклор!
Глава 4Через улицу от одной акации к другой была протянута проволока. На ней висел орудовский знак. С балкона проволока была совсем незаметна, и Холмову казалось, что знак сам по себе покачивался в воздухе и говорил: сюда нельзя! Сколько лет этот диск с желтым ободком и с «кирпичом» посредине надежно охранял покой улицы. Сколько лет редко какая машина могла проехать по чистенькому асфальту, чтобы сразу же завернуть во двор, обнесенный высоким забором цвета каштановых листьев. «Сюда нельзя! Смешно, – думал Холмов. – А разве не смешно, что тот, чей покой охранял этот запретный знак, покидает и особняк, и тихую улицу? Антон и Чижов приготовили новое гнездо. Улетай, Холмов, как перелетная птица в теплые края. Здесь ты больше не нужен».
«И раньше я видел этот „кирпич“, и раньше понимал, что не следовало бы ставить запрет для машин, – думал Холмов. – Помню, как-то даже сказал начальнику горотдела милиции, чтобы знак был снят. Сказал и забыл о сказанном. И вот теперь, когда я последний раз вышел на балкон, когда всем и всему мысленно говорю „прощай“ и когда мои сердечные струны уже не звенят, как бывало, маршами, а звучат тихо и грустно, я снова думаю о том, что, может быть, зря все эти годы между акациями маячил „кирпич“. Пусть бы и эта улица шумела машинами так же, как шумели все другие городские улицы. Надо посоветовать Проскурову. Ему тут жить…»
Холмов наклонился и посмотрел во двор. Как бывало и раньше, когда он уезжал в Москву, у подъезда выстроились легковые машины. Впереди, как и прежде, стояла вороная «Чайка», та самая, что была получена месяца за два до ухода Холмова на пенсию. И хотя сегодня Холмова повезет она же, он понимал, что поедет на «Чайке» в последний раз, что эта мягкая, спокойная в беге машина теперь принадлежит Проскурову и что Проскуров лишь из уважения к нему согласился, чтобы Холмов уехал на ней. «А мог бы и не согласиться? Да, мог бы. Но у Проскурова доброе сердце, и для меня он готов сделать все!»
Стоял на балконе и видел, как внизу Чижов и Антон ставили в багажник не «Чайки», а Антоновой «Победы» чемоданы, ящики с книгами, как жена Ольга, не доверяя домработнице Елене, сама размещала и в «Чайке» и в «Победе» какие-то кульки, бумажные свертки, раздутые авоськи, корзинки. «А может быть, следует отказаться от „Чайки“ и уехать с сыном на его старенькой „Победе“? – подумал Холмов. – Хватит, Холмов, ты свое на „Чайке“ отъездил».
– Любуешься, Алексей Фомич, акацией? – спросил Проскуров, выйдя на балкон. – Красота! Чудо!
– Весна! – сказал Холмов. – Прекрасная пора, как и молодость. Да еще после грозового дождя.
Своей сдержанной улыбкой Проскуров говорил Холмову, что он с ним согласен. И сразу же, перестав улыбаться, и так, как бы между прочим, сказал, что на завтра назначил заседание бюро.
– Сегодня провожу тебя, Алексей Фомич, а завтра за дело.
– Вот и без меня заседаешь, Андрей. Привык уже?
– А что привыкать? Дело знакомое!
«Жизнь не стоит на месте, – думал Холмов. – И потому те, кто еще совсем недавно без меня, казалось, шагу не могли ступить, во всем советовались со мной, прислушивались, теперь легко обходятся без меня, и этому надо только радоваться. И все же немножко грустно оттого, что Проскуров даже ради приличия не сказал, что, мол, трудно, а сказал: „Дело знакомое!“»
– Какие вопросы на бюро? – спросил Холмов.
– Вопрос один: надо спасать посевы. Задождило не на шутку. Льет и льет, сорняк из земли чертом прет!
– В прошлом году, помнишь, посевы горели от засухи, а нынче дожди заливают. – Холмов раскрыл коробку «Казбека». – Кури!
Они закурили. Холмов смотрел на струйку дыма от папиросы, на свою сухую кисть и думал о том, что особняк, в котором прожито столько лет, сегодня освободится и завтра в него переедет Проскуров с семьей; что на этом просторном балконе будет стоять не он, Холмов, а Проскуров, и что так же по весне будет цвести акация. «Так оно и должно быть, – думал Холмов. – И я рад, что Проскуров – тот человек, кому спокойно можно доверить область».
За городом вставала и плыла на запад черная стена. Молния чертила на ней огненные линии. Проскуров посмотрел на грозовые тучи и сказал:
– Усть-Каменку поливает. Погибнут посевы.
– А ты прими меры, чтоб посевы не погибли.
– Постараюсь. – Понимая, что на балконе не место и не время вести разговоры о сорняках, Проскуров спросил: – Ну что, хорошее жилье приготовлено в Береговом?
– Какой-то домишко. Как раз для пенсионера.
– Благодатный уголок на земле этот Береговой! – сказал Проскуров, чтобы что-то сказать. – Климат исключительный. И море, и лечебный источник, и воздух. Как раз то, что нужно. А какие леса! Карагач, дуб, ясень. А ежевики полон лес!
– Кому это ты расхваливаешь? – с обидой в голосе спросил Холмов. – Береговой-то я знаю, может, и лучше тебя.
– Я к тому говорю, что поезжай, Алексей Фомич, в Береговой, устраивайся там и живи, – краснея и как бы оправдываясь, говорил Проскуров. – Ежели в чем будет нужда – дай знать. Поможем. Я уже звонил Медянниковой.
– Вот это ни к чему!
– Чтобы знала, кто поселится в ее городе, – сказал Проскуров. – И Чижову я наказал ехать с тобой. Пусть поживет в Береговом столько, сколько нужно. Без Чижова тебе будет трудно.
– От него не откажусь. А Медянниковой скажи, чтоб встречу не устраивала. Лучше всего приехать мне в Береговой незаметно.
– Не желаешь, чтоб встречали? Хорошо, все будет так, как ты скажешь, – продолжал Проскуров, доверительно улыбаясь Холмову. – Главное для тебя, Алексей Фомич, – отдых и отдых. Ты его заслужил! Отдыхай, поправляй здоровье, наслаждайся жизнью. Особенно важно набраться новых сил.
– Силы-то мне, Андрей, зачем? – Холмов с тоской смотрел на тлевшую папиросу. – Зачем теперь они мне, силы?
– Для тебя самого, – с той же приятной улыбкой на молодом лице ответил Проскуров. – Для личного, так сказать, благополучия.
– Говоришь: для себя, для личного благополучия? – Холмов прошелся по балкону, выпрямляя худые плечи и поднимая белую голову. – Личное благополучие? Наслаждение жизнью? Что оно такое, Андрей, личное благополучие и наслаждение жизнью? Ответь, поясни! Улыбаешься и молчишь? – Холмов обнял Проскурова. – Андрей, Андрей, видно, так мы воспитаны, что личное благополучие и наслаждение жизнью не для нас. Так, а?
– Да оно, конечно, так. Но все же…
Проскуров и раньше замечал за Холмовым привычку при случае прихвастнуть и сказать о себе красивое словцо. Но на этот раз и по голосу и по взгляду Холмова чувствовал, что сказал он так о себе не ради самопохвалы, что отъезд в Береговой был для него нерадостным и нежеланным.
– Как другу сознаюсь, – продолжал Холмов тем же грустным голосом. – Это теплое царство, именуемое Береговым, мне и даром не нужно. Ты же знаешь, я неожиданно рано стал пенсионером, и душа эту новую для меня жизнь не приемлет. Понимаешь, душа не принимает! И я согласился уехать в Береговой только потому, что оказался не у дел и оставаться в Южном и видеть, как все делается тут без меня, свыше моих сил. И врачи требуют и жена… – Тяжело, всей грудью вздохнул. – Как буду жить в Береговом? Как привыкну к безделью? Ничего, брат, я не знаю. Да и ни думать, ни говорить об этом не хочу. Поговорим о тебе, Андрей! Ты молод, у тебя затылок не болит, и бессонница тебя не мучит. – Кивнул на висящий на улице запретный знак. – Вызови блюстителей тишины и прикажи убрать!
– А ты почему не убирал?
– Как-то хотел убрать, да не убрал, – ответил Холмов. – А ты не во всем следуй моему примеру. Пусть свободно едут машины.
– Да, верно, – согласился Проскуров. – Ни к чему здесь эта преграда.
– Ну, когда переселишься в мои апартаменты? – весело спросил Холмов. – Завтра? Или сперва отремонтируешь? Тут ремонт потребуется пустяковый. Прикажи Гусляренко – в три дня сделает.
– Что-то желания нет сюда перебираться. – Проскуров отвернулся и отошел к перилам. – Как-то, понимаешь, не хочется.
– Не скромничай, Андрей, ни к чему, – твердо сказал Холмов. – Занял мое место, так занимай и мое жилье. Что положено, то и бери. А как же?
– Не получается. – Проскуров смотрел не на Холмова, а на заслон из туч, стоявший за городом. – Не получается. Дом-то уже отдан детишкам.
– Как отдан? – удивился Холмов. – Сам пожелал? Или позвонили и посоветовали?
– Горсовет так решил. Да и я тоже не возражал. – Проскуров с улыбкой смотрел на грозовую тучу. Ему хотелось с улыбкой посмотреть на рассерженного Холмова, и он повернулся к нему: – Да, Алексей Фомич, так-то оно лучше.
Холмов усмехнулся:
– Вот, мол, какой я добренький. Холмов-де сколько лет жил в особняке и о нуждах матерей не думал, а Проскуров, видите ли, приехал из района и сам отдал особняк детям? Так, а?
– Да нет же, и ты не злись, – ответил Проскуров. – Мы с женой уже думали. Ни к чему нам этот дом. Как-то даже неудобно.
– А что в том неудобного, что руководитель живет в отдельном доме?
– Алексей, не будем сейчас говорить об этом. Я вот о чем думаю. Уедешь в Береговой, а случится что, с кем посоветоваться? С тобой было легко.
– Привыкнешь и без меня. Да и я-то не за горами. Станем ездить друг к другу в гости. – Холмов, о чем-то думая, прикурил потухшую папиросу, помолчал. – И все же на прощание хочется сказать вот о чем. Ты молод, по натуре горяч, силенки у тебя много. И я побаиваюсь, как бы собой ты не подменил других.
– Вот уж этого, Алексей, не бойся.
– Надо низовым работникам дать возможность проявить в работе инициативу, самостоятельность, – продолжал Холмов. – Это всегда, из опыта знаю, повышает авторитет и укрепляет дисциплину. И не простую дисциплину, а с высокой степенью сознательности. Ну а теперь пойдем. Мне пора.
Они вошли в дом, и сразу взгляды гостей обратились к Холмову. Дмитрий Петрович Корнев, по рекомендации Холмова ставший вторым секретарем, полнолицый, улыбающийся брюнет, подошел к Холмову, и не один, а со своей красивой женой, прижимая локтем ее голую, полную, коричневую от раннего загара руку. Жена Дмитрия Петровича носила смолисто-черную высокую прическу, формой своей похожую на копенку сена, и умела застенчиво улыбаться. Перебивая друг друга, муж и жена давали Холмову советы, касавшиеся моря.
– По вечерам непременно сидеть на берегу и любоваться закатом. Морской закат очень успокаивает, – уверял Дмитрий Петрович.
– В такие моменты особенно важно глубокое дыхание, – добавила жена Дмитрия Петровича. – В вечерние часы морской воздух исключительно насыщен йодом… А где наша милая Ольга Андреевна? – спохватилась она. – Пойду разыщу!
И ушла быстрой, энергичной походкой.
Просторная лестница устлана ковровой дорожкой. По ней быстрыми шагами поднялся веселый, деловитый и до педантичности во всем аккуратный Чижов. Следом за ним Елена и Игнатюк, бывший шофер Холмова, а теперь шофер Проскурова, несли на медных подносах шампанское и бокалы. Гости радостно посмотрели на подтянутого, в армейской форме Чижова, понимая, что это он, Чижов, ради проводов Холмова еще вчера купил шампанское. «Молодец Чижов, – одобрительно подумал о своем помощнике Проскуров. – Мне и в голову такое не могло бы прийти, а он все сделал, все приготовил, и кстати. Знает, дьявол, что к чему и где что нужно…»
Подозвал к себе и негромко, чтобы никто не слышал, сказал:
– Виктор, поживешь у Алексея Фомича столько, сколько нужно. Помоги ему во всем. Да смотри, чтоб нее было в полном порядке.
– Не беспокойтесь, Андрей Андреевич. Все будет в лучшем виде, – ответил Чижов.
Глухо стреляли пробки, слышались тосты, смех, веселые голоса. Гости с удовольствием пили в меру холодное, простоявшее ночь в холодильнике игристое вино, и все желали Холмову и Ольге Андреевне (она так и не поднялась наверх) счастливой дороги и счастья там, в Береговом. Взгляды, улыбки говорили, что ни у кого из присутствующих иного желания нет и быть не могло. Их блестевшие глаза излучали столько радости, что она передалась и Холмову, даже боль в затылке уменьшилась, и он, глядя на веселые лица, поднял бокал и сказал:
– Благодарю, друзья! А теперь предлагаю посошок на дорогу! По русскому обычаю!
Разом, дружно выпили «посошок». К Холмову так же учтиво, как всегда, подошел Чижов и, вынув из нагрудного кармана гимнастерки часы, сказал:
– Все готово, Алексей Фомич. Можно ехать.
– Да, едем! По коням! – нарочито громко и весело крикнул Холмов. – Тронули!
Холмов и Проскуров с женой направились к «Чайке», а другие провожавшие – к своим машинам. Еще на лестнице Чижов опередил Холмова и Проскурова и открыл дверцу «Чайки», улыбаясь и говоря:
– Прошу!
Ольга уже сидела в машине, грустная, со слезами на глазах. Садясь рядом с женой на мягкое, просторное сиденье, Холмов заметил, как у нее дрожали губы и по бледным щекам текли слезы.
– Антоша обиделся, – сказала она о сыне. – Приехал за нами, а повезет чемоданы да ящики. Надо было и нам ехать с Антоном.
– Ничего, поедем на «Чайке». На одну машину с вещами не уместились бы. Дорога-то дальняя, – негромко ответил Холмов. – И Антону обижаться тут нечего.
Проскуров и его жена Елена устроились на откидных креслах. Чижов хотел было занять свое место рядом с Игнатюком, уже молчаливо сидевшим за рулем, но вспомнил, что забыл отдать Гусляренко ключи от дома, и побежал по лестнице.
Гусляренко, немолодой, полный мужчина, в своих парусиновых сапожках уже неслышно ходил по пустым комнатам и проверял, все ли имущество осталось на месте. Осмотрел шкафы, письменный стол с чернильным прибором из уральского камня-самоцвета. Высокую, с круглым, как шляпа, абажуром лампу почему-то поднял, подержал в руках и снова поставил на стол.
Когда вошел Чижов, Гусляренко как раз осматривал спальню.
– Проверяешь? Доискиваешься? – язвительно спросил Чижов. – Всюду тебе воры мерещатся?
– Должность, Виктор Михайлович, обязывает, – ответил Гусляренко, приподнимая матрац. – У тебя своя должность, а у меня, извини, своя.
– Эх, Гусляренко, Гусляренко… – Чижов сокрушенно покачал головой. – И как ты мог подумать, что такой большой человек, каким является Алексей Фомич, увезет казенный ковер или еще что? Как такое могло уместиться в твоей седой голове?
– Я же проверяю не по умыслу, а по должности, – стоял на своем Гусляренко. – Алексей Фомич тут жили? Жили. Никто не отрицает. Теперь их тут нету, а имущество висит на чьей шее? На моей!
– Да понимаешь ли ты, Гусляренко, что Алексей Фомич – человек необыкновенный! – И опять Чижов, не находя слов, покачал головой. – Или тебе и этого не понять?
– Это я понимаю, – согласился Гусляренко. – Может, он и необыкновенный, это верно, а только для меня Алексей Фомич, – человек даже и непонятный. Рассуди, как он жил? Как птица в чужом гнезде. Ни своей кровати, ни стола. Только книги не чужие. А мог бы при своем положении кое-что и нажить. Не нажил. А теперь вот выпорхнул из казенного гнезда – и лети, как птица. Все, что было тут, все осталось. А как жить станет там, на новом месте? Ить весь его багажник вместе с книжками поместился в чемоданах да в ящиках. Через то и непонятный и даже загадочный он для меня человек.
– Эх ты, серость! – Чижов с горькой улыбкой посмотрел на Гусляренко. – Сам ты загадочный тип! Да Алексей Фомич стоит выше всех этих твоих корыстных печалей. Ты хоть это понимаешь? Он их презирает, эти твои корысти! Ну на! Бери ключи, и прощай!
И Чижов побежал по лестнице. Сел рядом с Игнатюком, и вороная «Чайка», покачиваясь и шурша колесами, послушно покатилась со двора мимо орудовского знака. Выехав на промытый дождем, весь в буйной зелени проспект, она стала быстро набирать скорость. Следом, боясь отстать, спешила вереница машин.
Жена Проскурова своим приятным голосом просила Ольгу успокоиться, говоря, что там, в Береговом, очень хорошо бывает весной, вот сейчас, и осенью – в сентябре и октябре. После этого она улыбнулась Холмову, повернув к нему красивую, повязанную косынкой голову.
– Нам, женщинам, надо учиться выдержке и рыцарскому спокойствию у мужчин, – сказала она. – Смотрю на вас, Алексей Фомич, и радуюсь. Вы так же спокойны, как будто и не покидаете ни нас, ни родной для вас Южный. Настоящий рыцарь! Хоть и старинное это слово, и к вам оно ох как подходит! Не смотрите на меня так строго и не отрицайте! Рыцарь! Честное слово, рыцарь! Вся ваша жизнь… Я не раз говорила Андрюшке: учись у Алексея Фомича, учись!
Холмову было приятно слушать то, что говорила ему Проскурова, женщина, как он считал, образованная и рассудительная. Но еще более ему приятно было видеть горожан, стоявших на тротуарах. Свою любовь и признательность высказывали ему не только те, кто ехал с ним, но и те, кто выстроился на тротуарах и глазами провожал вереницу машин. Увидев впереди «Чайку», горожане останавливались, улыбались, и эти стоящие улыбающиеся люди вызывали у Холмова радостное чувство. Ему вдруг захотелось остановить «Чайку», выйти из нее и сказать: «Друзья мои! Товарищи! Прощайте и не поминайте лихом!..» Не остановил машину, не вышел из нее. Почему? Постеснялся. Может быть, стоявшие на тротуарах люди так, из любопытства, смотрели на «Чайку», может, они не знали, что в ней ехал Холмов, что он навсегда покидал родной город… А может, и знали?
Распрощались далеко за Южным, как раз на развилке двух дорог. Все вышли из машин. Крепкие рукопожатия, грусть и тоска на лицах. Холмов и Проскуров по-братски обнялись, Ольга, целуя жену Проскурова, всхлипывала.
И вот на мокром асфальте остались провожающие. Мимо, мимо понеслись залитые водой, в яркой зелени поля, чистенькие, умытые лески и перелески. Небо сплошь укрыто низкими косматыми тучами. Чуть не касаясь блестевшего асфальта, перед самой машиной дорогу перелетела грачиная стая.
«Чайка», почуяв простор, как выпущенная на охоту гончая, набирала скорость легко и плавно. Казалось, она взлетела бы, если бы у нее были крылья. Теперь следом за ней спешила только одна «Победа», которой управлял Антон. Чижов, сидя рядом с Игнатюком, по-хозяйски посматривал назад: то на «Победу» – не отстает ли, то на мертвенно-бледное лицо Холмова.
Заморосил дождь – все сильнее и сильнее. Капли, как слезы, стекали по ветровому стеклу. Пальцы-очистители судорожно забегали, сгоняя воду. Холмов не стал смотреть на старательную работу «дворников». На сердце у него было тоскливо. А тут еще и этот моросящий дождь, и эти мокрые поля с грачиными стаями, и боль в затылке – тупая, непрестанная. Он принял таблетку, которую подала ему Ольга, налив в стакан из термоса горячего чаю. Холмов полулежал на мягком сиденье, вытянув ноги и всем телом ощущая покачивание рессор. Седая голова откинута назад, лицо стало еще бледнее, жесткие брови сбежались на переносье, закрытые глаза глубоко ввалились, как у мертвеца.
– Виктор, не надо гнать машину, – сказал он, не открывая глаз. – Будем ехать спокойно… Надо заночевать в совхозе у Пономарева.
– Обязательно заночуем у Пономарева, – охотно согласился Чижов, понимая, что Холмову надо отдохнуть. – Да и спешить-то нам, верно, некуда.
«Как он изменился! – думала Ольга, с тоской глядя на мужа. – На себя уже не похож… И похудел и пожелтел… Правы врачи, правы, давно надо было ему уехать к морю».
Глава 5На центральную усадьбу совхоза приехали еще засветло. Холмов бывал здесь и раньше, был дружен с директором Иваном Алексеевичем Пономаревым. Этот полный пожилой мужчина – известный на всю страну селекционер. Всякий раз, приезжал сюда и видя отлично спланированные улицы, уходящие лучами от площади, ряды молодых тополей, утопающие в зелени дома-коттеджи, большой парк, Холмов радовался тому, что таких вот завидных уголков на прикубанской земле становится все больше.
Вместе с Пономаревым Холмов шел по главной аллее, и все, на что смотрел, радовало глаз.
– Твоя центральная усадьба, Иван Алексеевич, не просто усадьба совхоза, – говорил Холмов, – а агрогородок будущего. Думается мне, Иван Алексеевич, уже недалеко то время, когда такие вот городки-усадьбы станут на нашем Прикубанье повсюду. Как красиво! И эти сады, и эта аллея, и тротуары, и эти одноэтажные жилые домики, и школа-интернат, и Дом культуры, и гостиница. Иван Алексеевич, а может быть, мне у тебя остаться на жительство?
– Буду очень рад, – ответил Пономарев. – Уверяю, Алексей Фомич, не пожалеешь. Ведь у нас тебе будет лучше, нежели близ моря. Оставайся!
– Возле моря мне домик уже приготовили.
– У нас для тебя тоже домик найдется.
– А как твоя «пономаревка»?
– Растет! – ответил Пономарев. – Чудесные зеленя! Это для нее уже последняя, так сказать, домашняя проверка – на урожай. Осенью можно будет засевать столько гектаров, на сколько хватит семян. Алексей Фомич, хочешь посмотреть зеленя?
– И спрашивать не надо, ведь я за этим и заскочил к тебе!
Они уехали в степь на директорской «Волге». Пономарев сидел за рулем, а с ним рядом – Холмов. Вернулись, когда уже совсем стемнело. В гостинице, куда они подъехали, был приготовлен ужин.
Рано утром, покидая усадьбу и прощаясь с Пономаревым, Холмов сказал:
– Всем сердцем остался бы здесь, но не могу. Поеду к морю. – Он по-братски крепко обнял своего седого сверстника. – Радуюсь, Иван Алексеевич, и за тебя, и за твою «пономаревку». Это же не зеленя, а зеленое чудо! Какая удивительная сила в росте! Обязательно приеду на уборку.
– Может, теперь, когда ушел от дела, и не приедешь? – спросил Пономарев.
– Именно приеду! Обязательно! – живо ответил Холмов. – Это я, Иван Алексеевич, только разумом ушел от дела. Душой же, видно, никогда мне не уйти от Прикубанья. Вот ехал к морю, а потянуло к тебе. По привычке!
Две машины мчались по ровной, обсаженной тополями асфальтовой дороге, направляясь на главный тракт. Над ними поднимался голубой шатер неба. Вдали темнели курганы, а над курганами в зыбкой утренней мгле повисло нежаркое солнце, и небесный шатер заполыхал и как бы раздвинулся.
Выскочив на шоссе, машины понеслись не к курганам, а к чуть приметным очертаниям горного хребта. Навстречу, чернея вороньими гнездами, бежали старые, с гнутыми стволами вербы. Проезжали то мимо лесных полос, то через мелководные, в камышовых зарослях речонки с мостами, то мимо ферм или бригадных станов, то близ хутора с садами и плетняными изгородями. Как же знакомы и как же близки сердцу эти места!
Боковое стекло было опущено. Холмов подставлял ветру лицо. Глаза слезились, и ему чудилось, будто не «Чайка» неслась по асфальту, а кружились, как кружится карусель, поля, и он не мог понять, отчего на сердце у него сегодня тепло и тихо. Может быть, оттого, что он переночевал у Пономарева, что видел центральную усадьбу и зеленя «пономаревки»?
До полуночи они проговорили о делах совхоза, о новом сорте пшеницы. Говорили горячо, заинтересованно, так что там, на усадьбе, Холмов совершенно забыл и о том, что с ним случилось, и о том, что едет он в Береговой. Пономарев же, зная обо всем этом, и виду не подал, что Холмов для него теперь не тот Холмов, каким был когда-то. И спал Холмов в доме у Пономарева спокойно и крепко, как давно уже не спал, и утром у него не болел затылок.
А может быть, так спокойно и так хорошо было Холмову оттого, что он проезжал по той же, давно ему знакомой прикубанской земле, что на этой же земле стояла его родная станица Весленеевская? Или, возможно, оттого потеплело на сердце, что утро в степи было удивительно свежее, солнечное, пахнущее травами и цветами, что острая тень от машины неслась впереди, что старые вербы смотрели на Холмова и как бы снимали перед ним свои шапки-гнезда, кланялись ему, кланялись и говорили: ну вот и хорошо, Алексей Фомич, что ты уже опять в пути. А то мы все смотрели на дорогу и не видели, чтобы ты по ней проезжал, и соскучились по тебе. Мы уже беспокоились: что-то он давненько не проезжал, не заболел ли…
Холмов щурил слезившиеся глаза, улыбался и вербам, и солнцу, и своей станице, до которой отсюда было, может, двести, а может, и больше километров. Ему ни о чем не хотелось ни говорить, ни думать, а хотелось ощущать на щеках и на мокрых глазах эту упругость степного ветра, хотелось смотреть и смотреть на это прикубанское раздолье, на эти далекие, чуть приметные на горизонте очертания Кавказского хребта.
Вспомнил о братьях. Старший, Игнат, и средний, Кузьма, безвыездно жили в Весленеевской. Сам Холмов исколесил, считай, полсвета. Где только не бывал и где только не жил! А Игнат и Кузьма Холмовы точно приросли к весленеевской земле. Теперь, уезжая в Береговой, Холмов думал о том, что много лет сряду он не навещал Весленеевскую. Не бывал в родной станице или потому, что находилась Весленеевская не на главном тракте, а в глубине гор, или потому, что считал неудобным уделять много внимания своей станице? И три брата, живя, считай, рядом, не так-то часто встречались. «Нехорошо, живем, как чужие», – думал Холмов.
В прошлом году перед уборкой он навестил Игната и Кузьму. Но с Кузьмой так и не повидался: табунщик со своим табуном находился где-то далеко в горах. У Игната тоже пробыл несколько часов. Зато два дня провел с Корнейчуком, и на поле и у него дома. «Может быть, давно надо было мне поехать в Весленеевскую, – думал Холмов, подставляя лицо ветру. – Или не надо было туда гнать и не надо было встречаться с Корнейчуком? Вот ничего бы и не изменилось в моей жизни. Да, это нехорошо, что братья Холмовы редко встречаются, а еще реже бывают друг у друга в гостях. Я уже было стал забывать лица Игната и Кузьмы. Но почему так получается? В чем искать этому оправдание?»
Для себя Холмов находил оправдание: слишком мало было у него свободного времени, и по этой причине он не мог ездить в гости к братьям. Игнат же и Кузьма не часто приезжали к нему в Южный, как он полагал, потому, что и у них тоже было полным-полно своих житейских забот и хлопот. Так и текли годы. Но почему же теперь, когда у самого младшего брата свободного времени стало слишком много, он опять ехал не к братьям в Весленеевскую, а в Береговой? «Надо хоть теперь исправить эту нашу ошибку, – думал он, не отрывая взгляда от кружившейся зеленой степи. – Напишу Игнату и Кузьме, что поселился совсем недалеко от родной станицы. Пусть приезжают в гости. Посидим на берегу моря, вспомним прошлое, потолкуем о житье-бытье. Потом и мы с Ольгой поедем в станицу, поглядим места нашей юности, и поедем не по делу, а так, без всяких дел, просто в гости».
Он закрыл глаза, и ему опять казалось, что ничего с ним не случилось: что ехал он, как, бывало, ездил в какой-то отдаленный район, и так же, как всегда, рядом с Игнатюком сидел Чижов; скоро «Чайка» остановится возле райкома. Холмов выйдет из машины, разминая отекшие в ступнях и коленях ноги. Встречать его будет обрадованный и взволнованный секретарь райкома, и снова Холмов, как бывало, всем сердцем ощутит жизнь привычную и знакомую.
В станице Усть-Малюгинской произошла непредвиденная остановка. Когда машины неслись по улице, поднимая серые, косо ложившиеся на хаты хвосты пыли, а Холмов думал о том, что над Южным льют ливни, а тут, видать, дождик давно не бывал, в это время правое переднее колесо «Победы» вдруг «потянуло»: лопнула камера. И надо же было этому случиться! Или камеру пробил гвоздь, или сама по себе прохудилась? И, как на беду, запасное колесо нуждалось в ремонте, – Антон торопился и, выезжая в Южный, не завулканизировал резину.
Антон затормозил и посигналил. Пришлось и «Чайке» свернуть к плетню и остановиться под тополями, густо запудренными пылью. Игнатюк и Антон занялись колесом. Воспользовавшись остановкой, Чижов открыл бутылку нарзана и, наливая в бумажные стаканы и угощая Холмова и Ольгу, сказал:
– Алексей Фомич, сейчас разыщу местное начальство и в один миг раздобуду резину. Игнатюк, Антон! Побыстрее размонтируйте колесо!
И ушел. Вскоре Чижов привел злого на вид мужчину в поношенном картузе. Лицо худое, заросло щетиной. Сидя в машине, Холмов слышал, как подошедший мужчина говорил:
– Не стращай меня! Нету мне никаких делов до того, кто тут ездит – Холмов или еще кто! Сказал тебе, что нету в наличности резины, и нету!
– Как нету! – крикнул Чижов. – Должна быть!
– Не кричи! Не испужаюсь!
– Да пойми, товарищ, – убеждал Чижов. – Ты есть председатель колхоза. У нас дорожное несчастье.
– Ездют тут разные – на курорт да с курорта! А ты мне – Холмов! Холмов попрошайничать не станет!
Холмов вышел из машины. Добрыми глазами посмотрел на разгневанного мужчину. Подошел к нему, дружески положил ладонь на его плечо, как делал часто, желая поговорить по душам, и сказал:
– Здорово, Афанасий Никитич Работников!
– Доброго здоровья… Это вы, Алексей Фомич? Как же так? – Работников развел руками. – Я вас не узнал, а вы меня узнали?
– Да кто же не знает на Прикубанье Работникова?
– Вот чудо! Вот встреча! Подумать даже не мог, что это вы. Думал, что этот обманывает. – Работников искоса посмотрел на Чижова. – Куда же вы едете, Алексей Фомич? Может, к нам в «Авангард»?
– К тебе заеду как-нибудь в другой раз.
Холмов взял Работникова под руку, и они, точно старые добрые друзья, у которых есть о чем поговорить поодаль от людских глаз, прошли на другую сторону улицы. Холмов опять положил свою белую сухую ладонь на плечо Работникова и что-то сказал. Работников улыбнулся, что-то ответил, потом быстрыми шагами направился к видневшимся воротам хозяйственного двора с гаражами и мастерскими. Вернулся не один. С ним пришел молодой человек в замасленном комбинезоне. Он принес свернутую и связанную шпагатом новую камеру и помог Антону перемонтировать колесо.
– Извините меня, Алексей Фомич, – сказал Работников. – Усть-Малюгинская лежит на шумном тракте. Ездют к морю через станицу всякие прочие… Алексей Фомич, может, вам горючим подсобить? Это можно. Или еще что нужно?
