Текст книги "Каменная баба"

Автор книги: Семен Бронин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 31 страниц)

–Послушай лучше...– Ирина Сергеевна вынула из ушей затычки, мешавшие ей в должной мере оценить его сравнения.– Не пойму, есть хрипы или нет... Слышно плохо. Дышать не хочет... Если и есть пневмония,– тут же решила она,-то не такая, чтоб вызвать тяжесть состояния... Он взял фонендоскоп, попытался вслушаться в музыку дальних сфер, но у него мало что вышло. В институте их учили на лекциях аускультации, но не требовали умения: и на лечебном факультете с этим плохо, а на санитарном – и говорить не приходится. -Язвы во рту посмотри. Это десятый случай – или девятый. Я со счета сбилась. Но он первый такой тяжелый. Плохо. Надо все бросать и смотреть всех подряд. Лето как назло – работать некому... Москвич, отложив трубку, попытался заглянуть больному в рот, но и здесь его ждала неудача. Младенец почувствовал на себе не женские руки, пухлые и мягкие, а мужские, жесткие и неловкие, и заорал благим матом. Мать прибежала на его крик, уверенная, как все здешние матери, что их ребенку грозит опасность от врачей – все сразу смешалось и стало на свое место: иллюзия мировой гармонии кончилась. Алексей вернулся к мужчинам. -Пневмония, наверно,– наугад, как на экзамене, предположил он, но здесь слова его послужили не ответом профессору, а плохой оценкой экзаменуемому фельдшеру.– Язвы во рту. Не совсем ясные... Зараза какая-то. Надо будет посмотреть в учебнике... Отец насторожился при упоминании о заразе, бросавшей тень на его и без того легко уязвимое жилище,– фельдшер же уверовал, что пропустил воспаление легких: ошибка, по его мнению, непростительная – и без боя признал свое поражение. Он в последнее время был постоянно готов к такой сдаче позиций. -Как же это я маху дал?!– опечалился он, оглядываясь мельком по сторонам: в поисках смягчающих вину обстоятельств.– Трудно с ними. Орут – ничего не услышишь. Рта не раскрывают. -Как же не открывают?.. Когда орут?– съязвил отец и, помолчав, прибавил:– Другие вон слушают, а ты – так... Больше по внешности... Фельдшеру припомнили его недавнее бахвальство, и он поник сивой головою. -Без трубки слушаю,– попытался выгородиться он и пожаловался столичному гостю:– Трубок в районе нет. Моя из строя вышла. В них резина долго не живет, трескается... -И в области нет? -Так о чем и речь!..-Фельдшер воззвал глазами и голосом к хозяину, но тот нарочно не глядел в его сторону.– Невозможно без трубки слушать,– заключил он, обращаясь уже не к ним двоим, а к самому мировому пространству и к его высшему арбитру... Отец снова ничего не сказал. Наступила тишина, исполненная общей напряженности и недоговоренности. Дети уловили в ней опасность для брата. -Папк?! А Пашка не помрет?! А то нам жалко очень! -Не помрет,– отвечал отец негромко, но внушительно.– Вылечат... Когда болезнь узнают... Ирина Сергеевна выглянула из-за занавески. -Его нужно в больницу везти. Мать немедленно выросла у нее за спиною. -А ему там хуже не будет? -Хуже некуда... Надо, раз говорю... -Может, здесь полечите? Ирина Сергеевна поглядела на ее упрямое до бесчувствия лицо, уступила: -Возьму на ночь в медпункт к Семену Петровичу. Если лучше станет, завтра отдам, нет повезу в Петровское,– и на этом их святая торговля и кончилась. -Воды нагрейте,– попросила еще Ирина Сергеевна.– И машину ищите. Обратно райком не повезет. Не пешком же идти...-и снова скрылась у малыша... Отец, так и не двинувшийся за все это время с места и отвечавший на происходящее лишь игрой лицевых мускулов, странным образом усмехнулся. -Угости докторов,– приказал он замешкавшейся у стола женщине. -Нечем,– бросила она и пошла в сени. -Врешь!– вдогонку ей послал муж.– Сала шмат возьми... У меня бутылка есть...– Он по-прежнему не смотрел на провинившегося фельдшера, но, говоря это, кинул как бы случайный, но злонамеренный взгляд в его сторону, и тот, поняв его скрытое значение, обиделся и устыдился в одно и то же время.Молока налей,– продолжал хозяин.– Чтоб в моем доме не накормили!.. -Молчал бы!– не выдержала жена, не раз уже спасавшая от него кусок сала, который был здесь яблоком раздора.– "В моем доме!"– повторила она издевательски – и прибавила уже безразличнее:– Щи остались – не знаю, будут они их есть или не станут... -Мамк!– закричал из-за двери старший.– Пельмени с картофем сделай! Его в доме уже слушали. -И правда пельменей наделать на скорую руку?раздумалась вслух мать, но тут Ирина Сергеевна высунулась из запечья, напомнила о горячей воде, и она завертелась, как волчок, пущенный несколькими игроками сразу.– Что мне, разорваться с вами со всеми?!прикрикнула она на детей, но вышло – что на всех вместе, и сбежала от них в сени... Мужчины сидели за столом не двигаясь: как первоапостолы перед тайною вечерей. Фельдшер чувствовал себя все более неловко. -У каждого ошибки могут быть!– взбунтовался он и заерзал на стуле.– Она вон тоже путается!..– но отец был беспощаден: -Путается, да не отходит, а не так... Пришел, ушел и до свиданья!..– и фельдшер, уличенный теперь не только в скоропалительности суждений, но еще и в преступной халатности, понял, что оставаться ему здесь и вправду незачем. -Трубку надо доставать...– сказал он, встал и скользнул безразличным взглядом по широкому сапогу хозяина, в котором, по его расчетам, была спрятана бутылка.-Пойду...– и привел свой план в исполнение: ушел, молчаливый, невеселый, пасмурный. Алексей решил, что пришла его очередь поддерживать беседу: -Сидеть будет с ним...– Он был все еще под впечатлением недавней иконной живописи, но хозяин был занят не этим: заново переживал объяснение с фельдшером, с которым у него были давние счеты, какие водятся в любой пьющей компании, и смаковал подробности мести.– В Москве так не сидят,– повторил молодой человек, не встретивший должного понимания. Отец, до того сидевший, как на собственных похоронах, недвижно и бессловесно, здесь повернулся, брякнул: -А мне – что есть она, Москва, что нет – все едино!.. Вы кругом не глядите!..– ожесточился он.– Плохо живем!.. Землянка вверх ногами!– повторил он неслыханную дерзость фельдшера, у которого, по подсчетам села, было два дома: свой и медпункт, который все в селе рассматривали как его вторую вотчину.– Вверх ногами, мать его так! Москвич опешил от этого взрыва чувств, затем нашелся: -Я врач – мне все едино... Насмотрелся... Недоверчивый хозяин не столько пригляделся к нему, сколько прислушался. -Видел – и ладно,-безразлично согласился он.– Пить будешь? -Буду,– не колеблясь отвечал тот. -Вот и хорошо, что будешь...Хозяин усмехнулся и вытащил из-за голенища бутылку местного "сучка", который может свалить и лошадь, выставил на стол, любовно взглянул на нее, приосанился, как жених в присутствии невесты.-Сейчас она нам сала принесет,нарочито громко прибавил он. Жена выглянула из сеней. -Погодите, пельмени варятся!..– Она оглядела стол.– Вы извините, доктор. Я на стол еще не подала, а он уже бутылку выставил. Молока попейте лучше...– и вынесла жбан с утренним надоем. Ирина Сергеевна выглянула из-за тряпки: -Алексей Григорьич!.. Вам нельзя. У вас желудок больной... Хозяева переглянулись: что это за желудок, что водку пить позволяет, а молоко нет? -Вы думаете, у нас молоко заразное?– догадалась мать.– Так у нас ни у кого в селе этого бруцеллеза нет! И близко не водится. Сами пьем и дети с нами. Будете, доктор? Корова у нас справная, на ней все держится, кормит наше семейство... -Буду. Все буду,– обещал москвич, который никому уже не мог отказать в этом доме. Он опорожнил поданную чашку. Дети за стеной забушевали с новой силой: -И нам налей! Нам тоже молока хочется!– и затрясли дверь так, что она ходуном заходила в петлях. -Оставлю вам! Все не выпьем! Дверь только не растрясите: молока на всех хватит!..– и ушла в сени. Ирина Сергеевна покачала головой: -За машиной так никто и не пошел?..– но увидев водку на столе, которую не сразу разглядела: не было такого навыка – поняла, что мужчинам не до нее, и вернулась к больному. -Давай, доктор!– решился отец.-С тобой я выпью... Не с ним только – не с Семен Петровичем! Перебьется!..-Он сам по себе, без влияния извне, накипал, искал выхода наружу, изливался и снова, тоже без посторонней помощи, сникал и отстаивался.– С Ириной Сергевной я б выпил – вот с кем!– поднялся он напоследок на гребешок волны.-Да не моего она поля ягода! -Слава богу!– приревновала жена.– Хоть одну нашел – себя краше! -Со вторым сидит,– не обращая на нее внимания, сказал отец Алексею, будто не Алексей только что говорил ему то же и не он сам оборвал его.– Это понимать надо!..– Он глянул с одушевлением перед собой, посмотрел затем проницательно на собутыльника, заметил:– Ты-то жидковат, против нее, будешь...– потом смилостивился, добавил, движимый широтой души и ожиданием скорой выпивки:– Да ничего. Может, еще научишься...– и беспрепятственно уже опрокинул в себя стакан с мутноватой, едва не сальной жидкостью. Алексей, ошеломленный как его словами, так и накипью зелья, последовал его примеру... Дети снова пришли в движение: до того они лишь наблюдали в щелку за действиями родителя. Старший заразился его временным оптимизмом: -Ирина Сергевна Пашку вылечит! Отец отерся тылом ладони. -Вылечит. Потому как ученая. -Я тоже учиться буду! -А почему нет?-откликнулась из сеней мать– Сейчас все учатся. -И дураками остаются.Водка скорей отрезвила отца, чем отуманила.– Ученых много, а сидеть с больными некому. -Да что ж ей делать еще, как не с детьми сидеть?!воскликнула мать, выведенная из себя его славословиями.– Это ж ее профессия! -Профессия!-только повторил он, но не стал спорить.– Ладно. Давай, доктор. Повторить надо.– Он налил в стаканы по второму разу, а бутылку с остатком воткнул в те же ножны.– Это я на утро оставлю. Потому как работать надо... Тоже вот – профессия... Ирина Сергеевна оставила Алексея Григорьевича, уже не вполне рассудительного, в избе – сама пошла к фельдшеру договариваться о ночлеге. Ей предстоял разговор, не требовавший свидетелей... -Что бы это могло быть?-спросила она: Семен Петрович много лет отработал на селе и его мнение следовало выслушать. -Думаю, пневмония,подыграл он ей, полагая после сказанного москвичом, что таков ее диагноз. -Десятый случай и все – с язвами? -Неужели десятый? Это кто же?..и приготовился считать по пальцам... Происходило это в медпункте, куда фельдшер съехал в последнее время жить – или, вернее, пить, потому что из дома его в таких случаях выгоняли. Несмотря на его почти постоянное пребывание здесь, флигель так и не принял жилого вида, и Ирина Сергеевна вспомнила в связи с этим свой недавний больничный угол. Посреди приемной, на видном месте стоял стеклянный шкаф с лекарствами и инструментами – предмет гордости и забот Семена Петровича: он вел здесь прием населения, а это не прибавляет уюта в доме. Встречаясь с больными, он старался следовать облику профессора преклонных лет, умудренного жизнью и врачебным опытом, но больше был похож на собственного клиента вполне определенного свойства: руки его тряслись и он, смущаясь, придерживал их одну другою, чтоб было не так заметно. Иногда он убирал их за спину, но тогда его выдавал взгляд: неуправляемый, с дичинкой, тревожный, а порой и вовсе отчаянный – хотя он и его пытался пригасить, попридержать в известных рамках... -Вас никто ни в чем не винит,– успокоила она его.– Сами не понимаем... Она не решалась начать разговор, который ей передоверил Иван Александрович, сказав, что, если он предпримет его сам, то наделает бед из-за собственной вспыльчивости, помноженной на обычное состояние Семена Петровича. Фельдшера он и в самом деле довел бы до горячки, а это ни к чему хорошему бы не привело: работать на селе было некому... -Что за история с мясом у Матвея Исаича?– спросила она: по возможности дружелюбней и доверительней, но Семена Петровича передернуло, когда он услыхал это: будто ожегся о горячее. Он вспомнил о ее особых отношениях с Иваном Александровичем, которые, хотя и ушли в прошлое, по свидетельству многих, но, с другой стороны, редко когда прекращаются совсем, и понял, откуда дует ветер. -То, что я продал?– выигрывая время, трусливо спросил он и заискивающе поглядел на Ирину Сергеевну, стараясь угадать, что ей известно.– Так это сосед упросил... Тебе, говорит, проще: ты лицо доверенное... Я ж скотину не держу – это все знают...– Он сказал это так, будто само по себе это обстоятельство снимало с него если не всю вину, то большую часть ответственности, и спросил с нескрываемым страхом, слепым и всесильным, как любой страх в нашем отечестве:– Случилось что? -Не знаю,– не особенно греша против истины, сказала она.– Мне это для диагноза нужно... Корову они закололи или она сама сдохла? -Телку?– снова переспросил он: с той же целью потянуть время, и Ирина Сергеевна терпеливо объяснила: -Ту, что вы продали... Тут же эпидемия... Он наконец решился: -Ни то и ни это!.. Подыхала, а они ее прирезали!.. – и глянул прокурором, изобличая соседей в коварстве.– И голову отрезали! Обычно с головой продают, чтоб все видели, а тут себе оставили! Сказали, что в котле сварили!.. Потому и на рынок не свезли!– додумал он сейчас, задним числом, все, как было на самом деле.

–Что ж вы так?– не удержавшись, упрекнула она его. -Да вот! сокрушился он.– Бутылкой поманили! Знают слабину!..– Теперь он и до себя добрался – не до себя, а до своего пристрастия к вину, будто оно существовало помимо него и подлежало отдельному осуждению.– Тебе и транспорт дадут, если попросишь, и Матвей Исаич тебя послушает... Послушает он меня!..– и фельдшер беззвучно забранился. Ирине Сергеевне показалось, что он успел выпить после Торцовых, но с Семеном Петровичем этого никогда нельзя было знать в точности: он и трезвый был нехорош, и выпивший не слишком весел. Он угадал ее сомнения и постарался их рассеять: -Бруцеллез, может?-тем самым всеведущим профессорским тоном предположил он, уходя от прежнего разговора.– Я уже думал об этом! -Не похоже. -Но не туберкулез же?!– почти театрально воскликнул он, выдавая себя: нетрезвый, он давал себе волю и начинал один и тот же любительский спектакль – отсюда и шла похвальба и неосторожные замечания, которыми ему потом кололи глаза пившие с ним односельчане; фельдшера часто стремятся стать на одну ногу с врачами: благо те иной раз недалеко от них ушли, или, если хотите, фельдшера не слишком от них отстали... -Не знаю. Ничего сказать не могу... Давайте пока никому не говорить об этом.– Семену Петровичу только это и нужно было, но он не слишком обрадовался – будто знал наперед, о чем она спросит дальше.– Чья это корова была?.. Мне там детей посмотреть надо... Ей надо было детей смотреть, а для него это был вопрос жизни или смерти. Он замер. -Я не скажу никому,-пообещала она.– Там дети есть?.. Всякий, кто занимается медицинской практикой, рано или поздно сталкивается с необходимостью стать, пусть на время, винтиком государственной машины – малым, но послушным доносчиком и оповестителем. Медицина не только гуманнейшая из наук, но еще и полицейская дисциплина: хирурги обязаны извещать правоохранительные органы о ранениях, попадающих в их поле зрения, а эпидемиологи, венерологи, психиатры – те просто напрочь с ними повязаны. Семен Петрович знал правила игры и сопротивлялся недолго: -Шашуриных... Не выдавайте только!..– унизительно попросил он и лицо его окаменело: прося ее, он представил себе, что будет, если она проболтается.– И так!..– и махнул рукой, показывая этим всю глубину здешней трясины и своего в ней увязания... Шашурины не пожелали с ней разговаривать и к приходу ее отнеслись в высшей степени подозрительно. Встретил ее вышедший на порог хозяин: отстраненная им от переговоров жена только показывалась в дверях и исчезала, подтверждая кивками его суждения и словно боясь произнести собственные. -И отчего это вы именно к нам пришли?-допытывался он.– Мы вас к себе не звали. -Иду и смотрю всех подряд,-терпеливо врала она: научилась уже лгать во спасение. -А почему с нас начали? После Семена Петровича?.. Мы ж знаем все: вы сначала у Торцовых были: вас туда вызвали, потом к фельдшеру пошли!..– Деревенский телеграф работал безотказно, и он, уличая ее в неправоте, делался все неприступней и несговорчивее. -С начала улицы пошла. Я у вас всех подряд смотреть буду. -Нет у нас никакой улицы – дома одни стоят. И детей у нас нет: к бабке отправили... Теперь говорил неправду он: подходя к дому, она успела разглядеть в окне двух сорванцов, и то, что их держали взаперти в эту пору, показалось ей подозрительным. Она не выдержала, пригрозила: -В следующий раз с милицией приду. -Это зачем же?!– Шашурин ожесточился, но не в такой мере, как если бы был кругом прав. -Потому что речь идет об инфекции. -Нет у нас никаких инфекций! Это вам фельдшер раззвонил?! Семен Петрович?!.– и по тому, как было произнесено это имя, можно было составить себе представление о судьбе тарасовского фельдшера. Его здесь не любили: за то, что он вечерами пил наравне со всеми, а днем становился возле шкафа с медикаментами и изображал из себя профессора. На селе не любят двойственности и от представителя гуманных профессий требуют полного, безусловного и главное бескорыстного служения и самопожертвования. Она вернулась к Торцовым. Ребенок лежал в горнице завернутый в одеяла и готовый к отправке в дальние странствия. Алексея в избе не было, хозяин тоже исчез. В ответ на ее расспросы хозяйка пренебрежительно бросила: -Во дворе ваш доктор. Спит, как боров на лужайке. Храпит – кур перепугал: завтра нестись не будут... Она, видно, относилась без почтения к лечебному сословию, и новое знакомство ей его не прибавило. Со двора слышался храп, оправдывающий любые сравнения. Алексей Григорьевич валялся на земле, раскидав руки и ноги – лишь голова покоилась на плашке, заботливо подложенной хозяином. Вокруг расхаживали куры: они, вопреки опасениям хозяйки, нисколько не боялись спящего, а норовили клюнуть его в белые зубы, обнажавшиеся при каждом дыхании, но храп отпугивал их, и они в последнюю минуту отклоняли клювы в сторону. Ирина Сергеевна насилу растолкала своего спутника. Он сел на землю, растер глаза и огляделся. -Где это я приземлился?..– Не в силах восстановить в памяти все происшедшее разом, он вспоминал его урывками и кусками: начиная с посадки в областном аэропорту. От него разило "сучком", слова же лились рекой, как из рога изобилия:– Не узнаю ничего! На какой я широте? Или, верней, меридиане?.. -Не надо было пить столько,– укорила она его: это был для нее вечер бесцельных упреков и несбыточных пожеланий. -Тут не сколько, а что главное! Ну и напитки у вас! С ног валят! И вы их каждый день употребляете? Где хозяин? Мы с ним охотиться собрались!..– Он поднялся, что далось ему непросто.– Все визиты сделали?.. По пути к медпункт он продолжал витийствовать: шатаясь из стороны в сторону и перекидывая с плеча на плечо узелок с вещами больного, которого несла на руках Ирина Сергеевна. Мать отказалась сопровождать их: сказала, что ей хватает позора с собственным мужем и, если она пойдет рядом с таким же доктором, ее засмеют окончательно. Алексей Григорьевич, не теряя времени даром и вытанцовывая цветистые кренделя, объяснялся в любви к Ирине Сергеевне. -Ирен!– Почему-то именно здесь, на тарасовском проселке, он полюбил это имя.– Вы здесь как свет в окошке! На вас молиться скоро начнут! Вы ось здешнего вращения! -Кто вокруг меня вращаться должен?– Она невольно следила за кружевами, которые он вышивал и расписывал рядом с нею. -Все!– воскликнул он.– Больше не вокруг кого! Не выговоришь! Я, например, не гожусь для этого. Жидковат, против вас, буду. Мне хозяин это сказал – ввек ему не забуду! Оно, может, и так, но зачем глаза колоть? Ирен! Вы двигатель, а я простая шестеренка! Мне передача нужна и вал карданный. А где их взять? Когда запасных частей нету?..-Редкие встречные, завидев его, останавливались или сворачивали в сторону – не столько от него самого: Тарасовку трудно было удивить пьяным прохожим сколько от его речей, непонятных и произносимых всенародно и с воодушевлением: к этому здесь совсем уже не привыкли. -У вас учиться можно! Вы хоть это знаете? У вас свой рисунок! Это мало кому дается! Вы только в избу входите, а они на вас равняются! Подпадают под ваше очарование! Выпить с вами хотят! -Если бы,– возразила она, памятуя недавнее столкновение с Шашуриным. Он в пьяном прозрении словно угадал это. -Ну и что же! Осечки могут быть у каждого. Но у других только они и есть, промах на промахе, а у вас они как на солнце пятна!.. Профессора входят и выходят, а внимания к ним не больше, чем к вокзальным носильщикам. Все ж обесценилось... Ирен! Отчего вы такая магнетическая? И почему такая меланхолическая? Потому, наверно, и магнетическая, что меланхолическая?!. Опять я в иностранных словах запутался! -Смотрите под ноги лучше. Сейчас колдобины пойдут. -Все-то вы знаете. Но почему только о колдобинах думаете? Почему не о скамейке под тополем? Под березкой, на худой конец? -Втроем будем сидеть? -А почему нет? Раз у вас такое приданое? Ирен, я в вас влюбился! Делаю официальное предупреждение! И предложение тоже! Могу справку дать соответствующую!.. Они свернули с проселка и пошли целиной по взрытому тракторами пустырю к стоящему в стороне медпункту. -Когда ж это вы влюбиться успели? -Думаете, для этого много времени надо?.. Я же говорил. Когда вы ребенка смотрели. Как мадонна у Рубенса. -Вы говорили, у Рембрандта,– уточнила она. -Правда?.. Точно! Вечно я их путаю... Но все равно! Тишина, сумрак, лампочка в пятнадцать свечей и женщина с ребенком. В землянке вверх ногами! Я, Ирен, не такой дурак, каким кажусь поначалу. Я вступительные экзамены на пятерки сдал. А сегодня сам вывих вправил!.. Или это вчера было?.. -Про вывих я уже слышала... Пришли. Осторожней на ступеньках...– но он, отдав по дороге слишком много сил словам и мыслям, в них заключенным, споткнулся-таки на пороге, и она вошла в дом, оставив его внизу: штурмовать крылечные высоты... Семен Петрович дожидался ее: как они и условились. Он хотел выведать, чем закончилось ее посещение Шашуриных, но боялся задать этот вопрос: чтоб не услышать подтверждения худших опасений и еще потому, что после этого ему бы пришлось уйти восвояси, а он, по известным причинам, тосковал и маялся и уберечь его от окончательного падения могло в подобных случаях только приличное общество... -А его куда?– спросил он, имея в виду Алексея. Вопрос его прозвучал двусмысленно, и Ирина Сергеевна, с некоторых пор относившаяся чувствительно ко всем явным и тайным интонациям речи, отплатила ему его же монетой: -С собой возьмите. -Ночевать с ним?.. Нет, Ирина Сергевна, увольте. -Что так? -Грустные мысли наводит...– Семен Петрович потупился: тоже отличался мнительностью – только иного свойства.– И храпеть будет. -Это уж точно,– необдуманно согласилась она – фельдшер глянул подозрительно: откуда знает, и она сказала с досадой:– Но и здесь ему делать нечего. Ребенка напугает. Фельдшер задумался, мысленно развел всех по углам, нашел выход: -В свой дом поведу. Авось, жена не выгонит. Своих только гоняет. -А вы где ляжете? -Во дворе. Дело привычное. -Этого еще не хватало. Здесь ложитесь. -Не помешаю? -Чем?.. Все равно спать не буду. И с ним проще будет. В окно не будет стучать. -Не нравится? -Пьяный? Не очень. Фельдшер поперхнулся, но проглотил случайную обиду. -Ладно. Я только туда и обратно... Не сказали обо мне Шашурину?..– рискнул все же спросить он и поспешил оправдаться:– А то убьют ведь! Народ, Ирина Сергевна, бесчувственный. Живут не в реальности, а в жестоком воображении. -Не сказала, конечно... Но догадаться можно. Он испугался, но и воспрянул духом: -Но не сказали?! -Нет. -А от остального отбрехаться можно! Мало ли кто о чем догадывается? Не пойман – не вор, как говорится... Я вам тут приготовил кой-чего... Пока она возилась с малышом, он поставил на стол мед, чай, хлеб – обычные здешние подношения, сам же пить и есть не стал: ушел, несмотря на ее приглашение, на двор, чтоб никого, и себя в особенности, не тревожить, – и она подумала тут, что в их судьбах, вопреки всем различиям, много общего... Алексей Григорьевич явился к ней спозаранок: пьяный, он спал крепко, но недолго. Фельдшер, тоже и по тем же причинам рано проснувшийся, грел в сенях чайник. Москвич, приметив его, не захотел сталкиваться со свидетелем своего вечернего недомогания, обошел дом с тыла и влез в открытое окошко. Оказавшись над кроватью, где, несмотря на предсказанную ею бессонницу, спала с ребенком Ирина Сергеевна, он сел на подоконник и стал с любопытством разглядывать ту, кому еще недавно с таким пылом объяснялся в любви: жар этот не следовало принимать близко к сердцу, а его изъявления понимать чересчур буквально. Ирина Сергеевна лежала в халате, который из врачебного стал таким образом домашним, и, спящая и грузная, не вызывала у него того восторга, о котором он говорил накануне, но любовные объяснения все же витали над ним: слова, вылетевшие из наших уст, невольно обретают самостоятельную жизнь и силу. Почувствовав на себе чужой взгляд или услыхав не свое дыхание, Ирина Сергеевна открыла глаза, увидела сидящего на окне гостя, не очень ему удивилась, но спросила: -Который час?– совсем как солдат на службе, которого интересует сначала время, а потом уже – все прочее. -Восьмой. Привет, мадонна...– и примолк, глядя с интересом на ее пришедшее в движение тело: к тому, как она садилась и поправляла волосы. Ей стало неловко. -На ведьму, наверно, похожа, а не на мадонну. -Это две стороны одной медали,– безапелляционно объявил он.– Собирайтесь. Я машину достал. Со мной не пропадете, Ирина Сергевна. Я лучший в мире агент по снабжению... Оказалось, он успел разыскать председателя колхоза и выцыганить у него правленческий газик, который сам же вызвался прогнать до Петровского и при необходимости – обратно: небольшая машина красовалась на проселке, похожая на выпряженную коляску. Алексей боялся подогнать ее ближе: из-за кочек, показавшихся ему с вечера непроходимыми. -Как это вам удалось? -Надоел, видно... Как с женщинами удается? Все отдадут – лишь бы от них отстали... Газик не "Волга", конечно, но тоже ничего. Не укачаю, как Лукьянов говорит... Они наскоро напились чаю, сделали инъекцию малышу, сели в машину, приемистую и норовистую, как скаковая лошадь. В дороге Алексей Григорьевич помалкивал и, когда Ирина Сергеевна спросила его о причинах безмолвия, ответил: -Вчера наговорился. Нельзя каждый день, без передышки... И машину вести надо... Я во второй раз в жизни это делаю. -И взялись женщину с ребенком везти? -А на кого тут наедешь? Степь: катишь себе в единственном числе – одно удовольствие. -Приезжайте,– посоветовала она ему.– Раз вам так одиночество нравится. -Как раз об этом и думаю...– и оборотился к ней.– У меня недостатков много, а здесь они будут не так заметны: разбавятся на больших пространствах... Они подъехали к приемному покою. Алексей, уже вполне освоившись с автомобилем, лихо развернулся и с шиком, с разгону, стал. Пирогов стоял у главного корпуса: словно поджидал их после дальнего путешествия. -Откуда?– почти добродушно спросил он Ирину Сергеевну, которая вышла с больным ребенком: он нарочно не смотрел на москвича, раньше ее вылезшего из газика,– лишь скользнул по нему безразличным взглядом. -Из Тарасовки. Ночевали у Семена Петровича...– и он досадливо кивнул, принял это к сведению и посмотрел, на обоих уже, вдумчиво и прохладно. 35 Прохладца и даже легкая неприязнь, которыми Иван Александрович встретил их после ночевки в Тарасовке, были вызваны не столько запоздалой и неуместной ревностью, сколько иными чувствами и событиями, имеющими к молодым докторам самое косвенное отношение. Накануне провожали Зайцева. Кафе Матвея Исаича за одну ночь сказочно преобразилось, превратилось не то в американский загородный клуб, не то во дворец из "Тысячи и одной ночи", мановением руки восставший из пепла и вызволенный из небытия: кому что нравится. Отовсюду: с миру по нитке, с бору по сосенке – были доставлены сюда мебель, шторы, посуда: из школьного кабинета ботаники привезли высокие, в рост человека, фикусы в кадках и меньшего размера кактусы. Расставляли все по известному уже плану и распорядку: подобные мероприятия проводились здесь не впервые, и каждая вещь знала свое место и назначение – все вышло в результате очень изящно. В кафе кроме известной нам залы было помещеньице, где обычно хранился под замком всякий хлам, которого так много во всяком учреждении. Теперь его, вместе с металлическими столами и стульями, затолкали в подвал и в треугольный двор между заборами, гости же получили в распоряжение две смежные комнаты: банкетную залу и гостиную, баню и предбанник. Вся улица перед этим образцовым предприятием общепита была заставлена машинами, многие из них – с областными номерами. Автомобилей было столько, что они запрудили главную аорту города, и вышел бы затор, если бы Воробьев, помышлявший не столько о прошлом района, сколько о его будущем, не распорядился освободить проезд, достаточный для возобновления движения. Гости сидели и стояли, говорили и помалкивали: разогревались в ожидании еды и выпивки. Матвей Исаич сновал между ними проворным колобком, сиял праздничной улыбкой, извинялся за скромность угощения, ссылался на свое убожество и невежество и умудрялся при этом подсчитывать причиняемые ему убытки – если б он этого не делал, их было бы вдвое больше. Зайцев тоже улыбался, но снисходительно и лукаво, все хвалил и сожалел только об отсутствии прекрасных дам – даже осведомился о Наталье Ефремовне, два месяца назад покинувшей Петровское. Ему сказали, что поезд ушел, и он незаметно пожал плечами, будто только оплошность устроителей праздника помешала ему тряхнуть под занавес сорокалетней стариной, удивить всех напоследок новой гранью своего душевного алмаза. В кафе были едва ли не одни мужчины: редко кто был приглашен с женами, а те, что были, хоть и разодетые в пух и прах, не производили (на Зайцева, во всяком случае) необходимого впечатления, да и не мыслили себя иначе как в роли бесплатных приложений к своим супругам: в руководстве района женщины как самостоятельные единицы представлены не были. Что до обеда, то он удался на славу: Лукьянов не дважды и не трижды гонял для этого в область, и Матвей Исаич не упал лицом в грязь, а нанял каких-то особенных, одному ему известных поварих и умелиц. Воробьев чувствовал себя хозяином положения. Пока Зайцев досиживал за столом в обществе двух-трех человек, с которыми он не знал уже о чем разговаривать, Егор Иванович расположился в предбаннике, сел под фикусом и начал приглашать к себе тех, кого наметил заранее или назначил к тому в ходе праздника. Шла вторая половина вечера, и Зайцев, после всех произнесенных в его адрес славословий, приветствий и пожеланий, на глазах тускнел и улетал в прошлое: как душа покойника, перехваленного на поминках – Воробьев же соответственно, как на качельной доске, поднимался высоко кверху. Он послал за Пироговым. Тот беседовал в это время с предрайисполкома Синициным: просил о штакетнике, которым хотел огородить свой участок – вместо кое-как натыканных кольев, плохо связанных между собой и не представлявших собой преграды для злоумышленников. -Садись,– пригласил его Воробьев и показал на кресло, только что освобожденное директором районной библиотеки, который впервые и неизвестно как попал на подобное сборище – теперь только выяснилось, что по личному указанию Егора Ивановича. Библиотекарь отошел озабоченный, в тревоге. Воробьев заказал ему какие-нибудь, на его вкус, книги для домашнего чтения: не то вправду приспичило, не то сважничал на новом месте – директор не знал что думать и где раздобыть эти невесть какие книжки. О том, чтоб дать библиотечные, нельзя было и помечтать: настолько они были все потрепаны – даже те, которые не сходили с полок, но еще больше пугало его руководство чтением начальства: высмеет еще тебя, вместе с твоим одиозным выбором... Пирогов занял его место. -Как медицина поживает?– спросил Воробьев: для запуска и для смазки разговора. -Ничего, Егор Иваныч. Лечим население -не жалуется,– и уселся поудобнее – вместе того, чтобы вытянуться в выжидательной струнке, как делали это другие. Воробьев был настроен в этот вечер благодушно: это была если не свадьба, то помолвка с его новой должностью – но способности отмечать чужие вольности не утратил.– Хирургии нет, в область приходится больных возить, но это давняя наша беда, а так – все как обычно...– и глянул исподлобья: что, мол, дальше, но официальная часть встречи на этом не кончилась. -Не оперируете – и хорошо,– сказал неторопливый Воробьев и словно предвосхитил перемены в нашем многострадальном отечестве, тогда только кем-то намечавшиеся:– Ты же за них не платишь? -Могут в дороге умереть,-возразил Пирогов.– Не было еще такого, но каждый раз боишься.(Ничего он, конечно же, не боялся, но так уж говорится в подобных случаях.) -Это как выйдет. Зато не зарежете кого не надо. Слушай,– он перешел наконец к делу.-У меня к тебе две вещи...