Текст книги "Каменная баба"

Автор книги: Семен Бронин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 31 страниц)

–Вы извините, я выпил сегодня: вообще-то я не пью – это от нервного напряжения. Да вы мне в голову бросились: у нас таких королев не было – так бы и расцеловал вас в обе щеки ваши румяные!...– и, чтоб не наговорить и, главное, не наделать лишнего, ушел спать на другую сторону, в складское помещение: дал ей ключ, чтоб она заперлась изнутри. Она делать этого не стала, но просидела некоторое время в замешательстве, с виноватым чувством, ей самой непонятным...

14

Иван привез ее на следующий день в Александровку, показал дом, возле которого, во дворе и у ворот на улице, стояло несколько газиков.

–Вон какую махину выстроил,– сказал затем загадочную фразу:– Салом теперь на всю зиму запасся...– и был таков: даже не подумал ввести ее в дом и в курс дела – Ирина Сергеевна пошла на праздник как на плаху. Веселиться с незнакомыми людьми всегда было для нее сущим наказанием – даже теперь, когда она спешила увидеться с Иваном Александровичем (а может быть, и именно поэтому: не хотела, чтоб встреча эта произошла среди пьяного разгула и ликования).

Дом стоил новоселья. Он стоял на юру, первый на подъезде к Александровке – был только что срублен, желтел не успевшими потемнеть досками яичного цвета, лез в глаза и поражал воображение невиданным в здешних местах размахом и смелостью замысла: трехэтажной высотой и кубатурой, огромной ломаной крышей, резными карнизами, узорными наличниками, застекленным полукружием веранды на втором этаже и башенкой на третьем последняя увенчивала все строение и представляла собой настоящий феодальный донжон с окнами на четыре стороны и с низко нахлобученной на края шапочкой, крытой, впрочем, вполне современной белой жестью...

Башню (забегая вперед) местные мужики не приняли.

–И что он держит там?– спрашивал кто-нибудь, по натуре скептик.-Библиотеку, что ль? Чтоб до нее не добраться?

–У него там, говорят, бак стоит для разводки воды и для отопления,-говорил другой, более осведомленный, чем этот, и положительный (качества, которыми в России кичиться не следует).

–Трубы, что ль?– пренебрежительно спорил первый.– А на чердак этот бак нельзя было закинуть?.. На чем они вообще работают? Трубы твои?

–На мазуте.

–И где ты этот мазут в продаже видел?.. Нет, это надо Софроном быть, чтоб иметь всего под завязку. Как отберут его у него, так тут пожарная часть будет с каланчою!..– Скептик, зазорно и охально смеясь, отходил, а собеседник его оставался стоять с неопределенным выражением лица: может, отберут, а может, и нет – и отходил задумчивый, сообразуя свои скудные возможности с потаенными мечтами о центральном отоплении...

Иван Александрович встретил ее с облегчением:

–Приехала? Ну и хорошо. Хоть ты... Гинеколога требуют. Ты, часом, не можешь?

–Нет, конечно... Вы же говорите, все умеете?

Он принял ее слова всерьез:

–Могу, конечно, но как ты себе это представляешь? Без кресла и перед обедом?.. Да она и не позволит. Женщина нужна и в годах чтобы... Обойдутся. Досок, между прочим, не дает.

–И не обещает?

–Обещают-то они здесь все и все, а вот досок нет. Пока, во всяком случае... Переговорю с ним в бане...

Две гостиные были заняты толпой многочисленных гостей, перекатывающихся и перетекающих из одного угла в другой по еле заметному мановению руки или столь же неслышному устному приказу хозяина. Собравшиеся были потрясены невиданными в этих краях люстрами и полированной блестящей мебелью, которая сверкала и, казалось, отражалась лаком в их собственных и тоже сияющих лицах. К врачам между тем выстроилась очередь, разделившаяся на два рукава: один к ней, другой к Пирогову. Они сидели в одной комнате. Им выделили залу из еще не обставленных: дали по столу и по стулу; Иван Александрович попросил кушетку – за ее неимением предложили широкую скамейку. Она чувствовала себя неловко и, поразмыслив над этим, сообразила, что виной тому – Иван Александрович. Он встретил ее радушно, но без той сердечности, на которую она рассчитывала. Он был слишком занят окружающими и судьбой своих досок и был, видно, из тех мужчин, что не умеют относиться к женщине одинаково наедине и на людях. Ясно, что он был связан условностями и известными обстоятельствами, но в таких случаях не нужно многого: достаточно взгляда, улыбки, иного негласного поощрения, чтобы рассеять сомнения и успокоить свою избранницу, а он, как ей показалось, вовсе о ней не думал, а лишь предоставил ей свободу и самостоятельность. Она задумалась, ушла в себя, попыталась сосредоточиться на врачебном приеме, но он, впервые в жизни, показался ей неуместен и нежелателен. Пирогов испытывал похожие чувства.

–Черт знает сколько народу пригнал,– сказал он, поглядев на свой "хвост".– Бригадиры, небось, жен прислали. Половина народа лишняя...-(Действительно, не все из смотренных ими позже оказались за столом: было много званых, да мало избранных, и место в застолье нужно было заслужить или заработать: трудом ли, родством или свойством – это было уже не важно.)

Осматривая детей, она следила за тем, как принимает пациентов он. Он запомнился ей по ивановской избе, где смотрелся просто хорошим врачом и никем больше. Здесь же он походил то на профессора, то на преуспевающего частника: был важен, осанист, обтекаем, блюл свое достоинство, рекомендации давал скупо, не бросал слов на ветер и не спешил с ними расстаться,– она же, действуя как бы наперекор ему, не жалела ни врачебных советов, ни красок для убеждения и подробно расписывала недоверчивым мамашам, как и в какое время суток принимать медикаменты, чем их запивать и чем закусывать. Так они, каждый на свой лад и словно наперегонки, пересмотрели добрую половину родичей и друзей хозяина (чьи связи или совместная работа с хозяйской четой всякий раз уточнялись, будто обследовать их надо было с учетом этого решающего обстоятельства). Сам Софрон на медицинские смотрины не явился, но живо интересовался их результатами, для чего не раз уже заглядывал в их комнату. Это был рослый, крупный, глазастый и щекастый мужик, улыбающийся и, когда надо, свойский и обходительный.

–Как здоровье наше? Жить будем? Никого лечить не надо?

–Пока никого... Если только свояченицу вашу.

Хозяин понял соль замечания, живо засмеялся:

–Эту, пожалуй, лекарствами не проймешь! Что-нибудь посильнее надо!..

Сестра его жены вела себя вначале сдержанно и ничем не примечательно. Она показала сына Ирине Сергеевне, потом отправила его к гостям и пересела, со значительно большим удовольствием, на сторону Ивана Александровича. Это была плотная, пухлая особа, расположенная к приливам крови и легко идущая красными пятнами. Раздевалась она, как стриптизерша на подиуме: вначале, с оглядкой на Ирину Сергеевну, нарочно медлила с многочисленными тесемками и кнопками, неопределенно посмеивалась и блестела дерзкими очами, затем, оставшись почти нагишом, охотно вытянулась во весь рост перед доктором и, позабыв Ирину Сергеевну, начала показывать на себе, где у нее что жжет, дерет и чешется, так что той стало не то за нее, не то за себя неловко. Ей в начале осмотра было непонятно, как будут оголяться в одной комнате лица разного пола, но трудность эта оказалась легко преодолима: мужики исправно разоблачались до трусов в присутствии мамаш, приведших к ней свои чада,-сказывалась, видно, привычка совместных купаний и дамы если кого и стеснялись, то почему-то ее: будто при женщине перед мужчиной нельзя уже и раздеться...

Иван Александрович нашел у свояченицы невроз и прописал ей успокоительные.

–Лекарства пейте,– с непонятной досадой подытожил он, когда она, закончив свой номер и теряя интерес к происходящему, начала наспех подхватывать лежащие вокруг предметы белья и второпях одеваться.

–Три раза в день?– одевшись, игриво спросила она.

–Можно и четыре.

–Четыре – много!– хихикнула она.– После еды ведь надо? А мы столько не едим. Натощак вредно!

–Смотря что делать,– вынужден был попенять ей доктор.– Муж твой где?

–Муж, муж – кому он нуж?.. Придет сейчас...– Мужа ее они так и не дождались...

–Жену мою внимательней посмотрите...– напомнил между тем хозяин.

–И так смотрели – внимательней не бывает...

Супруга хозяина была иного, хотя и в чем-то сходного с сестрой нрава и телосложения. Она дождалась, когда Ирина Сергеевна досмотрит последнего малыша: его мамаша, видя, какую особу она задерживает, ускорила ход событий и увела своего отпрыска одеваться в общую залу, но и без нее она раздеваться в открытую не стала – лишь слегка расстегнулась и рассупонилась, так что Иван Александрович, ходя вокруг нее с трубкой, вынужден был залезать черт знает куда по самый локоть и, опустив круглую медаль фонендоскопа в верхнюю прорезь блузки, ловить ее внизу в складке между животом и грудью. Если у младшей из сестер был общий вегетоневроз, то у старшей – гипертония второй степени. Он пытался втолковать ей это – она слушала невнимательно.

–Я вообще думала, мне по-женски надо,– сказала она наконец.

–Приезжайте – я вам завтра же консультацию устрою.

–К вам ехать далеко.

–Хотите, сюда пришлю?

–Отдельно смотреть?.. Неловко. Здесь бы, за компанию...– Ей, словом, не угодить было.

Стало ясно, откуда дует ветер: откуда взялась мысль о гинекологе и, возможно, самом осмотре. Положение было безвыходное. Иван Александрович – и тот стал в тупик и снова, уже при главной своей пациентке, обратился за помощью к Ирине Сергеевне: -Ирина Сергевна, может, вы с Аграфеной Кузьминичной посекретничаете? Что там за проблемы женские?.. А я выйду?..-но Ирина Сергеевна не захотела в этот раз пойти ему навстречу: -Что толку? Я в этом, Иван Александрыч, мало что понимаю... Пока, во всяком случае...

Последнего добавлять не следовало. В этих словах был дерзкий вызов непорочной, уверенной в себе, упругой молодости – пышнотелой, но перестоявшейся зрелости, начинающей увядать и пораженной в самой главной своей детородной бабьей функции. Аграфена Кузьминична так ее и поняла, запомнила ей это, неопределенно блеснула глазами и поднялась: тоже, как ее сестра, теряя на ходу интерес к медицине и ее незадачливым представителям.

–Ладно. В следующий раз как-нибудь... Когда другие доктора приедут... Идемте к столу лучше. Вы такого стола не видели еще, наверно...

Стол и вправду ломился от угощения. На больших расписных подносах высились вперемежку куски вареной говядины и жареные куры; на противнях серел, дрожал и трясся при прикосновении жирный, с разволокненным мясом холодец; в глубоких чашках бурели грибы домашнего засола и среди них, для знатока, слезились сахарные на изломе, хрустящие на зубах бочковые грузди; повсюду в изобилии томилось и норовило растаять прежде времени свежайшее, белое, как шея красавицы, будто только что спахтанное коровье масло; на тарелках лоснилось и алело на срезах свиное сало; пироги всех мастей и начинок румянились на столе и на подступах к нему: на ближних сервантах и подсервантниках; самогона (он был двух сортов: чистый, с желтой подпалиной, и темно-красный, крашенный ягодой) и покупной водки – было залейся, без ограничений: им так и наливались – пили и ели за двоих и за троих, с излишней даже поспешностью...

–Гляди, как дядя ест. Учись у него вилку держать,– обратилась свояченица хозяина во всеуслышание к сыну, державшему свой предмет, как казак шашку.– Смотреть – одно удовольствие. – За столом она выглядела серьезнее и неприступнее, но и здесь казалась обуреваема порой самыми противоречивыми чувствами...

Иван Александрович и в самом деле мог давать уроки хорошего тона (во всяком случае, в этом обществе) и обходился со своим столовым прибором, как мушкетер со шпагой или (учитывая профессию) как хирург со скальпелем. Ирина Сергеевна почувствовала тут, что выездная сессия их служила не только медицинским, но и, так сказать, общеобразовательным целям, и ей стало не по себе: она не любила никому служить образцом и примером поведения. Она выпила рюмку водки, другую, но ела мало.

–За таким столом можно правильно есть.– Пирогов, не сумев угодить хозяйке как доктор, решил взять свое в качестве льстивого гостя.– Давно так не ел.

Хозяйка охотно подняла брошенную им перчатку:

–А вот вы давеча говорили, что можете угадать, кто чем болеть будет?-Несмотря на свою невнимательность, она все хорошо расслышала и запомнила и теперь решила если не разобраться во всем, то выразить сомнения.– Так прямо и угадываете?

–По внешнему виду.– Пирогов покончил с галантином из кур, который, в отличие от жареных кур, подавался не горой, а порционно, отодвинул тарелку и, в назидание и на удивление сидящей за столом молодой поросли, отер рот салфеткой.– По виду можно о человеке сказать, что с ним приключиться может. По медицинской части, конечно.

Тут и хозяину стало любопытно:

–Это как же?

–У тех, например, кто краснеет легко и к полноте предрасположен...

–Это про меня!– поспешила заметить с досадой свояченица.

–У того со временем гипертония может развиться. Если беречься не станет. Не будет диету соблюдать и по утрам кроссы бегать...

Все засмеялись, нарисовав себе эту картину живым деревенским воображением, но хозяйку, чувствительную во всех отношениях, и эта невинная шутка задела и покоробила:

–А я, значит, двигаюсь мало? Раз она у меня развилась все-таки?..

Пирогов потянулся за копченой курицей, до которой был большой охотник: его трудно было выбить из седла и вывести из равновесия.

–Почему? Это не всегда действует. Конституция такая...– и принялся есть цыпленка: без всякого уже этикета разламывая его на части.

Все притихли. Хозяин посмотрел, как он ест, вслушался в отзвучавшее суждение.

–Это как понять?– Он и про государственную конституцию мало что знал разве то, что она лежит где-то, скрытая, как у Кащея, за семью замками и печатями, но питал к ней почтительное уважение, которое невольным рикошетом передалось и той, о которой сказал доктор.– Конституция – это, я так понимаю, писаная грамота какая?

–Предписание от господа-бога, кому чем болеть на этом свете...

Это требовало разъяснений, и Пирогов дал их:

–Вот, к примеру, супруга ваша: полная, крепенькая, румяная...– Он думал угодить ей, но не на такую напал: ей и комплименты его показались подозрительными, с вывертом.

–Опять не слава богу!– и мотнула головой: из упрямства и своеволия.

–Ей от гипертонии лечиться надо,– уперся Иван Александрович.– Ничего страшного, все может пройти, потому как у нее пока что первая стадия, а вот у других...– Он поискал за столом более покладистую и безответную фигуру и нашел ее в лице долговязого дерганого двоюродного или троюродного брата хозяина, который сидел в дальнем конце стола, почти не ел и только зря тыкал вилкой в холодец, подчиняясь пронесшемуся над столом поветрию хорошего тона; родня мужа вообще пользовалась за столом меньшим весом и влиянием и была реже представлена, чем сторона Аграфены Кузьминичны.– У тех, кто вот так худ и нервен, язву надо ждать. Или искать уже. Желудка или кишки двенадцатиперстной...– Все снова обмерли: от упоминания этого церковнославянского органа, а приговоренный к язве троюродный брат ( если он и был двоюродным, то стал в эту минуту троюродным ), на котором сошлись общие взоры, осекся, притих, поник головой и едва не достал холодца носом.-Это и есть конституция...

Произнесенное во второй раз незнакомое слово не вызвало прежнего недоумения, но закрепилось в умах слушателей: повторение, как известно, мать учения. Один хозяин понял все по-своему, но на то он и был начальником:

–Это надо в точности знать. Если он язвенник, то его и на крышу нельзя пускать. Какой он после этого стропальщик?

–Разберемся,– прервала его жена: чтоб не очень доверял на слово.-Что-то вы все, смотрю, едите плохо? А еще другие пироги есть, кроме этих. Большие во всю печь: в старом доме пекли – с грибами и опять с курами... Соседка ваша не ест совсем?– обратилась она к Ивану Александровичу, хотя и метила в Ирину Сергеевну: в ней она чувствовала если не соперничество, то немое сопротивление.– Линию бережет?.. Или вы ей тоже про диету нашептываете?

–Ирина Сергевна и без меня все знает.– Пирогов прочистил зубы куриной косточкой.– Она у нас грамотная.

–И вообще серьезная,– поддержал хозяин, широко при этом осклабившись.-Откуда только таких берете?

–Ты, гляжу, серьезных любишь?– спросила его супруга.

–Любить не люблю, а в деле использую,– состорожничал тот.

–Скажи лучше, проще вам с ними,– уличила его жена.– Потому как своего не требуют...

Тут возникла заминка: хозяйка слишком уж разоткровенничалась. Муж замял опасный разговор, обратился к Пирогову:

–И когда ж вы окончательно на земле осядете? Столько времени здесь живете. У нас тут переселенцы все больше, перекати-поле. Хоть бы приличные люди задерживались.

–Да вот дом дострою. С материалом трудности.

–Это мы вам поможем. Стройтесь и живите – лучшего все равно не придумаете. Земля потому что.

–Это тоже – по-всякому бывает,– осадила его жена.– Иному тут и делать нечего.

–А иному и нигде жизни нет!– засмеялся тот.– Такая у него конституция!..– Слово это, таким образом, привилось и обогатило словарь сельского жителя. Пирогов хотел было напомнить про тес, но раздумал: чтоб не терять лица и не выглядеть назойливым.

Аграфена Кузьминична прочла сомнения на его лице.

–Что задумались, Иван Александрыч?

–Не знаю, куда кости бросить.

–Кидайте на скатерть – потом разберемся.

Тут Пирогов слегка отомстил им (за доски):

–В городских домах для этого посудину на стол ставят – вроде супницы. Не во всех,– подсластил горькую пилюлю он,– а в самых шикарных... Вообще, не так это важно все. Было б что есть, а как – разберемся...

–Вот это вы правильно сказали!– вдруг грохнул и взвился за столом многоюродный брат хозяина, ненароком обзаведшийся язвенной болезнью,– он завертелся юлой на стуле, но не нашел в себе ни дальнейших слов, ни храбрости для их произнесения. Все его ошикали, и жена в первую очередь: за то, что влез в разговор не по чину и не по вызову,– и он, во второй раз униженный и посрамленный, пригорюнился окончательно и, боюсь, никогда уже не был более зван на подобные пиршества. Одна Аграфена Кузьминична не обратила на его бунтовскую выходку внимания и этим как бы подчеркнула свое пренебрежительное отношение к родне мужа (давно, впрочем, ему известное и не особенно им оспариваемое).

–Про супницу он правильно сказал,– вслух произнесла она.– Надо будет из сервиза взять. Все равно не используем... А то привыкли собакам кости бросать.

–Теперь в твою бадейку метать будем?– Хозяин был не вовсе лишен строптивости и чувства семейственности.– Не ровен час, в глаз кому угодишь.

–А ты аккуратней клади – не в мусорное ведро, а – как вы это называете?.. А, Иван Александрыч?

–Судно для косточек,– не сморгнув глазом, соврал тот.

–Что назвали так?.. Ну да ничего, будешь судном пользоваться. А то вон сколько их накидали. Как на курином кладбище...

15

Ждали баню. Пока ее разжигали и растапливали, мужчины уединились покурить и поболтать, а женщины, то есть Аграфена и Раиса Кузьминичны, зазвали Ирину Сергеевну в спальню – посоветоваться о модах. Детская докторша – не то чтобы ничего в них не понимала: напротив, обладала, по мнению некоторых, самостоятельным вкусом и могла в свободную минуту даже поторчать у зеркала – но чего она и вправду не умела, так это гладко, связно и доходчиво поговорить о подпушках, рюшечках и регланах. Именно этого, однако, они от нее и ждали, потому что у них были такие же трудности, и они не прочь были у нее подучиться. Беседы не вышло, они остались недовольны, но тут, к счастью, подоспела баня и неприятный осадок от несостоявшегося разговора на какое-то время сгладился, хотя не исчез вовсе.

Первыми пошли мыться женщины: втроем, потому что остальные к этому времени успели разбрестись кто куда и даже разъехаться. Баня тоже была новая, просторная, пахнущая деревом, со стенами из соснового теса и со скамьями из плотной липы; в углу мокли в ведре березовые ветки, заготовленные с лета или с осени. Было жарко, пот стекал ручьями. Обе напарницы Ирины Сергеевны, обладавшие схожими розовыми, пышными, складчатыми телами, тяжело ступали по предбаннику, мылись сами по себе и терли друг другу спину, дрались вениками и, обессиленные, томились и маялись на лавке. Ирина Сергеевна пребывала среди них в одиночестве, но парилась, хлесталась и опахивалась с не меньшим, а большим, чем они, усердием: то, что для них было еженедельным удовольствием, для нее – свалившейся с неба радостью: в Петровском она, как и другие, пользовалась душем для сотрудников. Они заметили ее рвение.

–Вы, наверно, не первый раз в бане паритесь?– спросила Аграфена.

–Я деревенская,– отвечала она попросту.– У нас своя баня была.

Это было для них откровением.

–Да ну?!– удивилась свояченица, менее воздержанная на язык и не столь скованная приличиями.– И доктором стали?

–А почему нет?

–Учиться надо!– засмеялась та.– А где здесь учиться? Это в городе легко – ничто не отвлекает, а тут?..

Засмеялась и ее сестра, зная, какие развлечения она имеет в виду, но тайн своих они раскрывать перед ней не стали. Обе после ее саморазоблачения начали держаться по отношению к ней проще и, одновременно, безразличнее: отнесли ее к уже известному им и не слишком интересному для них типу...

–Я думала, вы городская,– сказала только Аграфена.

–Почему?

–У вас кожа белая. А у нас розовая, поросячья... Ну что, подруга?– уже запросто обратилась она к Ирине Сергеевне.– Пойдешь? Хорошо от давления помогает. Когда кровь горит!..– и выскочила нагишом, вслед за сестрой, в декабрьский кусачий холод, где обе, как снежные русалки, визжа, охая и покрикивая, умяли красными боками большой сугроб, примкнувший к бане с тыла. Ирина Сергеевна поколебалась, но не последовала их примеру: не использовала последнюю возможность наладить с ними дипломатические отношения...

В их деревне так не мылись. Там тоже не стеснялись наготы, но парились степенно и сдержанно, разговаривая негромко и понемногу... Тоска по родине вдруг сжала ей сердце и потекла из него тонкой болезненной струйкой: как живой сок из надрезанной березы...

16

После бани она решила прогуляться по Александровке. Хозяйки ее не удерживали.

–Сходите,– любезно согласилась Аграфена.– Прохладитесь. Вы же с нами в снегу не купались... А потом чаю попьем, с шанежками. Там еще всякого начать и кончить осталось...

Было студено и с каждым часом морозило все сильнее. Она вышла из ворот. Избы двумя черными рядами выстроились вдоль уличного пробела. Сзади послышался стук и перезвон посуды: хозяйки присоединились к кухонным помощницам, и мытье пошло вдвое быстрее прежнего. Во дворе стоял теперь только газик хозяина. Дом, который днем высился и красовался у всех на виду, теперь скрадывался в сумерках – сама яичная желтизна его темнела и постепенно сливалась с черной синевой неба. Настроение ее пошло на поправку: баня ведь, как писали старые авторы, не только здоровит тело и прочищает кожные поры, но и сообщает духу крепость и успокоение. Она вознамерилась пройтись по Александровке, чтоб познакомиться с ней поближе, и только двинулась в сторону противоположную той, откуда приехала, как от забора напротив отделилась старая женщина, закутанная в шаль до колен и похожая на великовозрастную сироту. До этого она стояла неподвижно, не обращая внимания ни на брызжущий светом и гремящий посудой дом, ни на саму Ирину Сергеевну: та решила, что она ждет здесь кого-то. Так оно и вышло, но оказалось, что она имела к этому самое непосредственное отношение. Женщина пошла к ней и обратилась шепотом, странно звучащим среди пустынной улицы; лицо ее было со всех сторон закутано шалью, оставлявшей посреди узкий морщинистый треугольник.

–Вы детская докторша будете?

–Да. А что так неслышно говорите?

–Внук заболел,– не отвечая на лишние вопросы, сказала та.– Не подойдете?..– и глянула просительно и настоятельно разом.– Дочка хотела очень... Может, найдете время? Мы благодарны будем, не сомневайтесь..

Теперь Ирина Сергеевна пропустила мимо ушей ненужные заверения в благодарности.

–Где дом ваш?

Та неожиданно сробела:

–Прямо сейчас?.. Потом, может?

–Почему?

–Вы ж в гостях?

Ирина Сергеевна начала испытывать нетерпение: была сыта по горло своею гостьбою.

–Не очень болен?

–Хуже не бывает.

–А чего ждать тогда?..

Бабка помялась, признала ее правоту, уступила и ей, и зову собственного сердца, повела к себе, соблюдая при этом непонятные для Ирины Сергеевны меры предосторожности: шла впереди, в нескольких шагах от нее, не оборачивалась и как бы указывала дорогу закутанным в шерстяную шаль туловищем...

Изба, куда она ее привела, была нищая, как многие другие здесь: Ирина Сергеевна уже к этому привыкла – но опрятная и чистая. Их встретил старик, молча вышедший из полутьмы жилища и столь же безгласно потом в ней растворившийся. Молодая мать, с виду потерянная, беспомощная и тоже словно немая, провела их к ребенку. Тот лежал в глубине избы, в духоте и сумраке, считавшихся здесь полезными для здоровья: из завешанной тряпками кроватки слышалось частое и прерывистое дыхание.

–Живем так,– извинилась бабка, представляя таким образом и избу, и ее обитателей; она успела смотать с себя платок, и лицо ее из треугольного стало обычным, овальным.– У нее муж сидит,– сообщила она, во избежание прочих объяснений.– Год дали за хулиганство. Перебиваемся, как можем. Ему еще посылки надо посылать. Не кормят их там, что ли?

–Сын ваш?

–Зять, милая, зять – какая разница? Все – одна семья, другой не будет. Вылечи его, а то эта руки на себя наложит...

Молодая, занятая в эту минуту распеленыванием ребенка, заметно дрогнула.

–Дайте!– потребовала Ирина Сергеевна: в ней вдруг начало закипать глухое раздражение, обычно ей не свойственное,– видно, она напрасно пила за обедом водку.– Разверните его!..

У нее не было с собой трубки, она слушала ухом, но и без нее было ясно, что у ребенка тяжелая пневмония.

–Надо в больницу везти,– не допускающим возражений голосом (хотя никто с ней не спорил) сказала она, и бабка, которая принимала решения в этой семье, вначале усомнилась в правильности выбора, но, заглянув в ее каменное лицо, пошла на попятную:

–Надо так надо.

–Надо бы сбегать к Софрону вашему, машину сюда пригнать, но, боюсь, быстрей будет на руках отнести – здесь рядом. Оттуда уже поедем... Оденьте его...

Мать стала покорно облачать ребенка в теплое, бабка – кутаться в шаль, а Ирина Сергеевна воспользовалась мгновением, чтоб еще раз оглядеться. Странная мысль пришла ей тут в голову: отчего ей так трудно давался тот дом, блестящий и преуспевающий, и так легко было в этом, затерянном среди других и терпящем бедствие... Но в следующую же минуту она, занятая делом, забыла праздные сомнения, и вопрос этот (роковой для российской интеллигенции, которую, как известно, сердце тянет в одну сторону, а ноги несут в другую) так и остался не отвеченным, повис в спертом, душном воздухе...

Они подошли вчетвером: с бабкой, матерью и ребенком – к дому Софрона, вызвали Ивана Александровича. Тот успел домыться, после этого снова выпить и, распаренный, с красным лицом, в приподнятом, с дурашинкой, настроении, предстал перед ней на нетвердых ногах, в распахнутом тулупе, с болтающимися в разные стороны наушниками меховой шапки.

–Куда ты делась? Тебя здесь все хватились...

Это была заведомая ложь, и она посмотрела на него иными, новыми глазами.

–Надо в больницу везти,– и показала на мать, державшую ребенка: ее он не заметил, сосредоточившись на одной Ирине Сергеевне.– Пневмония тяжелая.

–А завтра нельзя? Выпил сильно,– повинился и раскаялся он, ведя себя как напроказивший школьник, и она в эту минуту представила себе его отношения с женою.

–Я б подождала – он не может.

Он, по-прежнему не глядя в сторону больного: не то верил ей на слово, не то не интересовался им,– склонился, однако, перед ее логикой:

–Сегодня так сегодня... В Анютино поедем. До Петровского не доберусь, а там врачебный пункт есть с койками...– и встретив непонимание с ее стороны, добавил:– Не слыхала про него? Его мало кто знает... Используют не по назначению...

Но сначала он сходил в сени и вынес оттуда две картонные коробки.

–Тут тебе прислали всякого. Сало, пироги...– и полез в багажник укладывать поклажу.Это переполнило чашу ее терпения.

–Которая из них моя?– спросила она.

–Какая разница?

–Дайте.

–Зачем?

–Отдам по назначению.– Он не понял, помешкал, отдал ей, на всякий случай, меньшую из картонок. Она передала ее бабке.– Все равно не ем жирного.

–Что это?– не поняла та и насторожилась: их предыдущий разговор она не слушала, заранее зная, что он не имеет к ней отношения.

–Посылка от председателя. Или кто он тут у вас? Зятю пошлете: скажете, Софрон прислал,– и, торопя события, устроила мать с ребенком на заднем сидении, сама села и сказала Пирогову, чтоб трогался.

–Чтоб мне Софрон посылку послал?– не поверила бабка, захотела вернуть чужое, но машина уже взяла разгон и выехала со двора, а бабка так и осталась стоять у ворот – поплелась потом домой с коробкой, странно оттопыривающейся у нее сбоку...

–Ну и ну!– сказал только протрезвевший от неожиданности Пирогов и поглядел сбоку и с почтительной насмешкой на нахохлившуюся Ирину Сергеевну.-Характерец у тебя... Тебе это попомнят... Что с тобой делать вообще?...– Но она не думала отвечать ему – взглядывала только время от времени на закутанное личико больного, боясь не довезти его до сомнительного Анютина, в котором, видно, жила когда-то памятно веселая женщина...

Дорога петляла, Иван Александрович вилял вдвое, съезжал со скользкой колеи проселка и вновь на нее забирался, две женщины и с ними больной ребенок, сидевшие сзади, повторяли его виражи, подскакивали на колдобинах и мотались из стороны в сторону...

17

Врачебный пункт в Анютине располагался на окраине леса. Это был, собственно, не врачебный пункт, а фельдшерский, и повысился он в звании благодаря доктору Самсонову, который был страстный рыболов и охотник и ни о каком другом месте работы не хотел и думать. Ветхий флигель с пятью койками работал при нем не как медицинское учреждение, а больше как заезжий двор или охотничий домик, навещаемый, с одной стороны, постреливающими начальниками, с другой – сомнительными бродягами: тоже с ружьями и тоже называвшими себя охотниками. Начальников Самсонов терпел по необходимости, к бродягам же питал неизъяснимое родство душ и симпатию. Пирогов в его дела не вмешивался: во-первых, далеко, во-вторых, без толку, в-третьих... Впрочем, и первых двух пунктов было ему достаточно...

–Привезли тебе больного,– сказал он, выбираясь из газика и расправляя затекшие в дороге члены.– Хлопец из Александровки. Говорят, пневмония. Примешь?