Текст книги "Семен Бабаевский. Собрание сочинений в 5 томах. Том 3"

Автор книги: Семен Бабаевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 33 страниц)

Глава 9

Как только окончательно было решено отправиться с братом в станицу Весленеевскую и не на машине, а пешком, Холмов, повеселев, сразу же начал деятельно готовиться в дорогу.

Прежде всего была раздобыта карта Прикубанья. Хорошо зная карту и места, по которым собрался пройти, Холмов без особого труда наметил, как ему казалось, самый выгодный и самый короткий маршрут. Затем в магазине были куплены дорожные вещи: удобные для ног кеды, рюкзак, плащ из плотной парусины, лыжный костюм из коричневой фланели и серая кепчонка. В этой одежде Холмов был похож не то на агронома-огородника, не то на немолодого спортсмена-лыжника. Из продуктов было взято лишь самое необходимое: сухари, консервы, сахар, сушеные коржики, а также папиросы «Казбек». Не забыл Холмов сунуть в карман записную книжку и карандаш.

Ольга была опечалена. Смотрела на мужа, одетого в лыжный костюм, на брюки, снизу затянутые резинкой, и понимала, что не всякий решится на то, на что решился Холмов.

– Последний раз прошу тебя, Холмов: не срамись, – говорила она. – Если же тебе так хочется побывать в Весленеевской, то не иди пешком, а поезжай на машине, как ездят все нормальные люди. К чему это чудачество, Холмов?

– А мне вот хочется по родной землице пройти пешком, – весело отвечал Холмов. – На машине-то я много ездил.

– Смешно же! – возражала Ольга. – Представь себе картину, Холмов. Ты плетешься в этой одежонке рядом с конем по пыльной дороге, как какой-то бродяга. Но тебя же знают в области. Ну, допустим, в лыжной одежде узнать трудно. Но могут же люди распознать в лицо. Зачем же срамиться, Холмов?

– Не вижу в этом никакого срама, – отвечал Холмов. – Да и что в том предосудительного, что пройду по родной земле? Посмотрю белый свет, людей. Давно мне хотелось, ты знаешь, вот так, запросто, не спеша, пройти из станицы в станицу, из хутора в хутор. Хотелось, а вот не собрался пойти. А теперь пойду!

«Боже мой, как он переменился! – думала Ольга. – И глаза стали какие-то веселые и странные, и это его упрямство. Влезла ему в голову глупость, и он обязательно ее совершит. Подумать только, на какой позор идет! Алексей Фомич Холмов, тот самый Алексей Фомич, которого любили и боялись, шагает по дороге, как самый последний босяк, а следом за ним плетется конь под седлом… Ничего себе картинка!»

– Не делай этого, Холмов, – снова просила Ольга. – Что скажут люди? Что они подумают? Пальцем станут показывать, насмешки строить. Опомнись, Холмов. Ты же большой человек. Что скажет Андрей Андреевич, когда узнает? Что подумает о тебе Елена Павловна? А сын? Что скажешь Антону?

– Пусть себе думают что хотят!

– Кому нужно твое упрямство? Никто твою затею не поймет и не одобрит. Даже наша соседка Верочка. – И Ольга посмотрела на Верочку, которая неожиданно появилась на пороге с крынкой молока. – Она знает о твоем намерении идти пешком и тоже не одобряет. Скажи, Верочка? Одобряешь этот странный поступок Холмова?

– Не одобряю, – сказала Верочка, ставя крынку на стол. – И не могу одобрить.

– Почему, Верочка? – спросил Холмов. – Что в этом плохого?

– Я не знаю, что в том плохое и что хорошее. – Она зарумянилась и опустила глаза. – Только не надо ходить пешком, Алексей Фомич. Пешком-то ходить тяжело.

– Слышишь, Холмов? – спросила Ольга.

– Это же очень далеко, – продолжала Верочка. – И дорога трудная. Я знаю, как это далеко. Да вы и за месяц не дойдете. Разве нельзя поехать на машине, Алексей Фомич?

– Ну что, Холмов? – опять спросила Ольга. – Никто тебя не поддержит. Да и кто нынче ходит пешком? Кто шляется с посохом по степи? Разве что, извини, сумасшедшие!

– Зачем же вы так, Ольга Андреевна? – с обидой в голосе спросила Верочка. – Так не надо.

– Затем, милая Верочка, что нормальные люди этого не делают.

– А вот я сделаю! – сказал Холмов и улыбнулся Верочке; та смутилась и ушла. – И прошу, Оля, прекрати эти ненужные разговоры. Ты меня знаешь. От того, что задумал, не отступаю.

– Ну что ж, иди, – сказала Ольга. – А я уеду к Антону.

– Вот и отлично! – ответил Холмов. – Поживи у Антона, понянчи внучат.

Теперь Холмова уже не волновало и не тревожило то, что скажет Андрей Андреевич и что подумает о нем Елена Павловна. А вот с сыном перед уходом из Берегового ему хотелось и повидаться и поговорить.

На другой день Холмов взял такси и уехал в поселок к Антону.

– Знаю, сын, найдутся люди, которые станут меня осуждать, – говорил Холмов. – Поднимут на смех, скажут: чего ради пошел пешком? Кому, дескать, нужно это чудачество? Мог бы, дескать, поехать на машине, не позорил бы ни себя, ни других. Честно скажу: мне не хотелось бы, чтобы обо мне так думал мой сын.

– Не буду так думать, – грустно сказал Антон.

– Значит, одобряешь?

– Я не могу, не имею права, отец, одобрять или не одобрять, – ответил Антон. – В том, что ты задумал, есть много твоего, личного, я сказал бы, сокровенного, что родилось в тебе от раздумий и волнений души, то есть то, что хранится в твоих тетрадях, и тут постороннее вмешательство и чужие советы могут принести лишь пред. Но скажу откровенно: мне нравится, что ты, как бы это выразиться, воспрянул духом, встрепенулся, что ли, и решил совершить это путешествие. Значит, есть у тебя еще и душевные и физические силы, а это – самое главное. Я даже радуюсь за тебя.

– Ну, спасибо, сын! А я ехал к тебе и, веришь, побаивался. Думал, что и ты начнешь осуждать и читать нравоучения. Может, будут какие пожелания? – спросил Холмов, когда они шли к поджидавшему у ворот такси. – Любые твои пожелания приму.

– Одна у меня к тебе просьба: береги себя в дороге, – сказал Антон.

Глава 10

Береговой братья уговорились покинуть на рассвете.

– Всякое доброе дело надобно начинать поутру, – поучал Кузьма, радуясь тому, что завтра они тронутся в дорогу.

– Вот и мы начнем доброе дело утром, – согласился Холмов.

Последняя ночь в Береговом. Месячно, ни ветерка, ни прохладного дыхания с моря. Спать Холмову не хотелось. Он лежал на веранде и видел светлое небо и поднявшуюся над морем луну. Лежал и мысленно представлял себе весь путь от Берегового до Весленеевской. И на карте и в памяти вставали станицы, хутора, тянулись по полям дороги.

Лежал и прислушивался к плеску моря. Волны накатывались на берег и шумели галькой. Иногда было слышно, как отдохнувший Кузьма Крючков жевал траву, как она сочно похрустывала на его еще крепких зубах. Конь со стоном, по-стариковски вздохнул, переступил с ноги на ногу, топнул копытом.

Кузьма находился возле коня. Спать в доме отказался.

– И душно в доме, и без коня мне, сестра, сон не в сон, – говорил он Ольге. – Ежели тезка рядом – сплю спокойно, ежели его со мной нету – беда, глаз не могу смежить.

Слышал Холмов, как брат ворочался на постели из сена. Кузьма вставал, чиркал спичку, закуривал. Что-то делал, звеня стременами и сопя. Снова ложился и утихал. «Не спится и Кузьме, – думал Холмов. – Надо было нам выезжать на ночь. В степи можно было бы отлично позоревать».

Ждал Холмов брата. Думал, что вот Кузьма подойдет и скажет: «Пора, брату ха, собираться в дорогу. Все одно и мне и тебе не спится».

Как же Холмов был удивлен, когда на веранде вместо Кузьмы увидел Верочку. Белая косынка была повязана узелком ниже подбородка. Юбка, кофточка тоже белые, и в голубом слабом лунном свете Верочка была похожа на привидение. Холмов приподнялся и протер глаза. Верочка приблизилась к нему. Стояла и молчала. Молчал и Холмов. Ему не верилось, что это была Верочка.

– Это я, Алексей Фомич, – шепотом сказала Верочка. – Не бойтесь.

– Не боюсь, а удивляюсь.

– И не удивляйтесь.

– Тогда скажи, почему ты здесь, Верочка?

– Пришла просить вас.

– О чем?

– Возьмите меня с собой.

– Это как же? Куда же тебя взять?

– Туда. Куда вы пойдете.

– А что скажет Мошкарев?

– А я не рабыня Мошкарева. Вы не знаете мою жизнь.

– Допустим, – Холмов помолчал. – Но просьба, извини, все же странная. Похоже на шутку.

– Нет, я не шучу.

Она подошла ближе. Теперь Холмов хорошо видел ее большие, странно блестевшие глаза.

– Не понимаю, Верочка.

– И не надо ничего понимать. – Голос у нее все такой же тихий. – Возьмите с собой, Алексей Фомич. Вы только скажите: пойдем, Верочка, – и я не пойду, а побегу. В дороге буду вам помогать. Я сильная, я все умею делать, и в пути со мной вам будет легко.

– Днем, помнишь, ты ведь тоже не советовала мне идти.

– Но вы все одно идете? – Она не стала ждать ответа и вдруг спросила: – Алексей Фомич, а почему Ольга Андреевна называет вас Холмов? Разве можно так вас называть?

– А почему же нельзя? Это моя фамилия, – ответил Холмов. – Но не в этом суть. Суть в том, что я решительно не понимаю, зачем тебе идти с нами. Ну?! А! Вот видишь, отворачиваешься и молчишь? А ты говори. Зачем?

– Разве я знаю? – Она смотрела на Холмова, а слезы искорками катились по ее щекам. – Может, я дура… Возьмите, прошу вас! В Весленеевской у меня тетка родная. И с вами мне… – Она запнулась, закрыв мокрое лицо руками. – Я так к вам привыкла, Алексей Фомич. Вы такой хороший…

– Вот это уже совсем ни к чему, – сказал Холмов. – Я, конечно, ценю твое такое отношение к нам с Ольгой. Это даже похвально – жить добрыми соседями. Но вот эта твоя совершенно непонятная просьба ни к чему. Как-то даже странно. Просто все это ни к чему. Иди домой, Верочка, успокойся и забудь, что ты была здесь. Ну, иди, иди. Я тебя ни в чем не упрекаю.

– Прогоняете?

– Нет, прошу.

Верочка убежала. Холмов сидел на кровати, свесив худые, костлявые ноги. «Странно, – думал он. – Она пришла ко мне. Сама пришла. Я ее не звал, не просил, а она пришла».

Удивляло, озадачивало то, что приход Верочки, ее странная просьба, ее просящие, полные слез глаза непривычно и больно отозвались в сердце. «Она, конечно, и славная собой, и порядочная, и все это у нее от сердечной доброты, – думал он, уронив на грудь седую голову. – Все это так. Относясь ко мне с уважением, она, разумеется, могла прийти ко мне. Что в этом плохого? Но почему же то, что она стояла вот здесь, возле меня, и просила взять ее с собой, – почему это было похоже на то, будто бы Верочка неравнодушна ко мне? Это уже загадка! Вот уж этого я никак не мог предположить. А почему не мог? Да потому, что гожусь ей в отцы и что все это немыслимо и ненужно. А что мыслимо и что нужно? В дорогу, в дорогу, – вот что нужно. Пойду по родному Прикубанью из станицы в станицу вольным путником. А что мне это даст? Да мне-то ничего не нужно. Люди, белый свет…»

Голос Ольги заставил очнуться:

– Не спишь, Холмов? Может, принести таблетку?

– Обойдусь. Скоро начнет светать.

Он поднял голову. Ольга в своем длинном халате казалась высокой и стройной. Седые короткие косы распустились на плечах. «Может, я ошибся? – с улыбкой подумал Холмов. – Может, не Верочка только что стояла возле меня, а Ольга? И Верочки вообще здесь не было, и ее приход я просто выдумал? Может, стояла передо мной моя, невыдуманная Ольга?..»

– И затылок не болит? – участливо спросила Ольга. – Это хорошо. А скажи, Холмов, кто к тебе приходил? Вот только что?

– Никто не приходил, – ответил Холмов. – Сижу вот один и мечтаю.

– Но я даже голос слышала.

– Чей же это был голос?

– Женский.

– Тебе почудилось, – сказал Холмов. – Это бывает.

– Странно, – сказала Ольга. – Неужели почудилось? Ну так как, Холмов? За ночь не раздумал уходить?

– Нет, не раздумал. – Холмов поднялся и крикнул: – Кузьма! Седлай коня! Пора в дорогу!

С Ольгой братья простились у калитки. Постояли, как и полагается казакам, уезжающим из дому. Ольга наказывала мужу беречься простуды, советовала не ложиться на сырую землю, не пить холодной воды и не есть грубой пищи. Холмов послушно кивал. Кузьма Крючков натягивал повод, просился в дорогу. Наверное, надоело ему жить в чужом тесном дворе.

Братья пошли впереди коня, оседланного, навьюченного сумками. Завернули на главную улицу, безлюдную в этот предрассветный час. Вышли за город и сразу попали в затененное деревьями и скалами ущелье. Как в трубе, тут гулял сквозняк, и, журча, торопилась к морю речонка, такая же быстрая и говорливая, как все ее горные сестры. Дорога лежала по берегу. Кузьме даже показалось, что он попал в то ущелье, в котором скрывался от Ивана, и он, понукая коня, ускорил шаг.

Холмов с трудом поспевал за ним.

Глава 11

Далеко позади остались и море, и матово синевшие горы. Взору открылась равнина. Вдали, озаренные закатным солнцем, виднелись тополя и скирды, как курганы. Путники наши уже на второй день заметно приморились. Дорога оказалась не такой приятной и не такой легкой, какой ее представлял себе Холмов там, в Береговом, сидя у себя на веранде.

Изнуряющую усталость он испытал еще вчера. Только тут, в дороге, особенно понимал, что ему не двадцать лет и что, оказывается, мало у него осталось физических сил. Кузьма, старше на три года, мог идти без отдыха часов шесть, а то и больше. Холмову же нужно было отдыхать через каждый час. На второй день к вечеру ноги его ломило так, что он с трудом их передвигал. А тут еще, как на беду, купленные в дорогу кеды оказались тесными, для длительной ходьбы непригодными.

Двигались братья не спеша. Часто отдыхали. Превозмогая боль в коленях и в пояснице, Холмов уже начинал сожалеть, что не послушался совета жены и в такую даль рискнул отправиться пешком. По настоянию Кузьмы все чаще садился в седло. Разумеется, с помощью брата.

– Что-то, братуха, тебя к земле тянеть, – говорил Кузьма, подсаживая брата в седло. – А ить, помню, был лихим кавалеристом!

– Отвык… Сколько лет сидел не в седле, а в кресле, – отшучивался Холмов.

Но и в седле, на мягкой подушке, боль в ногах и в пояснице не унималась. Холмов покачивался в такт конскому шагу, держа в руке повод. Тоскливо смотрел на дорогу, на проносившиеся мимо грузовики. Шоферы видели его некавалерийскую посадку и усмехались. А может быть, они знали, кто это ехал на коне? «Да, теперь только я понял, что Ольга была права, – думал Холмов. – Я, разумеется, не сумасшедший, это она сказала сгоряча. Но дурость во мне, оказывается, еще имеется. Теперь-то вижу, что я и смешон, и жалок, и на этом захудалом коньке чем-то напоминаю известного испанского рыцаря…» Брату о своем невеселом раздумье ничего не говорил.

Заночевать решили в поле, под скирдой пшеничной соломы. Скирда была наметана недавно, от нее еще веяло теплом и запахом печеного хлеба. Холмов слез с седла, привалился спиной к скирде и так, сидя, уснул.

А солнце уже скрылось за дымчатую кромку земли. Сумерки еще не сгустились. Воздух был свеж и прозрачен. Недалеко от скирды стальным оттенком отливала арбузная ботва. Арбузы были похожи на разбросанные по сизому полю рябые, серые, белые шары разной величины.

Понимая толк в кубанских арбузах, Кузьма приглядывался к бахче и к куреню бахчевника. Возле куреня стояла на трех столбах вышка с гнездом. Расседлав Кузьму Крючкова, Кузьма подумал о том, что хорошо было бы поесть арбуза с хлебом. Лучшего ужина и желать не надо. И он отправился к куреню, надеясь раздобыть у бахчевника арбуз.

Пока Кузьма находился у бахчевника, Кузьма Крючков, освобожденный от седла, рылся мордой в соломе, отыскивая зерна, при этом шумно всхрапывал, очевидно, оттого, что остья лезли ему в ноздри. Зерна, как на беду, в соломе не было, и Кузьма Крючков, понурив голову, мысленно ругал своего тезку за то, что тот, прожив столько на свете, не знал, оказывается, где нужно было останавливаться на ночлег. Самым удобным местом, как полагал Кузьма Крючков, было кукурузное поле. Там можно было отлично полакомиться свежими, удивительно вкусными початками. А что хорошего в этой скирде? Колючая солома и противные остья. Надо же было Кузьме облюбовать такое плохое место! И Кузьма Крючков, широко раздувая бока, тяжко вздыхал.

Кузьма вернулся не с одним, а с двумя арбузами. Они были исписаны серыми, узкими, как пояски, полосами. Кузьма держал арбузы на ладонях, как футбольный судья, выходя на поле стадиона, держит мяч, слегка прижимая его к груди.

Следом за Кузьмой шла девушка в узких трикотажных рейтузах, облегавших ее тонкие стройные ноги. Расстегнутая, тоже трикотажная, кофточка, из-под которой виднелись кружева, была подхвачена матерчатым пояском. На ее левом плече висело одноствольное старинное тяжелое ружье. На голове у девушки была посажена несколько набок соломенная шляпа грубой самодельной работы, по-кубански – брыль. Девушка поправила под брылем русые волосы, изучающе посмотрела на лежавшего с закрытыми глазами Холмова.

– Что этот дедусь? – спросила она у Кузьмы. – Прихворнул?

– Отдыхает.

Холмов услышал голоса, открыл глаза.

– Погляди, братуха, каких я раздобыл красавцев! – сказал Кузьма. – Не кавуны, а зебры полосатые! Зараз мы их пустим под нож. А это вооруженное дите – сторожиха бахчи, – пояснил он, покосившись на девушку. – В своем одеянии и при оружии смахивает на парня, а зовется Галиной. Эх, Галя, Галя! По тебе узнаю свою ридну Кубань! Повсюду бахчевниками сидять древние старцы, а у нас, на Кубани, кавуны остерегаеть такая красотка. И кто тебе доверил бахчу, Галя?

– Люди доверили. А тебе что?

– Удивляюсь, – сказал Кузьма. – Тебя самою еще надобно ото всего оберегать. Особенно от парней. Или у вас в станице для бахчи дедов подходящих не нашлось? – Кузьма осторожно положил арбузы на солому. – Не сторожиха, а чья-либо мечта нецелованная, ей-богу!

– Ну, ты, лихой усач! Полегче в выражениях! – Галя поправила ружье. – И зубы мне не заговаривай, а плати!

– Видал ее? Характером ты, Галя, не девушка, а железо, ей-богу! – Кузьма обратился к брату, который тоже с любопытством смотрел на бахчевницу: – Я ее и так уговаривал и так упрашивал, чтобы одолжила кавун без грошей. Нет! Кремень, а не девка. Гони деньги – и все: У-у! Жадюга!

– Хватит, дедусь, разговорчиков, – сказала Галя. – Гони два рубля!

– Да на тебе креста нету! – искренне удивился Кузьма. – Два рубля! Это же по старому счету двадцать рублей!

– Старый счет надо забывать.

– Вот деньги, – сказал Холмов.

– Возьми! – Кузьма взял у брата два рубля и отдал Гале. – У! Жадина с ружьем!

– А ты, дедусь, как хотел? Даром, да? – Галя сложила рубли и не спеша, аккуратно сунула их за пазуху. – Есть арбузы даром охотников найдется много. Только подавай, А кто бахчу станет сажать? Кто ее будет обрабатывать? Чужой дядя, да?

– Бахча-то не твоя, – заметил Холмов. – Надо полагать, арбузы колхозные или совхозные, а ты продаешь их, как свои. На каком основании?

– А я-то чья? – вопросом на вопрос ответила Галя, и улыбка расплылась на ее смуглом лице. – Все мы тут свои. Верно ведь, папаша?

– Смотря по тому, как понимать это слово, – возразил Холмов.

– А я это слово понимаю правильно. – Галя присела рядом с Холмовым, ружье поставила меж острыми коленками. – Отчего, дедусь, такой квелый? Пожелтел-то весь. Или прихворнул в дороге?

– Малость устал, – сказал Холмов.

– Ты что, Галя? Аль хвельшар? – спросил Кузьма, старательно, ровными дольками разрезая сухо потрескивающий арбуз. – Чего уселась, красавица? Получила плату и ступай в свой курень.

– А если мне там одной скучно? – Снова на лицо заиграла веселая улыбка. – Вот смотрю на вас, дедуси, смотрю, а разгадать не могу. Кто вы такие? Странники, что ли? И почему вас двое, а конь у вас один? И куда вы идете?

– Много будешь знать, дочка, скоро состаришься, – сказал Кузьма, ножом и рукой разламывая порезанный арбуз, сочный и красный. – Да, не обманула! Кавун преотличный. Молодец, Галя! – Кузьма вынул из сумки зачерствевший хлеб, дал ломоть молчавшему Холмову, и они принялись за арбуз. – Кавун с хлебом – отличная еда. Бери и ты, Галя, угощайся. Мы люди щедрые.

– Спасибо. Мне эта пища надоела.

– Тогда поясни, будь ласка, мне, старому, – продолжал Кузьма, – поясни, как это ты, такая собой молоденькая, и уже приучилась к чужому добру?

– Чего еще пояснять? – обиделась Галя.

– Плохо, плохо, – сказал Холмов. – Небось комсомолка?

– Угу.

– В школе училась?

– Учусь! В десятом. А что?

– Ты поступила очень дурно, девушка, – поучающим тоном говорил Холмов. – Начнешь с маленького, а кончишь… Вижу, девушка ты грамотная. Будем рассуждать логически. Ты продала чужие, не принадлежащие тебе продукты. Получила за них деньги и присвоила их? Как эго называется?

– По логике? – Галя краснела. – Если по логике – воровством это называется.

– Вот, вот, именно. – Холмов перестал есть. – Понимаешь, а делаешь? Почему?

– Э, дедусь, дедусь, – сказала она, притворно вздыхая, – не тратьте силы и не агитируйте. Арбуз вкусный, вот и ешьте молча.

– От существа вопроса не уходи, – сказал Холмов. – Если все станут поступать так, как ты! Что получится?

– Зачем мораль читать? Сказали бы спасибо, что арбузом угостила.

– За наши-то деньги? – Кузьма протянул корочку коню и ждал, пока тот возьмет ее своими шершавыми губами. – Бери, смелее бери и ешь, это куплено!

– Вам денег жалко? – Опершись на ружье, Галя быстро встала. – Вот ваши деньги! Возьмите! – Бросила рубли Холмову на колени и, повесив ружье на плечо, ушла, тоненькая и стройная, похожая на мальчика.

– Видал! – Кузьма кивнул в сторону удалявшейся бахчевницы. – Обиделась. Какая вспыльчивая! Беда! Вся аж заполыхала.

– Совестно стало, – сказал Холмов. – Пусть бы это делал какой старик сторож, а то ведь…

Холмов не договорил. Привалился спиной к соломе и задумался. Кузьма собрал корки и отдал коню. Кузьма Крючков ел не спеша, косился на Кузьму своим лиловым глазом. А сумерки густели, укрывали степь. Незаметно стемнело. Не видно было ни бахчи, ни куреня. Кузьма сказал, что пора ложиться спать, и отдал брату свою бурку.

– Возьми. И постелишь ее, и укроешься его.

– А как же ты? – спросил Холмов.

– Пустяки. Залезу в скирду, как медведь в берлогу. В соломе, братуха, спать удобно – и мягко и душисто.

Без особого труда Кузьма сделал в скирде отверстие, влез в него и оттуда, как из норы, сказал глухим голосом:

– Спи, братуха. В дорогу тронемся до рассвета. Надо по холодочку выбраться на тот тракт, какой идет к Армавиру.

И после этих слов в скирде послышалось сопение, а потом тихий, с перерывами храп. Холмов слышал безмятежный храп и завидовал брату. «Счастливая душа, – думал он. – Только что улегся и уже спит себе, как малое дите…»