![](/files/books/160/no-cover.jpg)
Текст книги "Каменная баба"
Автор книги: Семен Бронин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 31 страниц)
–Помимо квартиры?– невинно спросил Иван Герасимыч, и Иван Александрович, который, в отличие от него, был нацелен именно на мелочи и на всякого рода подробности, сразу же распознал подвох и опасность, таившиеся в этих словах.
–Ну да...– Он покосился на хозяина.– Квартиру детям оставим, сами туда съедем...
Это был ответный выпад, им до конца не осознанный, сказанный почти непроизвольно и внешне вполне благопристойно, но потому особенно ядовитый и неуместный: о детях нельзя говорить в бездетной семье, а в потерявшей их втрое и вчетверо...
–Так они сюда не приедут.– Иван Герасимыч тоже нашел чем его уязвить, и Иван Александрович разуверил его теперь уже почти что сознательно:
–Кто-нибудь да явится. Тому и квартира достанется... У меня ж их двое...
–Это я знаю,– согласился Иван Герасимыч, окончательно восстановленный против него: он как бы высох на глазах, осунулся и еще больше выпрямился. Иван Александрович совершил еще один непростительный просчет – не нашел ничего лучшего, как спросить:
–Это вы из-за квартиры на меня сердитесь?.. Мы ведь планировали дать вам ее. Сорокин за вас хлопотал.
–Правда?– поинтересовался Иван Герасимыч, но как-то слишком уж несерьезно и бесшабашно.– И куда ж она делась?
–Зайцев в последний момент взял. Первому секретарю не откажешь... Сейчас, может, освободится. Он в область метит. Или еще выше.
–Но теперь-то мы туда не поедем?– в том же легкомысленном тоне не то спросил, не то сообщил ему Иван Герасимыч и налил себе одному водки. Иван Александрович не придал значения этому.
–Теперь, может, Ирине Сергевне ее дадим. Надо удерживать у себя ценные кадры,– и снова оборотился к детской докторше, которая не столько слушала их разговор, сколько ждала в тревоге его завершения.– Нарядная сегодня. Красивая женщина – верно, Иван Герасимыч? Вы в этом толк понимаете...
Иван Герасимыч ничего в ответ не сказал, а в лице его мелькнула скрытая, но сухая и едкая насмешка. Марья Федоровна решила вмешаться – во избежание открытой ссоры:
–Конечно красивая. И умная. Давайте выпьем. Что это ты, Иван, один рюмками машешь? Никогда за тобой этого не водилось: всегда пил за компанию... Что вам делить? В одном пекле варитесь, всем вам одним и воздастся.
–Кому что воздастся, это после нас ясно станет,– сказал муж, обращаясь к ней одной: он уже и на Ирину Сергеевну был зол: за то, что навела на его дом гостя.– Я когда умру, ко мне тыща мужиков на похороны придет.
–А ко мне?– поневоле заинтересовался Иван Александрович.
–А к вам с десяток начальников!..
Марья Федоровна покачала головой, а Иван Александрович раздумался и, вопреки ожиданиям, согласился:
–Так, наверно, и будет...– Запоминая обиду, он наново присмотрелся к хозяину и не удержался:– И вы из-за этого стараетесь? Все равно ведь не узнаете?
–Иван Александрович!– властно прикрикнула на него Ирина Сергеевна, и Иван Герасимыч посмотрел наконец и на нее тоже: окрик этот прояснил многое в их отношениях...
–Вы зато увидите,– с нарочитым хладнокровием поворотился он к Пирогову.– И мне потом расскажете. А я сверху на вас погляжу и тоже поделюсь потом известиями... Если захочется там разговаривать... Спать пойду. Нездоровится мне что-то... Сегодня, гляжу, все вокруг вас болеют. Разносите, наверно, инфекцию...– и ушел в спальню. Марья Федоровна только развела руками в знак своего бессилия, но жест этот был неубедителен: она тоже была сердита на Пирогова, испортившего им так хорошо начавшееся празднество...
Ирина Сергеевна и Иван Александрович вышли на пустую, неосвещенную, окропляемую летящим снегом улицу. Она не могла опомниться от случившегося, он же в открытую бранил Ивана Герасимыча:
–Хорош гусь! Хлебосол! Никогда я его не любил – и, видно, не напрасно!..
Ирина Сергеевна стала от возмущения среди улицы.
–А ты себя виноватым не чувствуешь?!
–В чем я виноват? Что в гости к нему пришел?
Она уставилась на него, но не обнаружила на его лице и следов раскаяния.
–Во-первых, ты не к нему, а ко мне пришел, хотя это не мой дом, а его, и туда без спросу и приглашения нельзя идти было... Идешь на Новый год к человеку, которого терпеть не можешь, и ведешь себя, как тебе вздумается! Оттого, что ты главный врач? Так это в Новый год никому не интересно!..
Он не хотел выслушивать ее упреки, но не желал и ссориться с ней поэтому решил обратить все в шутку, в любовное недоразумение.
–Да будет тебе. Хотел просто тебя увидеть – убивать меня из-за этого?..– и начал брататься с ней на улице: целовать, обнимать и хватать в охапку, но ей было не до того:
–Да перестань ты!.. Что ты себя ведешь, как мальчишка?.. Люди же кругом!
–Нет никого. Снег валит, фонари никогда в Петровском не горят – и слава богу!
–Это тебе так кажется! Из окон смотрят... Я уже в двух зевак увидела: ты ж кричишь на всю улицу!..
Он только тогда от нее отстранился.
–Ладно, не буду... А что ты меня про квартиру не спросишь?– спросил он чуть погодя, пройдя несколько метров: открыл свою козырную карту.
–Какую?– не поняла она.
–Я же сказал... Зайцевскую. Я ведь хлопотать уже начал.
Она помолчала.
–Это важно очень?
–Квартира?
–Нет. Говорить об этом сейчас, когда в разум никак не войдешь – до того все нехорошо вышло... Как мне теперь с Иваном Герасимычем разговаривать? Мне ж через два дня с ним снова в одной комнате сидеть.
Пирогов отступил по всей линии фронта:
–Не знаю, Ирина. Я с ним давно дружбу не вожу.
–А мне каково?.. Ты и впрямь о себе только думаешь... Оставь,– сказала она, когда он, за неимением других доводов, вновь прибегнул к пылким объятиям.– И без того тошно... Что на тебя находит?.. Или ты всегда такой?..
Это была первая серьезная их размолвка...
22
Все, однако, и на сей раз оказалось не столь трагично, как поначалу рисовалось ее воображению. Иван Герасимыч в первый день работы в новом году повел себя так, будто ничего особенного не произошло, а когда Анна Романовна спросила у него, при Ирине Сергеевне, как они провели вечер, ответил как ни в чем не бывало:
–Хорошо посидели. Каждый год бы так...
Анна Романовна чуть не похвасталась, в свою очередь, в какой компании побывала она, но смолчала: была умней этого. Иван Герасимыч был, конечно, по отношению к Ирине Сергеевне не тот, что прежде: замкнулся в себе, прятал от нее глаза и помалкивал, но пристойность была соблюдена, и внешне мало что изменилось. Он только стал курить при ней не спрашиваясь да читал всякую минуту подвертывавшиеся под руку бульварные книжицы: бранил их по прочтении, называл бредом, но брался затем за следующую, будто решительно предпочитал их теперь живому разговору и общению с коллегами.
С Иваном Александровичем тоже все обошлось малой кровью: она ждала продолжения ссоры и мысленно к ней готовилась, но все вышло проще и будничней. На первой в году пятиминутке она наново присмотрелась к нему, пытаясь разобраться в противоречиях его характера. За праздники накопилось много дел – он раскидал их с ловкостью акробата и прирожденного администратора: все молча приняли его слова к исполнению. На работе он вообще производил иное впечатление, чем вне больницы. Здесь у него все было взвешено, выверено опытом и соотнесено с реальностью – поэтому ему и подчинялись столь беспрекословно, признавая его обычную житейскую правоту и практическую сметку. Почему он, при такой ловкости и осмотрительности, мог так беспардонно вести себя с теми же подчиненными в иных обстоятельствах, было для нее загадкой. С ней самой тоже было много неясного. Она не могла простить ему испорченной дружбы с Иваном Герасимычем, но, странное дело, это мало что меняло в их собственных отношениях. Она догадывалась, что вред, наносимый стороннему лицу, редко бывает причиной любовного разрыва, а во внебрачных связях, которые с самого начала строятся на ущербе, наносимом отсутствующему третьему,– в особенности. Любовь, как говорят, зла, но еще и эгоистична и пренебрегает благом ближнего, хоть это и не красит род человеческий,– ей пришлось признать, что она грешит общими для большинства людей пороками и недостатками. Это не принесло ей радости, и если бы Иван Александрович ушел сейчас от нее, она бы примирилась с этим: слишком много было здесь двусмысленного, чего она не любила и как могла избегала,– но он сам пошел на мировую и даже принес ей форменные извинения.
На пятиминутке он не глядел в ее сторону, но, когда сходка закончилась, отвел ее под каким-то благовидным, как он говорил, предлогом в сторону и, не меняя конспиративно-деловитого выражения лица и даже напускной монотонности голоса, сказал:
–Ты прости меня за давешнее. Сам не знаю, как вышло. Пришел, распустил хвост, раскудахтался. Как гусь или индюк какой-то...
–Ты мне расскажи все-таки про свой птичник,– попросила она.– Хоть и говорят, что гусей дразнить не надо...
Они договорились о встрече во флигеле: там он продолжил свои излияния:
–Я думал над всем этим. И пришел к неутешительным для себя выводам...
Он лежал на боку, подпирая кулаком круглое лицо, которое в полумраке флигеля (свет падал на них через узкую дверную щель из соседней комнаты) смотрелось иначе, чем днем: было пасмурно и озабоченно. Перед этим они столкнулись в приемной Таисии, неловко разоблачились и наскоро перебрались на диван в соседней комнате, но на этот раз она помнила все промежуточные шажки и отступления: у нее не осталось ощущения полета и неожиданности приземления.
–К каким еще выводам?– усомнилась она: в ней в таких случаях просыпался дух противоречия.
–К тем, что мне костыль нужен, чтобы с людьми общаться.
–Какой костыль?..– Чувствительная сама по себе, она не любила, когда другие изливали ей душу. Заветные мысли в словесном переложении звучат неловко и фальшиво, и она трезвела, слушая их: была из тех, кто легче прощает немых грешников, чем кающихся. Но ему нужно было выговориться: она сама просила его об этом. Его поиски и копания в собственной душе открыли в нем больше смысла, чем она от него ожидала:
–Я про начальствование, которое он посоветовал мне оставить на вешалке...
Она тут же его поняла, ей не нужно было разжевывать мельче, но решила все-таки его дослушать: наверно, из врачебного любопытства.
–Беда тех, кого он называет начальниками, в том, что мы не можем иметь дела с людьми просто так, на общих началах: когда они не подчинены нам или мы им. В общей бане нам делать нечего – если только не пришли туда мыться со своими ровнями: с обычными голыми людьми нам разговаривать не о чем...
Мало радости было слушать все это, но она ему прежде всего не поверила – не тому, что он говорил, а его кающемуся голосу: в нем было почти невольное в его устах лицемерие.
–Говоришь ты гладко слишком, Иван... И на себя наговариваешь. Ты прекрасный главный врач, у тебя все в руках горит, тебя все слушаются...
Получалось, однако, не опровержение, а подтверждение его горьких самонаблюдений, и она решила взяться за дело с другого конца, обратилась к себе самой и нашла у себя те же слабости сильного.
–Я тоже иной раз командую, такой порядок наведу, что потом самой противно – как фельдмаршал какой. Или фельдфебель...
Он не удивился – думал уже об этом и занимался теми же сравнениями.
–С тобой вообще не ясно, Ирина Сергевна. Темная история. У тебя все задатки руководителя, но ты сюда и носа совать не хочешь... Может, ты и такая, но тогда только, когда делом занята, а потом-то себя обычным человеком чувствуешь, так ведь? А я не могу без погон. Вечный фельдмаршал. Или фельдфебель, как ты говоришь... Слова какие находишь...
–Я про себя, а не про тебя.
–А я к себе примеряю... С тобой у нас вообще особый счет.
–Что за счет?.. Объясни – я сегодня тупая.
Он утратил интерес к своей персоне, свернул в ее сторону:
–Тебе наши отношения не нужны – вот какой.
–Откуда ты взял?
–По жизни так выходит. Чем это все кончиться может?.. Мне от жены уходить?
–Я этого не хочу.
–А чего ты хочешь?
–Не знаю... Но замужество тут ни при чем – это точно.
–Оно всегда при чем...– Он прислушался.– Опять дверь не закрыли. У тебя ж ключ есть?
–Не успела вытащить из сумки.
–Надо закрыть пойти.
–Тревожиться начал? – и встала: потому что он не сделал этого.
–За тебя если только.
–Меня в покое оставь. У меня свои тайны, которыми я с тобой делиться не намерена...– и пошла закрывать дверь: надо было еще найти ключ в том беспорядке, который они снова учинили в приемной санэпидотдела.
–Так я и не поняла ничего,– сказала она вернувшись.– Зачем было Ивана Герасимыча злить? Зачем ворошить его улей? Встретились бы на следующий день – я б о тебе только сильней соскучилась.
–Да он сам виноват,– сказал он вдруг.– Он же несправедлив ко мне – не видишь разве?
–Ну вот! С тобой, Иван, не соскучишься. Хотя это уже понятнее...
–И я хорош, конечно,– признал он: не из чувства справедливости, а снова – из неутолимой потребности в двуличии и ложной объективности.– Не могу уступить, промолчать, когда нужно...– и распространил далее опыт свой на все отечество:– Деремся, как петухи. Такая уж страна наша бойцовская. Никогда здесь порядку не будет...
Разговор этот, пустой и бессодержательный, успокоил, однако, ее душу: слова часто вносят мир в нашу жизнь не смыслом своим и даже не звучанием, а одним лишь фактом произнесения: извинились, и ладно. Она снова стала работать с усердием: а то начала уже теряться и спотыкаться на ровном месте... Все бы ничего – не вздумай она однажды посетить петровскую школу-десятилетку...
Она давно уже хотела побывать там, рассчитывая осмотреть детей, не являющихся к ней на прием: намерение благое и похвальное, но именно такими выстлана, как известно, дорога в одно грозное заведение. Школьные медпункты ей не подчинялись, а были вверены Таисии – она обратилась к ней с предложением устроить совместную инспекцию: чтоб выявить ускользающих от нее бегунов и уклонистов.
Таисия встретила это в штыки.
–Зачем вам?– грубовато спросила она и поглядела на Ирину Сергеевну с явным осуждением: будто та замахнулась на нечто из ряда вон выходящее.
Ирина Сергеевна изложила свои доводы. Таисия выслушала их недоверчиво, но спорить не стала: не в ее привычках было встревать в чужие дела, и история с ключом стала для нее лишним уроком.
–Идите смотрите – я вам зачем?
–Боюсь, не примут.
–Примут – куда они денутся?.. У них там порядок хороший...– и ушла, явно не поверив ее объяснениям и не одобрив ее затеи, а Ирина Сергеевна, не придав всему этому значения, в тот же день направилась в школу, которой не видела с той поры, как гуляла возле нее с Кузьмой Андреичем...
Учителя она встречала на улицах Петровского, но нечасто: их рабочие часы, видимо, не совпадали, и так как оба, за неимением общественной жизни, шли после работы сразу домой: она читать медицинские книги, а он писать про разночинцев – то и виделись они редко и мало что успели сообщить друг другу. Он, помнится, звал ее в школу, давая этим понять, что настоящая его жизнь протекает именно там, а не на улицах города, ходить по которым у него не было больше ни времени, ни желания...
Школа оглушила ее давно забытым ором и гомоном: только что началась переменка. Ученики высыпали в большой прогулочный зал – за ними потянулись учителя: одурманенные занятиями, рассеянные от постоянного напряжения, но продолжающие машинально следить за своими подопечными. Кузьму Андреича было видно издалека: мужчины в школе всегда заметнее женщин. Он поймал некоего сорванца из четвертого или пятого класса, больно крутил ему ухо и выговаривал за шалость:
–Учителей обходить надо. А не тыкаться в них с разбегу головою...
Мальчишка вопил что-то в знак протеста – старшеклассники, стоявшие рядом, дружно гоготали: как все подростки мира, они не обнаруживали жалости к малолетнему товарищу, но радовались нечаянному развлечению.
–Так головой ткнулся... Шишка, наверно, будет!..– продолжал Кузьма Андреич, потешая старшеклассников и потрафляя их настроению: мужчины-учителя нередко бывают заодно со старшими против шумной и беспокойной мелкоты, вечно путающейся под ногами...
Тут он увидел Ирину Сергеевну и расслабил свою хватку: не отдал еще уха обидчику, но перестал его выкручивать, а как бы держал на поводке. Ему сделалось неловко при ее появлении: женщины тяготеют душой к более раннему, нежному детскому возрасту и не дают его в обиду.
–За что вы его так?– спросила она.– Так и оторвать можно. Пришивать потом придется.
–Носятся как угорелые,– проворчал Кузьма Андреич, но провинившегося отпустил, и тот отошел, ворча про уже оторванное ухо и держась рукой за раскрасневшуюся ушную раковину.– А вы какими судьбами в наши университеты?
–Пришла детей смотреть. Они ко мне в поликлинику не ходят.
–Сами к ним пришли? От вас, гляжу, не скроешься... Посмотрите их на предмет здоровья. Особенно психического. Так садануть!– снова пожаловался он, нащупывая сзади место ушиба.– Приду домой, посмотрю, что там. Не шишка, но пятно будет... Ненормальный какой-то.
–Все дети такие,– сказала Ирина Сергеевна.– Вы этого разве не проходили?
–Почему? Бывают и спокойные...– Он обернулся в поисках подходящей иллюстрации.– Семка Квасов, например... Где он?– спросил он у великовозрастных шалопаев.
–В классе остался,– не без ехидства отвечали те.– К следующему уроку готовится.
–Вот таких смотреть и нужно,– вполголоса заметила Ирина Сергеевна, и старшеклассники, несмотря на принятые ею меры предосторожности, услышали и загоготали.
–Вы больше при них распространяйтесь,– выговорил ей Кузьма Андреич.-Ну-ка, ребята, валите отседова...– Те подчинились – не сразу, неохотно и только из мужской солидарности: решили, что учителю нужно посекретничать с пришедшей докторшей: – Вам к медсестре идти надо,– сказал он ей, вместо всех секретов.– К Галине Михайловне. Кабинет у нее на втором этаже.
–А как живете вообще, Кузьма Андреич?..
Ее разобрало кокетство: неприступные на вид мужчины часто вызывают такое желание, а Кузьма Андреич был сама строгость и воздержание.
–Да так...– неопределенно протянул он:– Перебиваемся с хлеба на квас. С кулька в рогожку. Вечером идти некуда... Скоро в областной театр поедем, в оперный, но и там – не столько оперу будешь слушать, сколько по головам их считать и призывать к порядку.
–К каменной бабе не ходили больше?
–С лета? Не был ни разу. Сейчас ее, наверно, снегом занесло... Я ее сюда хотел привезти, в школьном дворе поставить...
–И что же?..– но Ирина Сергеевна не дождалась ответа, потому что Кузьма Андреич увидел приближающуюся к ним женщину лет сорока пяти (самое малое) и смолк: чтоб продолжить разговор уже в ее присутствии.
–О чем разговариваете?– спросила она и с недоброжелательной приветливостью оглядела с головы до ног гостью, не предусмотренную школьным расписанием.– Мамаша чья-нибудь?
–Наша докторша детская. Пришла обход сделать...– и учителя обменялись взглядами: он – ободряющим, успокаивающим, она – недоверчивым и недоуменным: "Мол, ты-то какое имеешь к этому отношение?"– Это завуч наш, Валентина Егоровна,– представил он Ирине Сергеевне собеседницу, с приходом которой лишился строгости и неприступности и заметно стушевался.– Математику у нас преподает... А я литературу российскую,– прибавил он в конспиративных целях: мы-де не знаем друг друга и прежде никогда не встречались.
–Не только математику,– неуживчиво уточнила та.– Еще и обществоведение...
Лицо этой женщины состояло из углов, тупых и острых, а тело – из плоскостей, прямых и отвесных, которые не стояли на месте, а были в постоянном движении (так что математик, если б взялся за такую работу, должен был бы описывать ее не только геометрическими фигурами, но еще и прямыми и обратными пропорциями).
–О каменной бабе говорили,– сказал Кузьма Андреич.– О том, что я хотел ее на школьном дворе поставить.
–Был такой разговор,– признала она.– Слава богу, что не сделали. Пусть стоит, где стояла...
На Ирину Сергеевну нашел тут дух спорщика – или же она успела проникнуться сочувствием к своему каменному двойнику, заблудившемуся среди степей и мерзнущему сейчас, по пояс или по грудь в снегу, в белом, никем не меренном пространстве:
–Почему? Можно было б и поставить.
–А откуда вы, собственно, о ней знаете?– спросила, что называется, в лоб Валентина Егоровна, и Кузьма Андреич начал из-за ее спины подавать Ирине Сергеевне красноречивые сигналы о помощи.
–Ходила смотреть с пациентами,– сказала докторша.– А им Кузьма Андреич показывал,– и он остался доволен ее ответом и мысленно поставил ей пятерку по поведению...
–Он всем ее показывает,– проворчала Валентина Егоровна: ревнуя его, кажется, к степному истукану.– Не поставили, потому что она голая. Неодетая, я имею в виду.
–Так там не видно уже ничего. Все ветром сдуло,– вступился за свою каменную протеже Кузьма Андреич, но завуч была непреклонна:
–Воображение дорисует. Им хоть палку посреди двора воткни – они остальное додумают.
–Можно было б и одеть,– предложила Ирина Сергеевна.– В сарафан какой-нибудь...
Шутка ее была совершенно беззлобна, но Валентина Егоровна поняла ее превратно: как насмешку над собой, хотя для этого у нее не было ровно никаких оснований.
–Тогда это будет пугало!– отрезала она.– А мы тут огорода не держим!.. Все равно сдерут,– прибавила она уже не столь враждебно.– Или будут под платье подглядывать... Ты знаешь, что сегодня учительский совет?– обратилась она к Кузьме Андреичу: таким тоном, будто тот только и думал о том, чтоб сбежать куда-нибудь с Ириной Сергеевной.
–Помню, конечно.
–Не опаздывай. Важные вопросы поставили...– и ушла, унося с собой свой крест или иную, по неграмотности неизвестную нам геометрическую конструкцию...
–Начальство сердится,– заключил Кузьма Андреич.– Сейчас всем пар наставит. Хотя я в этом классе руководителем... Не хотите в театр с нами пойти?– не подумавши, предложил он.
–Боюсь, не к месту там буду... Что за спектакль?
–"Пиковая дама". По Пушкину... Может быть, и так,– согласился он по непродолжительном размышлении.– В следующий раз как-нибудь.
–Когда пиковой дамы не будет?..– но тут прозвенел звонок, и Кузьма Андреич, засобиравшись на урок, не расслышал ее слов и не оценил их лукавой двусмысленности...
Школьную медсестру Галину Михайловну она нашла в кабинете. Медсестру никто не предупредил, и она вконец оробела и растерялась, когда она вошла, а когда представилась, у нее даже затряслись руки, и она бесцельно засуетилась возле стеклянного шкафа и процедурного столика.
–Да вы не беспокойтесь,– ободрила ее Ирина Сергеевна.– Я вас не стесню. И делать вам ничего не надо. Мне сюда детей пришлют...– Она договорилась с учительницей пения (для которой чем меньше было саботажников на уроке, тем лучше), что она будет направлять к ней учеников, выбивающихся из общего хора, и в коридоре ее ждали уже два сорванца: судя по виду, лишенные певческого таланта, но зато наделенные даром срывать уроки эстетики.
–Они к вам в поликлинику не идут?– Галина Михайловна справилась с собой и посмотрела на нее уже не трусливо, но испытующе: как бы оценивая ситуацию наново и не зная, к какому прибиться берегу. Всякое новое дело, даже самое простое, требует разъяснений, и Ирина Сергеевна еще раз терпеливо объяснила ей, почему пришла в школу, хотя для приема существует кабинет поликлиники. Медсестра слушала невнимательно, думала о своем и, пока Ирина Сергеевна смотрела присланных ей удальцов, исподтишка ее разглядывала – сама же сидела без дела и без всякого движения, будто подглядывание это и было ее настоящей целью.
Ирина Сергеевна попыталась привлечь ее к делу, стала расспрашивать о школьниках, но она помалкивала, и временами Ирине Сергеевне казалось даже, что она на нее в претензии или в обиде. Тогда она решила сделать перерыв: чтоб познакомиться с ней поближе и попытаться выяснить причину такого к себе отношения.
Галине Михайловне было лет сорок семь – сорок восемь. Прежде она была безусловно красива или привлекательна: еще и теперь щеки ее сохраняли пухлое воспоминание о молодости, а лицо кокетливо обрамлялось золотистыми кудряшками, но это были остатки былой роскоши: сама мятая припухлость могла обернуться скрытой отечностью, и Ирина Сергеевна даже предположила, что она пьет: это могло быть скрытой причиной и тайной пружиной всего ее поведения.
–Как вам живется здесь?– Ирина Сергеевна отпустила на волю очереднего пациента и, не торопясь вызывать следующего, поглядела на собеседницу: ей показалось вдруг, что они давно знакомы.
–Работаю, как все.
–Хорошо к вам относятся?
Галина Михайловна удивилась вопросу, взглянула с недоумением.
–Да вроде.
–А то я думала вас к себе в поликлинику позвать. У меня сестры в кабинете нет и никак найти не могут.
–Это вряд ли. Нехорошо с мужем в одном учреждении работать. И так хватает...
Ирина Сергеевна не успела даже насторожиться – до того была в этот день беспечна:
–А кто ваш муж?
–Иван Александрович... Не знали разве?..– и поглядела уже в открытую на обомлевшую Ирину Сергеевну...
Столбняк, нашедший при этих последних словах на бедную докторшу, был красноречивее любых слов, и Галина Михайловна, считавшая до сих пор Ирину Сергеевну наглой и бесцеремонной нахалкой и воительницей, пришедшей сюда, чтобы увидеть, оценить и вконец уничтожить соперницу (у страха ведь глаза велики – равно как и у ненависти), теперь изменила свое мнение и при виде испытываемых тою мук немного смягчилась – но не в такой степени, чтоб еще с ней и сдружиться.
–Об этом все знают... Мне в голову не пришло, что вам неизвестно...
Теперь и Ирина Сергеевна, хоть и была, как говорят врачи, в шоке, уразумела причину первоначальной робости и отчужденности этой женщины: та безусловно знала о ее связи с мужем. Галина Михайловна прочла на ее лице и эти сомнения тоже и подтвердила их:
–Я с вами давно поговорить хотела... Но потом раздумала: будь что будет...– На лице ее появилось тут скупое, сухое и едкое выражение – своего рода нравственная оскомина, набитая последними и далеко не первыми в ее семейной жизни неприятностями.– Но вы сами ко мне пришли...– Она все еще не верила, что Ирина Сергеевна угодила к ней случайно.– Вы вправду не знали?
–Нет, откуда?!.– отчаянно пробормотала та.
Действительно – откуда? Она была нелюбопытна и, пока не сошлась с Иваном Александровичем, знала про его жену только то, что она медсестра, а бывшая или работающая, этим не интересовалась; потом же, когда они сблизились, тема эта стала для нее запретна: она хоть и думала каждый день об этой женщине, но у нее не поворачивался язык спросить его или кого другого о ней как о живом, реальном человеке. Ирина Сергеевна вообще бы предпочла, чтоб она оставалась бесплотной, чтоб ее нельзя было встретить на улице: некая тень или абстракция – хранительница очага, мать его детей, но не более этого. Это была трусость, за нее надо было платить, но она не думала, что с такими пенями и процентами...
Галина Михайловна угадывала ее чувства, но не собиралась входить в ее положение: уж очень сердита была на мужа.
–Я знаю, у вас с Иваном роман,– сухо поведала она.– Вы даже Новый год вместе встречали...– и поглядела на нее в поисках истины. Натужное молчание Ирины Сергеевны подтвердило худшие ее опасения, и она заметно упала духом, но нашла в себе силы взглянуть на дело с иного конца и даже сказала любезность:– Вы, смотрю, хорошо на него влияете. Сколько раз я просила его наладить отношения с Иваном Герасимычем... Он обоих вас позвал?– спросила она затем, и Ирина Сергеевна, почувствовавшая опасность уже не для себя, а для Ивана Герасимыча, поспешила ее разуверить:
–Нет. Звали только меня. Иван Александрович сам пришел, своим ходом...
Галина Михайловна молча выслушала это, на сей раз поверила и перестала плохо думать о хирурге, который ни за что на свете не пригласил бы к себе кого-нибудь – тем более Ивана Александровича – с любовницей при живой жене, которую давно знал, хотя и не дружил с ними домами...
–Тогда ясно все...– и поглядела с откровенностью на Ирину Сергеевну теперь той пришел черед прятать глаза, теряться и глядеть мимо: будто она не знала школьного урока.– Вам надо как-то определиться... Выяснить свои отношения... Если хочет, пусть уходит, я держаться за него не буду... Хотя куда он пойдет от детей, которых единственно на свете любит?..– и, не отвечая на риторический вопрос свой, начала наводить порядок на рабочем столе, давая этим понять Ирине Сергеевне, что настало время кончать неурочный осмотр, и становясь на глазах с каждой минутой все суше, строже и неприветливее...
Такого унижения Ирина Сергеевна никогда в жизни не испытывала. У нее, правда, и не было еще никогда столь далеко зашедшего романа с женатым мужчиною. 23 После этой крайне неприятной для себя встречи она решила порвать с Иваном Александровичем, хотя и не знала еще, как это сделать. Она знала: из опыта ли, или из женского предчувствия – что обычно предпринимаемые с этой целью действия: шумные сцены, слезы и объяснения – не приносят желаемых результатов, но только раскачивают маятник страстей, толкающий нас от любви к ненависти и обратно. Любовь признает лишь свою ровню и сражается только на своем поле. Сторонние соображения, внешние угрозы и предупреждения для нее неубедительны: если она кого и боится, то только измены и предательства в собственных рядах – предпочтения, оказываемого сопернику: ревность – ее слабое место, и клин вышибают клином. Она решила поэтому прикинуться ветреной, переменчивой и даже порочной женщиной, сменившей, из одной лишь прихоти, своего любовника, и чуть ли не Наталью Ефремовну взяла себе в пример – у каждого из нас могут быть такие временные ослепления и помрачения рассудка. Приняв это решение, она, сославшись на независящие от нее обстоятельства, прекратила встречи во флигеле и стала ждать обстоятельств, удобных для приготовленного ею розыгрыша.
Такой случай вскоре представился.
В больнице устраивались учения по гражданской обороне. Занятия проводились раз или два в год – в зависимости от предписаний области и положения дел в мировой политике. Все медицинские работники молодого и среднего возраста должны были "показать подготовленность к оказанию помощи пострадавшим в условиях массового поражения" – так были изложены задачи в спущенном сверху документе. В больнице развертывали фронтовой госпиталь и члены комиссии измеряли, с часами в руках, скорость наложения шин и повязок, комплектность противогазов и противочумных костюмов, проверяли правильность применения искусственного дыхания и возбуждения угасшей сердечной деятельности, и прочее, и прочее. Увенчивали этот грандиозный театр боевых действий лыжный бросок зимой и кросс по пересеченной местности летом: предполагалось, что в условиях применения нового оружия скорость бега тоже будет иметь немалое значение. Пятикилометровая лыжня вела через большое поле на окраину леса, к охотничьему домику, где сидела судейская коллегия и где участников соревнований ждали огонь, еда и выпивка, – учения здесь плавно переходили в пирушку, а полезное сочеталось с приятным: к общему удовлетворению участников. В этой-то атмосфере всенародно разыгрываемого Апокалипсиса Ирина Сергеевна и решила раскрыть свои обманные, меченые карты. В этот раз народу было на редкость много: приехали фельдшера и медсестры из дальних и ближних медпунктов, да и в самом Петровском объявились средние медицинские работники и даже доктора, о существовании которых Ирина Сергеевна, в силу своей домоседливости, мало что знала. Уже на врачебных занятиях, перевязывая детей, которые тоже участвовали в представлении и охотно притворялись тяжелоранеными, она, словно получив долгожданную свободу, с любопытством поглядывала на мужчин молодого и среднего возраста, выбирая, с кем из них сыграть роль непостоянной и падкой на увлечения женщины. Все были, однако, чересчур заняты военной игрой и лица их были затянуты марлевыми масками: обнаруживать в таких условиях новоявленные порочные наклонности было бы, во-первых, непросто, во-вторых, не слишком убедительно. Помог ей, нежданно-негаданно, Самсонов из Анютина, который тоже – почему, никто не знал – явился на учения: прежде никогда не удостаивал их присутствия. Он сбрил бороду, помолодел, не смахивал больше на вороватого мужика, но по-прежнему не был похож на доктора: скорее – на скромного мастерового или тихого рецидивиста, недавно вышедшего из мест заключения и по этой причине принарядившегося. В самих занятиях: то есть в перевязках, измерении пульса и прочей белиберде – он не участвовал: стоял в стороне как бы в роли бокового судьи или добавочного хронометриста, но в лыжи влез с превеликим удовольствием: будто дома был лишен такой возможности. Он подождал Ирину Сергеевну, которая шла в его сторону и как раз решалась прибегнуть к его помощи. Она догнала его, не подумав, что флиртовать на бегу, наверно, всего труднее.