Текст книги "Каменная баба"
Автор книги: Семен Бронин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 31 страниц)
–Как вам в Петровском нашем?– спросил он как-то излишне уж приветливо, когда процедура рассаживания и обнесения гостей чаем кончилась.– Живописный городок, верно?..– Вид у него при этом и далее был такой, что, хоть он и задавал эти вопросы как бы от всего сердца, но думал в это время о другом и даже сам не знал, о чем именно.
–Красивый,– смиренно согласилась Ирина Сергеевна, решительно не умевшая вести разговор на таких началах.
–Я сразу же обратил на него внимание. Я, вообще, большой патриот этих мест,– поведал он Пирогову, который принял его слова за скверное предзнаменование.– Меня сюда тянет, даже когда я в области. А Ирина Сергевна к нам надолго?
–Так вот как раз об этом речь.– Иван Александрович дал понять глазами Ирине Сергеевне, что теперь пришла его очередь вести светскую беседу.– Она бы рада у нас работать, и мы ее ценим очень. Я ее даже на свое место поставлю на время отпуска...– Ирина Сергеевна поглядела на него тут особенным, только ему понятным образом, но это его не остановило – он продолжал:– Но здесь закавыка, Тимур Петрович. Случилось так, что хозяйка, у которой она живет, выходит замуж и, по известным причинам, предложила ей съехать...
Зайцев вопросительно поглядел на него: ему, в отличие от них, эти причины были неизвестны.
–Не хочет мужа в дом вводить, где есть другая женщина,– объяснил Иван Александрович, а Зайцев в ответ лишь состроил недоуменную и приличествующую случаю мину, означающую нечто среднее между: "тут уж ничего не поделаешь" и "никогда не знаешь, чего от них ожидать". Иван Александрович, который не этого от него добивался, продолжал разъяснять положение Ирины Сергеевны:
–Ей, короче говоря, жить негде. Мы, по контракту, обязаны жилье ей предоставить, а найти другого не можем: слишком маленькие деньги за это платим.
–И что вы от меня хотите?– вынужден был спросить Тимур Петрович, который, как многие начальники, предпочитал, чтоб подчиненные приходили к нему не только со своими вопросами, но и с их готовым решением. Иван Александрович хотел, чтобы он съехал с больничной жилплощади и отдал ее Ирине Сергеевне, но не сказал этого вслух, а потянул кота за хвост:
–У нас в районе нет какого-нибудь жилья в запасе? Чтоб хоть на время ее устроить?.. Хотелось бы что-нибудь поприличнее. Хороший специалист очень. Хотя и молодая...
"Потому и хорошая, что молодая",– пронеслось в голове у Зайцева. Он слышал об увлечении Ивана Александровича и не одобрил его сейчас: Ирина Сергеевна не произвела на него особенного впечатления.
–Я в жилье мало что смыслю,– сказал неправду он (мысли о жилье одни из первых в жизни всякого руководителя).– Надо бы Егора Иваныча спросить. Он у нас этим ведает.
–Воробьева?– Это был тот второй секретарь райкома, с которым у Пирогова были натянутые отношения.– Я уже спрашивал,– соврал он.– У него ничего нет.
–Ну раз он не может...– и Зайцев, вместо того чтоб договорить фразу, развел руками.– С жильем у нас всегда было худо,– сочувственно сказал он Ирине Сергеевне: чтоб не думала, что он хочет от нее отделаться.– Строим, конечно, но мало. Этот дом вот Иван Александрович, надо поблагодарить его за это, осилил, а когда новый будет, и сказать трудно.
–Наталью Ефремовну рассчитать?– подумал вслух Пирогов, которому это сейчас только пришло в голову.– Все равно работать не хочет, домой просится... А в ее квартиру Ирину Сергевну вселим...
–Наталья Ефремовна уезжает?– удивился и озадачился Тимур Петрович, отдававший должное привлекательной молодой докторше.– Жаль... Я, впрочем, тоже скоро уеду,– и многозначительно поглядел на Ивана Александровича. Тот решил сыграть ва-банк:
–И квартира ваша освободится?
–Эта?..– Зайцев и не заподозрил, что этот вопрос как-то связан с предыдущими.– Эту я за собой оставлю. Я в области достаточно крупный пост займу, мне там хорошее жилье предлагают, а эта останется вроде дачи. Я ж говорю, мне эти места нравятся... Расстается, значит, с нами Наталья Ефремовна? Жалко. Она у вас заметная женщина...
Сам он был холодноват в отношении женского пола, за ним не тянулось хвостов и сплетен на этот счет, это было его козырем в карьерной гонке, но в каком-то смысле ущемляло его и обкрадывало. Чувствуя это, он, для себя, выделял женщин, которые могли бы, при удобных обстоятельствах, стать его планетами-спутницами, и среди таких возможных избранниц первой значилась бойкая и привлекательная Наталья Ефремовна, которой он оказывал (на расстоянии, конечно) известные знаки внимания. Ирина Сергеевна не произвела на него сходного впечатления, и замена, предложенная Пироговым, была, по его мнению, неравноценна. Но он всегда предоставлял подчиненным решать их собственные вопросы и этим выгодно отличался от других местных деятелей – в частности от грубоватого, назойливого, входящего в мелочи и любящего лесть Егора Ивановича.
–Думайте, Иван Александрович. Даю вам все полномочия. Карт-бланш, как говорят французы...
Иван Александрович вынужден был довольствоваться французским опытом.
–Кто после вас останется?– спросил он, боясь, что другой возможности у него не представится.
Зайцев замялся. В иное время он бы не ответил на этот лобовой вопрос, но он уже отказал Ивану Александровичу, а отказывать подчиненному два раза подряд неловко: так же как в течение дня обращаться с разными просьбами к одному начальнику.
–Не знаю в точности...– уклончиво сказал он, но потом открылся:-Воробьев, видимо.
–Вы нас на него оставляете?– грустно удивился Пирогов, но Зайцев был уже непроницаем и застегнут на все пуговицы.
–А почему нет? Второй секретарь райкома... Подумайте, как ей жилье найти,– теперь и посоветовал он: почти что дал такое задание – ловко вывернувшись и став истцом вместо ответчика.– Вы же знаете: мы все делаем, чтобы оставить в районе всякого действительно ценного работника...
В этой сентенции Иван Александрович уловил едва ли не скрытую насмешку в свой адрес, но, может быть, она ему только послышалась. Бесспорным было то, что аудиенция закончилась, – он поднялся, бережно взяв за локоть Ирину Сергеевну...
–Зачем ты привел меня сюда?– спросила она, когда они вышли от Зайцева. Уже стемнело, и они оставили подъезд незамеченными – если не считать вахтерши, специально для этого посаженной. Иван Александрович выглядел озадаченным: он не ожидал от Зайцева откровенного безразличия и неучастия в столь ясном и простом деле.
–А шут его знает зачем! Сам теперь не знаю... Наверно, чтоб квартиру у него отобрать и тебе отдать... Хорошо прямо этого не сказал... Ладно, буду менять тебя на Наталью. Завтра пойду к ее хозяйке: она в прошлый раз мне что-то о ней говорила.
–А сейчас домой иди. Нечего меня по Петровскому выгуливать...– и Ирина Сергеевна пошла вперед, оставляя его позади: впервые в жизни она почувствовала себя всеми оставленной и почти бездомной...
С хозяйкой Натальи Ефремовны ничего не вышло. После своей квартиросъемщицы она и слышать ничего не хотела о новой сдаче жилья, не желала видеть у себя молодых докториц и согласна была только на пожилого и одинокого рентгенолога – почему именно его, Иван Александрович так и не понял: наверно, кто-то из этого всевидящего племени сильно помог ей в былое время.
–Рентгенолог и мне бы не помешал, но, к сожалению, нет его в больнице и не известно, когда будет.
–А вот когда будет, тогда и придете,– отрезала хозяйка.– Когда от меня эта длинноногая съедет? Я от нее на стенку скоро полезу...
Поиски жилья среди мамаш с больными детьми тоже ничего не дали. Любая просьба ставит нас в невыгодное положение, а просьбы о жилье – вдвойне: они настораживают людей и внушают им неясные подозрения. Русские люди не любят ни от кого зависеть и ни у кого одолжаться: это до такой степени верно, что сама общественная жизнь, вся строящаяся на взаимозависимости и вспомоществовании, ставится в России под сомнение – Ирина Сергеевна быстро перестала поэтому наводить эти справки среди своих подопечных...
Обращение в местную газету тоже оказалось безрезультатным.
–Что делать будем?– спросила она у Пирогова.– Татьяна меня утром снова спрашивала.
–Поселим тебя в больнице,– сказал Иван Александрович.– Раз ты домой, как на работу, ходишь... Тут когда-то квартира главного врача была – надо будет снова все, как раньше, разгородить и распланировать. Не хотела с одним ночью сидеть, будешь теперь со всей больницей. Но ты не робей: это все временное, я от этого не отстану, тут моя честь затронута.
–Я бы предпочла любовь,– сказала она.
–И то есть, и другое, и третье. Жилья только нету. Всю жизнь его строю и никак не выстрою...
Она, между прочим, встретилась после всего этого на улице с Кузьмой Андреичем. Тот, завидев ее, чуть не развернулся и не дал обратного ходу, но вовремя сообразил, что это подорвало бы авторитет всего петровского учительства,– остановился и стал поджидать ее, лихорадочно обдумывая линию поведения.
–Что не заходите?– простодушно спросила она: ей это далось без труда, потому что она была незлобива.
–Работы много.– Кузьма Андреич огляделся по сторонам и напыжился пуще прежнего.– Один свой предмет веду.
–Литературу?– осведомилась она, словно успела забыть это.
–Словесность,– педантически поправил он.– Мать культуры российской...-и перешел затем в атаку:– Знаете, какой из нее вывод главный?
–Нет,– искренне призналась она.– Я же вам говорила – я не сильна в беллетристике.
Он воспользовался этим и сказал назидательно:
–Что счастье одного не может строиться на несчастье другого.
–Правда?..– Она по достоинству оценила свежесть этой преамбулы.– А почему у вас в мужском роде все, Кузьма Андреич? Одного, другого?
Он почуял подвох, но не понял, в чем он заключается, и преподал ей урок грамматики:
–Русский язык пользуется мужским родом для определения понятий.
–Такое правило есть? А я думала, вы кого-то отдельно в виду имеете...
Он снова мало что понял, но почувствовал, что его побили на его же поле, и счел за лучшее раскланяться – тем более что приличия были соблюдены и на случайных зрителей их встреча должна была произвести благоприятное впечатление и опровергнуть слухи о раздорах, будто бы начавшихся в стане петровской интеллигенции. Он сказал еще что-то – неуместное и высокопарное и пошел прочь той самой походкой враскорячку, которая так не нравилась Ивану Герасимычу: загребая ногами и вышагивая как на параде...
А она вздохнула и тоже пошла к себе: не радуясь маленькой мести, но, скорее, грустя по ее поводу. Она догадывалась уже, что в жизни нет места победителям: есть только побежденные – каждый в свое время и каждый по-своему... 27 Больше всего Ирину Сергеевну беспокоила не возможность лишиться обжитого угла и крова над головою (это, в конце концов, была не ее забота, а больничной администрации, и она умела различать свои и чужие обязанности), а то, что к ней в последнее время изменилось общее отношение. Она видела проявления этого повсеместно: среди сотрудников больницы, мамаш, ждущих ее в амбулатории, соседей по улице. Состояние это сродни болезненному и потому так сильно на нас воздействует: она готова была вывернуться наизнанку, видя, как все встречают ее с одинаковым любопытством и провожают со столь же общим чувством причастности к чужой тайне – это кого угодно выведет из равновесия. Она и рада была ошибиться, но ловила на себе подобные взгляды всякий раз, когда ненароком оглядывалась и заставала врасплох своих соглядатаев: обычно женского пола, потому что мужчины в таких случаях все-таки больше заняты собой и меньше – своими ближними. О ней судачили, и предметом сплетен была ее близость с главным. Самые образованные и воспитанные люди именно так и смотрят на любовниц (или любовников) своих руководителей, ни на минуту не забывая об их служебном соподчинении – столь незначительном в других случаях и столь важном в этом. Это особенное положение незаметно перенесло ее в искусственно разреженную атмосферу, в своего рода человеческий вакуум, грозивший обернуться одиночеством. Медсестры, никогда ее не стеснявшиеся, говорили с ней теперь без прежней свободы и естественности, а как-то чересчур обтекаемо, уходя от подробностей, с оглядкой: боялись, что передаст их слова по назначению. Наталья – и та подчинилась общему поветрию и стала глядеть на нее иными глазами: в них читалось признание, смешанное с иронией. Она сменила гнев на милость и пришла к ней извиниться за недавнее и похлопотать о внеочередном отпуске: хотела съездить на неделю к родителям.
–Я здесь при чем?!– неприятно удивилась Ирина Сергеевна.– Иди к Анфисе, если он отказывает.
–Уже была,– с необычным для нее терпением и даже послушанием отвечала та.– У нее не вышло – посоветовала к тебе пойти: авось поможешь... Замолви словечко: мне на неделю слинять надо...– и выказала-таки необъезженный нрав свой:– Твой индюк совсем забурел. Раньше хоть любезничал... Чем ты его охмуряешь?
Она насилу от нее отделалась и, конечно, ничего не обещала – наоборот, дала понять, что делать ничего не будет. Наталья осталась недовольна, но шуметь на этот раз не стала, ограничилась тем, что сказала:
–Будь я на твоем месте, помогла бы. Вообще всю больницу в отпуск бы отправила.
–Занимай его, место мое!– вышла из себя Ирина Сергеевна.– Я за него не держусь.
–А мне оно и даром не нужно,– возразила та.– Не тот принц и не те туфельки...
Иван Герасимыч ни с какими просьбами к ней не обращался, но от этого легче не было. И в нем тоже произошли перемены – только раньше, чем у других: после того злополучного новогоднего застолья (кажется, все беды ее были связаны с праздниками: будто, до того тлеющие, в эти дни они раздувались приносимым извне ветром и ярко вспыхивали). Его охлаждение задевало ее всего сильнее. Ирина Сергеевна была все-таки еще очень молода и верила людям на слово – особенно тем, кто ей нравился. Иван Герасимыч встретил ее в свое время самым радушным образом, раскинул перед ней стариковские сети, пригласил домой, познакомил со своей половиной, обещал всяческое участие и содействие, и она развесила уши, простодушно решила, что эта приязнь проистекает из сродства душ, их взаимного притяжения и не зависит от привходящих обстоятельств и случайностей: если душенька хороша, то такая она во всех ее нарядах и облачениях. Но тут, что называется, нашла коса на камень. Не подружись она с Иваном Александровичем, будь у нее не один, а десять любовников, Иван Герасимыч только бы посмеивался в кулак и не стал бы порывать с ней, но с Пироговым у него были давние и темные счеты, которые ни с чем не считаются, задевают самые тонкие струны и колеблют самые прочные устои нашего существования. Как Ирина Сергеевна ни подлаживалась, ни подсаживалась к нему, старик только лукавил, шел на хитрости, обходил стороной силки, ею расставляемые, держался на расстоянии и ни на пядь к ней не приближался. Анна Романовна, прекрасно понимавшая этот язык недоговоренностей и умолчаний и знавшая их причину, развлекалась на их счет, потешалась над обоими:
–Что это вы, Иван Герасимыч, в гости к себе не зовете? Я, положим, человек заурядный, конченый: двое детей и муж-водитель, с нами неинтересно но Ирину Сергевну-то почему не приглашаете? Ей, небось, скушно одной дома сидеть?..
Иван Герасимыч, хоть и ждал подобных нападок, но всякий раз терял на время самообладание, поперхивался чаем (разговоры эти происходили в комнате для чаепитий, и Анна Романовна, кажется, нарочно подгадывала момент, когда он наклонял ко рту чашку), затем вынужденно лгал, изворачивался:
–Нездоровится что-то. Кости подламывает...– или: – Марья Федоровна приболела...– в его лжи была своя логика.
Ирина Сергеевна, сохранявшая теплые чувства к супругам, всякий раз тревожилась:
–Серьезное что-нибудь?..– после чего Иван Герасимыч мягко брал ее за локоть, молча призывал к благоразумию, а вслух изрекал какие-нибудь врачебные банальности:
–Ничего особенного. Вчера гипертонический криз был, сегодня отлеживается...
Странное дело: он не терял к ней того, что можно назвать физической симпатией – касался время от времени ее руки, с удовольствием, хотя и украдкой, оглядывал очертания ее рослого тела, подмечал новинки в ее туалетах и прическе (на что Иван Александрович, например, способен не был), но это не мешало ему сохранять непреклонность и избегать всякого соприкосновения с ней вне больницы и амбулатории: она дружила с Пироговым, а так уж повелось у них, что друзья одного неизбежно переставали быть гостями другого. (К чести их надо сказать, что это правило не имело обратной силы: то есть враги одного не становились друзьями другого – оба были выше этого.)
Иван Александрович чувствовал, что вокруг его избранницы сгущается, если так можно выразиться, пустота, и сделал попытку помириться и наладить отношения хотя бы с Иваном Герасимычем. Это было нужно не для него: старик был ему неинтересен – Иван Александрович привык уже парить в иерархических высотах и редко когда спускался на грешную землю и снисходил до ее рядовых обитателей – а ради Ирины Сергеевны, для которой он делал исключения из житейских правил (и то, как мы видели, не без корысти, а с намерением обеспечить себе смену на время отпуска). С этой целью он зашел как-то в комнату для чайных церемоний, когда там все были в сборе, положил на стол, в качестве отступного, большую копченую рыбу и, как водится, соврал при этом:
–Лещ. Своими руками выловил. А закоптили мне его в Анютине...– и Ирина Сергеевна невольно дрогнула от упоминания этой деревни, которая неизвестно почему сорвалась с языка Ивана Александровича: тот редко когда оговаривался не подумавши, без тайного на то умысла...
–Самсонов, что ль? Он же коптить не умеет? И вообще больше треплется, чем ловит...– Самсонов был его давний соперник по рыбачьей части, и Иван Герасимыч, как многие рыболовы, не жаловал и не щадил конкурентов. Между тем огромная рыбина издавала восхитительный, притягательный дух свежего копчения, и старик клюнул на наживку – хотя оглядел ее с недоверием и даже приподнял за хвост, будучи похож в эту минуту на профессора-ихтиолога.– И верно, лещ... Откуда? Сроду их тут не было.
–А я вот поймал.– Пирогов ни разу в жизни не держал в руке удочки: для ужения ему решительно не хватало ни времени, ни терпения – но прибегнул к уловке: на что не пойдешь ради любимой женщины.– Сети возле плотины расставили...
Это был уже кивок на старые проказы самого Ивана Герасимыча, которые в свое время чуть не привели к печальным последствиям: больнице, в лице Пирогова, пришлось брать его на поруки после того, как рыбнадзор задержал его расставляющим сети возле той самой плотины. Совпадение не могло быть случайным – старик понял намек, а с ним заодно и то, что Пирогов пришел к нему если не каяться, то мириться – и не с пустыми руками, а с подношением: как грешник к грешнику, в расчете на снисхождение. Он поглядел поверх очков на добродушно улыбающегося Ивана Александровича и нашел, что, несмотря на излучаемое им радушие, он столь же чужд и неприемлем для него, как прежде.
–К рыбалке приохотились?– подозрительно спросил он.
–Надо на склоне лет и это попробовать,– бодро отвечал тот.– Люблю занятия менять и профессии. Умней становишься, и жизнь длинней кажется.
–Вот именно – кажется,– возразил старик, который именно за это его и не любил: за наигранный оптимизм и желание всех охмурить и одурачить.-Профессию-то зачем менять?– Сам он отличался завидным постоянством в следовании делу жизни.
–Мало ли. Не хлебом единым, как говорится.
–А многими?
–Можно и так сказать,– согласился Пирогов и поглядел на старика с легкой насмешкой: тот тоже подвысох, подвялился и подкоптился, как лещ, за долгие годы своего существования.– У вас никогда зигзагов не было?..
Хирург принял вызов и помог ему назвать вещи своими именами:
–С профессией проблем не было, а вот с женщинами был грех: каюсь, ошибался. Марья Федоровна натерпелась с моим безобразием – до сих пор мне выговаривает...– и выразительно поглядел – не на него, а на Ирину Сергеевну: будто не Иван Александрович, а она изменяла его супруге.– Старости не хватит – отчитаться. Такой уж мы народ – любвеобильный,– признал он, хотя это вовсе не означало готовности к примирению.– Тут уж с нами ничего не сделаешь.
–В нас корень зла, считаете?
–Конечно. Корень – он всегда один. Многих любим слишком. Жену – как жену, всех прочих – за компанию. Вот и весь сказ,– и пожал стариковскими плечами.
–А если и жену не любишь?– рискнул спросить Пирогов: для ушей Ирины Сергеевны и еще потому, что Галина Михайловна утром в очередной раз допекла его предложениями о разъезде и разделе имущества и он, будучи безгрешен перед ней в течение недели, со зла всерьез над этим раздумался.
Старик посмотрел недружелюбно.
–А ее не любишь – значит, вообще никого не любишь... На кой тогда жениться было?.. Это у вас тоже вроде профессии – меняете?..– и снова ненароком, но назидательно поглядел на Ирину Сергеевну, которая слушала их с натугой, хотя и притворялась рассеянной.
Наступила тягостная пауза. Анну Романовну взволновали слова Ивана Герасимыча о женах и любовницах – она давно об этом догадывалась.
–Так всегда было и будет. Жены за детьми глядят, мужья на сторону. Непонятно только, с кем они время проводят, когда жены сидят дома...
Она не хотела задеть Ирину Сергеевну, но так уж вышло. Иван Александрович скосил глаза на свою подругу, сидевшую как на угольях, и решил, что пора закругляться.
–Значит, нет выхода?..– Он хотел сменить тон на официальный и спросить что-нибудь по работе, но старик не дал ему сделать это.
–Какой тут выход может быть? У мусульман он есть: у них многоженство в законе – бери сколько накормишь, а на наших харчах – где нескольких? Хорошо, если одну обеспечишь. Это если только жулик какой или большой начальник. Так ему и жениться не надо – сами прибегут,– и оскорбив – намеренно ли, нет обоих, старик поднялся:– Пойду к себе. Карточки дооформить надо.
–Вы раньше это дело не жаловали?– спросил как бы из любопытства, а на деле – со скрытой угрозой Иван Александрович.
–А сегодня вот настроение есть – боюсь упустить его. Надо же, как вы говорите, все в жизни испытать и попробовать.
–И рыбу есть не станете?
–Нет. Боюсь, желудок не примет.
–Видите, какой вы стали воздержанный. Со старостью, наверно?..– но старик, хоть и не скрывал своих лет, не любил, когда ему напоминали о них другие, и вышел молча...
–Поговорили,– не стесняясь Анны Романовны, сказал Пирогов.– Что я ценю в своих подчиненных – это то, что они всегда идут навстречу руководителю...-Он поглядел с вызовом и на Анну Романовну, ввел ее в замешательство, хотел и ей сказать что-нибудь едкое, раздумал, оборотился к Ирине Сергеевне:-Пойдем, я тебе хоромы покажу новые. Там сейчас ремонт идет – самое интересное.
–Может, потом как-нибудь?– Ирина Сергеевна была не очень расположена в эту минуту к инспекции.
–Потом поздно будет. Жить придется. Будешь как главный врач до революции. Сам бы там поселился, да вовремя не додумался... Интересно, как с ним тогда разговаривали? Тоже, как теперь, с выпадами и наскоками?!.
Старый главный врач входил в больницу с черного хода. Апартаменты его составляли то, что теперь назвали бы двухкомнатной квартирой. Новая власть была против того, чтобы люди ночевали и работали под одной крышей (видимо, в силу необходимости раздельного надзора за обоими жизненными процессами), жилье у него отобрали, а в освободившееся пространство вселили два вспомогательных отдела, без которых прежняя больница умела обходиться: кадры и бухгалтерию. В обеих комнатах резко пахло краской, белели заново покрашенные окна и стены, повсюду валялся мусор. Несмотря на учиненный разгром, Анфиса, заведующая отделом кадров и его единственный работник, продолжала упорно занимать ремонтируемое помещение: надеялась, что так у нее больше шансов в нем остаться.
–Пришли качество ремонта проверять,– объяснил Иван Александрович свое появление здесь и ринулся в обход строительного объекта.– Вот смотри: две комнаты будет, здесь диван поставим, здесь кухонька с электрической плитой, а тут, прошу прощения за подробности, совмещенный санузел с душем. Душ врезаем – да и прочего у главного врача не было: бегал за нуждой до ветру. Нужник советская власть поставила... Смотри, старую краску не соскоблили!..-Он подошел к окну, поколупал высохшие белила.– А шпингалеты надо было старые оставить: столько лет простояли и еще б столько прослужили. Зачем новые ввинтили? Они ж завтра развалятся!.. Кто это делал все? Петька с Федькой? Вот я им денег не выпишу!.. А ты куда смотрела? Мы ж договорились, ты послеживать за ними будешь?
–Что я понимаю в этом? Смотрю, когда пришли и когда покурить вышли,-робко возразила Анфиса и набралась смелости:– Нельзя это переиграть как-нибудь? – и, не находя нужных слов, оглядела беспорядок, царящий в ее отделе, до того безукоризненно чистом и ухоженном – перевела затем мимолетный, но емкий взгляд на источник всех бед, на Ирину Сергеевну.– Это вообще все окончательно?..
–Да уж куда окончательнее? Смета на пару тысяч... Говорили ведь уже?
Анфиса поникла, но не отступила – слишком велики были в этой игре ставки.
–У меня шкаф в новом кабинете не помещается. То есть вставляется, конечно, но тогда мне сидеть будет негде – не говоря уже о посетителях...
–У тебя не бывает их никогда – ты с бумагами возишься.
–Почему? Справки иногда выписываю... Уж очень маленький закуток выделили,– и кисло улыбнулась: в России (как и в других странах) общественное значение человека определяется величиной занимаемой им служебной площади: она не ожидала от Пирогова такого коварства.– Может, все-таки здесь его оставить? На сохранение Ирине Сергевне?..– Видя, что ей не удержать за собой комнату, она решила оставить в ней часть имущества, чтоб хоть так за нее зацепиться – уловка, известная всем квартирным тяжебщикам.
–Сейф этот?..– Иван Александрович смерил взглядом железный гардероб.– И к нему сигнализация пойдет?
–И что с того?– не подумавши, возразила она.
–Так это каждый раз, когда она сюда входить будет, где-то сирена завоет?..– Анфиса тут подумала, что он не о Ирине Сергеевне, а о себе самом печется, но Иван Александрович, не чувствуя ее немых укоров, продолжал рисовать страшные картины:– И милиция снова наедет? Дознание производить? Он стал с недавних пор питать предубеждение к стражам порядка.– Нет уж, придумаем что-нибудь другое. Внакладе не останешься...– и Анфиса, которая, несмотря на его заверения, в этом самом накладе уже осталась, на этот раз отмолчалась: знала, что, если он упрется, его лучше не трогать.– Ты мне скажи: ты заявки на медицинские кадры подавала?
Анфиса сделала над собой усилие, отогнала мрачные думы.
–В прошлом году еще,– неприветливо отвечала она.
–А в этом нельзя дополнительную дать?
–Почему нет?.. Кого вы имеете в виду?– спросила, уже с интересом, она: обычно за такими невинно звучащими просьбами таились кадровые перемены какая-нибудь новая симпатия или, напротив, недавно возникшее ожесточение.
–Хирурга надо искать нового. Для поликлиники, я имею в виду,– сказал Пирогов самым заурядным тоном: будто речь шла о переводе уборщицы с одной лестницы на другую.
–Иван Герасимыч же есть?
–А что с него толку? Сколько у него приемов за месяц было?..
Ирина Сергеевна наконец пробудилась, вышла из оцепенения, вызванного еще одним унижением, на которые богат был этот день – как и многие другие тоже. В последнем случае оно состояло в том, что Иван Александрович затеял этот разговор в ее присутствии так, будто у него в кармане было ее согласие на него, а она соучаствовала в предательстве – так, во всяком случае, должна была подумать Анфиса.
–А кто еще будет здесь работать – за эти копейки?!– набросилась она на своего руководителя, обнаруживая не свойственную ей меркантильность.– Надо ценить в людях бескорыстие! Лечит мужиков и баб российских – что тебе еще нужно?!.– и зло уставилась на него, будто он, а не кто другой был первый враг ее и гонитель...
Пирогов опешил. Анфиса, сама прожженная политиканка и кадровичка, знавшая, как ей казалось, людей как свои пять пальцев, не ожидала от нее этого взрыва и отнеслась к нему с невольным уважением: ей самой не хватало подобной запальчивости, которая действует порой верней интриг и расчетов. Она между тем поддержала ее:
–Она права... Хирурга долго придется ждать: Иван Герасимыч сам уйдет раньше. И Сорокин будет недоволен, что доработать человеку не дали. Он же считает, что надо до конца людей держать. Новые, говорит, все равно старых не лучше...
Иван Александрович поостыл:
–Делайте что хотите. Женщин, известное дело, не переспоришь...– а во дворе, когда они вышли из остро пахнущего краской помещения, спросил, прямолинейно и безучастно:– На дачу поедешь?
Что-то настораживало в его тоне: будто он дошел до некой стены и лбом в нее уперся.
–Поеду,– столь же прямо и почти безразлично – как штиль после пронесшейся бури – сказала она. Он на время успокоился.
–Я глупости делаю, потому что бешусь, тебя не вижу. Целую неделю не встречались...
Она смолчала: чем отчаяннее становилось положение, тем больше нуждалась она сама в подобном расслаблении...
На дачу она ездила еще и для того, чтобы сменить обстановку и выбраться на лоно природы: хоть Петровское и было поселком, но городского типа – от деревни отстало, к городу не пристало...
Дачу Иван Александрович выстроил в Тарасовке. Это была деревушка в сорока километрах от райцентра: далеко, но зато лес и речка. Дом, уже крытый шифером и застекленный, стоял на опушке ельника, где летом было много грибов, которые, как и люди, любят селиться на границе леса и поля. Сейчас, в начале апреля, здесь было засилье снега: он начал подтаивать снизу, но сверху лежал нетронутый – только слеживался, оседал, уплотнялся и покрывался коркой стекловидного наста, который не держал на себе и ребенка. Темнело поздно, и она, приезжая сюда после работы, могла, пока он растапливал печь и грел комнату с лежанкой, час-другой провести в компании больших елей, тянувшихся зелеными вертикалями вверх, в синеву чистого неба или в белизну облачного, и стоявших в непосредственной близости от кирпичной кладки, так что специалисты, которых всегда много (для совета, а не для работы), говорили хозяину, что они не то подроют его дом, не то соберут на себе влагу, от которой он за год отсыреет. Иван Александрович, слава богу, их не послушал, оставил деревья и теперь пожинал плоды своего неблагоразумия, потому что Ирина Сергеевна любила их общество не меньше, чем его собственное...
Дом был прост, как коробка: без лишних затей и украшений, но в таких случаях материал часто дополняет или даже заменяет собой архитектуру. Кирпич был как кирпич, бледно-розовый и дешевый – ничего особенного, но вот доски, которыми Иван Александрович обил стены изнутри, стоили долгого ожидания. Они пахли сосной и еще каким-то необычным для средней полосы хвойным деревом и являли собой зрелище, с которым никакие обои, никакая художественная роспись не могли сравниться: изящное волокно шло непрерывно снизу вверх, от пола до потолка, и лишь раздвигалось круглыми спилами сучков и более мелкими прутиков и луковиц, мест их зарождения. Цвет, как и рисунок, был повсюду переменный, изжелта-переливчатый, своего рода древесный перламутр, который зависел от силы освещения, так что глазу всегда было на чем остановиться, и он не уставал от увиденного. Это была лиственница: доски были так тверды, что в них не лезли железные гвозди, и рабочие, подрядившиеся к Ивану Александровичу на "столярку", жаловались, что не рассмотрели как следует материал и потому не запросили с него вдвое. Когда он раскалял печь до необходимой кондиции и комната разогревалась, начинало пахнуть смолою: запасы ее, десятилетиями копившиеся в живом дереве, сочились наружу и наполняли дом свежим, бодрым, озонирующим воздух дыханием.
